Страница:
Но постепенно отношения между генералом и водителем налаживались, чему способствовало внимательное отношение Эйзенхауэра к своему шоферу. Никогда и ничем генерал не подчеркнул той дистанции, которая разделяла командующего и дочь подполковника британской армии. А быстрая военная карьера Эйзенхауэра удовлетворяла амбиции шофера, которая могла теперь подчеркнуть перед подругами и высокий ранг «своего» пассажира, и его обходительность. Более того, ей не раз пришлось возить и «самого» Уинстона Черчилля. Находясь в хорошем настроении, премьер любил пошутить. «Не потеряйте генерала в Лондоне»[162], – сказал однажды премьер Кэй. Опасения на этот счет были излишни. Кэй «не потеряла» Айка, она провела с ним всю войну. Получив офицерское звание, она впоследствии стала личным секретарем главнокомандующего вооруженными силами западных союзников.
Готовясь к будущим боям, союзники перебрасывали на Британские острова живую силу и технику. Потери конвоев были огромны, в частности тех, которые направлялись в Советский Союз. Только в июне 1942 г. из 34 судов, шедших в Мурманск, 23 были потоплены. Из 200 тыс. т груза погибло 130 тыс. т. В мае и июне более 1,5 млн т груза погибло в результате действий немецких подводных лодок. Всего за первую половину 1942 г. было потеряно более 4 млн т грузов. «Это была арифметика отчаяния. Казалось, что вынести такие потери невозможно»[163].
Потери на море создавали большие сложности для англо-американских вооруженных сил. Эйзенхауэр писал в дневнике: «Мы должны добиться того, чтобы сократить эти потери, так как любые военные усилия, которые мы хотели бы предпринять, зависят от морских коммуникаций»[164].
Вопрос об англо-американских поставках военной техники и снаряжения в СССР заслуживает особого внимания. Уже 18 июля 1942 г. Черчилль, который рассчитывал, как он говорил, увидеть «германскую армию в могиле, а Россию – на операционном столе», известил Советское правительство о прекращении отправки конвоев Северным морским путем, по которому доставлялось большинство грузов из-за рубежа для Советского Союза.
Советское правительство заявило решительный протест, но ни США, ни Англия не пересмотрели своего решения. Лишь в октябре и декабре" 1942 г. они направили в СССР два конвоя. К концу 1942 г. согласованная программа поставок в СССР была выполнена только на 55%.
Все эти факты свидетельствуют о том, что американские историки, в том числе и биографы Эйзенхауэра, явно переоценивают роль англо-американской военной помощи СССР.
Не эти поставки, а героический труд советского народа позволил оснастить вооруженные силы страны всем, что было необходимо для достижения победы. Уже в 1942 г. советская промышленность сумела резко увеличить выпуск боевой техники: было произведено 25 436 самолетов, 24 446 танков, более 158 тыс. орудий и минометов, 15 кораблей основных классов[165].
Постепенно в Англии накапливалось все больше американских и канадских войск, боевой техники, военного снаряжения. Когда-то должно было прийти время пустить все это в ход.
В мемуарах Эйзенхауэра и в пятитомном собрании документов, посвященных его деятельности в годы войны, неоднократно указывается на то, что западные союзники должны были иметь необходимый минимум сил для форсирования Ла-Манша и последующего успешного ведения наступательных операций против вермахта в Европе.
Объективные возможности для этого были созданы уже в 1942 г. Сокрушительный разгром немецко-фашистских войск под Москвой и мощное контрнаступление Красной Армии, последовавшее за этим, сосредоточение на советско-германском фронте основных сил гитлеровской Германии и ее союзников – все это создавало необходимые условия для успешного стратегического удара по Германии с запада. В 1942 г. в вооруженных силах США и Англии уже насчитывалось около 10 млн человек, и военно-политическая обстановка требовала, чтобы они наконец были использованы для нанесения решающего удара по фашистской Германии. Это было единственной возможностью оказать действенную помощь СССР, несшему основную тяжесть войны, ускорить разгром стран фашистского блока и сократить потери.
Военные, государственные и политические лидеры союзников, в том числе и Эйзенхауэр, неоднократно высказывали свое восхищение героической борьбой Красной Армии, которая вела тяжелейшие бои с немецко-фашистскими полчищами. Но Англия и США не спешили выполнять свои союзнические обязательства перед СССР путем открытия второго фронта в Европе.
В середине июля 1942 г. в Лондон прилетел Маршалл, главнокомандующий военно-морскими силами США адмирал Эрнст Кинг и личный представитель президента Рузвельта Гарри Гопкинс. На повестку дня в ходе англо-американских переговоров был поставлен вопрос об открытии второго фронта в Европе. «Маршалл и Эйзенхауэр выступали за форсирование Канала (Ла-Манша. – Р. И.), чтобы …нанести удар непосредственно по Германии»[166]. Англичане выдвинули свой вариант союзной стратегии, настаивая на проведении операций в Северной Африке. После оживленных дебатов выполнение обещания советскому союзнику открыть второй фронт в Европе в 1942 г. было отложено. Американцы согласились на вторжение англоамериканских вооруженных сил на Средиземноморское побережье Африки.
Согласие американской стороны на это английское предложение очень напоминало капитуляцию. Назначение американского генерала Эйзенхауэра командовать этой операцией, получившей кодовое название «Факел», походило на определенную компенсацию американцам за лояльность к требованиям Великобритании. «Генерал Эйзенхауэр, который играл важную роль в составлении планов вторжения в Европу… в конечном счете пришел к выводу, что лучше использовать войска в Северной Африке, чем держать их без дела в ожидании открытия второго фронта во Франции»[167]. От открытия второго фронта в 1942 г., что было обещано Черчиллем Сталину, союзники отказались.
