Страница:
Джон Эйзенхауэр вспоминал в своих мемуарах, что во время одной из первых инспекционных поездок с отцом его поразили огромные пробки на прифронтовых дорогах. Это было явным нарушением всех уставных положений: в случае налета авиации противника союзники понесли бы огромные потери. Обращаясь к отцу, Джон сказал: «Вы никогда бы не выбрались отсюда, если бы не имели превосходства в воздухе». Эйзенхауэр ответил кратко: «Если бы я не имел превосходства в воздухе, я бы никогда не был здесь»[324].
Гитлеровцы рассчитывали прорвать оборону англоамериканцев и, развивая наступление, выйти к морю. Наиболее дальновидные представители немецкого командования считали удар под Арденнами авантюрой. Ведь у немцев не было достаточного количества бензина, чтобы дойти от Арденн до Антверпена – главной базы снабжения союзников и конечной точки немецкого наступления.
Эти предостережения фюрером не были приняты во внимание. Гитлер считал, что после прорыва немцы захватят у противника склады горючего и используют его для дальнейшего развития наступления. Кое-кто в Берлине мечтал даже о втором Дюнкерке.
16 декабря 1944 г. немецкие бронетанковые части обрушили на американцев страшный удар. 24 немецкие дивизии быстро смяли американские части, откатившиеся в полном беспорядке. Это была катастрофа. И ответственность за нее полностью ложилась на Эйзенхауэра. Спустя неделю после начала немецкого наступления он составил меморандум, в котором взял на себя всю ответственность за прорыв фронта союзников в Арденнах[325].
Немецкое наступление развивалось успешно. И хотя немецкие войска не смогли захватить Антверпен, союзники вынуждены были отложить на два месяца свое наступление в направлении Рейна[326].
Эйзенхауэр имел в резерве всего четыре дивизии, оперируя которыми он сумел прикрыть наиболее опасные направления. Главнокомандующий правильно определил основное направление немецкого наступления после прорыва – город Бастонь, важный узел коммуникаций на пути к Антверпену. Сюда была спешно переброшена 101-я воздушно-десантная дивизия, получившая приказ удержать Бастонь любой ценой.
Не располагая необходимыми резервами, он бросил в бой штрафников, военнослужащих, осужденных за тяжкие военные преступления. Всем, кто пошел в бой, была обещана отмена приговора военного суда.
Главнокомандующий предложил солдатам-афроамериканцам, служившим в сегрегированных вспомогательных войсках, участвовать в ликвидации прорыва. Все черные участники боев в Арденнах должны были получить право служить в белых пехотных частях. Начальник штаба Эйзенхауэра Б. Смит воспротивился этому приказу, заявив, что он нарушает сегрегационные распоряжения военного министерства. Эйзенхауэр не рискнул пойти на конфликт с Вашингтоном и отменил свое решение.
В тревожные дни немецкого прорыва в Арденнах Черчилль обратился к Сталину с просьбой ускорить наступление на советско-германском фронте. Просьба была удовлетворена, и советские Вооруженные Силы начали наступательные операции 12 января, раньше намеченного срока. Это сыграло решающую роль в ликвидации последствий арденнской катастрофы. Германское командование в результате мощных ударов советских Вооруженных Сил вынуждено было перебросить с Западного фронта на Восточный 6-ю танковую армию СС, а затем еще 16 дивизий. В конце января фашистским войскам, находившимся в Арденнах и Вогезах, пришлось отойти на исходные позиции.
Выполнение обязательств – основа жизнеспособности любого военно-политического союза. В отличие от западных союзников Советское Верховное Главнокомандование было всегда верно своему союзническому долгу.
Тяжелое положение, в котором оказались союзники в результате наступления немцев в Арденнах, еще раз свидетельствовало о настоятельной необходимости теснейшей координации общих военных усилий в интересах быстрейшего разгрома врага. Советское Верховное Главнокомандование делало все возможное, чтобы обеспечить такую координацию.
Между тем «Гитлер начал перебрасывать свои войска с Западного фронта на Восточный, пока к концу марта 1945 г. против западных союзников осталось менее 30 немецких дивизий, в то время как русским противостояло более 150 дивизий»[327].
Арденны заставили союзников серьезно задуматься над дальнейшими перспективами развития военных действий в Европе. Американский посол в Москве Гарриман «предложил, чтобы Эйзенхауэр лично направился в Москву на переговоры». Обстоятельства не позволили Эйзенхауэру воспользоваться этим предложением, и в Москву был направлен английский главный маршал авиации Теддер. «Перед ним стояла настоятельная необходимость выяснить, была ли угроза задержки русского зимнего наступления, что облегчило бы давление немцев на Западе, являлись ли Арденны только первым из многих подобных наступлений немцев на Западе»[328].
Его миссия дала положительные результаты. Сталин заверил Теддера в том, что советское наступление приведет к облегчению положения союзников в Арденнах. «Сталин сказал, что немцы проявили больше решительности, чем здравого смысла, и что их наступление в Арденнах было ошибкой. И тем не менее он не считает, что война кончится раньше наступления лета. Встреча Теддера со Сталиным рассматривалась как один из наиболее плодотворных обменов мнениями между Западом и Россией за весь период войны. Прямые контакты военного специалиста со Сталиным оказались значительно более эффективными, чем бесчисленные дипломатические тонкости»[329].
Сталин был не только верховным главнокомандующим, но и диктатором великой державы. Западные государственные, политические и военные лидеры располагали достаточно полной информацией о террористическом характере установленного им режима. И естественно, что, вступая в контакты со Сталиным, они не могли не учитывать эту сторону его деятельности.
