Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 1)

   Оба раза, пожив несколько дней у Лукерьи, он объявлял, что уезжает в Шантару покупать для нее дом, но сделать покупку не успевал, садился в тюрьму.
   Сейчас, когда Ивана Савельева принимали в колхоз, Макара ожидали в четвертый раз, но он что-то задерживался.
   Лукерья плакала, утробно всхлипывая, вытирая мокрое лицо пестрым платком. Все по-прежнему молчали. Наконец тот же Галаншин произнес:
   - А что ж ты, Лушка, на языки народные в обиде? Ежели оно, как говорится, не то чтобы бревно в глазу, но и, сказать, не соломина...
   Кто-то прыснул в углу смешком и зажался. Потек было, разливаясь, говорок, люди зашевелились. Но шум и говор придавил Панкрат Назаров, рыкнув на все помещение:
   - Ну, будя! Разбалаганились. Об деле давайте. Ну, так что, есть какие, окромя Лукерьиных, возражения супротив Ивана?
   Никаких возражений не было.
   На второй или третий день после собрания влетел на легкой рессорной коляске в Михайловку Яков Алейников, осадил приплясывающего каурого жеребца возле колхозной конторы, бросил черные ремни вожжин как раз выходившему от председателя Ивану:
   - Подержи!
   И вбежал на крыльцо по расшатанным ступеням.
   О чем Алейников говорил с Панкратом, неизвестно. Только вышли из конторы оба взъерошенные, как подравшиеся воробьи. Назаров не поглядел даже в сторону Ивана, пошел по своим делам. Алейников же, приняв вожжи, подергал рубцом на левой щеке:
   - Интересненько приклеиваешься.
   - Ничего я не приклеиваюсь.
   - Ну! - взмахнул Алейников бровями. - Это позволь уж нам самим знать! - И, упав в коляску, укатил.
   Вечером того же дня Иван встретил Панкрата у амбаров.
   - Что он, Яшка? Насчет меня, должно?
   - А хрен с им, - сказал Назаров. - Он насчет всякого обязан, его дело такое...
   Эти слова успокоили Ивана и всполошенную наездом Алейникова Агату. Ночью она молчком взяла его руку и положила себе на живот. Иван не ощутил ничего, кроме мягкой теплоты ее тела, но обо всем догадался.
   - Когда? - спросил Иван, погладил ее холодноватое плечо.
   - К Октябрьским праздникам, должно, будет.
   - Молодчина ты у меня. Вишь, радость, как и беда, тоже не ходит одна.
   А в июне, когда начался сенокос, Ивана арестовали.
   Был жаркий день, в небе звонили жаворонки. С утра колхозники начали косить луг недалеко от Громотухи. Намотавшись литовками, прилегли после обеда под кустами, дышали теплым, сладковатым духом вянущей травы. Иван глядел, как солнце выжимает влагу из скошенных валков, как дрожит над ними теплый воздух, и, улыбаясь незаметно, тихо и покойно думал об Агате, которая лежала рядом на спине, крепко скрестив расцарапанные прошлогодними дудками ноги, прикрыв лицо вылинявшим платком, думал о ребенке, которого носит она в себе. Ивану хотелось, чтобы это была дочь.
   На дороге, сползающей к лугу по угорью, гулко затарахтели дрожки. Иван только голову повернул на стук, а жена уже стояла почему-то на ногах, прикрыв ладошкой глаза, всматриваясь в дорогу. Потом испуганно притиснула руки под начинающие уже набухать груди.
   - Ты чего, Агата? - поднялся Иван.
   - Ой, не знаю... Заколотилось сердце отчего-то...
   Дрожки подъехали, соскочил с них плотно запыленный - даже в мохнатые брови густо набилась пыль - Яков Алейников, а с ним пожилой милиционер.
   - Здорово, колхознички. Бог в помощь, - сказал он повскакавшим людям и повернулся к Ивану: - Ну, поехали, значит. Как приклеился, так и отклеим.
   Вскрикнула Агата, повернулась к Алейникову посеревшим лицом, загораживая мужа.
