Страница:
пользуется империя, нас презирающая. Спеши учиться, сын. Мы последние, мы
дышим под лавиной, и каждый день приближается обвал.
Лавина рухнула. По приказу базилевса Юстиниана византийский легион
заменил местное ополчение, которое - призрак старой Эллады - несло охрану
Фермопильского прохода. Одновременно последние города Эллады, еще
сохранявшие остатки самоуправления, получили назначенных Византией
префектов. Не стало афинского самоуправления, не стало и денег на
содержание Академии. Ее закрыли за ненадобностью, а префект ввел новые
налоги.
Отец Малха не только лишился хлебной выдачи, но отдал за подати все
овощи и все масло. Остался жмых. Старики слегли от особенной болезни,
заключавшейся в отвращении к жизни. Сухость сердца помешала сыну заметить,
что отец и мать по примеру древних стоиков уморили себя голодом.
Малх стал одинок, по отнюдь не свободен. Наследник, теперь он был
обязан платить налоги за лоскут тощей земли и за рощицу дряхлых маслин, за
дом, пусть развалину, за окна без ставен, за двери, от которых остались
лишь дыры проемов, за очаг, за хворост, собирал его Малх или нет, за
домашнюю птицу и животных, которых не было, за содержание легиона, якобы
охранявшего Фермопилы, за дороги в провинции и за улицы Афин, хотя никто
не заботился о мостовых, за соль, за зрелища - пусть цирк был закрыт...
Нельзя отказать и храмовым сборщикам, ибо леность в делах благочестия
свидетельствовала об уклонении от истинной Церкви, что было
государственным преступлением, как и неуплата любого налога.
Сеть, удушившая родителей, опускалась на сына. Малху посчастливилось.
Бродячие мимы приняли его в свое общество за уменье читать, и он бежал,
бросив на волю Судьбы дом, землю, деревья, ибо за обременительное
недвижимое имущество никто не захотел дать ему и трех оболов.
Два осла тащили повозки с жалкой утварью: грубые маски, подражавшие
образцам с барельефов, лохмотья для ролей и рваные книги, к которым Малх
присоединил свое наследство. Десяток мужчин развлекали зрителей
представлениями, где грубые шутки, заменявшие юмор, чередовались с
диалогами из трагедий и фокусами жонглеров.
Странствующие комедианты смело топтались по всей империи. Добытое
делилось поровну, кроме монет. Деньги копились на поборы, от которых не
следовало уклоняться. Империя не стесняла передвижения только дряхлых
стариков и явных, ни к чему не пригодных калек.
Дорожные заставы хватали не имевших проходных листов. Каждый бродяга
мог оказаться беглым рабом, колоном, бросившим земельный участок,
преступником, подданным, скрывшимся от налогов. Бродяг заключали в тюрьмы
и расправлялись быстро: если заключенного не разыскивали как беглого, он
продавался в рабство, как желавший ускользнуть от исполнения обязанностей
перед империей.
Сильный, ловкий, Малх сделался отличным жонглером. Он хорошо исполнял
и роли. Напялив маску, он вызывал приятный трепет у зрителей, любящих быть
испуганными в меру своего удовольствия.
Вожак мимов знал настоящие и выдуманные имена всех мимов, начиная от
Каина. Иные своей знаменитостью затмевали римских императоров: одним
движением тела и рук они умели лепить из воздуха сразу несколько фигур и
перевоплощаться, как древние боги. Из опасения быть обвиненным в
колдовстве, вожак решался показывать образчики умершего искусства лишь
перед своими. Он начинал метаться, как укушенный тарантулом. Внезапно
нелепые будто бы движения обретали ритм. Видения двоились, троились, к
двум голосам диалога примешивался третий.
Потом мим честно разоблачал секреты своего мастерства, но повторить
не удавалось никому.
- Со мной все умрет, я последний, - с горечью говорил вожак.