Джордж Кеннан, будущий посол США в СССР, во время войны был атташе американского посольства в Москве. Он дал показательную характеристику Сталина: «Смелый, но осторожный, легко впадающий в гнев и подозрительный, но терпеливый и настойчивый в достижении своих целей; способный действовать с большой решительностью или выжидательно и скрытно – в зависимости от обстоятельств; внешне скромный и простой, но ревниво относящийся к престижу и достоинству государства… принципиальный и беспощадно реалистичный, решительный в своих требованиях в отношении лояльности, уважения и подчинения; остро и несентиментально изучающий людей – он мог быть, как настоящий грузинский герой, большим и хорошим другом или непримиримым, опасным врагом. Для него трудно было быть где-то посредине между тем и другим»[330].
В марте 1945 г. Эйзенхауэр установил прямые связи с советским Верховным Главнокомандующим. 28 марта через американскую военную миссию в Москве он направил послание Сталину. Характерно, что если Эйзенхауэр, посылая Теддера в Москву, получил на это предварительное согласие Объединенного комитета начальников штабов, то данную акцию он совершил по собственной инициативе.
Дэвид Эйзенхауэр называет послание Дуайта Эйзенхауэра Сталину «беспрецедентным» и отмечает, что «он направил его без консультации с Объединенным штабом СОЮЗНИКОВ»[331].
В послании к Сталину Эйзенхауэр писал, что его ближайшая цель – окружить Рур и отрезать этот индустриальный центр от остальной части Германии. Эту операцию он рассчитывал завершить к 1 апреля, а затем расколоть единый фронт противника, соединившись с советскими войсками. Эйзенхауэр заканчивал свое послание указанием на то, что успех его операций зависит от координации военных усилий с советскими Вооруженными Силами. Союзный главнокомандующий спрашивал Сталина, каковы будут ближайшие планы советского командования[332].
Показательно, что Эйзенхауэр ничего не сказал в этом послании ни о Берлине, ни о Эльбе как о рубежах, на которые готовились выйти американские войска.
«Сталин ответил Эйзенхауэру очень быстро. Он согласился с предложенным планом и районами для соединения»[333].
В своем ответе Эйзенхауэру Сталин писал, что Берлин потерял свое прежнее стратегическое значение и Красная Армия будет штурмовать столицу Германии лишь вспомогательными силами. В действительности уже в то время советским командованием на берлинское направление были брошены огромные силы, «миллион с четвертью солдат и двадцать две тысячи артиллерийских стволов». Англичане заявили Маршаллу самый решительный протест против отказа Эйзенхауэра штурмовать Берлин, «не в восторге они были и от того, что Эйзенхауэр начал непосредственно общаться со Сталиным. Они боялись, что Сталин оставит Эйзенхауэра в дураках»[334].
Черчилль и руководящие военные круги Великобритании не скрывали своего отрицательного отношения к действиям Эйзенхауэра, они открыто заявили, что ему не было необходимости напрямую обращаться к Сталину, если это и надо было сделать, то только через Объединенный штаб союзных войск. Помимо политической стороны вопроса, Черчилль высказывал и свое несогласие с рядом военных соображений, высказанных в послании Эйзенхауэра Сталину[335]. В частности, это касалось вопроса о Берлине. «Идея пренебрежительного отношения к Берлину, – заявлял британский премьерминистр, – и предоставления возможности в будущем русским брать Берлин не кажется мне правильной»[336].
Британский премьер-министр был искренне убежден, что он – настоящий военный стратег, а поэтому все серьезные вопросы необходимо согласовывать с ним или с его штабом.
«Черчилль был страшно разгневан на Эйзенхауэра за то, что тот не проконсультировался с его советниками, с союзным комитетом начальников штабов или со своими политическими руководителями, а также за то, что Эйзенхауэр, как он считал, не в состоянии здраво оценивать политическую обстановку»[337].
Эйзенхауэр в ответ на все критические замечания отвечал, что его цель – уничтожение германской армии и победа, что этой задаче он подчиняет все свои действия. В документе, направленном одновременно Черчиллю и Объединенному комитету начальников штабов, он подробно излагал свои военные планы на заключительном этапе войны. В частности, Эйзенхауэр подчеркивал целесообразность соединения русских и западных союзников на юге Германии[338].
По мере приближения окончания войны активность Черчилля все более возрастала. «…Скоро выяснилось, – вспоминал Эйзенхауэр, – что премьер-министр серьезно возражает против моих действий такого рода». Черчилль считал, что, «поскольку кампания теперь приближалась к завершению, действия войск приобрели политическое значение, которое требует вмешательства политических лидеров в разработку широких операционных планов»[339].
Отношение советской стороны к Черчиллю было далеко не однозначным. В Советском Союзе была хорошо известна роль этого политика как одного из организаторов антисоветской интервенции в годы Гражданской войны в Советской России. Для советского руководства не была секретом его позиция в вопросе об открытии второго фронта. Вместе с тем, как государственный, политический, военный лидер, Уинстон Черчилль был, несомненно, выдающейся фигурой. И, очевидно, Сталин был искренен, когда во время одной из встреч на Ялтинской конференции он предложил тост за руководителя делегации Великобритании, назвав его человеком, «который рождается раз в столетие», чьи личные качества оказывают воздействие на ход истории, человеком, который «в то время, когда вся Европа была готова распластаться перед Гитлером, заявил, что Британия выстоит и будет в одиночку, без союзников сражаться против Германии»[340].
Даже сделав поправку на то, что в любом тосте, очевидно, всегда присутствуют определенные преувеличения достоинств того, кому он посвящается, эта оценка Черчилля и его роли во Второй мировой войне, на мой взгляд, показательна.
В военно-политической истории Второй мировой войны важная роль принадлежит Ялтинской конференции, состоявшейся в феврале 1945 г.
Дэвид Эйзенхауэр писал, что на Ялтинской конференции положение ее участников определялось тем, кто и сколько одержал побед к этому времени, кто принес больше жертв в совместной борьбе, кто мог внести больший вклад в восстановление всего, что было разрушено войной. Он отмечал, что к февралю 1945 г. «промышленное производство США достигло беспрецедентного уровня, действительно несравнимого с любой другой страной».
