Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 1)

   * * * *
   Антон очнулся оттого, что кто-то пытался вывернуть ему руку. Он застонал.
   - Ага, живой... Тихо только! Тихо, - услышал он сквозь звон в голове и почувствовал, как сваливается с него тяжесть. - Вылезайте...
   Василий Кружилин наполовину откопал Савельева, взял его за плечи, кое-как вытащил из-под земли. Антон сел, тяжело и жадно стал вдыхать теплый ночной воздух, пропитанный запахом пороха, бензина и горелой краски.
   - Это ты, сынок? А еще есть живые?
   Боец не ответил. Он сидел в двух шагах, рассматривал немецкий автомат, пытаясь вставить в него рожок.
   На противоположной стороне Сана горели костры, мелькали между деревьев огоньки. У Савельева сильно болел бок, он засунул под рубаху грязные пальцы, пощупал ребра, пытаясь определить, целые ли они. Но определить не мог.
   - А-а, черт, темно! - с досадой сказал Кружилин. - Как он, дьявол, вставляется?
   Было тихо, совсем не верилось, что недавно здесь кипел бой. Неподалеку в полутьме чернела бесформенная глыба - наверно, тот танк, который все же удалось подбить гранатами. В небе, видимо, все еще стлались дымы, потому что там то вспыхивали, то исчезали россыпи звезд. А может, ветер гонял клочья облаков - понять было нельзя.
   Боль в боку поутихла, притупилась, и Антон подумал, что ребра его все же целые, наверно.
   - Что ж теперь делать нам, сынок? Надо ведь что-то делать.
   - А что нам, холостым! - усмехнулся Кружилин. - Сейчас в Перемышль зайдем, тяпнем в забегаловке грамм по полтораста для лихости да к бабам завалимся. Шикарная у меня деваха есть в Перемышле... А у ней подруга - ух! И все просила меня товарища привести, познакомить. Вы как, папаша, насчет женсостава-то? В силе еще?
   Кружилин пошловато хохотнул, но странно - этот хохоток и слова парня не рассердили Антона, не обидели, а заставили улыбнуться. Антон подумал, что Кружилин совсем не пошляк, просто в нем не перебродила еще молодая кровь и он любит жизнь. И очень хорошо, что он, Кружилин, пережил сегодняшний день, остался цел в этой мясорубке и вообще теперь останется живой. Через неделю, через две в крайнем случае, немцев отбросят обратно за Сан, Кружилин снова будет ходить в Перемышль, к своей "шикарной девахе", а на этом холме поставят памятник погибшим в сегодняшнем бою. Простой деревянный обелиск, наверное, со звездой наверху. Надо будет потом специально приехать сюда, поглядеть на памятник. Василий все возился с автоматом, щелкнул какой-то пружиной.
   - Ага, вон какая музыка, - сказал он удовлетворенно и встал. - Ну, пошли, папаша. Винтовку вот возьмите.
   Кружилин был тоже оборванный, один рукав гимнастерки обгорел, а на щеке засохли полосы крови. Все это Антон разглядел, когда на минуту вывалилась из-за дыма (все-таки это были дымы) луна и облила искореженную землю бледно-молочным светом.
   - Ты ранен, сынок? - спросил Савельев.
   - Пустяки. Гусеницей скребануло. На пяток сантиметров бы правее - и мокрое место вместо головы. А так кожу только царапнуло да клок волос выдрало. Я счастливый.
   Боец пошел впереди, шел быстро, уверенно, - наверное, он знал, куда идти.
   - Лелька так и говорит: "Счастливый ты, Вась". Я спрашиваю: "Почему?" - "А потому что, говорит, я люблю тебя..." - Кружилин обернулся, подождал, пока подойдет Савельев, и сообщил строго: - А вообще-то мы пожениться договорились. Вот отслужу действительную - мне три месяца осталось - и сразу увезу ее в Шантару. В армию-то я из Ойротии уходил, там отец мой работал. А сейчас его опять в Шантару перевели. Приеду - и сразу свадьбу. А, здорово?
   - Куда мы идем?
