Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 1)

   - Ну, прощай, Панкрат... Пойду запрягать своего Карьку.
   - Про Агату я хотел еще сказать... Бригадиром ее, думка есть, поставить.
   - Бригадиром? Мужчин, что ли, нет в колхозе?
   - Куда они делись? Да иная баба дюжины мужиков стоит.
   Назаров ждал, что ответит Кружилин.
   - Не надо ставить, - негромко уронил тот в темноту.
   Председатель вздохнул.
   - А ежели на молочную ферму ее?
   - Не надо и на ферму. Ничего не надо, Панкрат, пока. Пусть так...
   - Ну да... Видать, твоя правда, так оно пока лучше будет.
   После происшествия в Новосибирске, после разговора с секретарем крайкома Кружилин все же не оставил намерения заслушать и обсудить на бюро работу райНКВД. Но в первые дни после всех этих передряг никак не мог собраться с мыслями. Поездки по району немного успокоили его. Вернувшись в Шантару, он дал работникам райкома указание готовить материалы на бюро.
   На другой же день утром позвонил Алейников.
   - Слушай, тут твои работники пришли. Требуют какие-то материалы.
   - Это не мои работники, а сотрудники райкома партии.
   - Так вот... - Алейников секунду-другую помедлил. - Никаких материалов я им не дам.
   - В таком случае что же, будем разбирать на бюро райкома персональное дело коммуниста Алейникова.
   Трубка опять помолчала несколько секунд. Поликарп Матвеевич слышал только, как редко и тяжело дышал на другом конце провода Алейников.
   - А я, Поликарп Матвеевич, очень боюсь... - послышался наконец ровный, Негромкий, какой-то страшный своей медлительностью и отчетливостью голос Алейникова. - Я очень боюсь, как бы не пришлось нам разбирать на бюро персональное дело другого коммуниста... коммуниста Кружилина. А этого мне очень бы не хотелось... - И Алейников положил трубку.
   Поликарп Матвеевич в ярости заходил по кабинету. Чуть успокоившись, он позвонил Алейникову. Но бесстрастный женский голос ответил, что Яков Николаевич уехал по делам в район и вернется не скоро.
   - А когда именно?
   - Не знаю...
   Кружилин принялся звонить в крайком. Но Ивана Михайловича не оказалось на месте. Не было его и на второй и на третий день. А на четвертый секретарь крайкома позвонил сам.
   Поздоровавшись, Субботин вдруг начал расспрашивать о здоровье, о житье-бытье Кружилина, что сразу же насторожило Поликарпа Матвеевича.
   - В чем дело, Иван Михайлович? Говорите сразу.
   - А дело в следующем, Поликарп... У крайкома есть мнение перебросить тебя в Ойротию. Там слабоваты национальные кадры, помогать надо...
   - Так... Понятно... - промолвил Кружилин.
   - Что "понятно"? - голос секретаря крайкома посуровел. - Ты отбрось-ка задние мысли. Дело партийное.
   - Куда же конкретно хотите меня? В какой аймак? Так, кажется, районы в Ойротии называются?
   - Направишься в распоряжение Ойрот-Туринского обкома. Они там лучше решат, как тебя использовать...
   ...В Ойротской области Кружилин проработал до начала 1941 года на должности заместителя председателя райисполкома одного из самых глухих районов. Он совершенно потерял из виду Ивана Михайловича и Алейникова, потому что Ойротия вошла в состав организованного в том году Алтайского края.
   Поликарп Матвеевич уже смирился со своей участью, уже решил, что никогда не встретится больше ни с тем, ни с другим. Но в январе нынешнего года его вдруг вызвали в Барнаул и сообщили, что, по просьбе Новосибирского обкома партии, Алтайский крайком нашел возможным освободить его в ближайшее время от работы и направить в распоряжение Новосибирска.
   "Это - Иван Михайлович!" - почему-то сразу же подумал Кружилин.
   ...А еще через полмесяца его опять избрали секретарем Шантарского райкома партии.
   - Постой, а Алейников все там же работает ведь? - спросил Кружилин у Ивана Михайловича, перед тем как ехать на районную партконференцию.