   - Отойди, баба! - строго произнес Яков.
   - В каталажку, что ль, Ивашку? - спросила испуганно Василиса Посконова, та самая Василиса, которая впервые разнесла по деревне весть о непристойных взаимоотношениях Федора Савельева и жены Инютина. - А за что, ежели спросить?
   - И прям, товарищ-гражданин, разъяснил бы людям, - угрюмо поддержал ее пожилой, кряжистый колхозник Петрован Головлев, разгребая пальцами на обе стороны давно не стриженную бороду.
   - Пос-сторонись! - кинул Алейников зычно. Но круг не разорвался. Люди молча и ожидающе поглядели на него.
   - А действительно, что случилось? - проговорил, подойдя к Алейникову, двадцатитрехлетний сын председателя колхоза Максим Назаров, высокий, с таким же крепким и широким, как у отца, подбородком. Девятнадцати лет Максим ушел в армию, неделю назад приехал в отпуск к родителям, поблескивая рубиновыми лейтенантскими кубиками на петлицах гимнастерки. Нынче с утра он вместе со всеми махал литовкой и уморился, видать, после обеда сразу же заснул, уронив голову на копешку травы. Сейчас глаза его были припухшими, на щеке еще держались вмятины от травяных стеблей.
   - Уголовное дело, - недовольно сказал Алейников. - А может, и политическое. Суд разберется.
   - Да что такое Иван изделал? - тонким фальцетом враждебно крикнул Евсей Галаншин и оглядел колхозников, ища поддержки.
   - Именно...
   - Неуж людям нельзя обсказать... - посыпалось со всех сторон.
   - А может... может, Иван все же утаил какие прежние грехи? - крикнул тот же Евсей Галаншин, никогда не отличавшийся постоянством. - А теперича всплыло? Панкрат предупреждал, помните?!
   - Ладно, мужики, - вошел в круг Иван. - Братец Федор, должно, удружил мне. За тех двух жеребцов. Да разберутся же люди...
   - Это какие такие жеребцы? - крутнулся Евсей к Алейникову. - Что по весне потерялись, что ли? Отделенческие?
   - Они, - сказал Иван и вернулся к плачущей Агате.
   Два отделенческих жеребца, на которых Федор разъезжал по своим заготовительным делам, потерялись дня через три или четыре после увольнения Ивана.
   - Значит, колхозник теперь? - усмехнулся Федор, когда Иван принес заявление с просьбой освободить с работы.
   - А тебе что, опять не нравится?
   - Мне что? Приняли - колхозничай.
   А потом и потерялись эти злосчастные лошади. Вечером Кирьян, как обычно, спутал их и пустил на ночь в луг (уход за этими жеребцами и был, пожалуй, единственной обязанностью Инютина). А утром взял уздечки и пошел ловить коней. Но их и след простыл.
   - Та-ак-с... - сказал наутро Федор, встретив Ивана на улице. - Пока работал на отделении, пакостить не осмеливался, а теперь, значит, решился?
   - На что я решился? - произнес Иван. И только после этого дошел до него зловещий смысл Федоровых слов. - Да ты... Ты что городишь?! Придумал бы поумнее что...
   - Разберемся, милок, - бросил Федор и, покачивая широкой спиной, ушел. И вот приехал Яков Алейников.
   Иван долго и молча гладил вздрагивающую спину прильнувшей к нему Агаты.
   - Будет, будет... Чего зря? Это ведь доказать надо. Прощай пока. - И сел в тележку.
   Алейников тоже направился к дрожкам, милиционер, сидевший за кучера, подобрал вожжи.
   - Постойте-ка... - И, раздвигая ветки, из-под куста поднялся неуклюжий парень-толстяк Аркашка Молчанов, по прозвищу Молчун.
   В Михайловке не было человека диковиннее, чем этот. За свою почти тридцатилетнюю жизнь он вряд ли произнес несколько сот слов. Годами иногда не слышал никто его голоса. На людях он бывал часто, хотя обычно сидел или стоял где-нибудь в сторонке, слушал, о чем гомонит народ, поглядывал с любопытством вокруг из-под своего спутанного тяжелого чуба. Но молчал, как камень, и на его красивом, монголистом лице не отражалось абсолютно ничего.
