Иванов Анатолий Степанович. Вечный зов (Том 1)

   - Почему же...
   Алейников медленно поднял голову, скользнул взглядом по стене, по большой карте Советского Союза, утыканной флажками, по черно-синему, высокому, похожему на гроб, несгораемому шкафу в углу, зацепился как-то неожиданно за грустноватые глаза секретаря райкома. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и за эти мгновения Алейников понял вдруг, что Кружилин не только все знает о его отношениях с Верой, но и понимает, что с ним, Алейниковым, произошло и что происходит сейчас.
   - Вот так и живу, - сказал он, опуская голову.
   За окном падал тихий, не очень густой, крупный снег. Алейников шел в райком не спеша, поглядывая на заснеженные крыши домов, вдыхая холодный, пахнущий свежим снегом воздух, и ему сейчас опять захотелось на улицу, потянуло вдруг его за село, туда, к Громотушкиным кустам, где он не раз встречался с Верой, захотелось постоять там, поглядеть, как на землю и на деревья неслышно сыплются крупные хлопья.
   Алейников встал, подошел, как когда-то, к окну, бросил взгляд на засыпанный снегом зеленый плотный забор кружилинского дома.
   - А забор так и стоит. Ведь ты хотел снести его?
   - Хотел. Но ты же возражал. Запретил даже. "Поставили - пусть стоит. Не по своей прихоти, должно быть, его поставили. Не понимаешь, что ли?" Чьи слова?
   - Мои, - произнес Яков покорно. - Только что слова?
   Снег сыпался и сыпался за окном. Алейникову показалось, что легкие снежинки скользят по оконным стеклам с тихим, печальным шорохом. Он прислушался, но ничего не услышал.
   - Берешь их назад, что ли?
   - Год всего прошел, как ты вернулся в район, - заговорил Яков, будто не слыша его вопроса. - А кажется мне - не год, а много-много лет я прожил... Помолчал, наблюдая, как бьются в стекло мохнатые, похожие на ночных бабочек снежинки.
   - Запутался, значит?
   - Когда запутываются, можно и выпутаться. Тут страшнее, непонятнее... - Он прошелся по кабинету, сильно сутулясь, спина его, обтянутая черным пиджаком, горбилась, будто Якова гнуло к земле. - Да, страшнее, непонятнее, тут не найдешь слов...
   - Не надо их искать, Яков, - сказал, будто попросил, Кружилин. - Потом когда-нибудь все слова, наверное, сами придут. Во всем, что было, сейчас не разобраться. Сейчас надо делать то самое дело, за которое мы дрались с тобой, Яша. Делать так же яростно и дружно, как дрались когда-то... - И сразу, без всякого перехода, только другим, порезче, голосом, проговорил: - Я думаю, надо тебя в члены бюро райкома избирать. Как ты сам на это смотришь?
   Алейников не удивился словам Кружилина. Он только поглядел на него из-под лохматых бровей, сел к столу, опять сцепил пальцы. И сказал глухо, как в трубу:
   - Не надо никуда меня избирать.
   - Почему? - нахмурился Кружилин.
   - Я на фронт пойду, - проговорил Алейников, глядя в одну точку. - С начальством своим я, кажется, все согласовал, ищут замену. - Он снова усмехнулся невесело и, когда усмешка исчезла, стерлась, мрачно добавил: - Меня отпускают, в общем, с радостью. А не отпустили б, самовольно бы сбежал, как Инютин. Другого пути для меня нет... Смешно?
   Кружилин встал. Алейников ждал его сердитых слов. Но, к его удивлению, Поликарп Матвеевич заговорил спокойно, только в голосе слышалась едкая насмешка:
   - В общем, смешно, Яков. Не то, что на фронт рвешься, а - другое... Смерти, как я понял, ищешь?
   В голову Алейникову ударил жар, в переносице сильно заломило.
   - Не знаю... Но вероятно... - Лицо его перекосилось от боли. - Сам поднять руку на себя не могу, не хватает сил, видимо. А там...
   - Дурак! - больно хлестнул его Кружилин.
   Алейников вскочил.
   - Да, я знаю! - задыхаясь, прокричал он. - Мне Засухин говорил это... года три назад...
