Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 1)

   То ли от этого крика, то ли от запаха пожарищ, который он почувствовал вдруг ясно и отчетливо, Савельева качнуло. Чтобы не упасть, он схватился, за стенку.
   - Антон?! - услышал он голос Кружилина и увидел его рядом с собой.
   - Ничего, ничего... А карта у тебя неточная все же. Линия фронта уже не соответствует... - И он переставил флажок чуть восточнее города Орла.
   - Да... Она каждое утро не соответствует, - с горечью произнес Кружилин. Он, стоя рядом с Савельевым, долго и молча глядел на карту.
   - Вот все хочу спросить у тебя, Антон... Как же получилось, что немцы так легко смяли все наши оборонительные укрепления, будто их и не было на наших новых границах? С западными областями Украины и Белоруссии воссоединились осенью тридцать девятого. Пользовался слухом, что вдоль новых рубежей построены за это время сильные укрепления. А немцы - как нож сквозь масло. Как же так? Ты жил в тех краях...
   - Я-то жил. Но я ведь не военный... А Петро где? Ушел? Вот лавочник! Он, знаешь, из лавочников, отец его в Новониколаевске довольно солидную торговлю вел.
   Кружилин понял, что Савельев хочет переменить тему разговора, отошел к столу.
   - Я знаю. Он об этом и в автобиографии пишет. Сам я тоже, можно сказать, из лавочников - в юности приказчиком служил. - И, помедлив, проговорил: Как-нибудь рассказал бы, каков из себя Полипов в те годы был.
   - Ну, каков? Сперва обыкновенный парнишка-гимназист... Затем увлекся революционной работой, стал настоящим большевиком. После - аресты, тюрьмы... В дружбе - верный. Мы с ним только в одном врагами были - в любви.
   - Да? - шевельнулся Кружилин.
   Савельев поглядел на секретаря райкома, что-то в глазах того не понравилось Антону.
   - Ага. Мы любили одну и ту же девчонку - Лизу, теперешнюю мою жену... Да ты, собственно, почему об этом спрашиваешь?
   - Значит, решающим успехом у нее ты все же пользовался? - как бы не расслышал Кружилин последнего вопроса.
   - Так уж вышло как-то. Я хулиганистый в детстве был. Да и в юности тоже. Может, это и решило, а? Девчонок это, знаешь, на первых порах привлекает. Жил я тогда в Новониколаевске, в семье брата моего отца, Митрофана Ивановича. Он с девятьсот второго года уже подпольщиком был, кажется, чуть ли не первым организатором социал-демократической ячейки. И сын его, Григорий, тоже подпольщиком был. И Лиза тоже. Меня в свои дела они, конечно, не посвящали. А я - переживал. Ух как я переживал! И все, помню, думал: как же им доказать, что я не такой дурак и шалопай, каким они меня считают?
   Савельев говорил, а глаза его закрывались.
   - Поди-ка ты, Антон, поспи лучше, - сказал Кружилин.
   - Да, да... Потом я как-нибудь расскажу и о Полипове, и о своем житье-бытье, если интересно...
   * * * *
   Известие о появлении в Шантаре старшего брата Федор Савельев воспринял внешне бесстрастно. Он только вскинул на сообщившего эту новость Панкрата Назарова тяжелые от усталости глаза да пошевелил сросшимися бровями.
   Утрами, когда на востоке кровенилась холодная заря, он без слов сдергивал с Кирьяна Инютина засаленное, прожженное во многих местах одеялишко, молча они шли к агрегату, минуты три копались - Инютин во внутренностях трактора, Федор в комбайновом моторе, - на четвертой Савельев давал свисток, и начинали работать.
   Вечерами, когда падала роса, Федор давал три коротких свистка. Это означало конец работы, но не рабочего дня. Около часа они еще возились каждый у своей машины, очищали от пыли, шприцевали всякие узлы. Насчет техухода Федор был строг. Потом шли на полевой стан - Федор впереди, Кирьян метрах в пяти десяти за ним. И все молчком, молчком.