Открытие второго фронта приближало окончание войны и «рельефно очертило решающую роль Америки в войне». Англия воевала дольше, чем кто-либо другой, и была очень заинтересована в ее окончании, но она израсходовала свои экономические и политические ресурсы. Советские ресурсы потенциально были огромны, людские потери России и ее военный вклад были решающими, и в силу этого Сталин доминировал на конференции»[341].
Расстановка политических сил на Ялтинской конференции зачастую была не в пользу Черчилля. Несмотря на идеологическое и политическое противостояние, Рузвельт и Сталин проявляли друг к другу определенную симпатию и нередко находили взаимопонимание по сложнейшим проблемам. «Рузвельт, которому предстояло вскоре встретиться со Сталиным в Ялте, почти немедленно пришел к заключению, что он найдет взаимопонимание со старым Джо и сможет приручить русского медведя»[342].
Суть политических планов Черчилля была очевидна. На протяжении всей войны он всемерно затягивал открытие второго фронта. А когда оставались считанные недели до ее окончания, Черчилль делал все возможное, чтобы захватить более выгодные исходные рубежи для ведения в будущем «холодной войны», духовным отцом которой он по праву считается. Английский премьер стремился продвинуть позиции союзников как можно дальше на Восток. Он заявлял Эйзенхауэру: «Я полагаю, что исключительно важно, чтобы мы обменялись рукопожатием с русскими как можно дальше на Востоке»[343].
Приближалось окончание войны, и естественно, что противоречия между союзниками принимали все более заметные очертания, что нашло свое проявление и в работе Ялтинской конференции.
Характерной чертой этой встречи на высшем уровне было и то, что в отношениях между Сталиным и Рузвельтом достаточно зримо просматривался элемент определенной симпатии. И они находили общий язык по ряду вопросов в значительно большей степени, чем это имело место между Сталиным и Черчиллем.
Британский премьер-министр достаточно болезненно реагировал на это, хотя никакой новостью для него не было, что лидеры США и СССР имели достаточно хорошие отношения. Рузвельт не считал нужным скрывать это от своего английского союзника. Еще 18 марта 1942 г. он сообщал Черчиллю: «Я знаю, что Вы не будете возражать против моей грубой откровенности, если сообщу Вам, что, как я думаю, я лично могу столковаться со Сталиным лучше, чем ваше министерство иностранных дел или мой государственный департамент. Сталин не выносит надменности ваших высших руководителей. Он исходит из того, что я ему нравлюсь больше, и я надеюсь, что он будет продолжать так думать»[344].
На протяжении всей войны Черчилль много конфликтовал с союзниками, и не только с советским, но и с американским, с лидером сражающейся Франции генералом де Голлем. Однако у британского премьер-министра было достаточно здравого смысла, чтобы в конечном счете прийти к заключению: «единственное, что хуже войны с союзниками, это война без союзников!»[345]
Было бы неправильным считать, что только Черчилль всемерно ратовал за принятие любых мер, чтобы помешать советскому союзнику прорваться в Восточную и Западную Европу в ходе разгрома Германии и продвинуть социалистические аванпосты как можно дальше на Запад.
В принципе английская и американская позиции в этом вопросе были однозначны. В сентябре 1944 г. на второй Квебекской конференции в беседе с австрийским эрцгерцогом Отто Рузвельт прямо заявил: «Наша главная забота состоит в том, как не пустить коммунистов в Венгрию и Австрию»[346].
Американцы считали, что Черчилль придавал исключительно важное значение тому, чтобы помешать русским занять выгодные позиции в Европе, с которых они могли бы успешно вести борьбу с западными странами после завершения Второй мировой войны. А в неизбежности такой борьбы Черчилль никогда не сомневался. В официальной американской истории совместного стратегического планирования отмечается, что «к лету 1944 г. война вступила в новую эру и Черчилль, глядя на Европейский континент, одним глазом следил за отступающими немцами, другим – за наступающими русскими»[347].
Авторы вступительной главы к одному из разделов «Секретной переписки Рузвельта и Черчилля в период войны» обоснованно писали: «Главной заботой Черчилля было, конечно, то, что продвижение Красной Армии могло дать русским возможность навязать коммунистические правительства многим странам Восточной Европы, чему он стал бы упорно сопротивляться»[348].
Сталин уверял Рузвельта и Черчилля, своих партнеров по антифашистской коалиции, что он не намерен насаждать коммунистические порядки в странах Европы. Например, встречаясь в августе 1944 г. с руководителем лондонских поляков Миколайчиком, Сталин в ответ на его замечание, что есть информация о намерении СССР навязать Германии после войны коммунизм, ответил, что коммунизм подходит Германии, «как корове седло»[349].
Заверениям советского лидера, что он будет политически нейтрален в европейских странах, в которые придет Красная Армия, мало кто верил в Лондоне и Вашингтоне. Бесспорно, что в конце войны каждый из союзников хотел занять в Европе максимально удобные стратегические позиции.
Такой американский авторитет в вопросах внешней политики, как Генри Киссинджер, писал: «К концу войны настойчиво, но тщетно он (Черчилль. – Р. И.) умолял Эйзенхауэра брать Берлин, Прагу и Вену». Киссинджер подчеркивал, что Черчилль руководствовался не военными, а чисто политическими соображениями, необходимостью «пребывания там для ограничения послевоенного влияния Советского Союза»[350].