   - Да, счастливый я, - продолжал Василий, усмехаясь. - Что тут было! Танки перепахали окопы, ушли, как только ихняя пехота вскарабкалась на высоту. Забегали, загалдели, стрельбу подняли. Добивали тех, кто еще живой. Я лежу, приваленный землей, одна голова наружи. Почему они меня не пристрелили? Потому, наверное, что морда вся в крови, думали, мертвый. А некоторых с земли повыдергивали, согнали в кучу. Кто мог идти, угнали куда-то, остальных очередями прошили. Все мне видно. Потом все ушли. Я мог бы засветло уползти, да через понтонный мост все шли и шли колонны ихних войск, автомобили, тягачи с пушками. Заметили меня с моста бы...
   Он говорил и говорил не останавливаясь. Савельеву теперь неприятен был его голос. Радуется, что в счастливой рубашке родился, ишь расписывает как все радостно. И он невольно замедлил шаг. Кружилин через полминуты опять остановился. И когда Савельев подошел, парень вдруг качнулся, окровавленной головой уткнулся ему в грудь.
   - Ты что, Кружилин?! Вася?!
   - Я все видел, все видел... - не отрывая головы, сквозь рыдания проговорил Василий. - У танков гусеницы в крови, броня чуть не до башни кровью обрызгана... А за некоторыми кишки волочились... как мокрые веревки. Как же это, а? Как это случилось? Зачем, а?!
   Парень рыдал, по-детски всхлипывая. Савельев, изумленный, ничего не мог сказать, только гладил красноармейца по плечам, по грязным, в засохшей крови, волосам.
   - Ничего... ничего, сынок... Все будет хорошо. - Подумал и прибавил: - А ты, конечно, женись на этой Лельке. Обязательно, слышишь?
   Василий молча оторвался от его груди, сгорбившись, быстро пошел к темной стене леса, почти побежал. Савельев тоже заторопился, боясь отстать, потерять его в темноте.
   Он догнал бойца на опушке. Парень сидел на корточках перед каким-то человеком, лежавшим навзничь. Савельев нагнулся и узнал капитана Назарова.
   - Вот... - ткнул кулаком Василий в сторону Савельева. - Папаша этот, что в машину ко мне заскочил. А больше никого...
   - Ты, Кружилин, хорошо проверил? - Назаров тяжело, с хрипом, дышал, глаза его, кажется, были закрыты.
   - Я весь бугор излазил, каждый труп в руках подержал. Нету больше живых.
   - Хорошо, Кружилин. Молодец ты, Вася. Спасибо тебе... Только зря ты со мной возишься...
   - Что вы, товарищ капитан! Вы еще на свадьбе у меня... обязательно должны...
   - Пить... что-нибудь есть?
   - Нету воды, товарищ капитан. Хотя, постойте. Там немец с фляжкой лежал...
   Кружилин исчез в темноте. Назаров дышал все так же шумно и тяжело. Савельев сидел рядом, сжимая между колен винтовку. Никаких мыслей в голове почему-то не было. И радости оттого, что жив, что Кружилин раскопал и вытащил его, тоже не было.
   - Вы, Савельев, как, целы? - спросил Назаров.
   - Сам не пойму... В голове все шумит. А так...
   - Если выберетесь, скажите моему отцу, напишите, что... В общем - сами знаете. Сами все видели, что мы могли, что не могли... А Кружилин зря меня сюда выволок. Ноги у меня перебиты. Обе. И плечо. И грудь.
   Вывернулся из темноты Кружилин, присел возле капитана, начал поить из фляжки. Потом сказал:
   - Надо в лес нам. Поглубже. А там видно будет. Должны же где-то быть наши. Слышите, товарищ капитан!
   - Я слышу, Кружилин. Вы идите. Оставьте меня здесь. Это - мое приказание. Ясно?
   - Куда яснее, - усмехнулся Василий.
   Было, видимо, за полночь, в воздухе посвежело, потянул ветерок, относя куда-то за Сан запах сгоревшего тола, бензиновую вонь. Верхушки деревьев угрюмо шумели.