Малх верил преданию о некоем афинском миме, который бежал в Азию
перед приездом Нерона из страха перед ревностью императора-лицедея. В
сирийском городке беглец захотел показать "Антигону" Софокла, все роли в
которой он исполнял сам. Когда на арене маленького цирка начались
превращения одного во многих, зрители, ранее не видавшие великого
искусства, убежали в ужасе. Весь следующий день мим ходил по городу,
убеждая жителей не бояться. Наконец жители собрались на вторичное
представление. Увидев "Антигону", они оставили все дела. Каждый пытался
воспроизвести зрелище, все забыли о пище. Появилась странная болезнь,
унесшая население в могилу, а мим погиб от убийц, посланных завистливым
императором.
Нищая, но беспечальная жизнь Малха оборвалась, как гнилая веревка. В
Александрии Нильской сотоварищи Малха соблазнились безопасной, казалось,
возможностью проникнуть в кладовую торговца драгоценностями. Всех
схватили, Малх ускользнул случайно.
Сделавшись действительно бродягой, бывший мим мог оказаться легкой
добычей первого, кто имеет право спросить: где ты живешь, чем живешь и
уплатил ли подати? Опаснейшее положение. К тому же, ни медного обола. Как
жить, как выжить? Малх решил стать легионером.
Эллинов считали нежелательными для службы в войсках, но Александрия,
обязанная сдать солдат по набору империи, не интересовалась прошлым
добровольцев. Малх скрыл свое происхождение. Жонглер тот же гимнаст - из
Малха легче сделали солдата, чем из пахаря.
Шла война с персами, какая-то по счету, ибо с персами воевали всегда,
во всяком случае с лет вавилонского столпотворения, когда бог смешал языки
людей. Может быть, один Малх во всей армии мог сколько-нибудь связно
рассказать о столетиях вражды, которая вопреки общему мнению окружавших
его была вызвана сначала налетами эллинов на Азию, а затем стойко
поддерживалась хищным давлением на Восток Римской империи, неустанно
искавшей жертву для очередного грабежа. Теперь полководец Велизарий вел
три легиона и несколько тысяч конницы из дружественных империй сарацинов и
других наемников-варваров. Обе стороны избегали решительных сражений.
Зимние дожди, захватившие армии вблизи развалин Вавилона, лишили
противников подвижности. После нескольких стычек было заключено перемирие.
Для Малха последовали два года коротких переходов и длительных стоянок,
перемежавшихся не слишком кровопролитными столкновениями. Малху не
пришлось участвовать во взятии городов, но он собрал небольшую добычу с
трупов персов и своих.
Жизнь легионера прискучила Малху. Он заболел: не разгибалась
поясница, он волочил ногу, страдая от постоянной боли. Бывший мим легко
изобразил распространенную солдатскую болезнь. Выслужившиеся солдаты
получали право на некоторое обеспечение по старости. Тяжелая пята
Юстиниана наступила и на эту привилегию. Впрочем, краткость службы не дала
бы Малху права на пенсию. Но он получил свидетельство, ограждавшее его от
бдительности дорожных застав.
Малха влекла Александрия - горло Нила и голова Египта. Попав туда
вторично, он встретился с людьми, владевшими наукой чарования взглядом. Но
поиски смысла бытия казались Малху интереснее магии.
Данное в детстве дано навсегда. Мысль у Малха но отнимут, как и
умение довольствоваться малым. Малх существовал на три обола в день,
солдатской добычи должно было хватить надолго. И опять, как говорил Малх
новым друзьям, он, подобно воробью, запертому в доме, ударяется об одни и
те же стены. Эллин - он не мог не видеть в Риме, раздавившем Элладу,
только дурное. В этом крылось, Малх сам это понимал, мешающее истине
лицеприятие, хотя он понимал и неизбежность крушения Эллады, растерзанной
взаимной враждой городов-республик и кознями демагогов.
Читая писателя Девскиппа-афинянина*, Малх соглашался с ним: все новое
в Афинах исходило от потребностей граждан, они были республикой, властью.
Собравшись вместе на одной площади, они умели, бросая в урны створки
раковин, изгнать изменника, избрать умных законодателей, честных
казнохранителей, верных послов, талантливых стратегов.
_______________
* Д е в с к и п п - а ф и н я н и н - древний писатель;
сохранились обрывки произведений. В них с большой силой и
убедительностью превозносится государственный строй Афинской
республики. Девскипп сыграл роль в позднейшей идеализации
рабовладельческих республик Древней Греции.