   - Слушай, Аркашка, ты немой, что ли? - спрашивали его иногда.
   Обычно Аркадий ничего не отвечал на такие расспросы. Но, случалось, все же разжимал губы:
   - Почто же? Нет.
   - Так чего все молчишь-то?
   - А об чем мне говорить?
   И умолкал намертво снова на год, на два.
   Аркадий был работящ, тих, добродушен и обладал чудовищной силой. Пяти-пудовый куль с пшеницей он шутя забрасывал на бричку одной рукой, взявшись за рога, легко валил наземь любого быка. Его силу особенно почему-то чуяли лошади, при его появлении оседали на задние ноги, беспокойно стригли ушами, хотя к животным, как и к людям, он никогда не проявлял злобы или насилия.
   Жил он в просторном, светлом доме, построенном недавно в одиночку, с престарелой, глуховатой матерью, выполнял по дому все женские работы. На советы мужиков жениться отмалчивался по обыкновению, но один раз сказал:
   - Они боятся. Какую ни попробуешь обнять - хрустят. Со стекла они, должно, все бабы, сделаны.
   Девки действительно боялись этого парня, хотя, зная безобидный Аркашкин нрав, то и дело со жгучим любопытством вертелись у него на глазах.
   Едва раздался Аркашкин голос, все умолкли. Аркадий прошел вразвалку мимо притихших колхозников и сел на дрожки рядом с Иваном.
   - Так... И далеко тебя прокатить? - Алейников снял фуражку, вытер мокрый лоб.
   - До милиции, - сплюнул Молчанов на траву.
   - Это можно. А в чем покаяться хочешь?
   - В ту ночь, когда кони потерялись, я на рассвете к Громотухе ходил. Переметы проверить. Матерь прихворнула, ухи попросила, - не спеша проговорил Аркадий и умолк.
   Все терпеливо ждали, что он скажет дальше. А он и не собирался вроде больше говорить.
   - Все? Выкидываешь тут фортели... Слазь к чертовой матери!
   - Я иду, гляжу - Кирьян тех коней ловит. Инютин-то... Ночью, значит. Еще серо на небе, а он уж ловит коней. Скакнул на одного, другого в поводу держит. Поехал.
   - Ну?! - раздраженно воскликнул Алейников.
   - Иди ты... Что орешь? - обиделся Молчанов и, нахохлившись, отвернулся.
   - Ты, Алейников, дай ему высказаться. Не торопи.
   - Это ить чудо голимое - Аркашка Молчун беседывает! - закрутился Евсей Галаншин. - Ты давай, Аркашенька, закручивай свое ораторство... Так, поехал Кирьян. А куда?
   - К Звенигоре поехал! - со злостью, которой никто не ожидал, почти крикнул вдруг Молчанов. - Я проверил переметы, обратно иду. И Кирьян с пригорка спускается. Пехом идет, уздечками в руках побрякивает.
   - Куда же он коней отвел? - спросил Петрован Головлев.
   - И мне тоже любопытственно стало. Кирьян протопал в деревню, меня не заметил. Я взошел на пригорок, глянул - недалече цыганский табор стоит, костры сквозь туман мигают...
   Несколько мгновений люди стояли вокруг не шелохнувшись. Иван сидел рядом с Молчановым, опустив голову. Он даже будто и не слушал, о чем рассказывает тяжелый на язык Аркадий.
   Первым нарушил тишину Головлев Петрован:
   - Постойте, мужики... Так оно что же получается?
   - Цыганишкам, значит, коней сплавил? Кирьян-то?
   - Люди, люди! - врезалась сбоку в толпу Агата. - Ей-богу, Иван не виноват! Да разве ж он могет на такое...
   - Помолчи, Агата...
   - А разобраться надо...
   - Что ж ты, Молчун проклятый, раньше никому не обмолвился?..
   Поднялся шум, гвалт.