В многочисленных мемуарах и "исторических трактатах, опубликованных на Западе, выискиваются самые различные аргументы для оправдания этого англо-американского решения, суть которого была бесспорна: «Англия и США не выполнили своего решения открыть второй фронт в Европе в 1942 г.»[168]. Это позволило гитлеровскому командованию сосредоточить на советско-германском фронте 266 дивизий, из них 193 немецкие – почти в 1,5 раза больше, чем в 1941 г. Отказ открыть второй фронт в 1942 г. был «грубейшим нарушением союзнических обязательств перед СССР»[169].
Главную роль в планах срыва открытия второго фронта в согласованные с советским союзником сроки, безусловно, играл Черчилль. Его позиция в этом вопросе выглядела тем более неприглядной, что он прекрасно понимал, в сколь тяжелом положении была Красная Армия. Например, 4 марта 1942 г., демонстрируя незаурядный дар предвидения, Черчилль писал Рузвельту: «…весной немцы нанесут России самый страшный удар»[170].
Выступая с требованиями отложить в очередной раз открытие второго фронта, Черчилль явно играл с огнем, проявлял настоящий авантюризм. Дело в том, что у него были серьезные сомнения в вопросе о том, не рухнет ли Советский Союз под страшными ударами мощной немецкой военной машины. Например, 27 июля 1942 г., когда на юге советско-германского фронта развертывалось мощное немецкое наступление, Черчилль сообщал Рузвельту, что он допускал возможность того, что «русский фронт не выдержит»[171]. Если дела были столь тревожны на советско-германском фронте, значит, было логичным все делать для скорейшего открытия второго фронта. У британского премьер-министра логика была чисто политического характера: максимально ослабить Советский Союз в борьбе с Германией и создать тем самым благоприятные для Запада позиции в будущих схватках с советским союзником после окончания войны.
Высадка союзников в Северной Африке означала на практике, что открытие второго фронта в Европе вновь откладывается на неопределенно длительный срок. В этом нашел свое проявление курс Черчилля, не встречавший какого-либо противодействия со стороны США, на изматывание сил советского союзника в борьбе с мощной немецкой военной машиной.
На мой взгляд, была еще одна причина, почему Черчилль столь настойчиво ратовал за реализацию плана «Факел» и за балканский вариант стратегии англо-американских союзников, за их удар в область «мягкого подбрюшья» Европы.
И Северная Африка, и Балканы были географически близко расположены к Ближнему Востоку, где у Великобритании были важные колониальные интересы. Здесь находилась близкая сердцу Черчилля Палестина, которую он постоянно держал в поле своего зрения. 9 августа 1942 г. Черчилль откровенно сообщал Рузвельту: «Я твердо придерживаюсь сионистской политики, одним из авторов которой я являюсь»[172].
Операция «Факел» началась так и в такие сроки, как это запланировал Черчилль. Более того, премьер-министр даже уверял Рузвельта, что Сталин согласен с его стратегическим планом. 15 августа 1942 г. Черчилль информировал президента США: «Я серьезно полагаю, что в глубине своего сердца, если оно есть у него, Сталин сознает, что мы правы… (осуществляя операцию «Факел». – Р. И.)»[173].
Политическая цель срыва сроков открытия второго фронта была очевидна: среди западных союзников верх взяли те круги, которые стремились обескровить Советский Союз, ослабить его и в экономическом, и в военном отношении и тем самым создать выгодные для себя условия в послевоенном мире.
Высадка в Северной Африке была первой наступательной операцией западных союзников в годы Второй мировой войны. Она имела как стратегическое, так и морально-политическое значение, однако с точки зрения интересов Советского Союза большой роли не играла.
«Бесспорно, – писал автор одной из самых популярных биографий Эйзенхауэра, – что операция в Северной Африке не была вторым фронтом, как понимали его в России. И, конечно, было очень мало вероятности, что эта операция отвлечет значительное количество немецких войск с русского фронта, где шли тяжелые бои»[174].
Вопрос об открытии второго фронта имел решающее значение для всего хода Второй мировой войны. Это было очевидно для каждого объективного наблюдателя, а тем более для генералитета союзных армий, располагавшего достаточной информацией, чтобы прийти к выводу, что советско-германский фронт играл главную роль в титанической битве с фашизмом.
Естественно, что этот вопрос постоянно приковывал к себе внимание Эйзенхауэра. Об этом можно, в частности, судить на основании записей в его дневнике. 28 мая 1942 г. Эйзенхауэр записал в нем результаты своей беседы с британскими генералами, в ходе которой он без обиняков сказал, что в настоящее время нет даже необходимости определять главнокомандующего для осуществления десантной операции. «Как уже заявил Маршалл, – писал Эйзенхауэр, – если в этом году будут осуществлены какие-нибудь операции, вызванные критической ситуацией, ими должно руководить английское командование, а наши силы на соответствующих условиях должны быть приданы английским»[175].
Эйзенхауэр неоднократно возвращался в своих записях к оценке позиции Уинстона Черчилля в вопросе об открытии второго фронта. 5 июля 1942 г. он отметил, что в разговоре с Черчиллем усиленно дискутировался вопрос о роли Западной Европы и Африки в военных планах союзников. Премьер-министр настойчиво требовал осуществления высадки в Северной Африке, которая получила первоначально кодовое название «Гимнаст». Одновременно предусматривалось проведение вспомогательной десантной операции в Северной Норвегии.