   И этот же ветерок донес гул далекой канонады. Савельев почувствовал, что бледнеет, что в сердце начал проникать неприятный озноб. Кружилин стоял рядом, как столб, не шелохнувшись, даже капитан стал тише дышать - все прислушивались к этому далекому, неясному гулу.
   - Это что же, а? Это куда же они прорвались, а? На сколько же километров?.. - растерянно произнес Кружилин. Он говорил как раз о том, о чем думал, бледнея, Савельев.
   - Это за Днестром... Это, наверное, наш аэродром они бомбят, - негромко произнес Назаров. - Под Дрогобычем есть аэродром... Не могли они... так далеко прорваться...
   Даже Савельев понимал, что Назаров говорит это для успокоения, что это не бомбы рвутся, это артиллерийская канонада.
   - Ну ладно, - решительно встал Василий и протянул автомат Савельеву. Пошли, а то скоро рассвет.
   - Я приказываю тебе, Кружилин: не трогать меня! Идите...
   Не обращая внимания на слова, на стоны Назарова, боец приподнял его с земли, посадил. Потом присел сам, ловко взвалил капитана на плечи, выпрямился, постоял, будто пробуя тяжесть, и, пошатываясь, двинулся в лес.
   ...До самого рассвета они шли по лесным тропинкам, стараясь держаться в сторону Львова, по очереди несли тяжелое, обмякшее тело капитана. Сперва Назаров все стонал, потом перестал, не подавал признаков жизни. Шли молча, только один раз Савельев спросил, принимая на свои плечи Назарова:
   - Он живой ли?
   - Теплый пока, - ответил Василий, часто дыша широко открытым ртом. У Антона под тяжестью тела подламывались ноги, сперва он думал, что не
   сумеет сделать и шага, упадет и уронит раненого, но, к своему удивлению, шел и шел вперед. Иногда запинался о кочки, ноги путались в траве. Но он шел, боясь упасть и зная, что не упадет.
   Было по-прежнему темно и тихо, и было непонятно, куда и зачем они идут и был ли вчерашний кошмарный день или все это привиделось в тяжелом сне, в каком-то бреду. Антону казалось, прольется рассвет - и все встанет на свои места, он вернется в Перемышль, с утра сходит в парикмахерскую, и тот старый парикмахер ладонью намылит ему щеки и, что-нибудь рассказывая, начнет стремительно махать перед глазами бритвой. Потом пойдет на кирпичный завод и будет ругаться с директором. Затем позвонит домой, во Львов, поговорит с приехавшим сыном, сообщит жене, что задерживается еще на несколько дней, потому что директор кирпичного завода никак не хочет давать ему кирпичи. "А почему, я думаю, не хочет? Может быть, он сразу распорядится об отгрузке... И тогда сегодня же вечером я сяду на львовский поезд..."
   К действительности его вернул тревожный вскрик Кружилина:
   - Назад! Немцы же... Немцы!
   Оказывается, они вышли к какой-то дороге. Наступал рассвет, небо над головой серело, и в серый сумрак уползала куда-то эта дорога.
   - Где немцы? - Савельев не видел никаких немцев. Туман над дорогой пронизывали дрожащие желтые полосы. Но что это такое, Антон сообразить не мог.
   Василий толкнул его в бок, почти повалил в густой кустарник, росший на обочине. И только тогда Савельев услышал быстро приближающийся автомобильный рев.
   В кустарнике они пролежали около часу. А немецкие машины все шли и шли, обдавая их пылью и бензиновым перегаром.
   Серая муть растекалась по земле, рассасывалась, где-то вставало солнце, багрово окрашивая редкие теперь клочья не то дыма, не то грязных облаков. Кустарник, в котором лежали беглецы, только ночью казался густым, а на самом деле он с дороги просматривался, видимо, насквозь. Во всяком случае, Савельев отчетливо видел сквозь заросли каждую автомашину, солдат, сидящих в кузовах ровными рядами, шоферов... "Сейчас они нас увидят... Станет еще посветлее - и увидят", - равнодушно думал Савельев. Василий думал, наверно, о том же, потому что, подрагивая рассеченной бровью, хрипло сказал дважды, подтягивая к себе автомат:
   - Даром не достанемся... Даром не достанемся...