   - Тих-хо-о!! - заорал Алейников, размахивая фуражкой. И повернулся к Молчанову: - Значит, свидетельские показания хочешь дать? Что ж, поедем...
   Сытый мерин поволок дрожки через луг на дорогу. Агата сделала вслед пару шагов, надломилась полнеющим уже станом, осела в траву. Плечи ее крупно затряслись. Колхозники растерянно стояли вокруг, будто все были в чем-то виноваты. В прозрачно-синем небе по-прежнему густо толкались жаворонки, обливая землю радостным звоном...
   Аркадий Молчанов вернулся на следующий день. Он пришел под вечер, снял запыленную одежду, умылся и жадно начал хлебать окрошку с луком. Мать беспрерывно подливала ему в чашку.
   - Чего там с Иваном? - заскочил в дом сын председателя Максим Назаров. Разобрались?
   - Разбираются.
   И больше Максим не мог вытянуть из него ни слова.
   Потом Молчанова еще несколько раз вызывали в район. Туда увозили, оттуда он неизменно возвращался пешком, на расспросы не отвечал, только хмурился все сильнее и сильнее.
   Таскали раза три в район и Кирьяна Инютина, раз вызвали Федора Савельева. Кирьян возвращался всегда в подпитии, любопытствующим, как и Молчанов, не отвечал, только, скривив рот, произносил всегда одну и ту же фразу:
   - Ништо, переворот ему в дыхало. И Аркашке вашему тоже. Честного человека не обгадить, как птице могильный крест.
   И Федор после поездки был немногословен.
   - Дал бог мне братца... - только и произнес он.
   В конце августа тридцать пятого года Ивана осудили на шесть лет. Федор встретил это известие молчком, только усами нервно подергал. Кирьян Инютин напился и вечером зверски избил жену.
   Колхозники не знали, что и думать.
   - Дык что же ты, чурбак безголосый, болтал, что видел, будто Кирьян цыганам свел лошадей? - кинулись некоторые к Молчанову. - Разве б безвинного засудили?
   - Приснилось, должно, а он и заголосил спросонья.
   - А идите все вы к... - впервые в жизни тяжело и матерно выругался Молчанов. И замкнулся совсем, наглухо, намертво.
   В тот же вечер Панкрат Назаров сидел в халупке Ивана у приоткрытой двери, яростно садил папиросу за папиросой, тер щетинистый подбородок. Под его закаменевшей ладонью щетина громко трещала, будто ее лизало жаркое пламя. Агата, сухая и деревянная, сидела у окна, пустыми глазами глядела на плавающую за стеклом темень.
   - Не верю я, Агата, в такую Иванову подлость, - сказал Панкрат, шумно вздыхая. - А с другого боку - зазря-то, поди, человека в тюрьме гноить не положено.
   Он еще выкурил одну папиросу и встал.
   - А тебе так, баба, скажу: Иван Иваном, а ты тоже человек. На людей серчать нечего. Отворотишься ежели от людей теперь - погибнешь. А мы что ж, Ивана будем пока отдельно считать, тебя с детями - отдельно. А там и видно будет. Время - оно все разъяснит, до полной ясности...
   Федор Савельев и Кирьян Инютин после этого еще немного пожили в Михайловке. А ранним летом тридцать шестого года оба уволились с работы и уехали в Шантару.
   После ареста и осуждения Ивана никакой перемены в отношении михайловских жителей к Кирьяну и Федору вроде бы не обозначилось. С ними и раньше никто тесно не сходился, и теперь никто особой дружбы не завязывал.
   Но Федор все явственнее ощущал холодок отчуждения, при встречах с ним люди как-то неловко прятали глаза, а миновав, оборачивались. Федор всей спиной чувствовал эти неприятные взгляды, сжимался, втягивал в плечи голову.