   - Все там же.
   - Но ведь... насколько я понимаю, именно из-за Алейникова...
   - Ну, время идет, - перебил Иван Михайлович. И было видно, что секретарь обкома не желает об этом разговаривать. - Я думаю, оба поумнели немного, теперь сработаетесь.
   Поликарп Матвеевич и понимал и не понимал, о чем говорит секретарь обкома. Времени действительно прошло немало - трудного, лихого. Громкие судебные процессы над участниками троцкистско-бухаринского блока в тридцать шестом, тридцать седьмом, тридцать восьмом годах заставили Кружилина на многое смотреть по-другому. В том числе и на то, что делал в районе Алейников. Что ж, видимо, враги Советской власти к концу второго десятка лет ее существования действительно по-настоящему подняли голову. Этому хочешь - верь, хочешь - не верь, а Киров был убит, один за другим пали от их рук Менжинский, Куйбышев, Горький, ходили слухи о покушении на Молотова, на самого Сталина. Нередко взлетали на воздух заводы, то и дело чекисты раскрывали заговоры, обезвреживали диверсионные группы. Что ж, видимо, были в чем-то виновны и Иван Савельев, и тот незаметный и тихий колхозник по фамилии Молчанов, которых арестовал Алейников? Может, действительно Савельев продал цыганам тех двух несчастных жеребцов, а Молчанов решил его выгородить? Одни убивают руководителей партии и государства, другие вредят Советской власти иным способом - кто как может. Но ведь и Панкрат Назаров и другие Михайловские колхозники оправдывают Савельева, не верят в его вину. Значит, и они вредители?
   Разобраться во всем этом до конца, докопаться до истины было невозможно. И от этого кругом шла голова.
   Но самое непонятное, а потому самое страшное для Кружилина было даже не в этом. А в том, что Яков Алейников тогда, еще в середине тридцать шестого, не позволил райкому разобраться в работе районных чекистов, пресек первую же попытку райкома в этом направлении.
   Эти мысли Поликарп Матвеевич носил в себе тяжким грузом, не с кем было посоветоваться, некому было их высказать.
   После отъезда Кружилина в Ойротию первым секретарем Шантарского райкома партии стал бывший работник Новосибирского обкома, некто Полипов Петр Петрович - человек грузный, приземистый и молчаливый. Все в нем было какое-то широкое широкие плечи, широкие скулы, широкий лоб. Даже нос был с широкими, как крылья, ноздрями. Кружилина он встретил внешне бесстрастно, только вскинул набрякшие веки, секунду-другую оглядывал его большими холодными глазами. "Пьет, что ли?" - мелькнуло у Кружилина.
   И Яков Алейников встретил Кружилина молчаливо, сдержанно, не выказал ни радости, ни раздражения. Он очень изменился за эти несколько лет, сильно постарел, волосы, все так же гладко зачесанные назад, приметно поредели, на макушке явственно обозначалась будущая плешь. Поредели даже, кажется, его лохматые брови, косой рубец на щеке сделался каким-то багрово-синим. "Что за черт, и этот пьет, что ли?" - опять подумал Кружилин.
   Да, изменился Яков Алейников, и вообще многое изменилось в районе. Все районные организации возглавляли новые, совершенно незнакомые люди. Кружилин знал, что некоторые из тех, с которыми он работал до отъезда в Ойротию, были арестованы. Арестован председатель райпотребсоюза Василий Засухин, бессменный начпрод в бывшем партизанском отряде. Когда отряд бывал в окружении, когда казалось, всех ждет неминуемая голодная смерть, Засухин ухитрялся непостижимым образом доставать где-то продовольствие - то с полдюжины отощавших баранов пригонят или притащат на плечах его люди, то привезут несколько кулей муки. Арестован заведующий райфинотделом Данило Кошкин, которого в отряде звали в шутку Данило-громило. Обычно тихий, неприметный, в бою он преображался, глаза лихорадочно загорались, Данило бросался в самые опасные места. По этой причине он и получил свое прозвище. Арестован и председатель райисполкома Корней Баулин, бывший начальник штаба партизанского отряда. За что, какова их судьба - спрашивать было нельзя, да и бесполезно. И он, Кружилин, этого никогда не узнает, если Алейников, задумчиво и уныло как-то сидящий сейчас на подоконнике, сам не расскажет или хотя бы не намекнет об этом...