Черчилль проявлял чудеса политической эквилибристики, пытаясь доказать обоснованность плана «Гимнаст» и своих требований о высадке союзных войск в Северной Африке. В частности, он настойчиво повторял утверждения, что для операций в Западной Европе не готовы военно-воздушные, военно-морские и сухопутные силы союзников. «Я, – отмечал Эйзенхауэр, – подчеркнул, что со многих точек зрения операция «Гимнаст» невыгодна, и поставил перед ним вопрос: приведет ли эта операция к тому, что немцы выведут с русского фронта хотя бы одну дивизию или один самолет»[176].
Первоначально высадка союзников в Северной Африке была запланирована на октябрь 1942 г. По настоянию Эйзенхауэра ее сроки перенесли на один месяц, так как он считал необходимым более тщательно подготовиться к ней. «Факел» являлся не только первым экзаменом на эффективность для англо-американского военно-политического союза. Лично для Эйзенхауэра это тоже было серьезное испытание. Впервые в жизни ему предстояло возглавить военную операцию, притом такого значительного масштаба. Главнокомандующий нервничал. «Факел» мог осветить его будущее военной славой, а о последствиях возможной неудачи было даже страшно подумать.
Учитывая сложность задачи, многие считали, что Эйзенхауэр не имеет необходимого опыта, знаний, чтобы возглавить высадку союзников в Африке[177].
Быстро летели дни и недели, отведенные на подготовку к операции в Северной Африке. Сроки начала этой кампании определялись не только военными, но и политическими соображениями. Вашингтонские верхи стремились зажечь «Факел» к моменту выборов в конгресс. Подобные соображения президент Рузвельт высказал в частной беседе. Правда, он оговорился, что «решение этого вопроса зависит от ответственного за операцию офицера (Эйзенхауэра. – Р. И.), а не от национального комитета демократической партии»[178].
В конце октября внушительные армады, насчитывавшие более 900 судов, отошли от берегов Англии и США. Им предстояло покрыть 1900 миль. 100 тыс. солдат с танками, артиллерией, боеприпасами, военным снаряжением тронулись в рискованный путь.
Настало время и Эйзенхауэру отправляться следом за войсками, но тяжелые осенние облака заволокли небо над Британскими островами. Наконец 6 ноября «летающая крепость», на борту которой находился Эйзенхауэр, доставила его в Гибралтар. Здесь находился командный пункт союзников. Штаб главнокомандующего был размещен внутри скалы. Над четырьмя комнатами штаба, оборудованными установками искусственного климата, возвышался огромный гранитный монолит. По прибытии в Гибралтар Эйзенхауэр дал волю своим эмоциям. 9 ноября 1942 г. он записал: «Война вызывает странные, иногда любопытные ситуации. За годы военной службы я часто мечтал о различных командных должностях, которые я когда-нибудь займу: командир во время войны, в условиях мира, командующий в ходе сражения, административный руководитель и т. д. Но никогда, ни при каких обстоятельствах мне не приходило в голову даже мимолетно, что мой командный пункт будет в Гибралтаре, символе мощи Британской империи». Какие только восторженные слова не использовал генерал в этой записи: и опора безопасности Британской империи, и важнейший фактор торгового роста Британской империи! «На американцев возложена ответственность, и я здесь»[179], – торжествующе заканчивал он. В Лондоне тоже считали, что теперь судьба империи в надежных руках. «В Ваших руках гибралтарская скала находится вне опасности»[180], – телеграфировал Черчилль Эйзенхауэру.
Наигранный оптимизм английского премьер-министра не менял положения дел. Война была еще в самом разгаре, но процесс заката Британской империи уже начинался. Создание штаба Эйзенхауэра в Гибралтаре, важнейшем опорном пункте Великобритании, было чем-то вроде символического акта, свидетельствовавшего, что помимо своей воли Черчилль становился не только свидетелем, но и участником событий, которые вели к крушению былой британской мощи.
Англо-американские войска должны были высаживаться во французской Северной Африке, что неизбежно вызывало острейшие дипломатические осложнения. Генерал де Голль, лидер «Сражающейся Франции», имевший свою штаб-квартиру в Лондоне, не пользовался расположением ни Рузвельта, ни Черчилля. Особенно напряженные отношения сложились у де Голля с президентом США.
Отправляясь в Гибралтар, Эйзенхауэр получил указание из госдепартамента, что он должен поддерживать отношения во французской Северной Африке не с де Голлем, а с генералом Жиро, который ждал на неоккупираванной территории Франции сигнала, чтобы присоединиться к англо-американским войскам после их высадки в Алжире. Жиро претендовал на командование операцией вторжения.
7 ноября состоялась встреча Эйзенхауэра с Жиро. Французский генерал безапелляционно потребовал передачи ему функций командующего. Эйзенхауэр спокойно разъяснил, кто тут хозяин. В ходе длительных и тяжелых дискуссий стороны договорились о том, что после высадки Жиро будет объявлен командующим французскими войсками и руководителем гражданских властей в Алжире.
Перед высадкой в Северной Африке Эйзенхауэр обратился по радио к находившимся здесь французским войскам. В обращении говорилось, что англо-американские войска высаживаются здесь «как друзья» и «не откроют первыми огонь». Подавляющее большинство солдат и офицеров Франции видели в лице правительства Виши предателей национальных интересов своей родины и не оказали серьезного сопротивления союзникам, когда 8 ноября началась десантная операция. В конце ноября в связи с создавшейся угрозой захвата немцами французского флота моряки-патриоты в Тулоне потопили и вывели из строя 60 боевых кораблей, чтобы те не стали добычей врага.