   Анна испытывала, видно, то же самое, большие светло-серые глаза ее, в которых можно было когда-то утонуть, делались все мельче, пустели, как степь к концу сентября. Стройная, высокая, имевшая уже троих детей, но все еще хранившая девичью легкость, она сразу как-то обмякла, потяжелела. Когда дома никого не было, частенько присаживалась к окну, грузно опустив на колени маленькие, горячие руки, подолгу смотрела на облитые синью утесы Звенигоры, каменела в какой-то угарной нескончаемой думе. Потом неожиданно вздрагивала, вздымалась ее грудь, начинало биться там что-то живое и яростное. Она клала на грудь руку, успокаивалась и продолжала тупо, не моргая, глядеть в окно.
   Нередко в таком положении заставал ее Федор, но ничего не говорил. Только подергивал кончиком уса. Она вздыхала, поднималась, выдергивала из головы костяную гребенку. Светло-русые волосы холодными волнами скатывались на плечи. Анна расчесывала их, снова большим узлом собирала на затылке и, сбросив окончательно забытье, принималась за домашность.
   Уехали они из Михайловки как-то неожиданно.
   Однажды в душный полдень восьмилетний Димка прибежал с улицы, напился молока и, поковыряв в носу, спросил:
   - Мама, а чего люди говорят... будто этого, дядьку Ивана, отец наш в тюрьму засадил?
   Федор, как раз входивший в комнату, застрял в дверях. Потом грузно опустился на табурет у стола. Посидел в тяжелом раздумье и вскочил, отшвырнул ногой табуретку.
   - Хватит! Каждый глазами напополам стригёт, будто и в самом деле я Ивана...
   И тем же часом уехал в Шантару, через три дня вернулся с новым приемщиком отделения, подкатил к дому бричку-пароконку.
   Через час нехитрые пожитки были уложены, Федор посадил на воз Анну с Андрейкой, сунул вожжи Семену:
   - Трогай потихоньку.
   Сам приостановился, попросил спичек у подошедшего Назарова.
   - Уезжаешь, значит? Где там робить будешь?
   - В МТС пойду. На курсы. По машинной части.
   - Эвон как. По машинной - это добре. Скоро их много, должно, машин-то, будет, - одобрил Панкрат. И, помолчав секунду, прямо сказал: - Это хорошо, что уезжаешь отсель.
   - Вот как?!
   Пробегавший мимо Евсей Галаншин полюбопытствовал с откровенным цинизмом:
   - А как ты, Федор, без Кирьяна-то? Али все же к себе его выпишешь? Внешне Федор остался спокоен, только потная шея налилась бронзой да потяжелели мятые щеки.
   - А это уж как мне удобнее, - усмехнувшись, полоснул он Евсея тугим взглядом.
   Кирьян Инютин с семьей уехал из Михайловки через неделю. А еще через две вездесущая Василиса Посконова, ездившая на воскресный шантарский базар, доставила известие, что Инютин тоже поступил на те самые курсы при МТС, о которых говорил Федор.
   - Обои с тетрадочками под мышками теперь ходят, на одной скамеечке курсы постигают... - звонила она, захлебываясь от торопливости.
   - А про Анфиску его что слыхала, нет? - любопытствовали бабенки.
   - Да что... - виновато крутилась Василиса. - Где ж прознаешь за день? Кабы я хучь недельку там пожила...
   Покачивали головами михайловские бабы и мужики, дивовались на такую дружбу Федора и Кирьяна.
   * * * *
   21 июня, поздним вечером, Антон Савельев приехал в Перемышль.
   Чумазый, задыхающийся на подъемах паровозишко еле-еле волок с полдюжины скрипучих деревянных вагонов, подолгу отдыхая на каждом полустанке. Во время остановок вагоны облепляли розовощекие торговки в нарядных фартуках, наперебой предлагали отведать дымящихся вареников, запеченных в сметане грибов, жареных цыплят...
   Из Харькова во Львов Антон переехал сразу же после освобождения Западной Украины. Тракторный завод тогда посылал в освобожденные районы группу специалистов. В глубине души Антону не хотелось сниматься с обжитого места, но он никому об этом не говорил, только на беседе у секретаря парткома завода спросил:
   - Что же я делать там буду? Во Львове пока нет тракторного...
   - Работа найдется, - ответил секретарь. - Направляем тебя в распоряжение парторганов.