   В кабинете стояла мертвая тишина. За окном, куда глядел Алейников, истекал жарой самый длинный день в году. Сваренные зноем листья молодых топольков, растущих в палисаднике, висели черными лоскутьями. Поверх топольков в мутном и душном небе громоздились тяжелые иссиня-белые комья облаков, грозя с грохотом обвалиться на землю.
   - Гроза будет, - сказал Алейников.
   - Яков Николаевич, мне надо подготовиться к выступлению на партактиве, промолвил Кружилин. - Если у тебя нету ко мне срочных дел...
   - Срочных... - усмехнулся Алейников. - У человека все дела срочные, поскольку жизнь отмерена ему от звонка до звонка.
   Как-то необычно звучали эти слова в устах Алейникова.
   - Сегодня Иван Савельев из тюрьмы вернулся, - вдруг сказал Алейников. - В эту минуту к дому, наверное, подходит.
   - Ну... и что же?
   - Ничего... Отсидел - пусть живет. - Помолчав, он медленно повернул голову к Кружилину: - Чего ж не упрекаешь - зазря, мол, сидел, напрасно страдал?
   Кружилин, прищурив глаза, в упор смотрел на Алейникова.
   - Ты, Яков, что? Опять провоцируешь?
   Алейников вздрогнул почему-то, точно его ударили, слез с подоконника, сел на стул возле стола Кружилина.
   - Я думал - не вспомнишь. Не надо, Поликарп. Сложно все...
   - Что - все?
   - А все. И то, что Корней Баулин, Кошкин, Засухин арестованы, а ты снова здесь, снова секретарем райкома...
   Алейников говорил, закрыв лицо руками. А Кружилин все больше и больше изумлялся.
   - Тогда, в тридцать шестом, если бы ты не уехал, я бы тебя... наверное... Этот секретарь обкома... или, по-тогдашнему, крайкома, тебя уберег, отправил в глухой далекий угол... А тут Ойротия к Барнаулу отошла! Да, он, этот Субботин, умница...
   - Но... погоди-ка, Яков, - сказал Кружилин, отодвигая лежавшие перед ним бумаги в сторону. - Если так, давай по порядку, Яков...
   - Не надо. Ничего не надо. Ни по порядку, никак, - мрачно произнес Алейников, вставая.
   Вошла Вера с последними отпечатанными листками его выступления, положила их на стол.
   - Я сегодня больше не понадоблюсь?
   - Нет. Иди отдыхай.
   - Как тебе с Полиповым работается? - вдруг спросил Алейников, когда девушка вышла. После приезда Кружилина Полипов был избран председателем райисполкома.
   - Как работается? - пожал плечами Кружилин. - Трудно за три-четыре месяца какие-то выводы делать. Сперва показалось - он вроде обижается, что на советскую работу перевели. Но, кажется, он просто по природе молчалив.
   - Ну да, - неопределенно уронил Алейников. - Ладно, я пойду. - И двинулся к двери. Но, толкнув ее, остановился, потер пальцами висок. - Я, собственно, что-то ведь хотел спросить у тебя... Да, насчет этой девушки... как ее?
   - Вера Инютина?
   - Да, да... Как она печатает? Хорошая машинистка?
   - Хорошая.
   - Не уступишь ее мне? Мне, понимаешь, хорошая машинистка нужна...
   - Бери, что же, если подходит. Если она согласится.
   - А впрочем, ладно. Найду где-нибудь другую, - сказал вдруг Алейников. До свидания.
   Алейников ушел, а Поликарп Матвеевич долго еще смотрел на дверь, пытаясь собрать свои мысли. С Алейниковым что-то вроде опять происходит. Но что?
   Кружилин знал, что в личной жизни у Якова произошла трагедия - в тридцать шестом году погиб его сын. Купаясь в Громотухе, он вместе с другими ребятишками взобрался на паром. Когда паром был на середине реки, ребятишки с визгом попрыгали в воду и поплыли к берегу. Прыгнул и сын Алейникова, но мальчик даже не скрылся под водой, тело закачалось на поверхности тяжелым поплавком, густо окрасив воду кровью.