   - Что он говорил тебе? - не понял Кружилин.
   Но Алейников не стал объяснять. Сунув руки в карманы пиджака, он качнулся, пошел к двери. Там остановился, словно вспомнив что-то.
   - Умом я понимаю, что дурак. Но я не могу иначе. Ты ведь не знаешь всего, всех моих дел... А за предложение это спасибо, Поликарп... И еще за то, что понимаешь - к девчонке этой, к Вере, у меня настоящее было. И - есть. Я обидел ее, знаю. Но тоже не могу... И объяснить ей это вразумительно не мог.
   Он замолк, постоял, еще подумал о чем-то. И вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
   * * * *
   Синий вечер медленно густел. Андрейка сидел у окна, глядел на темнеющие сугробы, волнами распластавшиеся в огороде, на утонувший в снегу плетень, отгораживающий их усадьбу от дома Кашкарихи. Ему было скучно и грустно, а отчего - он не знал. Хотелось сделать что-то необыкновенное, чтобы люди ахнули - глядите, мол, Андрейка-то Савельев! - но такого дела не было, и он понимал: здесь, в Шантаре, его никогда не будет.
   После неудачного побега на фронт в школу он пошел как на пытку. Казалось, ребята встретят насмешками: эх ты, растяпа, мол! Но все случилось наоборот, ребята, особенно девчонки, поглядывали на него удивленно и восторженно, на переменах за ним ходили толпой, и он на какое-то время почувствовал себя героем. А что было бы, если б добрался до фронта, совершил там несколько подвигов, а потом, когда кончилась война, заявился бы в школу в военной форме да с орденом?! - думал он, и сердце его сладко замирало. Правда, какого рода подвиги он мог совершить на фронте - представлял себе смутно. Но думать обо всем этом было хорошо.
   Однако прошла неделя, другая - интерес к нему и к его побегу стал ослабевать, а потом и вовсе потух. Это немного обижало Андрейку, маленькое его сердце тихонько побаливало, и он знал, что все равно удивит когда-нибудь всю школу, всю улицу да и всю Шантару. "Ну, погодите, погодите... Вот кончится зима..."
   Только Витька Кашкаров не терял интереса к Андрейкиному поступку, часто расспрашивал об усатом кондукторе, о той девчонке возле колодца, что дала напиться Андрейке, интересовался каждой подробностью и всегда делал один и тот же вывод:
   - Нельзя доверяться людям. Никак нельзя...
   Андрейка думал точно так же, и, хотя он недолюбливал и остерегался Витьку, потому что его брат был знаменитый на всю Шантару вор, а прошедшей осенью сам Витька впутался в историю с автолавкой, было приятно, что в этом вопросе Витька - его единомышленник.
   Но, остерегаясь и недолюбливая Витьку, Андрейка в то же время жалел его за что-то. В школе Кашкарова все сторонились, дразнили вором и, случалось, жестоко колотили. Сперва он побои принимал молча, никогда особенно не сопротивлялся и не жаловался. Но потом стал давать сдачи, а прошлой весной, когда его прижали вечером к углу школьного двора, выхватил из кармана тяжелый молоток без ручки и, сверкая глазами, начал раздавать удары направо и налево. Двоим или троим он в кровь разбил голову, остальные, не ожидая такого отпора, разбежались.
   За это Витьку чуть не исключили из школы. Затевать ссоры с ним теперь остерегались и дразнить тоже перестали. Кто-то пустил слух, что отныне Кашкаров постоянно ходит с ножом, который подарил ему его брат Макар. Этому верили, и, если Витька приближался к компании ребят и совал руки в карманы, все тотчас расступались, расходились. Но Андрейка знал, что в карманах у него ничего нет.
   - Нагнал страху-то на всех, - говорил он.
   - А пущай, - угрюмо отвечал Витька. - Дураки.
   Учился Витька хорошо, но это не приносило ему радости. После случая с автолавкой он совсем помрачнел, замкнулся, на переменах жался по углам или одиноко бродил по школьному двору, глядя в землю, не вынимая рук из карманов.
   Однажды, в десятый раз выспросив все подробности Андрейкиного путешествия, Витька сказал:
   - Да-а... Ты в милиции был, и я был. Что ж ты не спросишь, как мы автолавку-то?