   К счастью, колонна прошла, с автомашин их не заметили. Но они не знали, что с противоположной стороны дороги за ними давно и хладнокровно наблюдало несколько пар глаз, что их давно держали на прицеле.
   В плен их взяли быстро, бесшумно и до удивления просто.
   Когда прошла последняя автомашина, они еще минуты три полежали в кустарнике. Потом Василий сказал:
   - Я говорил, что я счастливый... Вы, папаша, со мной не пропадете. Устали?
   - Тяжелый он, - вместо ответа сказал Савельев.
   Василий приложился ухом к груди капитана, послушал.
   - Живой, кажись... Ну, моя очередь. Держите автомат.
   Василий привстал, огляделся. Перекинул через плечо бесчувственное тело Назарова и побежал через дорогу.
   Они вышли на крохотную полянку, и здесь Савельева кто-то сшиб страшным ударом в голову. Он все-таки вскочил, сквозь кровавую пелену увидел чье-то улыбающееся, круглое и чужое лицо. И еще увидел, как беспомощно крутится на поляне Кружилин с телом капитана на плечах, а вокруг, наслаждаясь беспомощностью русского бойца, стоят и гогочут несколько немцев. Все это промелькнуло перед глазами Савельева в одну секунду. Он повернулся, увидел, как немец с жирным лицом поднимает с земли его винтовку и автомат, которые Антон, падая, выронил, кинулся было к нему, надеясь вырвать винтовку, но другой немец подскочил сбоку и ударил в плечо чем-то тупым и тяжелым. Савельев откатился на самый край поляны, но опять вскочил... Прямо в глаза ему смотрел черный зрачок автомата.
   * * * *
   Так и не дозвонившись до Новосибирска, Поликарп Матвеевич вышел из райкома. Евсей Галаншин, конюх, скреб метлой перед крыльцом, сгребая мокрые окурки, сбитые дождем листья.
   - Дождик-то славный пролился, - сказал Кружилин. - Хорошо для пшенички.
   - Дождь парной - хлеба волной. Это уж так, - подтвердил старик. - Да корявый Емеля и есть не умеет. Ему кашу в рот кладут, а она вываливается.
   - Это почему?
   - А сам корявый - и рот дырявый, - ответил старик, сел на ступеньку крыльца, полез за табаком. - У нас в районе каждую осень половина хлебушка на токах горит, в землю копытами втолочивается... Робят люди, робят, а потом полурожая гробят. - И сделал неожиданный поворот: - Вот и ты, гляжу, какой день все с бумагами возишься. Верка на машине этой трещотистой стучит, а ты все носом ее бумажки ковыряешь. Я вижу. Я хожу вокруг райкома, в окна подглядываю, ну, мне и все видно, кто чем занимается.
   Кружилин улыбнулся:
   - Это какая же связь между потерями на уборке и моими бумагами?
   - А самая такая... До тебя тут Полипов все так же бумаги всякие грозные составлял: быстрее сейте, быстрее косите! Перевозил я этих бумаг в колхозы многие пуды! Ну, люди все бегом, бегом, лишь бы в эти бумажные сроки уложиться. А когда с полным ведром бежишь, не хочешь, да половину расплескаешь. И ты вроде этим же манером хочешь к уборочной подступать. А? Чтоб быстрее всех в области отстрадовать? Полипов у нас завсегда первый был.
   - Нет, Евсей Фомич, я не такие бумаги составлял... Убирать хлеба будем по-крестьянски, чтоб без потерь.
   - Ну, это поглядим еще, - усмехнулся старик.