   Весной, в большую воду, по Громотухе сплавляют много леса. Особенно смолистые, тяжелые, как камень, бревна нередко тонут. Однако течение все-таки волочит потихоньку вниз топляки; цепляясь за коряги и камни, они медленно ворочаются под водой. Нередко случается, что тяжелые бревна легко, как бумагу, пропарывают днища паромных карбузов.
   Об такой топляк и ударился головой сын Алейникова.
   А через полгода от Якова ушла почему-то жена. Кружилин знал ее плохо. Это была женщина высокая, красивая, гордая, но, кажется, добрая и умная. При редких встречах она всегда здоровалась первая, приветливо улыбалась, но проходила мимо торопливо, высоко вскинув маленькую головку с короткой, почти мальчишеской стрижкой. Звали ее Галина Федосеевна, она была врач, работала в районной больнице. Там же работала и жена Кружилина. Она рассказывала, что Галина Федосеевна хороший врач, но в больнице ее не любили и боялись. Видимо, из-за мужа.
   Яков привез ее из Новосибирска зимой тридцать четвертого или в начале тридцать пятого года. До Алейникова она была уже замужем, в Шантару приехала с восьмилетним мальчиком. И Яков, кажется, любил неродного сына. Своих детей у него не было...
   Поликарп Матвеевич расхаживал по кабинету из угла в угол, ворошил седые волосы, раздумывая об Алейникове, о Субботине, который сегодня открылся вдруг ему в каком-то новом свете. Да, действительно, Иван Михайлович, кажется, спас его от ареста, отправив в глухой далекий район. Он, Кружилин, не щадя жизни, не думая о своей жизни, дрался за Советскую власть, потому что это народная власть. Потом он все силы и весь ум, какой у него был, отдавал тому, чтобы укрепить эту власть. Но оказалось, что его, даже его, вдруг от кого-то и зачем-то надо спасать, оберегать... Если так, если Субботин все понимал еще тогда, в 1936 году, почему он искренне и прямо, как коммунист коммунисту, не сказал, что же происходит в стране? Тогда неизбежно встал бы конкретный вопрос - почему коммуниста Кружилина надо спасать от коммуниста Алейникова? Ну что же, и встал бы, и на него должен был бы ответить, если мог (а кажется - мог!), секретарь крайкома партии. Должен был, обязан был - по занимаемой должности, по возрасту, по партийному стажу. Но не сказал, не ответил. Почему?
   Долго еще Кружилин ходил по пустому кабинету. Он не заметил, как потемнело. Очнулся, когда над крышей оглушительно лопнул гром и мелкими осколками скатился куда-то в сторону Звенигоры.
   "Мысли - мыслями, вопросы - вопросами, а кто все же из обкома к нам на актив приедет?" - подумал он и снова закрутил телефон.
   - Алло, Катя? Ну что же, дочка, город?
   Новосибирск по-прежнему молчал.
   * * * *
   Выскочив из райкома, Вера Инютина глянула на заваленное тяжелыми облаками небо и быстро пошла за деревню, к громотухинской протоке.
   Едва миновала опоры электропередачи - ударил первый раскат грома. Сзади, над Шантарой, уже моталось рваное пепельно-серое полотнище дождя. Сняв туфли, она побежала. Но стена дождя была все ближе. И вот первые редкие капли, как пули, тяжело и глухо ввинтились вокруг нее в дорожную пыль, дробью хлестанули по спине, по шее.
   - Э-эй, рыбаки, где-е вы?! - закричала она, оглядывая пустынный берег Громотухи.
   Из-под яра выскочил Семен, замахал руками. Ударила ослепительно молния, растеклась сотней изломанных ручейков по всему небу и потухла. Стало темно, и в этой темноте тихонько почему-то гугукнул гром, и тут же с шумом, с ревом обрушился ливень.