   - А как?
   Кашкаров помрачнел и вдруг всхлипнул.
   - Ты что, Вить? - растерялся Андрейка.
   - Макар, гад такой, заставил. "Иди, говорит, к сторожу, скажи, что в машине шебаршит что-то. А мы его по башке..."
   - Так ты бы и сказал сторожу, что он, Макар, собирается...
   - Ишь ты! А потом что? Ты не знаешь Макарку-то...
   И, размазав по щеке слезы ладонью, пошел прочь как-то боком, будто раздвигая плечом что-то.
   Сегодня в школе на последней перемене он, не вынимая, как всегда, рук из карманов, подошел к Андрейке:
   - У меня дело к тебе. И разговор.
   - Ну, давай говори.
   - Давай... Не так это все просто. Вечером айда на лыжах сходим за Шантару, на холмы. Там потолкуем.
   - Ну, сходим, - сказал Андрейка, заинтересованный.
   - У меня дома, правда, стирка. Мать хворает другую неделю. Ничего, я половину на завтра оставлю. Темняться начнет - ты гляди меня в окно. И сразу выходи.
   Андрейка и сидел у окна, глядел через плетень на Кашкарихин двор, ожидая появления Витьки.
   Он вышел, когда над трубой их дома вспыхнула первая, не яркая еще звездочка. Казалось, что это не звездочка, а вылетевшая из трубы искорка, которая сейчас улетит, потухнет. Но она не улетела и не тухла, разгоралась все ярче.
   Витька бросил на снег старенькие, облупившиеся лыжи, поглядел на Андрейкины окна, махнул рукой, уверенный, что тот ждет его сигнала. Андрейка шагнул к вешалке, стал одеваться.
   Отворилась дверь, вошел отец, впустив облако текучего белого пара. Облако жадно кинулось в глубь комнаты, скользнуло по гладким половицам под кухонный стол, будто нюхая там что-то, и растаяло, клубясь в бессильной ярости. Отец снял ватник, пахнущий мазутом, скинул растоптанные валенки, тоже грязные, в жирных пятнах, сел на голбчик.
   - Кто дома?
   - Никого, дед один, - кивнул Андрейка на закрытую дверь.
   - Мать где?
   - Корову пошла доить.
   - А ты куда?
   Отец был вечно угрюмый, точно постоянно сердился на что-то. В последнее время он сделался вовсе молчаливый, ни с кем ни о чем не говорил, только иногда задавал вот такие немногословные вопросы, задавал отрывистым голосом, точно лаял. И все думал о чем-то, иногда усмехаясь в черные колючие усы. Иногда он мог часами сидеть неподвижно, смотреть в одну точку все думать, думать.
   - Так я... на улицу схожу, - ответил Андрейка.
   Но отец вроде и забыл уже о своем вопросе и об Андрейке.
   В доме что-то происходило, это Андрейка чувствовал. Мать за последнее время высохла, пожелтела, глаза ее глубоко провалились, стали какими-то бесцветными. Андрейка замечал: она часто плакала, но боялась, чтобы эти слезы кто-нибудь не увидел.
   - Что это мама все плачет? - спросил однажды он у Семена. - Отец все молчит, а она все плачет.
   - А ты бегай почаще на фронт!
   Но Андрейка чувствовал: дело не в его побеге - о нем мать давно не вспоминала даже, - дело в чем-то другом, очень взрослом и серьезном, чего Андрейке пока не понять.
   - Я знаю, отцу не нравится, что у нас эти... эвакуированные живут, проговорил Андрейка. - Так ведь куда же они, если их деревню немцы сожгли? Что он, отец, не понимает?
   - Ишь ты, философ! - рассердился старший брат. - Не твоего ума это дело, понял? И вообще...
   - Что - вообще?
   - Облысеешь скоро, если много думать будешь.
   Эти слова обидели Андрейку и еще больше укрепили его в мысли, что между отцом и матерью что-то неладно.
   Витьку Андрей догнал уже за Шантарой. Тот шел быстро, отталкиваясь палками, часто нагибался.