Черчилль считал, что Берлин должны брать западные союзники, причем не американцы, а англичане. Американский генерал Омар Брэдли вспоминал в своих мемуарах, что Черчилль был «страшно разочарован и расстроен тем, что штаб союзников не усилил Монтгомери американскими войсками и не дал ему двинуться на Берлин, чтобы сделать отчаянную попытку захватить город раньше русских»[351]. Политические расчеты, скрывавшиеся за этим требованием, были очевидны. Эйзенхауэр писал в своих мемуарах, что решительное требование английского премьер-министра «опередить появление русских в Берлине, должно быть, основывалось на убеждении, что позднее западные союзники извлекут из этого обстоятельства огромные преимущества и смогут воздействовать на последующие события»[352].
Вопрос о Берлине стал важной проблемой финала войны. На Западе и помимо Черчилля было немало военных и политических стратегов, которые считали, что западные союзники должны были «опередить русских» и взять Берлин своими силами. Однако трезвомыслящие военные руководители справедливо полагали, что западным союзникам необходимо было в первую очередь иметь реальные возможности для взятия Берлина. По их мнению, даже с учетом того, что на ряде участков фронта немцы не оказывали серьезного сопротивления англоамериканским войскам, этих сил было явно недостаточно, чтобы осуществить операцию по взятию Берлина. Советские войска были несравненно ближе к Берлину и многократно превосходили союзнические вооруженные силы.
Американские части под командованием Симпсона вышли на рубежи, находившиеся от Берлина на значительно более дальнем расстоянии, чем советские войска. Они насчитывали всего 50. тыс. человек и имели очень слабую артиллерию[353]. Большинство исследователей жизни и деятельности Дуайта Эйзенхауэра, рассматривая его отношение к вопросу о штурме Берлина, обоснованно приходили к выводу, что все разговоры о возможности прихода англо-американских войск в Берлин раньше советских не имели под собой реальной почвы. Джон Гюнтер, например, с полным основанием делал вывод, что «достигнуть Берлина раньше русских не было никакой физической возможности»[354].
Позиция Эйзенхауэра в вопросе о штурме Берлина была более реалистичной, чем у других представителей англо-американского генералитета. Он учитывал сложившуюся военную обстановку, понимал, что наступление непосредственно на Берлин вызовет большие потери среди подчиненных ему войск. А главное, западные союзники не располагали реальными силами для штурма Берлина.
Вопрос о том, кому брать Берлин, обсуждался и во время встречи Сталина с Теддером. Подводя итоги беседы Тендера со Сталиным по этому вопросу, Дэвид Эйзенхауэр пишет: «Берлин был советской целью и целью отнюдь не второстепенной – это был вопрос, не подлежавший какому-либо рассмотрению»[355].
В конце марта 1945 г. Эйзенхауэр подписал новый план военных операций, в котором ничего не было сказано о Берлине. Это было примечательно, потому что шесть месяцев назад, 15 сентября, Эйзенхауэр недвусмысленно говорил о важности столицы Гитлера. Он писал тогда: «Ясно, что Берлин – главный приз. Эйзенхауэр потерял интерес к этому призу, достигнув его»[356].
Главнокомандующий даже заключил пари, поставил 10 долл. против 30, утверждая, что к 31 марта русские будут в Берлине. Пари он проиграл и оплатил свой проигрыш.
Эйзенхауэр принимал решения самостоятельно, но никогда не игнорировал мнение своих подчиненных. Так было и при принятии решения о том, кому брать Берлин. Главнокомандующий, в частности, спросил генерала Брэдли, каково его мнение на этот счет. Брэдли ответил, что русские стоят на Одере, в 40 милях от столицы Германии, а союзников разделяют от Берлина 100 миль. При всех обстоятельствах, говорил генерал, русские придут в Берлин первыми. Брэдли считал нецелесообразным для союзников брать Берлин и потому, что потом его все равно придется отдавать русским, так как Восточная Германия – советская зона оккупации. По его подсчетам, при взятии Берлина англо-американские войска потеряли бы не менее 100 тыс. человек убитыми. «Хорошенькая цена, – заявил Брэдли, – за взятие престижного объекта, особенно учитывая, что нам придется оттуда уйти и передать его другому»[357].
В американском командовании отнюдь не все разделяли точку зрения Эйзенхауэра и Брэдли о том, что право брать Берлин надо было предоставить русским. Например, командующий девятой американской армией У. Симпсон после того, как советские войска натолкнулись на упорное сопротивление противника на Одере и задержались там на несколько недель, готов был использовать эту ситуацию, чтобы захватить Берлин. Позднее он заявлял: «Я мог разбить их в Берлине, если бы получил разрешение на это». Симпсон настойчиво требовал, чтобы его армии разрешили совершить рывок с берегов Эльбы на Шпрее. 15 апреля генерал Брэдли без обиняков заявил Симпсону: «Вы должны остановиться на Эльбе. Вы не можете двигаться на Берлин»[358]. «Откуда пришел этот приказ, – спросил Симпсон Брэдли. Брэдли ответил кратко: „От генерала Эйзенхауэра“. Рвался на восток и генерал Паттон. С солдафонской откровенностью он заявил Эйзенхауэру: „Айк, я не понимаю твоей диспозиции. Мы должны быстро взять Берлин и двинуться на Одер“[359].
Между тем 12 марта 1945 г. главнокомандующий сообщал Маршаллу, что в боевых действиях на стороне западных союзников участвовало всего 50 дивизий[360]. Эйзенхауэр понимал, что нужно не носиться с несбыточными надеждами на штурм Берлина, а стремиться реализовать его планы на севере Германии, чтобы «предотвратить русскую оккупацию любой части Датского полуострова»[361].
В этих словах Айка заключалось его политическое кредо. В принципе оно мало чем отличалось от позиции Черчилля, который, по оценке самого Эйзенхауэра, стремился захватить возможно более выгодные территориальные плацдармы для будущей борьбы против русского союзника. Главнокомандующий руководствовался инструкциями, полученными от Объединенного комитета начальников штабов. 7 апреля 1945 г., обращаясь к Маршаллу, Эйзенхауэр подчеркивал: «Я первым признаю, что война ведется для достижения политических целей. И если Объединенный комитет начальников штабов решит, что стремление (западных. – Р. И.) союзников взять Берлин перевешивает чисто военные соображения, я с радостью пересмотрю мои планы, чтобы осуществить такую операцию»[362].