   Шагая к дому, Кружилин думал о Полипове. Район при нем действительно вышел на первое место в области. И, дав в обкоме согласие вернуться на прежнюю работу, Поликарп Матвеевич полагал, что Полипова ожидает повышение по службе. И это, размышлял Кружилин, справедливо и естественно - Полипов, как видно из его личного дела, коммунист с дореволюционным стажем, неоднократно сидел в царских тюрьмах. Вместе с нынешним секретарем обкома партии Субботиным устанавливал Советскую власть в Новониколаевске. Во время белочешского мятежа опять попал в руки белогвардейской контрразведки, но из тюрьмы бежал, служил затем комиссаром в одной из частей Красной Армии. После гражданской войны работал в новосибирских партийных органах, вплоть до избрания первым секретарем Шантарского райкома партии. И очень удивился, когда Полипова оставили в Шантаре на должности предрика. Полипов был, кажется, обижен. И Кружилин если не сочувствовал Полипову, то, по крайней мере, понимал его состояние. И было ему как-то неловко перед Полиповым, словно по собственной прихоти взял да сместил его с поста первого секретаря, освободив для себя место. Однажды Кружилин хотел даже откровенно поговорить с ним об этом, но Полипов резко сказал, как отрезал:
   - Не надо. Я понимаю, что ты ни при чем. Не маленький.
   Вторично Кружилин удивился, когда стал знакомиться с хозяйствами бывшего своего района: колхозы, что называется, нищенствовали. Неделимые фонды давно не пополнялись, коровники, телятники, конюшни повсюду разваливались, на трудодни людям выдавали мало...
   За последние два-три года сельское хозяйство страны круто пошло в гору, трудодень становился все обильнее. И веселее становились люди, разговорчивее, открытее. Зазвенел громче по деревням смех, чаще заплескалось веселье. В магазинах не стало хватать ситца, велосипедов, а главное - патефонов. Здесь, в Шантаре, все было наоборот. Колхозники встречали его если не хмуро, то молча, настороженно, в разговоры почти не вступали. В магазинах было достаточно и велосипедов и патефонов.
   "Вот тебе и передовой район!" - все более мрачнел Кружилин.
   Однажды он заночевал в Михайловке, поделился этими мыслями с Назаровым. Председатель колхоза слушал, что-то мычал, но было непонятно, соглашается он с Кружилиным или нет.
   - Да что ты, Панкрат, мычишь, как телок? - резко спросил Кружилин. Может, я чего-то недопонимаю или вовсе не прав, ты прямо и скажи.
   - Ишь ты, прямо... Прямо дикие утки вон летают. Так это птица глупая.
   - Постой, Панкрат... Да ты, никак, хитрить научился?
   Назаров неуклюже полез из-за стола, чуть не опрокинув стакан с недопитым чаем. Раскачивая руками, прошел через всю комнату, снял со стены полушубок, натянул его.
   - А заяц вон тоже, может, глупый, - проговорил он, отыскивая шацку. - А следы петляет. Жизнь, стало быть, учит его. Потому что на земле живет, а не в пустом небе летает...
   Кружилин наблюдал за ним, прищурив от изумления глаза.
   - Изменился ты, Панкрат, за это время...
   - Дык двадцать четвертый год Советской власти идет. Пора и меняться.
   Голос старого председателя был глух, печален, слышалась в нем откровенная горечь.
   - Так... - промолвил Кружилин и тоже поднялся из-за стола. - Не потому ли у тебя и колхоз напротив других покрепче, что петлять научился?
   - Нет, никудышный колхозишко... Люди живут, может, посправнее, это так... Ежели по твоим приметам судить, по патефонам, то... у нас их ничего, покупают.
   Последние слова он прибавил с чуть заметной усмешкой, повернулся навстречу Кружилину, и они стали грудь в грудь, смотря в глаза друг другу.
   - Зачем ты так со мной, Панкрат?
   - А я откуда знаю - прежний ты али нет? Может, надломила тебя жизнь и ты на Полипова стал похожий?
   Потом в глазах Назарова что-то дрогнуло, он опустился на голбчик, стал глядеть куда-то в угол.
   - Пуганая ворона, знаешь, куста боится. Прощай меня, Матвеич.
   - Мне ведь работать с этим Полиповым. Что это за человек? - прямо спросил Кружилин.
   Назаров еще помолчал, вздохнул.