   Недели через полторы, когда целый день, будто с трудом процеживаясь сквозь набухшие лоскутья облаков, сеял мелкий, противный дождь, Кирьян Инютин сказал, глядя в тусклое окошко вагончика на унылые, взявшиеся хлюпью поля:
   - Ежели и перестанет к вечеру, до послезавтра не выдерет мокрядь. Может, пока в Шантару съездим?
   - Об жене, что ли, затосковал? - В хрипучем голосе Савельева была издевка.
   Никогда не вставлявший Федору слова поперек, Инютин тут, чувствуя, как плеснулась в голову кровь, проговорил:
   - Так и ты, может... тоже.
   Скрипнули нары, Федор сел. Не оборачиваясь от окошка, Кирьян чувствовал на себе ошпаривающий взгляд Савельева. Руки у него загудели. Понимая, что еще какое-то одно насмешливое или двусмысленное слово Федора - и он, Кирьян, не выдержит, ринется на бывшего своего друга, вцепится намертво в его заросшую черной щетиной, грязную шею. Инютин изо всей силы держался за косячок, вдавив ногти в сырое, холодное дерево. И чтобы осадить Федора, не дать ему сказать этого слова, проговорил:
   - С брательником повидался бы.
   - Никуда она не убежит теперь, эта свиданка.
   И опять скрипнули нары. Инютин понял - Федор лег.
   ...Ивану Савельеву о приезде старшего брата в Шантару сообщил не кто-нибудь, а Яков Алейников. Яков ехал куда-то на дрожках - точь-в-точь на таких, какие в тот далекий памятный день увезли Ивана с сенокоса, может быть, даже на тех же самых. Иван стоял на пологом увале, по которому разбрелись коровы.
   - Ну, подойди, - сказал Алейников, останавливаясь.
   Иван был в дождевике, в сапогах. Приминая ими высохшую траву, он спустился с увальчика. Перекинутый через плечо длинный кнут волочился сзади, как змея, шипел по траве.
   Разговор у них был не очень долгий, говорили короткими, отрывистыми фразами. Если бы кто подслушал посторонний, мало бы что понял из их разговора.
   - Здравствуй, - сказал Алейников.
   - Здравствуй, - ответил Иван.
   - Узнал, стало быть?
   - Я не забывал. Во сне часто снишься.
   - Обижаешься, понятно, на меня, - сказал Алейников таким тоном, будто речь и в самом деле шла о пустяке, о какой-то незначительной обиде. И даже вздохнул сожалеюще.
   Иван помедлил, оглядел табун:
   - Да нет...
   Алейников вскинул на Ивана из-под лохматых бровей острый взгляд и тотчас прикрыл глаза тонкими веками. Потом стал глядеть в сторону.
   - Ну, ладно... Пастушишь, значит?
   - Одному просто охота побыть. С самим собой.
   - Понятно.
   Алейников хотел тронуть коня, но Иван спросил:
   - А ты не боишься, что возьму вот да зажилю пару коров? Вон сколько их...
   - Нет, - сказал сухо Алейников.
   - И за то спасибо. Ну, а... Аркашка Молчанов где?
   Алейников будто недоуменно пожал плечами.
   - Где? Сидит...
   - А за что?
   Алейников долго смотрел на осеннее небо, по которому бесшумно текли низкие облака. Он так и не ответил на вопрос. Назвав почему-то Ивана по имени и отчеству, спросил:
   - В военкомат, Иван Силантьевич, не вызывали тебя?
   - Нет. А сам не напрашиваюсь. Вызовут - что ж, приду.
   - Ладно, я поехал... Да, брат твой, Антон, просил тебе при случае поклон передать...
   - Кто? Кто?! - Иван шагнул к дрожкам.
   - Антон, говорю. Не знаешь разве, что он директором эвакуированного к нам завода назначен? На днях приехал...
   - Антон?!
   - Ну да, Антон Савельев.
   - Вот за эту весть спасибо!
   - При случае, говорит, пусть завернет повидаться.
   Алейников уехал, а Иван долго еще стоял на прежнем месте...
   - Знаешь ли, кто директором Шантарского завода назначен? - сказал он вечером жене. - Антон, брательник!