Гитлеровцы рассчитывали прорвать оборону англоамериканцев и, развивая наступление, выйти к морю. Наиболее дальновидные представители немецкого командования считали удар под Арденнами авантюрой. Ведь у немцев не было достаточного количества бензина, чтобы дойти от Арденн до Антверпена – главной базы снабжения союзников и конечной точки немецкого наступления.
Эти предостережения фюрером не были приняты во внимание. Гитлер считал, что после прорыва немцы захватят у противника склады горючего и используют его для дальнейшего развития наступления. Кое-кто в Берлине мечтал даже о втором Дюнкерке.
16 декабря 1944 г. немецкие бронетанковые части обрушили на американцев страшный удар. 24 немецкие дивизии быстро смяли американские части, откатившиеся в полном беспорядке. Это была катастрофа. И ответственность за нее полностью ложилась на Эйзенхауэра. Спустя неделю после начала немецкого наступления он составил меморандум, в котором взял на себя всю ответственность за прорыв фронта союзников в Арденнах[325].
Немецкое наступление развивалось успешно. И хотя немецкие войска не смогли захватить Антверпен, союзники вынуждены были отложить на два месяца свое наступление в направлении Рейна[326].
Эйзенхауэр имел в резерве всего четыре дивизии, оперируя которыми он сумел прикрыть наиболее опасные направления. Главнокомандующий правильно определил основное направление немецкого наступления после прорыва – город Бастонь, важный узел коммуникаций на пути к Антверпену. Сюда была спешно переброшена 101-я воздушно-десантная дивизия, получившая приказ удержать Бастонь любой ценой.
Не располагая необходимыми резервами, он бросил в бой штрафников, военнослужащих, осужденных за тяжкие военные преступления. Всем, кто пошел в бой, была обещана отмена приговора военного суда.
Главнокомандующий предложил солдатам-афроамериканцам, служившим в сегрегированных вспомогательных войсках, участвовать в ликвидации прорыва. Все черные участники боев в Арденнах должны были получить право служить в белых пехотных частях. Начальник штаба Эйзенхауэра Б. Смит воспротивился этому приказу, заявив, что он нарушает сегрегационные распоряжения военного министерства. Эйзенхауэр не рискнул пойти на конфликт с Вашингтоном и отменил свое решение.
В тревожные дни немецкого прорыва в Арденнах Черчилль обратился к Сталину с просьбой ускорить наступление на советско-германском фронте. Просьба была удовлетворена, и советские Вооруженные Силы начали наступательные операции 12 января, раньше намеченного срока. Это сыграло решающую роль в ликвидации последствий арденнской катастрофы. Германское командование в результате мощных ударов советских Вооруженных Сил вынуждено было перебросить с Западного фронта на Восточный 6-ю танковую армию СС, а затем еще 16 дивизий. В конце января фашистским войскам, находившимся в Арденнах и Вогезах, пришлось отойти на исходные позиции.
Выполнение обязательств – основа жизнеспособности любого военно-политического союза. В отличие от западных союзников Советское Верховное Главнокомандование было всегда верно своему союзническому долгу.
Тяжелое положение, в котором оказались союзники в результате наступления немцев в Арденнах, еще раз свидетельствовало о настоятельной необходимости теснейшей координации общих военных усилий в интересах быстрейшего разгрома врага. Советское Верховное Главнокомандование делало все возможное, чтобы обеспечить такую координацию.
Между тем «Гитлер начал перебрасывать свои войска с Западного фронта на Восточный, пока к концу марта 1945 г. против западных союзников осталось менее 30 немецких дивизий, в то время как русским противостояло более 150 дивизий»[327].
Арденны заставили союзников серьезно задуматься над дальнейшими перспективами развития военных действий в Европе. Американский посол в Москве Гарриман «предложил, чтобы Эйзенхауэр лично направился в Москву на переговоры». Обстоятельства не позволили Эйзенхауэру воспользоваться этим предложением, и в Москву был направлен английский главный маршал авиации Теддер. «Перед ним стояла настоятельная необходимость выяснить, была ли угроза задержки русского зимнего наступления, что облегчило бы давление немцев на Западе, являлись ли Арденны только первым из многих подобных наступлений немцев на Западе»[328].
Его миссия дала положительные результаты. Сталин заверил Теддера в том, что советское наступление приведет к облегчению положения союзников в Арденнах. «Сталин сказал, что немцы проявили больше решительности, чем здравого смысла, и что их наступление в Арденнах было ошибкой. И тем не менее он не считает, что война кончится раньше наступления лета. Встреча Теддера со Сталиным рассматривалась как один из наиболее плодотворных обменов мнениями между Западом и Россией за весь период войны. Прямые контакты военного специалиста со Сталиным оказались значительно более эффективными, чем бесчисленные дипломатические тонкости»[329].
Сталин был не только верховным главнокомандующим, но и диктатором великой державы. Западные государственные, политические и военные лидеры располагали достаточно полной информацией о террористическом характере установленного им режима. И естественно, что, вступая в контакты со Сталиным, они не могли не учитывать эту сторону его деятельности.
Джордж Кеннан, будущий посол США в СССР, во время войны был атташе американского посольства в Москве. Он дал показательную характеристику Сталина: «Смелый, но осторожный, легко впадающий в гнев и подозрительный, но терпеливый и настойчивый в достижении своих целей; способный действовать с большой решительностью или выжидательно и скрытно – в зависимости от обстоятельств; внешне скромный и простой, но ревниво относящийся к престижу и достоинству государства… принципиальный и беспощадно реалистичный, решительный в своих требованиях в отношении лояльности, уважения и подчинения; остро и несентиментально изучающий людей – он мог быть, как настоящий грузинский герой, большим и хорошим другом или непримиримым, опасным врагом. Для него трудно было быть где-то посредине между тем и другим»[330].