   Семен что-то кричал, карабкаясь на яр. Он подбежал, грубо схватил ее, промокшую до нитки, толкнул вниз по скользкому уже обрыву, заволок под затравеневший земляной козырек.
   - Под грозой, в голой степи?!
   - Это верно, расколола бы молния головешку-то надребезги, - сказал Колька и хихикнул.
   - Поболтай у меня! - прикрикнула Вера на брата, строго оглядела безмолвно стоявших у земляной стены Димку и Андрейку, обдернув платье, туго облепившее ноги, тоже стала к стенке, касаясь плечом Семена.
   Река молочно пенилась под дождевыми струями.
   Так они стояли долго. Вера чувствовала сквозь мокрое платье горячее тело Семена, голова у нее чуть кружилась.
   Наконец дождь кончился. Димка, Андрей и Колька тотчас побежали к воде и замахали удилищами.
   Продавив лучами рыхлые, обессилевшие комья облаков, расшвыряв их в стороны, показалось солнце. Громотуха снова засверкала и заискрилась. Речной галечник, быстро просыхая, дымился по всему берегу.
   - Удочку тебе смастерить, что ли? - спросил Семен у Веры. - Леска у меня запасная есть. - И вдруг обнял ее, притянул к себе.
   - Еще чего! Ребятишки-то вон... - сердито воскликнула она и пошла по берегу прочь, вверх по течению.
   - Вера!
   Она не откликнулась, ступила вдруг в воду и побрела через протоку на остров. Глубина в том месте была небольшая, вода доходила ей всего до пояса. Но она шла, почему-то высоко над головой подняв туфли.
   Семен сел на теплые камни, закурил, посматривая на Веру. Она перебрела на остров, вышла на песчаную косу, сняла и выжала платье, развесила его на ветках кустарника и легла на песок. Смуглое, загорелое тело ее почти сливалось с рыжим песком, было незаметно.
   Семен не мог понять, любит он Веру или нет. Они всю жизнь прожили рядом, на виду друг у друга, учились в одном классе. В детстве Семен часто поколачивал ее, потому что Верка всегда совала свой конопатый нос куда не нужно, всегда выведывала их мальчишечьи секреты. Побои она переносила молча, никогда не жаловалась. Это вызывало у Семена уважение к ней, ему было после драк всегда стыдно. Верка, видимо, чувствовала это, смело подходила, стараясь заглянуть в глаза, говорила:
   - Ну что ты, не надо. Ты думаешь, я такая, да? А я - не такая.
   А вот это Семену уже не нравилось. И то, что она понимает его состояние и что уверяет, будто она какая-то не такая. "Что у нее гордости, что ли, нету?" - думал он. И еще он думал, что она, наверное, хитрая.
   Когда у Веры начали вспухать бугорки грудей, Семену было почему-то стыдно, он избегал встречаться с ее круглыми, как воробьиные яйца, глазами. И опять она все понимала. Поймав на себе его случайный взгляд, она, сама до ушей наливаясь краской, кричала:
   - Чего глаза пялишь? Бесстыжий!
   "Хитрая", - решал Семен, хотя, как и прежде, не понимал, в чем ее хитрость, да и есть ли она в ней вообще.
   Года через два Вера превратилась в хрупкую, красивую девушку. Ноги ее стали стройными, крепкими, тонкие, всегда бесцветные губы припухли, зарозовели, круглые глаза удлинились, словно прорезались в стороны, и уже не походили на воробьиные яйца. От всего ее прежнего облика остались только веснушки вокруг носа, но и их стало меньше.
   - А знаешь, Верка, если бы веснушки совсем исчезли, мне было бы жалко, однажды неожиданно для самого себя сказал Семен. Была весна, он и Вера оканчивали десятилетку, через три дня начинались экзамены. Весь их десятый класс решил устроить коллективный поход за Громотуху, в заливные луга, за цветами, чтобы украсить классы, где будут проходить экзамены.
   - Чего? - обернулась Вера, набравшая уже большой букет. И лучисто улыбнулась. - Вот чудак...
   Ее подбородок был измазан цветочной пыльцой.
   Когда переправлялись на пароме в село, Семен стоял у перил, смотрел на мутную, еще не успевшую посветлеть воду и видел там, в этой воде, Верины лучистые глаза и ее подбородок, измазанный желтой пыльцой.