   Агата мотнула косами, оборачиваясь, в лице ее плеснулся не то испуг, не то изумление, - она, видно, никак не могла сообразить в первую секунду, хорошо это или плохо, грозит это чем-то ее Ивану или нет.
   - Да... как же теперь-то? Надо ж вам повидаться!
   - Само собой. Отпрошусь на днях у Панкрата.
   Через несколько дней Иван действительно поехал утром в Шантару, но Антона дома не застал. Его жена, Елизавета Никандровна, высохшая женщина, молчаливо, с какой-то опаской обшарила Ивана бледно-зелеными, точно вылинявшими, глазами, но сказала приветливо:
   - Заходите. Антон позавтракать должен приехать часов в десять.
   Сын Антона, Юрий, парень с виду лет двадцати, хотя на самом деле ему шел двадцать восьмой, поджарый, стремительный, с такими же, как у матери, глазами, воскликнул:
   - Хо! И вправду дядя! И паспорта не надо - точь-в-точь отец! Батя на станцию умотался, мы с тобой пока чаи погоняем. Я на работу пойду, а ты подождешь
   Юрий только что умылся, расхаживал по комнатушке в трусах и майке, вытирая на ходу лицо и мокрые плечи.
   Елизавета Никандровна, разливая чай, расспрашивала о жене, о детях. Юрий часто перебивал мать, расписывал подробно, как он жил в Харькове, потом - как он в первый день войны приехал во Львов.
   - А сейчас вкалываем на заводе под открытым небом. Нечаев, главный инженер, говорит: "Ничего, ребятки, потерпите, до зимы построим цехи". Но вряд ли построят. Сейчас ничего, а как холода начнутся, не представляю, как мы будем. Мы, токари, знаем, что такое холодный металл. Руки прилипают.
   В общем, жена Антона Ивану понравилась, а сын - не очень. От беспорядочной трескотни Юрия, от того, что он бесцеремонно как-то сразу начал называть его на "ты", остался неприятный осадок.
   Выпив несколько чашек, Юрий сорвался с места.
   - Ну, будь здоров, дядя... Пошел вкалывать.
   И непонятно как-то прозвучало это "дядя" - то ли по-родственному, то ли с оттенком иронии.
   Зазвонил телефон. Елизавета Никандровна взяла трубку, долго слушала кого-то, а потом проговорила:
   - Хорошо, Антон, ты не волнуйся, поезжай. Только вот... брат твой, Иван, к тебе пришел...
   Волнуясь, Иван взял трубку. Но разговор вышел путаный, непонятный. Голос в трубке был чужой, незнакомый. Не то в трубке, не то в ушах у Ивана шумело, и он понял только, что Антон срочно, прямо со станции, уезжает в Новосибирск, а вернется через неделю.
   - Ничего, ничего, я еще раз отпрошусь у нашего председателя... - прокричал в трубку Иван.
   - И с женой, с женой приезжай, пожалуйста, - услышал он сквозь шум и треск.
   - Ладно, ладно...
   Но вторично съездить в Шантару удалось не скоро. Этим же вечером к загону подошел председатель, подождал, пока Иван водворил туда последнюю корову, и спросил:
   - Надышался степным воздухом? Завтрева Володька твой пасти будет.
   - А школа как же?
   - День - Володька, день - другой парнишка, день - третий...
   Иван присел на колодину возле забора, ожидая дальнейших слов председателя.
   - Всех, кого можно, кинул я на обмолот и хлебосдачу. Хлебушка-то нынче много посдавать придется подчистую... Ни в жисть бы я больше плана не стал сдавать, кабы Кружилин не попросил район выручить... Да не война кабы... Так что на картошке зиму жить будем, не упустить бы ее. Сейчас пока вёдро, а задождит - намучаемся смертельно с ней. В общем - за картошку ты в ответе. Даю тебе бригаду с десяток женщин. Ну, и те же ребятишки подмогнут. Я договорюсь со школой, чтобы мальцов по двадцать давали по очереди в день. Учиться им тоже ведь надо, - вздохнув, добавил председатель.
   Картошки было много, копали ее почти до середины октября, ведрами и корзинами ссыпали в бурты, прикрывали соломой, ветками, брезентом. Свозить в картофелехранилище было не на чем - все лошади заняты на обмолоте и хлебосдаче.