   - А дьявол ли в нем разберется. Но, по моему разумению, вредный, однако, для жизни человек.
   - Чем же?
   - Чем, чем?! Я откудова знаю чем! - вспыхнул было Назаров, но тут же, будто устыдясь, продолжал тише: - Ты гляди - в округе живут колхозы ничего вроде. А в нашем районе будто мор страшный прошел. Как Полипов стал секретарем райкома, так и начался этот мор.
   - Значит, ты считаешь, все дело в Полипове?
   - Рыба с головы гниет...
   - Ну, а все же, вы-то чего тут? Ты вот, другие председатели?
   - А чего мы? Нас приучили, как солдат, к командам. Сегодня просо сей, завтра - ячмень. Ваш райкомовский конюх дед Евсей, бывало, привезет бумагу немедля начать сеять, - а на дворе дождь со снегом, а то и буран хлещет.
   - И что же вы?
   Назаров пожал плечами:
   - Бывало, что и сеяли, в стылую землю семена зарывали. Зато район всегда первым по области посевную заканчивал. А хлебозаготовки? Выполним весь план, Полипов добавочный спускает. Излишки, дескать, есть, сдавайте Родине излишки. Ну, по хлебосдаче мы тоже всегда первыми. Передовой район! А хозяйство что? Оно хиреет. На трудодни фига остается. Ну, терпишь-терпишь, да иногда и... сотню-другую пудиков пшенички скроешь. На душе муторно, будто украл хлеб-то... Или рассвирепеешь - да бумагу ему, рапорт: все честь по чести, сев закончили. А кой хрен закончили, когда пашни еще каша кашей, ноги по колено вязнут. Да... А потом ночами сердце все исщемит, все ворочаешься. Все слушаешь, не стучат ли дрожки... Якова Алейникова.
   - Во-он как!
   - А ты думал - как?
   "Да, Полипов, Полипов..." Кружилин эти полгода все присматривался к нему. Вроде бы человек как человек. Ведет, правда, себя замкнуто, но обязанности новые выполняет если не хорошо, то добросовестно.
   Кружилин жил в том же одноэтажном бревенчатом доме, что и до отъезда в Ойротию. Только сейчас дом был обнесен высоким глухим забором, выкрашенным в зеленый цвет.
   - Зачем ты забором отгородился? - спросил Кружилин у жившего в этом доме Полипова в первый же день приезда. У крыльца стояла полуторка, дед Евсей, райкомовская сторожиха и сам Полипов бегали по перемерзшим ступенькам, носили из дома и бросали в кузов матрацы, стулья, связки книг.
   - Это не я. Это Алейников приказал огородить, - бросая в кузов валики от дивана, сказал Полипов. - А зачем - его уж дело. Ему виднее.
   Стоял морозный день, нетронутый, немятый снег больно искрился. Полипов был в одном свитере, в шапке, от него шел пар.
   Грузился он торопливо, как-то демонстративно-показательно.
   - Зря ты это, Петр Петрович, - сказал Кружилин.
   - Чего зря?
   - Переезд затеял. Мы с женой поселимся в доме, где жил бывший предрика. Или еще где. Сын у меня в армии служит, много ли места нам с женой надо?
   Полипов вытер ладонью широкий вспотевший лоб, попробовал улыбнуться.
   - Нет уж... Закон порядка требует. Я в этом деле педант, хотя это, может быть, и смешно...
   Машина уехала, а дом стоял пустой, неприглядный, будто разграбленный. Кружилин закрыл ворота, вошел в дом, походил по пустым комнатам. На пыльных полах валялись бумажки, окурки. "Забор вокруг дома надо будет сломать", подумал он.
   - Устраиваешься? - услышал голос Алейникова.
   Яков в добротном кожаном пальто с меховым воротником, но в потертых собачьих унтах стоял у дверей и улыбался.
   - Слушай, зачем ты дом-то обгородил глухой стеной? - спросил Поликарп Матвеевич.