   Три или четыре самых высоких холма находились сразу за селом, там слышались смех и ребячьи голоса, но Витька обогнул эти холмы и пошел дальше, к чернеющей полосе Громотушкиных кустов, над которыми поднимались высокие полотнища серого и, казалось, ядовитого тумана. На востоке, где была Звенигора, стояла уже темень, она будто скатывалась с заснеженных утесов, заливала все пространство между горой и Шантарой, затопила уже край деревни, а на западе небо еще играло бледно светящимися клочьями облаков, и почему-то Андрейке чудилось, что скатившееся за горизонт солнце сейчас раздумает уходить на покой, снова поднимется над землей и наступавшую с востока темень погонит прочь, как ветер гонит пыль по улицам.
   Витька шел долго, потом остановился.
   - Упарился?
   - Ага... - Пересохшим ртом Андрейка хватал холодный воздух. - Далеко мы ушли.
   - Где далеко! Километра четыре всего от села. Я тебя пожалел, один я вдвое дальше каждый вечер бегаю.
   - Зачем ты бегаешь?
   - Тренируюсь. Пригодится.
   Солнце не стало подниматься в обратный путь, клочья облаков на закате гасли, светились чуть-чуть, небо казалось обрызганным слабыми, мерцающими пятнами. На землю быстро наваливалась глухая зимняя ночь.
   - А ты один ходишь? - спросил Андрейка.
   - С кем же мне?
   - И не боишься? Волчьи свадьбы сейчас. Самое время.
   Витька сплюнул на снег, дав понять, что на глупые вопросы отвечать не намерен.
   Они постояли некоторое время, глядя, как небо все ярче расшивается звездами.
   - Холодно, - сказал Андрейка. - Ну, какое у тебя дело?
   Витька ковырнул палкой мерзлый снег.
   - Ты когда снова на фронт собираешься?
   - Че... чего?! Какой еще фронт? Никогда...
   - Не ври, Андрей. Я знаю - собираешься.
   - Балда ты! Откуда ты знать можешь?
   - Я догадываюсь...
   - Балда! - повторил Андрейка. - Болтаешь чего зря... - И, оттолкнувшись палками, побежал в село.
   Витька догнал его, стал поперек лыжни.
   - Погоди... Я знал, что там, дома, ты не признаешься мне, уйдешь, А тут я не пущу тебя, пока не скажешь...
   Андрейка хотел обойти его, но Кашкаров опять забежал вперед.
   - Ты что? Драться будешь?
   - Не буду, - мотнул головой Витька. - Не люблю я драться. Я почему спрашиваю? Я с тобой хочу. Возьмешь?
   - Чего-о? - протянул Андрейка.
   - Не возьмешь - я один уйду.
   - Иди. А я не собираюсь больше.
   Андрейка отступил в сторону, пошел. Кашкаров бежал следом километра два молча.
   - Андрей... - Голос Витьки был умоляющим.
   Савельев остановился, будто сжалился.
   - Конечно, я один уйду, - тихо заговорил Кашкаров, не глядя на товарища. Я обязательно туда, на фронт, поеду, потому что нельзя мне тут... никак невозможно больше. Только я подумал - вдвоем-то удобнее, легче. Вдвоем-то мы пробрались бы... А что не доверяешься мне - напрасно. Я не трепло, как Инютин этот горбоносый или Семка ваш. В милиции-то меня нынче осенью уж как спрашивали: куда, мол, барахло с автолавки попрятали? Я знал куда, а не проговорился.
   - Куда же?
   - Тебе я откроюсь, ежели ты мне откроешься. И возьмешь меня с собой. А?
   - Там видно будет, - неопределенно проговорил Андрейка.
   Витька поколебался.
   - Ладно, я тебе верю. Там, на краю деревни, тетка такая грудастая живет, по фамилии Огородникова. Ты ее не знаешь. Макар с Ленькой Гвоздевым ночью все перетащили к ней, машину угнали и бросили где-то... У нее и сейчас, может, полный чердак всяких материалов костюмных да сапог с ботинками. Вот... Знал, а не сказал.
   - Так ты просто Макара боялся.