   - Поморозим, гляди, - говорил то и дело Иван председателю, когда тот заворачивал на картофельное поле.
   Назаров оглядывал бурты, перемазанных грязью женщин и ребятишек, хрипло кашлял и говорил:
   - Все могёт быть.
   С тех пор как Назаров узнал что-то, от Кружилина кажется, о своем сыне, лицо у Панкрата становилось все чернее, землистее, он будто высыхал на виду. Заношенный, старый брезентовый плащ обвисал на нем все больше. Однажды, закашлявшись, Назаров сплюнул, и Иван увидел в мокроте красные прожилки. Старый председатель быстро затер плевок ногой.
   - Ты бы лишний-то раз и не ездил, где можно обойтись, - сказал Иван. Поберегся бы. А то не ровен час...
   - Все могёт быть, - так же хрипло и равнодушно проговорил Назаров.
   За все это время Иван даже заикнуться не посмел о новой поездке в райцентр. Он знал, что где-то на полях колхоза косит хлеба своим комбайном Федор. Но он ни разу не видел брата, не стремился к встрече с ним. Когда пастушил, видел иногда вдалеке комбайн, различал на мостике маячившую фигуру брата. И каждый раз отгонял стадо подальше в сторону.
   Наконец Назаров выделил для перевозки картофеля шесть бричек. С бричками приехал сам, крикнул Ивану, спрыгивая на землю:
   - Ну вот, давайте! Может, бог еще потерпит маленько, не расквасит погодку.
   Бог терпел, видимо, из последних сил. В небе угрожающе качались грязные, холодные тучи, тяжело набрякшие водой пополам со снегом. Жестко похлестывал ледяной ветер, кидал на изрытое картофельное поле из ближайшего перелеска горсти сухих березовых листьев, засыпал ими лунки.
   - Хлеба-то все скосили? - спросил Иван.
   - Все считай... Осталось маленько, Федор, брательник твой, сожнет за неделю.
   - Как он тут? - впервые после возвращения заговорил о нем Иван.
   - А ничего, - усмехнулся Панкрат. - Робит старательно.
   Женщины и ребятишки живо нагружали брички-бестарки, усталые лошади стояли, опустив плоскощекие морды.
   - Достается нынче животинам, - сказал Панкрат и продолжал: - Вчерась на оставшуюся полосу направил мужиков с косами да баб с серпами. Смахнем, думаю, поживее остатки. А Федор - с матерками. "Не лезьте, говорит, сам скошу". Все жадничает, чтоб поболе заработать. Куда человек жадничает? Ну, думаю, черт с тобой, коси. Хлеба с той полосы так и так шиш возьмем, все ветром выхлестало, нечего людей маять. А Федору, конечно, легче пустой хлеб убирать. Он со скошенных гектаров получает.
   Ветер шуршал картофельной ботвой, негромко хлопал полами заскорузлого назаровского дождевика.
   - На тракторе-то у него кто? Все Кирьян Инютин? - спросил Савельев.
   - Он. Молчком всю осень работают. Надутые, как сычи. Того и гляди, вцепятся друг в дружку - аж перья посыпятся.
   - С чего они так?
   - А дьявол их разберет.
   Брички были нагружены, Иван хотел их отправить, но председатель сказал:
   - Ты езжай сам с ними в деревню. Там Агата баню топит. Отмоешь грязь - и в Шантару ступайте с ней. Старший брат твой, Антон, звонил, приглашал седни ввечеру. Там грузовик на элеватор к ночи пойдет, уедете с ним. А я тут сам... Завтрева вернешься.
   - Ну что ж, ладно...
   - Ага, ступай, съезди... Соберетесь все вместе, поговорите, - кашляя, добавил Панкрат. - Федора он тоже звал.
   - Федора?
   - Ну и что ж? Съест он тебя, что ли, там? Ступай. Поглядите друг на дружку. - И, видя, что Иван колеблется, добавил построже, даже прикрикнул: Ступай, ступай!