Эйзенхауэр назначил Жиро ответственным за оборону Алжира. Дальнейшее развитие событий показало, что позиции Жиро в Северной Африке" были далеко не столь прочны, как это представлялось чиновникам госдепартамента США. Между ним и Дарланом, известным коллаборационистом, сотрудничавшим с немцами, началась борьба за власть, которая представляла серьезную угрозу с тыла для наступающих англо-американских войск. Американцы предъявили французам что-то вроде ультиматума: или они в течение 24 часов решат, кто является их лидером, или американцы вынуждены будут пойти на репрессивные меры. Французские военные и политические лидеры приняли соломоново решение: Дарлан будет политическим руководителем французов, Жиро – военным при общем американском руководстве.
Эйзенхауэру нетрудно было занимать столь жесткую позицию в спорах по вопросу о том, кто из французских генералов и политиков будет первой скрипкой в Северной Африке. В любом случае дирижировать оркестром союзников в Северной Африке, включая и эту первую скрипку, должны были американцы. 11 ноября 1942 г. Рузвельт информировал Черчилля, что де Голль, Жиро и Дарлан «дерутся между собой, как коты, при этом каждый претендует на то, чтобы командовать всеми французскими войсками в Северной и Западной Африке.
Главная мысль, которую следует внедрить в сознание всех этих трех примадонн, – это то, что… любое решение одного из них или их совместное решение подлежит рассмотрению и одобрению Эйзенхауэром»[181].
Послание Рузвельта Черчиллю было недвусмысленным напоминанием и британскому премьер-министру кто есть кто в англо-американских союзнических отношениях.
Однако Черчилль был не из тех политиков, которые без борьбы капитулируют пусть даже перед значительно более сильными соперниками или партнерами.
Единоначалие генерала Эйзенхауэра в Северной Африке ни в коей мере его не устраивало, и 10 февраля 1943 г. в очередном послании Рузвельту он заявляет: «Если будет подчеркиваться назначение генерала Эйзенхауэра верховным главнокомандующим, а соответствующие функции генерала Александера и вице-маршала авиации Теддера – затушевываться, я думаю, английская пресса обрушит на нас поток критики». Черчилль считал, что в этом случае «пресса выразит общее настроение, господствующее в стране, и найдется много людей, которые будут искренне считать, что английских командиров и английские войска незаслуженно обходят, исходя из каких-то соображений, ради международной политики».
Премьер-министр предлагал президенту свой план разделения обязанностей среди союзного генералитета в Северной Африке: «…генерал Эйзенхауэр – главнокомандующий, Александер командует войсками Объединенных Наций в Тунисе, а Теддер – военно-воздушными силами»[182].
Эти распри между англо-американскими союзниками на самом высоком уровне ставили Эйзенхауэра в очень сложное положение, так как ему приходилось ежедневно, если не ежечасно, решать многочисленные спорные проблемы, которые возникали между английскими и американскими вооруженными силами. Не без труда, но, продемонстрировав хорошие дипломатические способности, Эйзенхауэр успешно справлялся с этими трудными задачами. Свидетельством этого являлось, в частности, то, что он сумел сохранить и упрочить свои хорошие отношения с Черчиллем, который особенно болезненно реагировал на то, что в англо-американском военно-политическом союзе главенствующая роль США была бесспорна.
13 ноября генерал Кларк объявил корреспондентам, что Эйзенхауэр принял «реалистическое» решение, провозгласив Дарлана руководителем французов. Все вишисты оставались во французской Северной Африке на своих местах.
Активных участников борьбы против фашистской Германии и режима Виши не выпускали из тюремных застенков. В центральной алжирской тюрьме при молчаливом попустительстве союзных властей находились в заключении 27 коммунистов – депутатов Национального собрания Франции. Эйзенхауэр оставил без ответа обращение заключенных коммунистов, протестовавших против массовых репрессий вишистов. Только в феврале 1943 г. под давлением мировой прогрессивной общественности эти антифашисты были освобождены из тюрем и концентрационных лагерей[183]. Однако в Северной Африке сохранилось бесправное положение местных жителей»[184]. Взрыв возмущения потряс все страны антигитлеровской коалиции: первая же наступательная операция союзников свелась к открытому сотрудничеству с коллаборационистами. Рузвельт и Черчилль умыли руки. Они попытались сделать из Эйзенхауэра козла отпущения, заставить его принять на себя все издержки союзнической политики в Северной Африке. Рузвельт, в частности, заявил 17 ноября: «Я возложил на генерала Эйзенхауэра ответственность за принятие политических решений во время его пребывания в Северной и Западной Африке»[185].
Позднее Эйзенхауэр отмечал, что в своей деятельности в Алжире он руководствовался стремлением демократическим путем решать сложные политические проблемы Северной Африки и обеспечить англо-франко-американское единство в борьбе против нацистов[186]. Конечно, предпринимая в Алжире те или иные практические шаги, Эйзенхауэр сообразовывал свои действия с инструкциями госдепартамента, но это не меняло положения. Морально-политическая ответственность за принятие непопулярных решений о сотрудничестве с коллаборационистами реально ложилась на него. Убийство Дарлана несколько уменьшило политическую напряженность, но не сняло ее полностью. В разговоре с Милтоном, приехавшим в Алжир по делам службы военной информации, Эйзенхауэр заметил: «Если бы я мог стать простым командиром батальона и вести его в бой под огнем, все было бы куда проще»[187].
Особенно трудное положение для союзников создалось поздней осенью и к концу 1942 г. «Самые лучшие новости для союзников поступали той осенью из России. 19 ноября Красная Армия контратаковала… в Сталинграде. Через пять дней стало очевидно, что немцы попали в городе в ловушку. В этот день, 24 ноября, Эйзенхауэр писал Мэми: «Борьба русских продолжает волновать меня до глубины души. Они наносят такие сокрушительные удары, что нельзя не восхищаться ими. Я уверен, что русские уничтожат миллион проклятых гансов и даже больше! И я хотел, чтобы мы немедленно начали молотить проклятых немцев столь же успешно и в таких же масштабах, как русские»[188].