   - Не-ет, - качнул головой в драной бараньей шапке Кашкаров. - Макар - это одно дело. А второе, главное, - они доверились мне. Хотя бы и жулики, а раз доверились по-человечески, хочешь не хочешь, а молчать обязан. Если бы как-то сразу, с самого начала, я сумел не принять ихнего доверия, тогда конечно... А я не сумел. В этом я сильно виноватый. Да попробуй не прими, не послушайся Макарку! Если бы кто знал, как он меня... - И Витька опять захлюпал носом.
   Савельев хмуро молчал, серьезно собирал на лбу едва приметные морщинки.
   - Значит, ты от Макара хочешь... уехать от него?
   - Ну да! Ну да! - воскликнул Кашкаров, взмахнул рукой с зажатой в ней лыжной палкой. - Именно... Он ведь опять будет заставлять меня, как из тюрьмы придет...
   Шантара, придавленная толстыми, заснеженными крышами, мерцала вдалеке тусклыми огоньками, небо над ней было темным, лишь в одном углу, там, где находился завод, стояло жиденькое зарево. Казалось, дунет слабый ветерок потушит и зарево, и все робкие, тоскливые в этой темени огоньки.
   - Пропаду я иначе, Андрюха, - еле слышно сказал Витька.
   Савельев по голосу догадался, что губы у Витьки дрожат, и подумал, что он и в самом деле пропадет.
   - А может, сказать, где барахло-то спрятано?
   - Что?! - крикнул Витька испуганно. - Я слово дал...
   - Кому ты его дал-то? Подумаешь...
   - Все равно, - упрямо повторил Кашкаров. - Я же толкую тебе: не в том дело - кому, а в том, что дал. Как ты не поймешь?
   Кашкаров все больше удивлял Андрейку. Ему нравилось, что он такое значение придает данному слову, и в то же время все маленькое Андрейкино существо возмущалось чем-то.
   - Эдак ты и любому можешь довериться и слово дать, - сказал он. подумав. На фронте всякое может случиться. К примеру, поймают тебя фашисты, ты их напугаешься, как Макара, и тоже...
   Под Витькой скрипнули лыжи, он покачнулся, и Савельеву показалось, что Кашкаров сейчас размахнется и ударит лыжной палкой, а потом, рассвирепев окончательно, повалит его в снег, будет молотить молча, долго, безжалостно... Но он не ударил, он только еще раз переступил лыжинами и тихо произнес в два приема, будто задыхаясь:
   - Эх... ты...
   И пошел прочь, в темноту, маленький, жалкий, беспомощный.
   - Витька! Вить...
   Андрейка понял, что смертельно обидел товарища. Он побежал за ним, прося остановиться, но Кашкаров только прибавлял ходу. Тогда Андрейка собрал все свои силенки и, поравнявшись, схватил его за руку, остановил.
   - Па-ашел ты... - Витька рванул руку.
   Из-за Звенигоры выплыл осколок луны, покатился над землей, не очень высоко. Светлее от этого не стало, только синевато заблестели крыши домов в Шан-таре да колючими искрами вспыхнули макушки холмов, с которых недавно катались ребятишки.
   Такие же искорки, как на снегу, разве чуть покрупнее, подрагивали на Витькиных ресницах.
   - Ты хороший, Вить, я знаю, - виновато проговорил Андрейка. - Ладно, Витя. Только как сейчас до фронта доберешься? Никак это невозможно. Зима... Придется лета ждать. Понимаешь?
   - Не глупый...
   - А поближе к весне все обтолкуем.
   - Значит, берешь?
   - Обтолкуем, говорю, - солидно проговорил Андрейка. - Но гляди - ни гугу...
   - Немцев-то, по радио говорят, погнали уже.
   - Ничего... Семка считает - война долго еще будет, - успокоил его Андрейка. - И я по карте глядел - много они нашей земли заняли. Не так-то легко их выбить теперь.
   Ущербная луна все выше забиралась на небо, скользила в холодной, темной пустоте, уныло смотрела на землю.
   - А Макар этот, проклятый, вовсе и не брат мне, - неожиданно проговорил Витька. - Мать всегда говорила, что брат, а он не брат. Макар с Ленькой сидели за столом, водку пили, разговаривали, а я на печке лежал и все слышал. А тебе... тебе вот он родной дядя.
   - Это с какой же стороны? - Андрейка подумал, что Кашкаров шутит. - У меня всего два дядьки есть - дядя Иван, что в Михайловке, и дядя Антон, который директор завода.