В марте 1945 г. Эйзенхауэр установил прямые связи с советским Верховным Главнокомандующим. 28 марта через американскую военную миссию в Москве он направил послание Сталину. Характерно, что если Эйзенхауэр, посылая Теддера в Москву, получил на это предварительное согласие Объединенного комитета начальников штабов, то данную акцию он совершил по собственной инициативе.
Дэвид Эйзенхауэр называет послание Дуайта Эйзенхауэра Сталину «беспрецедентным» и отмечает, что «он направил его без консультации с Объединенным штабом СОЮЗНИКОВ»[331].
В послании к Сталину Эйзенхауэр писал, что его ближайшая цель – окружить Рур и отрезать этот индустриальный центр от остальной части Германии. Эту операцию он рассчитывал завершить к 1 апреля, а затем расколоть единый фронт противника, соединившись с советскими войсками. Эйзенхауэр заканчивал свое послание указанием на то, что успех его операций зависит от координации военных усилий с советскими Вооруженными Силами. Союзный главнокомандующий спрашивал Сталина, каковы будут ближайшие планы советского командования[332].
Показательно, что Эйзенхауэр ничего не сказал в этом послании ни о Берлине, ни о Эльбе как о рубежах, на которые готовились выйти американские войска.
«Сталин ответил Эйзенхауэру очень быстро. Он согласился с предложенным планом и районами для соединения»[333].
В своем ответе Эйзенхауэру Сталин писал, что Берлин потерял свое прежнее стратегическое значение и Красная Армия будет штурмовать столицу Германии лишь вспомогательными силами. В действительности уже в то время советским командованием на берлинское направление были брошены огромные силы, «миллион с четвертью солдат и двадцать две тысячи артиллерийских стволов». Англичане заявили Маршаллу самый решительный протест против отказа Эйзенхауэра штурмовать Берлин, «не в восторге они были и от того, что Эйзенхауэр начал непосредственно общаться со Сталиным. Они боялись, что Сталин оставит Эйзенхауэра в дураках»[334].
Черчилль и руководящие военные круги Великобритании не скрывали своего отрицательного отношения к действиям Эйзенхауэра, они открыто заявили, что ему не было необходимости напрямую обращаться к Сталину, если это и надо было сделать, то только через Объединенный штаб союзных войск. Помимо политической стороны вопроса, Черчилль высказывал и свое несогласие с рядом военных соображений, высказанных в послании Эйзенхауэра Сталину[335]. В частности, это касалось вопроса о Берлине. «Идея пренебрежительного отношения к Берлину, – заявлял британский премьерминистр, – и предоставления возможности в будущем русским брать Берлин не кажется мне правильной»[336].
Британский премьер-министр был искренне убежден, что он – настоящий военный стратег, а поэтому все серьезные вопросы необходимо согласовывать с ним или с его штабом.
«Черчилль был страшно разгневан на Эйзенхауэра за то, что тот не проконсультировался с его советниками, с союзным комитетом начальников штабов или со своими политическими руководителями, а также за то, что Эйзенхауэр, как он считал, не в состоянии здраво оценивать политическую обстановку»[337].
Эйзенхауэр в ответ на все критические замечания отвечал, что его цель – уничтожение германской армии и победа, что этой задаче он подчиняет все свои действия. В документе, направленном одновременно Черчиллю и Объединенному комитету начальников штабов, он подробно излагал свои военные планы на заключительном этапе войны. В частности, Эйзенхауэр подчеркивал целесообразность соединения русских и западных союзников на юге Германии[338].
По мере приближения окончания войны активность Черчилля все более возрастала. «…Скоро выяснилось, – вспоминал Эйзенхауэр, – что премьер-министр серьезно возражает против моих действий такого рода». Черчилль считал, что, «поскольку кампания теперь приближалась к завершению, действия войск приобрели политическое значение, которое требует вмешательства политических лидеров в разработку широких операционных планов»[339].
Отношение советской стороны к Черчиллю было далеко не однозначным. В Советском Союзе была хорошо известна роль этого политика как одного из организаторов антисоветской интервенции в годы Гражданской войны в Советской России. Для советского руководства не была секретом его позиция в вопросе об открытии второго фронта. Вместе с тем, как государственный, политический, военный лидер, Уинстон Черчилль был, несомненно, выдающейся фигурой. И, очевидно, Сталин был искренен, когда во время одной из встреч на Ялтинской конференции он предложил тост за руководителя делегации Великобритании, назвав его человеком, «который рождается раз в столетие», чьи личные качества оказывают воздействие на ход истории, человеком, который «в то время, когда вся Европа была готова распластаться перед Гитлером, заявил, что Британия выстоит и будет в одиночку, без союзников сражаться против Германии»[340].
Даже сделав поправку на то, что в любом тосте, очевидно, всегда присутствуют определенные преувеличения достоинств того, кому он посвящается, эта оценка Черчилля и его роли во Второй мировой войне, на мой взгляд, показательна.
В военно-политической истории Второй мировой войны важная роль принадлежит Ялтинской конференции, состоявшейся в феврале 1945 г.
Дэвид Эйзенхауэр писал, что на Ялтинской конференции положение ее участников определялось тем, кто и сколько одержал побед к этому времени, кто принес больше жертв в совместной борьбе, кто мог внести больший вклад в восстановление всего, что было разрушено войной. Он отмечал, что к февралю 1945 г. «промышленное производство США достигло беспрецедентного уровня, действительно несравнимого с любой другой страной».