К концу января 1943 г. западные союзники сосредоточили в Северной Африке армию численностью более 400 тыс. человек. Кроме того, к ним присоединилось 200 тыс. человек из состава французских войск.
Готовясь к будущим боям, союзники перебрасывали на Британские острова живую силу и технику. Потери конвоев были огромны, в частности тех, которые направлялись в Советский Союз. Только в июне 1942 г. из 34 судов, шедших в Мурманск, 23 были потоплены. Из 200 тыс. т груза погибло 130 тыс. т. В мае и июне более 1,5 млн т груза погибло в результате действий немецких подводных лодок. Всего за первую половину 1942 г. было потеряно более 4 млн т грузов. «Это была арифметика отчаяния. Казалось, что вынести такие потери невозможно»[163].
Потери на море создавали большие сложности для англо-американских вооруженных сил. Эйзенхауэр писал в дневнике: «Мы должны добиться того, чтобы сократить эти потери, так как любые военные усилия, которые мы хотели бы предпринять, зависят от морских коммуникаций»[164].
Вопрос об англо-американских поставках военной техники и снаряжения в СССР заслуживает особого внимания. Уже 18 июля 1942 г. Черчилль, который рассчитывал, как он говорил, увидеть «германскую армию в могиле, а Россию – на операционном столе», известил Советское правительство о прекращении отправки конвоев Северным морским путем, по которому доставлялось большинство грузов из-за рубежа для Советского Союза.
Советское правительство заявило решительный протест, но ни США, ни Англия не пересмотрели своего решения. Лишь в октябре и декабре" 1942 г. они направили в СССР два конвоя. К концу 1942 г. согласованная программа поставок в СССР была выполнена только на 55%.
Все эти факты свидетельствуют о том, что американские историки, в том числе и биографы Эйзенхауэра, явно переоценивают роль англо-американской военной помощи СССР.
Не эти поставки, а героический труд советского народа позволил оснастить вооруженные силы страны всем, что было необходимо для достижения победы. Уже в 1942 г. советская промышленность сумела резко увеличить выпуск боевой техники: было произведено 25 436 самолетов, 24 446 танков, более 158 тыс. орудий и минометов, 15 кораблей основных классов[165].
Постепенно в Англии накапливалось все больше американских и канадских войск, боевой техники, военного снаряжения. Когда-то должно было прийти время пустить все это в ход.
В мемуарах Эйзенхауэра и в пятитомном собрании документов, посвященных его деятельности в годы войны, неоднократно указывается на то, что западные союзники должны были иметь необходимый минимум сил для форсирования Ла-Манша и последующего успешного ведения наступательных операций против вермахта в Европе.
Объективные возможности для этого были созданы уже в 1942 г. Сокрушительный разгром немецко-фашистских войск под Москвой и мощное контрнаступление Красной Армии, последовавшее за этим, сосредоточение на советско-германском фронте основных сил гитлеровской Германии и ее союзников – все это создавало необходимые условия для успешного стратегического удара по Германии с запада. В 1942 г. в вооруженных силах США и Англии уже насчитывалось около 10 млн человек, и военно-политическая обстановка требовала, чтобы они наконец были использованы для нанесения решающего удара по фашистской Германии. Это было единственной возможностью оказать действенную помощь СССР, несшему основную тяжесть войны, ускорить разгром стран фашистского блока и сократить потери.
Военные, государственные и политические лидеры союзников, в том числе и Эйзенхауэр, неоднократно высказывали свое восхищение героической борьбой Красной Армии, которая вела тяжелейшие бои с немецко-фашистскими полчищами. Но Англия и США не спешили выполнять свои союзнические обязательства перед СССР путем открытия второго фронта в Европе.
В середине июля 1942 г. в Лондон прилетел Маршалл, главнокомандующий военно-морскими силами США адмирал Эрнст Кинг и личный представитель президента Рузвельта Гарри Гопкинс. На повестку дня в ходе англо-американских переговоров был поставлен вопрос об открытии второго фронта в Европе. «Маршалл и Эйзенхауэр выступали за форсирование Канала (Ла-Манша. – Р. И.), чтобы …нанести удар непосредственно по Германии»[166]. Англичане выдвинули свой вариант союзной стратегии, настаивая на проведении операций в Северной Африке. После оживленных дебатов выполнение обещания советскому союзнику открыть второй фронт в Европе в 1942 г. было отложено. Американцы согласились на вторжение англоамериканских вооруженных сил на Средиземноморское побережье Африки.
Согласие американской стороны на это английское предложение очень напоминало капитуляцию. Назначение американского генерала Эйзенхауэра командовать этой операцией, получившей кодовое название «Факел», походило на определенную компенсацию американцам за лояльность к требованиям Великобритании. «Генерал Эйзенхауэр, который играл важную роль в составлении планов вторжения в Европу… в конечном счете пришел к выводу, что лучше использовать войска в Северной Африке, чем держать их без дела в ожидании открытия второго фронта во Франции»[167]. От открытия второго фронта в 1942 г., что было обещано Черчиллем Сталину, союзники отказались.
В многочисленных мемуарах и "исторических трактатах, опубликованных на Западе, выискиваются самые различные аргументы для оправдания этого англо-американского решения, суть которого была бесспорна: «Англия и США не выполнили своего решения открыть второй фронт в Европе в 1942 г.»[168]. Это позволило гитлеровскому командованию сосредоточить на советско-германском фронте 266 дивизий, из них 193 немецкие – почти в 1,5 раза больше, чем в 1941 г. Отказ открыть второй фронт в 1942 г. был «грубейшим нарушением союзнических обязательств перед СССР»[169].