   * * * *
   - Так вот ты какой стал, Ваньша! - тиская Ивана, говорил Антон, отстраняя немного от себя, смотрел ему в глаза и снова прижимал к груди. - А это, значит, Агата, жена твоя? Такой я примерно и представлял Иванову жинку... Раздевайтесь же. Лиза, помоги им раздеться.
   В маленькой кухоньке четверым было тесно. Электрическая лампочка без абажура заливала помещение ярким светом, и в этом свете Агата чувствовала себя так, будто, выкупавшись, вышла голая из воды, а вокруг народ.
   - Да, время, время-то, Иван, что делает! - грустновато проговорил Антон, глядя на брата. - А мне все помнишься ты белобрысым мальчонкой. Когда ж я тебя последний раз видел?
   - А когда в Михайловке, потом в Звенигоре от жандармов прятался.
   - Да, да, когда ж это было? Постой... Года через четыре, кажется, после девятьсот пятого? Ну да, в девятьсот шестом я в тюрьме сидел. В девятьсот девятом опять сел...
   - В девятьсот десятом это было...
   - Да, в десятом. Тридцать один год назад.
   Агата глядела на братьев, что-то сжимало ей тихонько сердце, глаза пощипывало, электрическая лампочка расплывалась белым пятном, в голове ворошилась тревожная мысль: "А Федор? Счас и с Федором ведь Иван встретится..."
   Еще там, в Михайловке, отглаживая рубашку Ивану, Агата, наверное, в десятый раз проговорила:
   - Мне-то, может, остаться, а, Вань? Чего мне там.
   - Ничего, поедем...
   И тогда она, глядя за окно, сказала, раздувая побелевшие ноздри:
   - Ты еще не знаешь меня. Я могу там Федору, если он что скажет про тебя... прямо глотку ему зубами перекусить.
   - Да ты что? - испуганно наклонился к ее лицу Иван.
   Агата вздрогнула и пришла в себя.
   - Ладно, поедем... сдержусь, может.
   - Как вас по отчеству-то, Агата? - услышала она голос жены Антона. Елизавета Никандровна стояла рядом, чуть улыбалась.
   - Да никак... просто Агата...
   - Ну и хорошо. А меня просто Лиза... Очень хорошо, что мы наконец встретились. Идемте! - Она настежь распахнула двустворчатые двери в комнату. Там друзья Антона. Федор тоже должен подойти.
   Услышав, что Федора нет пока, Агата почувствовала облегчение, смело шагнула за порог в просторную комнату.
   Посредине комнаты стоял накрытый стол, у стены, на диване, сидели двое незнакомых ей людей, а третий, знакомый - секретарь райкома партии Кружилин ходил по комнате и что-то рассказывал. При появлении их он замолчал, несколько мгновений глядел в упор на ее Ивана, потом улыбнулся и протянул ему руку.
   - Здравствуй, Иван Силантьевич, - сказал он просто.
   Поздоровались и те двое, поднявшись с дивана. Длинный худой человек назвал себя Нечаевым, а круглый, невысокого роста толстячок - Иваном Ивановичем Хохловым. Оба, и Нечаев и Хохлов, с любопытством глядели на Ивана. "Знают, знают, что в тюрьме сидел! - кольнуло ей сердце. - Господи, еще начнут расспрашивать, за что да как..." И она бессознательно качнулась к мужу, будто могла заслонить его от их вопросов.
   Но ни Хохлов, ни Нечаев ничего не спросили.
   - Что же, к столу, пожалуй, - сказал Антон, расставляя поудобнее стулья.
   - Антон, Федора еще нет с женой, - подала голос Елизавета Никандровна.
   - Время военное, терять его нечего. Опоздавшим нальем штрафную, только и всего...
   - Вижу - не шибко вроде мы желанные гости тут, - прогудел из кухни голос. Там, у порога, в расстегнутом ватнике, держа в руках мерлушковую шапку, стоял, пошевеливая сросшимися бровями, Федор, за ним высокая женщина в темно-синем пальто. Из-за разговора и грохота отодвигаемых стульев никто не услышал, как они вошли с улицы.
   Антон секунды две-три в упор смотрел через распахнутую дверь на среднего своего брата. Федор тоже глядел на Антона не мигая, чужим, выжидающим взглядом.