   - С обыкновенной, - проговорил Витька зло и мстительно. - Макар-то родной брат твоей матери.
   - Хе-хе! - нервно рассмеялся Андрейка. - Ври больше! Разве я бы не знал...
   - Если Макар врал Леньке, значит, и я вру.
   И он, обойдя Андрейку, побежал к мерцающим деревенским огонькам. А Савельев, растерянный, остался на месте, тупо глядел, как удаляющегося Витьку съедает, точно рассасывает, темнота. Но ему казалось, что это не Витька, а сам он, Андрейка, растворяется во мгле, исчезает, превращается в черный ночной туман, в ничто.
   * * * *
   Федор все сидел на голбчике, задумавшись. Он как-то и не заметил, когда ушел Андрейка, когда появилась Анна, очнулся от запаха парного молока.
   В доме было пусто и тихо, покашливал только дед в соседней комнате. Но Федор знал, что сейчас вернутся с работы Марья Фирсовна и Семен, прибегут из школы Ганка с Димкой, дом сразу станет тесным, гулким, чужим, превратится в вокзал.
   - Рано ты сегодня, - сказала Анна, разливая по крынкам молоко. - Я ужин еще не состряпала.
   Федору было все равно, готов или не готов ужин. Он сидел и думал об Анфисе.
   "Я к Анфисе теперь или никогда не пойду, или уйду насовсем", - не так давно, осенью, сказал он напрямую Анне, но до сих пор не знал, как поступить. В душе родилась и жила пустота. Когда и почему она поселилась в нем - не знал, но был рад, что поселилась. Ему как-то безразлично было теперь все - и Антон с Иваном, и Анна с Анфисой, и дети, и работа, и то, что его дом превратился в общежитие. "Черт с ними, пускай думают обо мне что хотят, - усмехался он, вспоминая иногда о том вечере у Антона. - А я буду жить, как мне нравится..."
   Но как ему нравится - этого теперь-то он и не знал.
   После того вечера он не встречал ни Антона, ни Ивана, ни Кружилина. Анфису иногда видел мельком в окне или на улице где-нибудь, здоровался. Его голос заставлял ее вздрагивать, она пугливо озиралась и поспешно убегала.
   И все-таки он чувствовал: эти пустота и успокоение временные, скоро все это кончится, и его опять неудержимо потянет к Анфисе. Если он решится навсегда уйти к ней, она примет его - Федор в этом был абсолютно уверен. Но только как оно все получится потом, где они будут жить? Здесь, рядом с бывшим своим домом, - нельзя. Анна и Семен - черт с ними, а перед младшими, перед Димкой и Андрейкой, ему заранее было как-то неудобно. Ведь каждый день почти он будет сталкиваться с ними на улице. И потом - у Анфисы у самой взрослые дети. Колька так-сяк еще, а Верка готовая баба давно, с Семкой свадьба у них вроде ладилась, да расклеилась что-то. Но если снова склеится, выйдет за Семку, а он с Анфисой, ее матерью, жить станет - что же получится? Его сын, выходит, женится на его же дочери?! Смеху не оберешься.
   В общем, было о чем подумать Федору, но думать пока не хотелось, да и не было острой необходимости пока, и он жил, уйдя в себя, жил, как посторонний в своем доме. Анна гремела крынками и кастрюлями, Федор глядел на изогнувшуюся перед печкой жену, на бледно-желтые отсветы пламени, игравшие на ее влажном лице, и вдруг отметил, как бывало не раз, спокойно, равнодушно: "Ладная она все-таки..." Поднялся и вышел во двор.
   Вышел он так, без цели, постоял на заснеженном дворе, поглядел, как гаснут на западе последние проблески. "У коровы, что ли, почистить?" Он направился было в коровник, щупая на ходу спички в кармане, чтобы засветить в темном хлеву фонарь. Но увидел неожиданно, как недавно осенью, тень в окошке в доме Инютиных, остановился...
   Через минуту он, пригибая голову в дверях, входил к Инютиным. Анфиса стояла у печки, прямая, строгая, и глядела на него жестко, угрожающе подняв голову, как змея. Вера, растрепанная, в старом халате, выглянула из своей комнатушки и стала глядеть не на Федора, а на мать. На губах у нее плавала нехорошая усмешка.