Главную роль в планах срыва открытия второго фронта в согласованные с советским союзником сроки, безусловно, играл Черчилль. Его позиция в этом вопросе выглядела тем более неприглядной, что он прекрасно понимал, в сколь тяжелом положении была Красная Армия. Например, 4 марта 1942 г., демонстрируя незаурядный дар предвидения, Черчилль писал Рузвельту: «…весной немцы нанесут России самый страшный удар»[170].
Выступая с требованиями отложить в очередной раз открытие второго фронта, Черчилль явно играл с огнем, проявлял настоящий авантюризм. Дело в том, что у него были серьезные сомнения в вопросе о том, не рухнет ли Советский Союз под страшными ударами мощной немецкой военной машины. Например, 27 июля 1942 г., когда на юге советско-германского фронта развертывалось мощное немецкое наступление, Черчилль сообщал Рузвельту, что он допускал возможность того, что «русский фронт не выдержит»[171]. Если дела были столь тревожны на советско-германском фронте, значит, было логичным все делать для скорейшего открытия второго фронта. У британского премьер-министра логика была чисто политического характера: максимально ослабить Советский Союз в борьбе с Германией и создать тем самым благоприятные для Запада позиции в будущих схватках с советским союзником после окончания войны.
Высадка союзников в Северной Африке означала на практике, что открытие второго фронта в Европе вновь откладывается на неопределенно длительный срок. В этом нашел свое проявление курс Черчилля, не встречавший какого-либо противодействия со стороны США, на изматывание сил советского союзника в борьбе с мощной немецкой военной машиной.
На мой взгляд, была еще одна причина, почему Черчилль столь настойчиво ратовал за реализацию плана «Факел» и за балканский вариант стратегии англо-американских союзников, за их удар в область «мягкого подбрюшья» Европы.
И Северная Африка, и Балканы были географически близко расположены к Ближнему Востоку, где у Великобритании были важные колониальные интересы. Здесь находилась близкая сердцу Черчилля Палестина, которую он постоянно держал в поле своего зрения. 9 августа 1942 г. Черчилль откровенно сообщал Рузвельту: «Я твердо придерживаюсь сионистской политики, одним из авторов которой я являюсь»[172].
Операция «Факел» началась так и в такие сроки, как это запланировал Черчилль. Более того, премьер-министр даже уверял Рузвельта, что Сталин согласен с его стратегическим планом. 15 августа 1942 г. Черчилль информировал президента США: «Я серьезно полагаю, что в глубине своего сердца, если оно есть у него, Сталин сознает, что мы правы… (осуществляя операцию «Факел». – Р. И.)»[173].
Политическая цель срыва сроков открытия второго фронта была очевидна: среди западных союзников верх взяли те круги, которые стремились обескровить Советский Союз, ослабить его и в экономическом, и в военном отношении и тем самым создать выгодные для себя условия в послевоенном мире.
Высадка в Северной Африке была первой наступательной операцией западных союзников в годы Второй мировой войны. Она имела как стратегическое, так и морально-политическое значение, однако с точки зрения интересов Советского Союза большой роли не играла.
«Бесспорно, – писал автор одной из самых популярных биографий Эйзенхауэра, – что операция в Северной Африке не была вторым фронтом, как понимали его в России. И, конечно, было очень мало вероятности, что эта операция отвлечет значительное количество немецких войск с русского фронта, где шли тяжелые бои»[174].
Вопрос об открытии второго фронта имел решающее значение для всего хода Второй мировой войны. Это было очевидно для каждого объективного наблюдателя, а тем более для генералитета союзных армий, располагавшего достаточной информацией, чтобы прийти к выводу, что советско-германский фронт играл главную роль в титанической битве с фашизмом.
Естественно, что этот вопрос постоянно приковывал к себе внимание Эйзенхауэра. Об этом можно, в частности, судить на основании записей в его дневнике. 28 мая 1942 г. Эйзенхауэр записал в нем результаты своей беседы с британскими генералами, в ходе которой он без обиняков сказал, что в настоящее время нет даже необходимости определять главнокомандующего для осуществления десантной операции. «Как уже заявил Маршалл, – писал Эйзенхауэр, – если в этом году будут осуществлены какие-нибудь операции, вызванные критической ситуацией, ими должно руководить английское командование, а наши силы на соответствующих условиях должны быть приданы английским»[175].
Эйзенхауэр неоднократно возвращался в своих записях к оценке позиции Уинстона Черчилля в вопросе об открытии второго фронта. 5 июля 1942 г. он отметил, что в разговоре с Черчиллем усиленно дискутировался вопрос о роли Западной Европы и Африки в военных планах союзников. Премьер-министр настойчиво требовал осуществления высадки в Северной Африке, которая получила первоначально кодовое название «Гимнаст». Одновременно предусматривалось проведение вспомогательной десантной операции в Северной Норвегии.
Черчилль проявлял чудеса политической эквилибристики, пытаясь доказать обоснованность плана «Гимнаст» и своих требований о высадке союзных войск в Северной Африке. В частности, он настойчиво повторял утверждения, что для операций в Западной Европе не готовы военно-воздушные, военно-морские и сухопутные силы союзников. «Я, – отмечал Эйзенхауэр, – подчеркнул, что со многих точек зрения операция «Гимнаст» невыгодна, и поставил перед ним вопрос: приведет ли эта операция к тому, что немцы выведут с русского фронта хотя бы одну дивизию или один самолет»[176].