   - Я? Это Полипов приказал обгородить. Ну, устраивайся, устраивайся. - Он оглядел зачем-то запоры на дверях. - Впрочем, ремонтик сперва надо бы сделать. Ты маленько еще потерпи в гостинице. - И он подошел к телефону, крутнул два раза ручку. - Катенька, райкомхоз мне... Ага, Малыгина! Малыгин?.. Да, я... Слушай, квартиру секретаря райкома надо привести в порядок. Срок - два Дня.
   Тот, кого Алейников назвал Малыгиным, видимо, что-то говорил.
   Яков слушал, покусывая нижнюю тонкую губу.
   - Ты мне не заливай, я говорю - два дня, и точка. Все. - Он повесил трубку. - Черти, вечно у них отговорки. Ты извини, что я, так сказать, вмешался. А то они тебе за две недели не отремонтируют.
   - Прикажи уж заодно этот чертов забор снести.
   - Забор? Зимой-то?! - улыбнулся опять Алейников.
   - Да, верно... Ладно, подождем до весны.
   Алейников согнал улыбку.
   - От какой ты... Поставили - пусть стоит. Не по собственной прихоти, должно быть, его поставили. Не понимаешь, что ли?
   "Эх, Яша, Яша! - вздохнул Кружилин, когда Алейников ушел. - Боюсь, опять мы с тобой не сработаемся".
   Поликарп Матвеевич еще, наверное, с полчаса бесцельно бродил по пустому дому, долго стоял в маленькой комнатушке, в которой когда-то жил сын Василий. Вот здесь, у стены, стояла его кровать, здесь - столик, где он готовил уроки. Тут была полка, уставленная игрушечными танками. Васька, кажется, с первого класса забредил танками, лепил их из хлебного мякиша, вырезал из картона, выпиливал из досок. А потом забросил танки, увлекся авиацией, день и ночь строгал реечки, планочки, мастерил из них крылья и фюзеляжи планеров, самолетов, обклеивал папиросной бумагой. Это было уже там, в Ойротии... Но к десятому классу остыл и к авиации; к чему лежала у него душа - он и сам уже не знал. Он так и сказал:
   - Не знаю, батя, на что свою жизнь истратить. Хочется на что-то необычное. А вот неясно пока, в голове какой-то розовый туман качается. Знаешь, скоро мне на действительную. Отслужу, а там видно будет. За время службы, может, продует мозги.
   С тем и ушел в Красную Армию.
   А здесь, в этой комнате, был кабинет. Поликарп Матвеевич вспомнил, что любил работать здесь по утрам. Окнами дом выходил на площадь, посреди которой стоял простенький памятник павшим борцам за Советскую власть - темно-красный, как застывшая кровь, деревянный обелиск. Здесь, в этой братской могиле были похоронены многие бойцы его партизанского отряда. Зимой, каждое утро, когда вставало солнце, если окно в комнате не было замерзшим, тень от пятиконечной звезды, которой был увенчан памятник, падала прямо на его рабочий стол. Вокруг памятника был разбит небольшой скверик. Летом, от зари до зари, он тонул в разноголосом птичьем гомоне.
   Летом солнце вставало из-за горизонта много восточнее, поэтому тень от звезды на стол не падала. Но зато, стоило лишь распахнуть окно, этот птичий перезвон сразу, обвалом, врывался в комнату вместе со свежим воздухом, заполнял ее всю, до отказа. Пели птицы, под утренним ветерком чуть волновались тополя и клены, каждым листочком отражали яростное солнце, текли по небу над памятником легкие и свежие утренние облака, и казалось, что это вовсе не облака плывут над землей, а сама земля несется куда-то в неведомые дали, оставляя облака позади. Теперь за окном торчали унылые, почерневшие от летних дождей доски забора, поверх досок - верхушки деревьев, а поверх деревьев, правда, виднелась выпиленная из куска толстой плахи звезда. Она была в инее, под зимними лучами солнца горела, сверкала. Но сам памятник был отгорожен глухой стеной.
   "Ну, нет! - чувствуя тупую боль в сердце, взорвался Кружилин. - Летом к чертовой матери этот забор!" И, круто повернувшись, вышел из дома.