   - Мне уйти, что ли?
   - Выйди на минутку, - сказала мать, не глядя на нее.
   Вера, презрительно сжав губы, накинула полушубок, сдернула с гвоздя шаль.
   - Только вы поскорей управляйтесь, - сказала она с грязным смыслом, ободрала Федора взглядом, проходя мимо. - А то мороз на улице, да и Колька вот-вот со школы придет.
   Федор взял табурет, поставил к стене, у дверей, сел.
   - Зачем пришел? - спросила Анфиса. Глаза ее были черные и холодные.
   - Не знаю... - Федор действительно не знал, не понимал, как здесь очутился. - Тоскливо мне.
   Она так же стояла у печки.
   - Вот я все думаю, Анфиса... Уйду я от Анны.
   Анфиса не шелохнулась, только натянулась, как почувствовал Федор, еще туже, ожидая его дальнейших слов. В комнате пахло кислым тестом - Анфиса, видимо, заводила квашню на завтра.
   Федору захотелось вдруг, чтобы Анфиса упала перед ним на колени, заглянула, как бывало, ему в глаза преданно, по-собачьи, чтобы она начала признаваться ему в любви, а потом уткнула бы ему в грудь мокрое от слез лицо, всхлипнула, как девчонка, вздрагивала плечами, а он, вздохнув неопределенно, погладил бы все-таки ее по голове, по плечам. И чтобы вызвать все это, он сказал:
   - Вот только куда уйти-то? Ты не примешь меня, должно.
   - Найдешь... Вдов сейчас много по деревне.
   Тишина в комнате зазвенела, стала звенеть все звонче, противнее и, казалось, вот-вот лопнет, расколется радужными брызгами, как брошенный с большой высоты на камень стеклянный лист. Но не лопнула, все продолжала звенеть.
   - То есть как это - вдов? - усмехнулся он жалко и глуповато. - А... а ты?
   - Я не вдова пока. Кирьян пишет: ничего, мол, воюю...
   - Хе-хе!.. - Смешок его дважды булькнул в тишине, испугав самого Федора. Это как же... понимать тебя?
   - Я, Федор, Кирьяна ждать буду, - отчетливо проговорила Анфиса. - А ты больше не ходи ко мне...
   Она замолкла, а слова ее бились под черепом, как тяжелые мохнатые шмели об оконное стекло. Он долго не мог понять их смысла, а когда понял, поднялась откуда-то жаркая волна, ударила в грудь, распирая ее, в голову, затуманив мозг. Он, покачиваясь, поднялся, чувствуя, что в ногах исчезла вся сила.
   - Это... это ты чего такое говоришь? - Он вытер со лба шапкой испарину. Разлюбила, что ли? - нашел он наконец нужные слова.
   - Я сказала - у меня свой муж есть.
   - Так, - хрипло произнес Федор. - Хе-хе, шило-мыло... А также и купорос.
   - Уходи, Федор, - попросила Анфиса. - Там Верка мерзнет.
   Федор не помнил, как вышел на крыльцо. У дверей стояла Вера, кутаясь в полушубок.
   - Скоро же вы! - насмешливо сказала она и хотела скрыться в сенях.
   Но ее слова возмутили, обидели Федора. Он схватил девушку за плечи, сильно тряхнул ее.
   - А ты... ты?! - закричал он громко и яростно. - Что ты понимаешь?! Что понимаешь?
   Наспех накинутая шаленка сползла ей на плечи, она упиралась в грудь Федору руками, запрокидывая голову.
   - Вы что? Вы что?!
   Ее лицо было близко от его глаз, но в полумраке все черты сливались, однако Федору на миг почудилось, что это не Вера, а сама Анфиса: те же острые плечи, которые он чувствовал сквозь овчину полушубка, тот же волнующий грудной голос, так же блестели в темноте ее зрачки - маленькими острыми точечками. Всего этого Федор испугался, оттолкнул Веру.
   - Медведь... Ну и медведь! - крикнула она сердито, натянула шаль, загладила под нее ладонью волосы. - Что мне вас с матерью понимать? Вы мне давно понятные.