Первоначально высадка союзников в Северной Африке была запланирована на октябрь 1942 г. По настоянию Эйзенхауэра ее сроки перенесли на один месяц, так как он считал необходимым более тщательно подготовиться к ней. «Факел» являлся не только первым экзаменом на эффективность для англо-американского военно-политического союза. Лично для Эйзенхауэра это тоже было серьезное испытание. Впервые в жизни ему предстояло возглавить военную операцию, притом такого значительного масштаба. Главнокомандующий нервничал. «Факел» мог осветить его будущее военной славой, а о последствиях возможной неудачи было даже страшно подумать.
Учитывая сложность задачи, многие считали, что Эйзенхауэр не имеет необходимого опыта, знаний, чтобы возглавить высадку союзников в Африке[177].
Быстро летели дни и недели, отведенные на подготовку к операции в Северной Африке. Сроки начала этой кампании определялись не только военными, но и политическими соображениями. Вашингтонские верхи стремились зажечь «Факел» к моменту выборов в конгресс. Подобные соображения президент Рузвельт высказал в частной беседе. Правда, он оговорился, что «решение этого вопроса зависит от ответственного за операцию офицера (Эйзенхауэра. – Р. И.), а не от национального комитета демократической партии»[178].
В конце октября внушительные армады, насчитывавшие более 900 судов, отошли от берегов Англии и США. Им предстояло покрыть 1900 миль. 100 тыс. солдат с танками, артиллерией, боеприпасами, военным снаряжением тронулись в рискованный путь.
Настало время и Эйзенхауэру отправляться следом за войсками, но тяжелые осенние облака заволокли небо над Британскими островами. Наконец 6 ноября «летающая крепость», на борту которой находился Эйзенхауэр, доставила его в Гибралтар. Здесь находился командный пункт союзников. Штаб главнокомандующего был размещен внутри скалы. Над четырьмя комнатами штаба, оборудованными установками искусственного климата, возвышался огромный гранитный монолит. По прибытии в Гибралтар Эйзенхауэр дал волю своим эмоциям. 9 ноября 1942 г. он записал: «Война вызывает странные, иногда любопытные ситуации. За годы военной службы я часто мечтал о различных командных должностях, которые я когда-нибудь займу: командир во время войны, в условиях мира, командующий в ходе сражения, административный руководитель и т. д. Но никогда, ни при каких обстоятельствах мне не приходило в голову даже мимолетно, что мой командный пункт будет в Гибралтаре, символе мощи Британской империи». Какие только восторженные слова не использовал генерал в этой записи: и опора безопасности Британской империи, и важнейший фактор торгового роста Британской империи! «На американцев возложена ответственность, и я здесь»[179], – торжествующе заканчивал он. В Лондоне тоже считали, что теперь судьба империи в надежных руках. «В Ваших руках гибралтарская скала находится вне опасности»[180], – телеграфировал Черчилль Эйзенхауэру.
Наигранный оптимизм английского премьер-министра не менял положения дел. Война была еще в самом разгаре, но процесс заката Британской империи уже начинался. Создание штаба Эйзенхауэра в Гибралтаре, важнейшем опорном пункте Великобритании, было чем-то вроде символического акта, свидетельствовавшего, что помимо своей воли Черчилль становился не только свидетелем, но и участником событий, которые вели к крушению былой британской мощи.
Англо-американские войска должны были высаживаться во французской Северной Африке, что неизбежно вызывало острейшие дипломатические осложнения. Генерал де Голль, лидер «Сражающейся Франции», имевший свою штаб-квартиру в Лондоне, не пользовался расположением ни Рузвельта, ни Черчилля. Особенно напряженные отношения сложились у де Голля с президентом США.
Отправляясь в Гибралтар, Эйзенхауэр получил указание из госдепартамента, что он должен поддерживать отношения во французской Северной Африке не с де Голлем, а с генералом Жиро, который ждал на неоккупираванной территории Франции сигнала, чтобы присоединиться к англо-американским войскам после их высадки в Алжире. Жиро претендовал на командование операцией вторжения.
7 ноября состоялась встреча Эйзенхауэра с Жиро. Французский генерал безапелляционно потребовал передачи ему функций командующего. Эйзенхауэр спокойно разъяснил, кто тут хозяин. В ходе длительных и тяжелых дискуссий стороны договорились о том, что после высадки Жиро будет объявлен командующим французскими войсками и руководителем гражданских властей в Алжире.
Перед высадкой в Северной Африке Эйзенхауэр обратился по радио к находившимся здесь французским войскам. В обращении говорилось, что англо-американские войска высаживаются здесь «как друзья» и «не откроют первыми огонь». Подавляющее большинство солдат и офицеров Франции видели в лице правительства Виши предателей национальных интересов своей родины и не оказали серьезного сопротивления союзникам, когда 8 ноября началась десантная операция. В конце ноября в связи с создавшейся угрозой захвата немцами французского флота моряки-патриоты в Тулоне потопили и вывели из строя 60 боевых кораблей, чтобы те не стали добычей врага.
Эйзенхауэр назначил Жиро ответственным за оборону Алжира. Дальнейшее развитие событий показало, что позиции Жиро в Северной Африке" были далеко не столь прочны, как это представлялось чиновникам госдепартамента США. Между ним и Дарланом, известным коллаборационистом, сотрудничавшим с немцами, началась борьба за власть, которая представляла серьезную угрозу с тыла для наступающих англо-американских войск. Американцы предъявили французам что-то вроде ультиматума: или они в течение 24 часов решат, кто является их лидером, или американцы вынуждены будут пойти на репрессивные меры. Французские военные и политические лидеры приняли соломоново решение: Дарлан будет политическим руководителем французов, Жиро – военным при общем американском руководстве.