   - Федор? - проговорил Антон вопросительно, будто еще сомневался в этом, и шагнул в кухню.
   Братья обнялись. Елизавета Никандровна кинулась раздевать Анну.
   Через минуту Антон, подводя Федора к столу, говорил чуть возбужденно, без упрека:
   - Что ж это ты, братец, так себя ведешь? Я уж больше месяца как приехал, а ты и носа в Шантару не показываешь. Иван приезжал, хоть и не застал меня...
   - Работа. Страда, - приглушенно ответил Федор. - Да и тебе, поди, не до меня.
   Войдя в комнату, Федор крепко пожал руку Кружилину, запросто проговорил: "Здравствуй, Поликарп", потом Хохлову и Нечаеву. Этих он сперва тщательно обшаривал глазами из-под черных сросшихся бровей и уж потом протягивал широкую и крепкую, как дерево, ладонь.
   - Ну и рука, знаете, у вас! - с улыбкой проговорил Нечаев. - Подкову, случайно, не разгибаете?
   - Можем, - коротко ответил Федор, огляделся, словно поискал, нет ли кого в комнате, с кем надо еще поздороваться. Хмурый взгляд его скользнул по Ивану, как по пустому месту. Антон заметил, как вспухли желваки на худых щеках Ивана, как дрогнули брови у Агаты, как Поликарп Кружилин, посасывая папиросу, задумчиво поглядывал на братьев по очереди. Только Нечаев с Хохловым ничего странного в поведении Федора не заметили, полагая, что Федор с Иваном виделись сегодня не один раз и здороваться здесь не обязательно.
   Часть третья
   ВЕЛИКОЕ ПРОТИВОСТОЯНИЕ
   Начавшаяся так неожиданно война странным образом повлияла на отношения Семена и Веры. Война будто проложила между ними незримую полосу отчуждения, преодолеть которую не могли, а может быть, не хотели ни он, ни она. Виделись они редко, говорить им как-то было не о чем. Чувствуя это, они старались побыстрее разойтись.
   Однажды вечером Семен вышел из дома покурить перед сном.
   - Сем... - окликнула его из-за плетня Вера.
   - А-а... Здравствуй. - Он подошел к ней.
   - Я давно стою тут, думаю - выйдешь, может. Сходим в кино, а? Мы давно с тобой никуда не ходили.
   - Ну, пойдем, - без особого желания согласился Семен.
   Они молча дошли до клуба. Молча посидели там, так же молча вернулись. Вера была тихой, задумчивой.
   Прощаясь, она прильнула вдруг к нему, зашептала:
   - Как же со свадьбой теперь, Семушка? Мы договорились: осенью - и вот осень... И - война. Тебя на войну могут взять. Ты даже добровольцем хочешь, я слышала... А?
   - Ну, дальше? - проговорил он, чуть отстраняясь.
   - А как же я, если поженимся? С ребенком могу остаться...
   - Значит, не надо пока никакой свадьбы. Только и всего.
   И он, чувствуя знакомую неприязнь к Вере, оттолкнул прилипшее к нему тело. И тогда она беззвучно заплакала.
   - Я знаю, ты думаешь: вот, мол, какая она, и хочется и колется, заговорила Вера вполголоса, вытирая платочком слезы. - Да, я боюсь... Боюсь остаться вдовой, не успев и замуж выйти. Пуля - она там никого не разбирает.
   - Замолчи! - вскрикнул Семен. - Чего ты меня раньше времени хоронишь?
   - Ты прости... - Она ткнула мокрое лицо ему в грудь. - Я баба, по-бабьи и рассуждаю... Но я люблю тебя, люблю...
   Разговор в тот вечер получился у них длинный, путаный и тяжелый. Договорились, что свадьбу надо отложить до окончания войны. И когда договорились, облегченно вздохнули, будто оба сбросили с плеч какую-то тяжесть. Снова прилипнув к Семену, она говорила:
   - А я, Сем, буду ждать, коли ты на фронт... Я соблюду себя. Хоть год, хоть десять лет ждать буду...