   Во Львовском обкоме партии Антону предложили должность начальника цеха будущего крупного машиностроительного завода, а пока он строится, поработать снабженцем на этой же стройке. И вот теперь он приехал в Перемышль, чтобы поторопить местный кирпичный завод с отгрузкой кирпича.
   Вечер был теплый и тихий. Но из-за Сана все равно тянуло бензиновой гарью, и Антон вспомнил последние тревожные разговоры в обкоме партии, где он почти ежедневно бывал по делам стройки: на той стороне реки скапливаются подозрительно большие соединения германских моторизованных и пехотных войск. По этому поводу высказывались разные предположения, в том числе и такое, что немцы просто отводят сюда на отдых свои войска из Франции. Но Антон чувствовал - на душе у львовских партийных работников беспокойно. Да и было отчего. Немецкие самолеты все чаще и чаще нарушали границу, иногда подолгу кружили над Львовом, в городе и близлежащих поселках часто вылавливали бандеровцев. Недавно одного из таких молодчиков сам Антон приволок в НКВД. Проходя в обеденный перерыв по территории стройки, он услышал за стенкой дощатой бытовки говорок:
   - Гроб с крышечкой скоро будет Советской власти, чтоб мне не дожить до вечера... Так что зря, хлопцы, спину ломаете на этой стройке... А уж крышечку завинтим поплотнее...
   Антон свернул за угол бытовки, увидел человек пять каменщиков, расположившихся на обед.
   - Кто это тут крышку Советской власти завинтить собирается? - спросил он, подходя к ребятам.
   Те нехотя встали. И тут только Антон сообразил, что поступил неосторожно, угол был глухой, поблизости ни души.
   - А я, допустим, - усмехнулся верзила в обляпанном известью пиджаке и зыркнул по сторонам.
   - Кто такой? Как фамилия? - Отступать было поздно.
   - Карточку показать или на слово поверишь? - И верзила распахнул пиджак. На груди чернел вытатуированный трезубец - эмблема бандеровцев.
   Терять времени было нельзя. Почти не размахиваясь, Антон саданул верзилу в заросший подбородок.
   - Что стоите? Бей гада! - заорал тот, выхватывая нож.
   Антон поднял с земли обломок кирпича - больше ничего не оказалось под рукой. Но кирпич был уже не нужен, четверо каменщиков навалились на бандеров-ца, скрутили ему руки...
   Раздумывая обо всем этом, Антон шагал по тихим, утопающим в садах улочкам Перемышля к гостинице. На кирпичный завод он решил идти завтра с утра - завод работал и по воскресеньям, - а сейчас хорошо бы побриться и поесть.
   Несмотря на поздний час, ему удалось отыскать еще не закрывшуюся парикмахерскую.
   Брили в этих местах не так, как в Харькове. Цирюльник сперва тер лицо мыльной палочкой, потом ладонью долго втирал в кожу мыльную пену. То же самое он проделывал со вторым клиентом, с третьим. А потом уже брал бритву и возвращался к первому.
   Но сейчас клиентов не было, и Антон побрился быстро. Парикмахер, старый, седой еврей, так стремительно махал бритвой, что было удивительно, как он ухитряется при этом не порезать кожу.
   - Что за Саном делается, не слышно? - спросил Антон.
   - Откуда же я знаю, что за Саном? - ответил парикмахер с отчетливой еврейской интонацией. - Или вы думаете, я туда хожу обедать сквозь пограничные кордоны?
   Но, кончив бритье, добавил:
   - На днях, по слухам, напротив Перемышля какая-то танковая часть остановилась. Как вы думаете, что здесь надо германским танкам?
   - Не знаю, - вздохнул Антон.
   - Да, да... - вздохнул и парикмахер. - Но ведь не может этого быть. У Советского Союза же с Германией пакт о ненападении...
   Потом Антон сидел в маленьком уютном буфете при гостинице. Здесь, как во львовских буфетах, давали такие же "гастечки" - микроскопические пирожные - и небольшие бутерброды - "канапки". Только кофе был не таким крепким, как во Львове, жиденьким и почти безвкусным.