Эйзенхауэру нетрудно было занимать столь жесткую позицию в спорах по вопросу о том, кто из французских генералов и политиков будет первой скрипкой в Северной Африке. В любом случае дирижировать оркестром союзников в Северной Африке, включая и эту первую скрипку, должны были американцы. 11 ноября 1942 г. Рузвельт информировал Черчилля, что де Голль, Жиро и Дарлан «дерутся между собой, как коты, при этом каждый претендует на то, чтобы командовать всеми французскими войсками в Северной и Западной Африке.
Главная мысль, которую следует внедрить в сознание всех этих трех примадонн, – это то, что… любое решение одного из них или их совместное решение подлежит рассмотрению и одобрению Эйзенхауэром»[181].
Послание Рузвельта Черчиллю было недвусмысленным напоминанием и британскому премьер-министру кто есть кто в англо-американских союзнических отношениях.
Однако Черчилль был не из тех политиков, которые без борьбы капитулируют пусть даже перед значительно более сильными соперниками или партнерами.
Единоначалие генерала Эйзенхауэра в Северной Африке ни в коей мере его не устраивало, и 10 февраля 1943 г. в очередном послании Рузвельту он заявляет: «Если будет подчеркиваться назначение генерала Эйзенхауэра верховным главнокомандующим, а соответствующие функции генерала Александера и вице-маршала авиации Теддера – затушевываться, я думаю, английская пресса обрушит на нас поток критики». Черчилль считал, что в этом случае «пресса выразит общее настроение, господствующее в стране, и найдется много людей, которые будут искренне считать, что английских командиров и английские войска незаслуженно обходят, исходя из каких-то соображений, ради международной политики».
Премьер-министр предлагал президенту свой план разделения обязанностей среди союзного генералитета в Северной Африке: «…генерал Эйзенхауэр – главнокомандующий, Александер командует войсками Объединенных Наций в Тунисе, а Теддер – военно-воздушными силами»[182].
Эти распри между англо-американскими союзниками на самом высоком уровне ставили Эйзенхауэра в очень сложное положение, так как ему приходилось ежедневно, если не ежечасно, решать многочисленные спорные проблемы, которые возникали между английскими и американскими вооруженными силами. Не без труда, но, продемонстрировав хорошие дипломатические способности, Эйзенхауэр успешно справлялся с этими трудными задачами. Свидетельством этого являлось, в частности, то, что он сумел сохранить и упрочить свои хорошие отношения с Черчиллем, который особенно болезненно реагировал на то, что в англо-американском военно-политическом союзе главенствующая роль США была бесспорна.
13 ноября генерал Кларк объявил корреспондентам, что Эйзенхауэр принял «реалистическое» решение, провозгласив Дарлана руководителем французов. Все вишисты оставались во французской Северной Африке на своих местах.
Активных участников борьбы против фашистской Германии и режима Виши не выпускали из тюремных застенков. В центральной алжирской тюрьме при молчаливом попустительстве союзных властей находились в заключении 27 коммунистов – депутатов Национального собрания Франции. Эйзенхауэр оставил без ответа обращение заключенных коммунистов, протестовавших против массовых репрессий вишистов. Только в феврале 1943 г. под давлением мировой прогрессивной общественности эти антифашисты были освобождены из тюрем и концентрационных лагерей[183]. Однако в Северной Африке сохранилось бесправное положение местных жителей»[184]. Взрыв возмущения потряс все страны антигитлеровской коалиции: первая же наступательная операция союзников свелась к открытому сотрудничеству с коллаборационистами. Рузвельт и Черчилль умыли руки. Они попытались сделать из Эйзенхауэра козла отпущения, заставить его принять на себя все издержки союзнической политики в Северной Африке. Рузвельт, в частности, заявил 17 ноября: «Я возложил на генерала Эйзенхауэра ответственность за принятие политических решений во время его пребывания в Северной и Западной Африке»[185].
Позднее Эйзенхауэр отмечал, что в своей деятельности в Алжире он руководствовался стремлением демократическим путем решать сложные политические проблемы Северной Африки и обеспечить англо-франко-американское единство в борьбе против нацистов[186]. Конечно, предпринимая в Алжире те или иные практические шаги, Эйзенхауэр сообразовывал свои действия с инструкциями госдепартамента, но это не меняло положения. Морально-политическая ответственность за принятие непопулярных решений о сотрудничестве с коллаборационистами реально ложилась на него. Убийство Дарлана несколько уменьшило политическую напряженность, но не сняло ее полностью. В разговоре с Милтоном, приехавшим в Алжир по делам службы военной информации, Эйзенхауэр заметил: «Если бы я мог стать простым командиром батальона и вести его в бой под огнем, все было бы куда проще»[187].
Особенно трудное положение для союзников создалось поздней осенью и к концу 1942 г. «Самые лучшие новости для союзников поступали той осенью из России. 19 ноября Красная Армия контратаковала… в Сталинграде. Через пять дней стало очевидно, что немцы попали в городе в ловушку. В этот день, 24 ноября, Эйзенхауэр писал Мэми: «Борьба русских продолжает волновать меня до глубины души. Они наносят такие сокрушительные удары, что нельзя не восхищаться ими. Я уверен, что русские уничтожат миллион проклятых гансов и даже больше! И я хотел, чтобы мы немедленно начали молотить проклятых немцев столь же успешно и в таких же масштабах, как русские»[188].
К концу января 1943 г. западные союзники сосредоточили в Северной Африке армию численностью более 400 тыс. человек. Кроме того, к ним присоединилось 200 тыс. человек из состава французских войск.