Открытие второго фронта приближало окончание войны и «рельефно очертило решающую роль Америки в войне». Англия воевала дольше, чем кто-либо другой, и была очень заинтересована в ее окончании, но она израсходовала свои экономические и политические ресурсы. Советские ресурсы потенциально были огромны, людские потери России и ее военный вклад были решающими, и в силу этого Сталин доминировал на конференции»[341].
Расстановка политических сил на Ялтинской конференции зачастую была не в пользу Черчилля. Несмотря на идеологическое и политическое противостояние, Рузвельт и Сталин проявляли друг к другу определенную симпатию и нередко находили взаимопонимание по сложнейшим проблемам. «Рузвельт, которому предстояло вскоре встретиться со Сталиным в Ялте, почти немедленно пришел к заключению, что он найдет взаимопонимание со старым Джо и сможет приручить русского медведя»[342].
Суть политических планов Черчилля была очевидна. На протяжении всей войны он всемерно затягивал открытие второго фронта. А когда оставались считанные недели до ее окончания, Черчилль делал все возможное, чтобы захватить более выгодные исходные рубежи для ведения в будущем «холодной войны», духовным отцом которой он по праву считается. Английский премьер стремился продвинуть позиции союзников как можно дальше на Восток. Он заявлял Эйзенхауэру: «Я полагаю, что исключительно важно, чтобы мы обменялись рукопожатием с русскими как можно дальше на Востоке»[343].
Приближалось окончание войны, и естественно, что противоречия между союзниками принимали все более заметные очертания, что нашло свое проявление и в работе Ялтинской конференции.
Характерной чертой этой встречи на высшем уровне было и то, что в отношениях между Сталиным и Рузвельтом достаточно зримо просматривался элемент определенной симпатии. И они находили общий язык по ряду вопросов в значительно большей степени, чем это имело место между Сталиным и Черчиллем.
Британский премьер-министр достаточно болезненно реагировал на это, хотя никакой новостью для него не было, что лидеры США и СССР имели достаточно хорошие отношения. Рузвельт не считал нужным скрывать это от своего английского союзника. Еще 18 марта 1942 г. он сообщал Черчиллю: «Я знаю, что Вы не будете возражать против моей грубой откровенности, если сообщу Вам, что, как я думаю, я лично могу столковаться со Сталиным лучше, чем ваше министерство иностранных дел или мой государственный департамент. Сталин не выносит надменности ваших высших руководителей. Он исходит из того, что я ему нравлюсь больше, и я надеюсь, что он будет продолжать так думать»[344].
На протяжении всей войны Черчилль много конфликтовал с союзниками, и не только с советским, но и с американским, с лидером сражающейся Франции генералом де Голлем. Однако у британского премьер-министра было достаточно здравого смысла, чтобы в конечном счете прийти к заключению: «единственное, что хуже войны с союзниками, это война без союзников!»[345]
Было бы неправильным считать, что только Черчилль всемерно ратовал за принятие любых мер, чтобы помешать советскому союзнику прорваться в Восточную и Западную Европу в ходе разгрома Германии и продвинуть социалистические аванпосты как можно дальше на Запад.
В принципе английская и американская позиции в этом вопросе были однозначны. В сентябре 1944 г. на второй Квебекской конференции в беседе с австрийским эрцгерцогом Отто Рузвельт прямо заявил: «Наша главная забота состоит в том, как не пустить коммунистов в Венгрию и Австрию»[346].
Американцы считали, что Черчилль придавал исключительно важное значение тому, чтобы помешать русским занять выгодные позиции в Европе, с которых они могли бы успешно вести борьбу с западными странами после завершения Второй мировой войны. А в неизбежности такой борьбы Черчилль никогда не сомневался. В официальной американской истории совместного стратегического планирования отмечается, что «к лету 1944 г. война вступила в новую эру и Черчилль, глядя на Европейский континент, одним глазом следил за отступающими немцами, другим – за наступающими русскими»[347].
Авторы вступительной главы к одному из разделов «Секретной переписки Рузвельта и Черчилля в период войны» обоснованно писали: «Главной заботой Черчилля было, конечно, то, что продвижение Красной Армии могло дать русским возможность навязать коммунистические правительства многим странам Восточной Европы, чему он стал бы упорно сопротивляться»[348].
Сталин уверял Рузвельта и Черчилля, своих партнеров по антифашистской коалиции, что он не намерен насаждать коммунистические порядки в странах Европы. Например, встречаясь в августе 1944 г. с руководителем лондонских поляков Миколайчиком, Сталин в ответ на его замечание, что есть информация о намерении СССР навязать Германии после войны коммунизм, ответил, что коммунизм подходит Германии, «как корове седло»[349].
Заверениям советского лидера, что он будет политически нейтрален в европейских странах, в которые придет Красная Армия, мало кто верил в Лондоне и Вашингтоне. Бесспорно, что в конце войны каждый из союзников хотел занять в Европе максимально удобные стратегические позиции.
Такой американский авторитет в вопросах внешней политики, как Генри Киссинджер, писал: «К концу войны настойчиво, но тщетно он (Черчилль. – Р. И.) умолял Эйзенхауэра брать Берлин, Прагу и Вену». Киссинджер подчеркивал, что Черчилль руководствовался не военными, а чисто политическими соображениями, необходимостью «пребывания там для ограничения послевоенного влияния Советского Союза»[350].
Черчилль считал, что Берлин должны брать западные союзники, причем не американцы, а англичане. Американский генерал Омар Брэдли вспоминал в своих мемуарах, что Черчилль был «страшно разочарован и расстроен тем, что штаб союзников не усилил Монтгомери американскими войсками и не дал ему двинуться на Берлин, чтобы сделать отчаянную попытку захватить город раньше русских»[351]. Политические расчеты, скрывавшиеся за этим требованием, были очевидны. Эйзенхауэр писал в своих мемуарах, что решительное требование английского премьер-министра «опередить появление русских в Берлине, должно быть, основывалось на убеждении, что позднее западные союзники извлекут из этого обстоятельства огромные преимущества и смогут воздействовать на последующие события»[352].