   - Слушай, Сем, - услышал он ее шепот. - Давай удерем сегодня в кино?
   - А экзамены? Готовиться надо же...
   - Подумаешь... Сдадим, - все так же заговорщически прошептала девушка.
   Семен еще никогда не ходил в кино с девчонками. В клуб он вошел как в пыточную камеру, ему казалось, что все с удивлением и осуждением смотрят на него.
   - Вот чудак, - опять, как днем, сказала Вера, толкнула его незаметно кулаком в бок. - Да ты чего? Подумаешь...
   Обратно они шли молча. За Шантарой где-то розовела еще узенькая полоска неба, но быстро таяла, гасла, как догорающая спичка. Над головой мигали, покачиваясь, белые крупные хлопья звезд.
   Они дошли до дома и остановились под плетнем. Надо было прощаться, но Семен не знал, как это сделать,
   - Я думала, ты умрешь в клубе со страха, - сказала Вера.
   Это Семена разозлило.
   - Я? Я? - Он схватил ее за плечо. Она сразу подалась, прижалась к нему. Чувствуя коленями ее мягкие ноги, он ткнулся губами в ее щеку.
   "Вот и все... А дальше что?" - застучало у него в голове. Он стоял, не отпуская Веру, и она не собиралась освобождаться.
   Он не раз слышал рассказы деревенских парней, как они смело и решительно обращаются с девками, и решил, что теперь, видимо, надо взять Веру за грудь. Он это и сделал, ощутив, как часто и сильно колотится под ладонью ее сердце.
   - Ну-у, а это, Семушка, еще рано, - спокойно произнесла она, сняла его руку. И то, что она сказала это ровным, хозяйским каким-то голосом и что не откинула его руку, а просто взяла и сняла ее тихонько, обидело, оскорбило Семена, чем-то замарало вроде. - А ты не такой уж и стыдливый, - промолвила она, прислонясь к плетню. - Правда, когда темно. - И хохотнула. - Пойдем походим маленько?
   Не дожидаясь согласия, взяла его за руку, потянула.
   Неприятное чувство к Вере быстро прошло, ему снова захотелось обнять ее. Но он боялся спугнуть в себе состояние покоя и тихой радости, вдруг охвативших его. И ему казалось, что Вера испытывает то же самое.
   - Что ты собираешься делать после школы-то? - спросила она.
   - Не знаю. В армию ведь скоро. А пока отец советует в МТС податься. На курсы трактористов.
   - А что? Неплохо. Тракторист в деревне - первый человек. А мне вот никто ничего не присоветует. Счетоводом, может, куда пойду. Или секретарем-машинисткой. А целоваться, Сема, вот так надо... - И она взяла Семена за голову, крепко поцеловала.
   Семену опять стало неприятно, он почти оттолкнул ее.
   - Сема, да ты что?!
   - Ничего... Где так целоваться-то научилась?
   - А, вон что! - В темноте глаза ее блеснули пронзительно и ярко. Потом уткнула голову ему в грудь. - Ах, Семушка, Семушка... Ну, я какая-то... Вижу все поглубже, чем ты. Но ты ничего такого не думай. Я - честная. Я берегу себя для кого-то. Вот для тебя, может. Ты... ты любишь, что ли, меня?
   - Не знаю я...
   - И я не знаю, - произнесла она. - Видишь, я ведь сама к тебе... на тебя повесилась. Это я все понимаю. Нехорошо, может. Но ты мне нравишься. А люблю ли - не знаю.
   Такая откровенность Семену понравилась...
   И вот они встречаются уже два года. От призыва в армию Семен получил отсрочку, потому что в Шантарской МТС не хватало механизаторов.
   - Может, и вовсе не возьмут, - радовалась Вера.
   Однажды (было это в прошлом году, в звездную августовскую ночь), когда они нацеловались до боли в губах, Вера вдруг вырвалась, отбежала и, присев на землю, заплакала.
   - Не прикасайся ко мне! - закричала она, когда Семен подошел. Успокоившись, сказала задумчиво:
   - Знаешь, Сем... Я будто бы люблю тебя. А ты?