   Улегшись на койку в своем номере, Антон долго ворочался, никак не мог уснуть. "Как там дома, Лиза? И приехал ли Юрий?" - почему-то беспокойно думал он. Единственный его сын Юрий, токарь на Харьковском тракторном, сегодня должен был приехать в гости, на весь отпуск.
   Постепенно сон брал все-таки свое. Последнее, что он услышал, - за тонкой дощатой перегородкой кто-то без конца мурлыкал веселую львовскую песенку:
   Во Львове идет капитальный ремонт,
   Шьют девушки новые платья...
   Проснулся он от страшного грохота.
   Вскочив на кровати, Антон в первые секунды не мог сообразить, где он и что происходит. Потом на стенах заплясали отсветы огня - что-то вспыхнуло недалеко от гостиницы. Почти одновременно что-то взорвалось перед самым окном, железные брызги ударили в стену над его головой, и проем окна словно заткнул вспучившийся столб огня и дыма.
   Надернув брюки и схватив пиджак, Антон ринулся к двери. "Неужели война?" подумал он на бегу, холодея от этой мысли. Из номеров выскакивали заспанные, полураздетые постояльцы, с криком бежали по коридору. Дико выла в каком-то номере женщина, и пронзительно плакал ребенок.
   Едва Антон выскочил на улицу, небольшая двухэтажная гостиница вздрогнула, кирпичная стенка, возле которой он стоял, вдруг повалилась на него, рассыпаясь. Антон успел отскочить и уже с противоположной улицы увидел, как медленно начала крениться черепичная крыша гостиницы и вдруг рухнула, провалилась между стен.
   И только тут отчетливо и больно застучало в голове: "Это война!.. Война!.. Война!.."
   На улице было почти совсем светло, но вокруг стоял невообразимый грохот, рвались снаряды. "Ведь они же оттуда, из-за Сана, стреляют прямой наводкой!" сообразил Антон, хотел бежать к вокзалу. "А где же та женщина, что кричала? Успела она выскочить? Помочь... Помочь..."
   Но это было неосознанным порывом, потому что в следующую секунду Антон понял - помогать некому: на месте гостиницы лежала куча кирпича и черепицы. Натянув пиджак, он побежал в сторону главной улицы, на которой разыскивал вчера парикмахерскую. Из домов выскакивали люди, из окон выбрасывали чемоданы, подушки, одежду, вязали это в узлы и с криком, с воем тоже бежали куда-то, падали, запинались о брошенные чемоданы, о всякую рухлядь. Ругань, стон, плач, взрывы, грохот - все перемешивалось, превращаясь в сплошной неиссякаемый рев, еще больше усиливая панику.
   Наконец толпа обезумевших людей вынесла Антона на центральную площадь, обсаженную низкорослыми пока каштанами, растеклась по ней, начала рассасываться по расходящимся от площади улицам. Антон остановился, соображая - куда же теперь ему идти? И здесь опять больно прошила голову вчерашняя мысль: "А как там, во Львове? Приехал ли Юрка?"
   Из какого-то проулка выкатился зеленый броневичок и, протиснувшись меж людей, встал посреди площади. На броневичок вскочил человек в военной форме, поднял ко рту рупор.
   - Товарищи! Не создавайте паники! - разнеслось от площади. - Возможно, это просто провокация... На всякий случай - всем отходить по Дрогобычскому шоссе, потому что вокзал и железнодорожные пути разрушены. В лесу, южнее Самбора, организован эвакопункт. Там вас ждут автомашины...
   Толпа с узлами, мешками, чемоданами хлынула обратно в ту же улицу, по которой только что выкатилась к площади. В это время обстрел города внезапно прекратился, грохот разрывов умолк.
   И тогда все услышали в небе надсадный прерывистый гул.
   Над городом пузырились кроваво-черные клубы дыма. За этим дымом вставало солнце, проглядывая временами сквозь клубы огромной и тяжелой, распухшей подушкой.
   Туда, за эти дымы, навстречу солнцу, летели самолеты. Они летели низко, по три в ряд. На их крыльях отчетливо и зловеще чернели кресты...