   Этот вечер еще более увеличил полоску отчуждения между ними, превратил ее в трещину, которая начала расходиться все шире. Десять лет будет ждать? думал он о Вере. Слова все это, потому что... потому что в их отношениях всегда не хватало чего-то главного, и непонятно сейчас было, зачем они когда-то целовались, договорились даже о свадьбе...
   Потом Колька Инютин сообщил, что Алейников приходил свататься к Вере. Это событие даже и не встревожило Семена, удивило только. Как-то не верилось, чтобы Алейников, угрюмый и мрачный человек, вызывающий одним своим видом у всех, в том числе и у Семена, неприятный холодок в груди, был способен к кому-то посвататься, а тем более к Вере, которая была на тридцать лет моложе его. Во всяком случае, Семен не испытывал желания немедленно бежать к Вере и выяснять подробности необычного сватовства. "Ну, посмотрим", - с любопытством сказал он самому себе.
   Недели через три, торопясь на работу, Семен нагнал Веру. Она шла вдоль улицы медленно, разглядывала покрытые густым инеем стебли пожухлых бурьянов, торчащих под заборами и плетнями. Он поздоровался. Вера взмахнула ресницами, желтые точки в ее глазах дрогнули.
   - Это... чего ты? - И, к изумлению, Семен различил в своем голосе легкую горечь и подозрение.
   - Что?
   - Испугалась будто.
   - Не знаю. Неожиданно ты...
   Улицы были еще безлюдными, солнце находилось пока далеко за горизонтом. Но воздух уже теплел, иней на деревьях и на крышах домов начал таять, с веток капало.
   - Ты, Семка, совсем забыл меня, - проговорила Вера, поправляя на голове платок. - Хоть бы раз в полмесяца приглашал куда-нибудь... На танцы или в кино.
   Семен чувствовал: говорит она просто так, потому что надо что-то сказать, а на самом деле рада, что он никуда не приглашает, не тревожит ее. И снова ощутил горечь и обиду.
   - Не до танцев, - сказал он. - Измотаешься за день - руки-ноги гудят. Я ведь окончательно работаю теперь на заводе. И трактористом и грузчиком - все вместе.
   - Как - окончательно? - заинтересованно спросила она.
   - А так... Директор завода пришел в МТС, отобрал по списку трактористов, слесарей, механиков, которые помоложе. Нашего согласия даже и не спросили.
   - Погоди... Но ведь тогда... Завод-то военный. Тебя же от войны навсегда могут забронировать. - Она остановилась.
   - Это - уже. Но я все равно добровольцем буду проситься. Я два заявления в военкомат подавал, напишу и третье.
   Она опустила глаза, пошла дальше.
   Дед Евсей, как обычно, подметал возле райкомовского крыльца. Увидев Веру, прекратил работу.
   - Поликарп-то Матвеич тебя уж дожидается, бумаги там какие-то у него шибко срочные, - сказал старик, видя, что Вера проходит мимо.
   - Сейчас, - бросила она, не оборачиваясь.
   Завернув за угол, Вера остановилась, взяла Семена за отвороты мятого пиджака, приподнялась на носках, поцеловала в щеку холодными губами.
   - Хоть так встретились, и то хорошо.
   - А может, и это ни к чему? - с усмешкой спросил Семен. - Колька говорил, к тебе Алейников сватается.
   Тонкие брови ее взметнулись, в глазах опять досадливо шевельнулись желтые точечки.
   - А-а, да ну его! Смехота одна с этим Алейниковым... Я расскажу тебе все сама об его сватовстве - нахохочешься...
   Она произнесла это и осеклась, тоненькие дужки ее бровей мелко-мелко задрожали, лицо пошло красными пятнами. Она уронила руки и отступила на шаг.
   Семен в первые секунды не донял, что с ней произошло. Он чувствовал только - из-за угла кто-то вышел и остановился за его спиной. Обернувшись, увидел Алейникова. Тот стоял и смотрел из-под низко надвинутого жесткого козырька фуражки то на Веру, то на Семена.
   - Чего вам? - грубо спросил Семен.
   - Да, собственно, ничего. Извините. Здравствуй, Вера.
   Она пошевелила губами, но звука не получилось. Лицо ее полыхало теперь горячо и густо.