   - И я вроде тоже... Тянет меня к тебе.
   Она вскинула искрящиеся в жидком лунном свете глаза и опустила их.
   - Ну, тянет - это еще не любовь. Твоего отца и мою мать тоже тянет... - Но умолкла на полуслове, испугавшись.
   - Как - тянет? Куда - тянет?
   - Никуда. Так я... - быстро проговорила она. - Ох, Семка ты, Семка! Пропаду я с тобой! - И побежала в степь.
   В ту ночь они убрели далеко за Шантару, до рассвета лежали на забытой, почерневшей от дождей копне сена, смотрели, как чертят небо густо падающие звезды.
   - Почему же ты пропадешь со мной? - спросил Семен.
   - Ты, Сема, честный парень, не добиваешься, чего до свадьбы не положено, заговорила Вера, помолчав. - Это хорошо, я с тобой без опаски. А с другой стороны, может, и плохо.
   - Непонятно...
   - Плохо, если вообще ты в жизни так будешь жить. Жизнь легкая тому, кто не раздумывая берет, что ему надо. Хватает цепко...
   Заложив руки под голову, Семен глядел на блеклое ночное небо, усеянное в беспорядке звездами, думая о ее словах. Где-то с краю небо уже набухало синью, звезды там мигали торопливее и беспокойнее, а потом беззвучно гасли, тонули в этой сини.
   - Вот мой отец - рохля. Ему и в жизни ничего не дается. Кроме пьянства. А твой отец не такой, не-ет, я вижу...
   - Что ж ты видишь?
   - А всё, всё... Он умный жить. Он развернется еще. А вот ты? - Вера склонилась над Семеном. И он ощутимо почувствовал, как ее глаза шарят по его лицу, как ее черные, невидимые в темноте зрачки неприятно оплетают лоб, щеки, губы словно паутиной. - А вот ты - такой же, как твой отец, а? Семушка, родимый, помоги же мне понять! То кажешься ты мне - такой, то чудится - нет, не такой... а больше на моего отца похожий...
   Семен порывисто приподнялся, провел ладонью по лицу, точно оно и впрямь было облеплено паутиной.
   - Фу-ты!.. Такой, не такой... Что с того? Тебе-то что?
   - А как же, Сема?! Я - женщина, баба. Мне замуж за кого-то выходить. У девки до замужества - одно богатство. Отдать его надо не зря, не попусту, не кому попало. А то после-то кто меня возьмет? Кому объедки чужие нужны?
   - Мразь ты, однако! - И он пошел.
   - Семка, милый... - Она догнала его. - Ну, прости, ежели что я не так сказала. Я - открытая ведь. Сказала, а ты выбирай. Люба я тебе со всем, что у меня есть, - бери меня. Не прогадаешь. Пластом стелиться буду... Ноги твои мыть и воду пить. Я - такая...
   - Отстань ты! - закричал он, стряхивая с плеч ее руки.
   - А ты, чем так, ударь меня лучше! Ну, ударь!
   - А что же ты думаешь?! Ты мужа выбираешь, как цыган лошадь, - по зубам!
   И, размахнувшись, ударил ее по лицу.
   Вера качнулась, но с места не тронулась, только чуть сгорбилась, всхлипнула. Стянула с головы платок, вытерла слезы. И лишь потом пошла прочь, больно резанув его невидимыми в темноте зрачками...
   Семен решил, что покончил с Верой раз и навсегда. Однако через два-три дня его начали мучить угрызения совести. Если рвать с ней, то это надо было сделать не так грубо и бесчеловечно. Да и что она такое ему сказала? Каждая девушка хочет выбрать себе мужа не только поприглядней, но и позацепистей, что ли, в жизни. Не каждая лишь так вот прямо скажет об этом. А Верка сказала. Что ж тут плохого? И, кроме того, она красивая. Для других, может, и нет, но ему нравилось в ней все - острый взгляд длинноватых, чуть раскосых глаз, крапинки вокруг носа, припухшие жадные до поцелуев губы, гладкая, немножко скользкая, как шелк, ее кожа.