Вопрос о Берлине стал важной проблемой финала войны. На Западе и помимо Черчилля было немало военных и политических стратегов, которые считали, что западные союзники должны были «опередить русских» и взять Берлин своими силами. Однако трезвомыслящие военные руководители справедливо полагали, что западным союзникам необходимо было в первую очередь иметь реальные возможности для взятия Берлина. По их мнению, даже с учетом того, что на ряде участков фронта немцы не оказывали серьезного сопротивления англоамериканским войскам, этих сил было явно недостаточно, чтобы осуществить операцию по взятию Берлина. Советские войска были несравненно ближе к Берлину и многократно превосходили союзнические вооруженные силы.
Американские части под командованием Симпсона вышли на рубежи, находившиеся от Берлина на значительно более дальнем расстоянии, чем советские войска. Они насчитывали всего 50. тыс. человек и имели очень слабую артиллерию[353]. Большинство исследователей жизни и деятельности Дуайта Эйзенхауэра, рассматривая его отношение к вопросу о штурме Берлина, обоснованно приходили к выводу, что все разговоры о возможности прихода англо-американских войск в Берлин раньше советских не имели под собой реальной почвы. Джон Гюнтер, например, с полным основанием делал вывод, что «достигнуть Берлина раньше русских не было никакой физической возможности»[354].
Позиция Эйзенхауэра в вопросе о штурме Берлина была более реалистичной, чем у других представителей англо-американского генералитета. Он учитывал сложившуюся военную обстановку, понимал, что наступление непосредственно на Берлин вызовет большие потери среди подчиненных ему войск. А главное, западные союзники не располагали реальными силами для штурма Берлина.
Вопрос о том, кому брать Берлин, обсуждался и во время встречи Сталина с Теддером. Подводя итоги беседы Тендера со Сталиным по этому вопросу, Дэвид Эйзенхауэр пишет: «Берлин был советской целью и целью отнюдь не второстепенной – это был вопрос, не подлежавший какому-либо рассмотрению»[355].
В конце марта 1945 г. Эйзенхауэр подписал новый план военных операций, в котором ничего не было сказано о Берлине. Это было примечательно, потому что шесть месяцев назад, 15 сентября, Эйзенхауэр недвусмысленно говорил о важности столицы Гитлера. Он писал тогда: «Ясно, что Берлин – главный приз. Эйзенхауэр потерял интерес к этому призу, достигнув его»[356].
Главнокомандующий даже заключил пари, поставил 10 долл. против 30, утверждая, что к 31 марта русские будут в Берлине. Пари он проиграл и оплатил свой проигрыш.
Эйзенхауэр принимал решения самостоятельно, но никогда не игнорировал мнение своих подчиненных. Так было и при принятии решения о том, кому брать Берлин. Главнокомандующий, в частности, спросил генерала Брэдли, каково его мнение на этот счет. Брэдли ответил, что русские стоят на Одере, в 40 милях от столицы Германии, а союзников разделяют от Берлина 100 миль. При всех обстоятельствах, говорил генерал, русские придут в Берлин первыми. Брэдли считал нецелесообразным для союзников брать Берлин и потому, что потом его все равно придется отдавать русским, так как Восточная Германия – советская зона оккупации. По его подсчетам, при взятии Берлина англо-американские войска потеряли бы не менее 100 тыс. человек убитыми. «Хорошенькая цена, – заявил Брэдли, – за взятие престижного объекта, особенно учитывая, что нам придется оттуда уйти и передать его другому»[357].
В американском командовании отнюдь не все разделяли точку зрения Эйзенхауэра и Брэдли о том, что право брать Берлин надо было предоставить русским. Например, командующий девятой американской армией У. Симпсон после того, как советские войска натолкнулись на упорное сопротивление противника на Одере и задержались там на несколько недель, готов был использовать эту ситуацию, чтобы захватить Берлин. Позднее он заявлял: «Я мог разбить их в Берлине, если бы получил разрешение на это». Симпсон настойчиво требовал, чтобы его армии разрешили совершить рывок с берегов Эльбы на Шпрее. 15 апреля генерал Брэдли без обиняков заявил Симпсону: «Вы должны остановиться на Эльбе. Вы не можете двигаться на Берлин»[358]. «Откуда пришел этот приказ, – спросил Симпсон Брэдли. Брэдли ответил кратко: „От генерала Эйзенхауэра“. Рвался на восток и генерал Паттон. С солдафонской откровенностью он заявил Эйзенхауэру: „Айк, я не понимаю твоей диспозиции. Мы должны быстро взять Берлин и двинуться на Одер“[359].
Между тем 12 марта 1945 г. главнокомандующий сообщал Маршаллу, что в боевых действиях на стороне западных союзников участвовало всего 50 дивизий[360]. Эйзенхауэр понимал, что нужно не носиться с несбыточными надеждами на штурм Берлина, а стремиться реализовать его планы на севере Германии, чтобы «предотвратить русскую оккупацию любой части Датского полуострова»[361].
В этих словах Айка заключалось его политическое кредо. В принципе оно мало чем отличалось от позиции Черчилля, который, по оценке самого Эйзенхауэра, стремился захватить возможно более выгодные территориальные плацдармы для будущей борьбы против русского союзника. Главнокомандующий руководствовался инструкциями, полученными от Объединенного комитета начальников штабов. 7 апреля 1945 г., обращаясь к Маршаллу, Эйзенхауэр подчеркивал: «Я первым признаю, что война ведется для достижения политических целей. И если Объединенный комитет начальников штабов решит, что стремление (западных. – Р. И.) союзников взять Берлин перевешивает чисто военные соображения, я с радостью пересмотрю мои планы, чтобы осуществить такую операцию»[362].