Но где, спрашивал себя Малх, сойдутся сто мириадов населения
прибосфорского Рима? Найдись такая площадь - кто же будет избранником
сброда? На один день демагоги овладеют толпой, а завтра и они, и
республика-эфемера исчезнут в хаосе личных страстей. Три мириада афинян
знали друг друга по-соседски, поэтому трезво ценили способности и
характеры. Так все и объяснилось.
А рабы? Для Малха раб был человеком. Хотя бы лишь потому, что сам он,
как неимущий, был отделен от рабов малозаметной чертой. Рабов в
прославленной Девскиппом Афинской республике было больше, чем граждан.
Разве необходимость угнетения их, разве опасность рабов не вызывала
сплоченность граждан? Ты о чем-то умолчал, Девскипп!
Познав невозможность республик, Малх разумом допустил единовластие
базилевсов как неизбежность. Но - злую. Опасное состояние ума, усмехался
Малх, ибо базилевсы требуют не только подчинения, но и любви подданных.
Христианские базилевсы поручили Церкви, лучшего и не желавшей,
истреблять высокомерие мысли. От бронзово-звонких гекзаметров Гомера до
слов, непонятных невежде, все было ересью для духовенства. Но ведь уже в
республиканском Риме ремесло литератора становилось небезопасным. С лет
первого императора Августа начинаются преследования. Тиберий, второй
император, сам не чуждый писательству, хорошо понимал неблагонадежность
писателей и охотно уничтожал их. Последний император-язычник, Диоклетиан,
тщась создать семью императоров-богов, приказывал повсюду хватать
писателей и казнить их как рассуждающих о государственных делах.
Не лучше получалось у Малха и с религией. Он соглашался с правилами
христианской морали, но споры о сущности Христа казались ему бесцельными.
"Учение о троичности божества изложено еще в египетских мифах", - думал
Малх. Что касается тайны необходимого сосуществования доброго и злого,
света и тьмы, божественного утверждения и дьявольского отрицания, то
здесь, по мнению Малха, ничто не разрешено. К уже бывшим противоречиям
последователи Христа добавили еще одно, свое; добрые правила и
бесчеловечность действий.
Бывший мим, отставной легионер и самочинный философ беспечально
существовал в шумной Александрии, сытый размышлениями и беседой, как
Диоген.
Вор должен уметь молчать. Заговорщик нуждается в сотоварищах. Для
мыслителя же немота просто невозможна. На Малха донесли. По своему
невежеству шпион не мог сколько-нибудь связно передать слова Малха, но
выследил, что непонятные речи произносит человек, отказавшийся от мяса и
семьи. На три обола в день Малх невольно жил аскетом, как того требует
учение Мани. Манихейство же - тягчайшая схизма!
Еретика отправили в Византию, где были собраны многие манихейцы,
ожидавшие следствия и казни. Манихейские ересиархи отвергли предложенное
им покаяние. В те дни, как и в другие, находилось много людей, не
боявшихся мученичества. Малх познакомился с церковной тюрьмой Второго
Рима, носившей название in pace, что обозначает: пребывание в мире, в
тишине, в покое. Заключенного на веревке опускают в темную узкую горловину
каменного мешка, на глубину нескольких ростов человека.
Патриарх Мена считал богоугодным делом истребление еретиков, но
тяжким грехом судей ошибку в приговоре. Малх, защищаясь, отрицал
обвинение, исповедался, принял причастие, и Мена "смиренно указал"!
- В этом христианине находим мы не ложь дьявольской ереси, но лишь
смятенность мысли от неполного знания церковных канонов. Города, кипящие
соблазном, опасны его душе. Да подвергнут его покаянию в гордости мысли и
да отправят в дальнее место.
От зари утренней и до зари вечерней верующие, входя и выходя из
храма, плевали на прикованного к столбу грешника, дабы помочь его
смирению. Затем Малх превратился в гребца. Купец, которому поручили
изгнанника, не был обязан обращаться с ним, как с кипой ценного груза, и
приковал к скамье. И все-таки с купцами, как убедился Малх, было легче
иметь дело, чем с властью.
Через весловое отверстие в борту был чаще виден берег, чем открытое
море: корабли, из страха заблудиться в пустыне Понта, боялись надолго
терять сушу из виду. Когда попутный ветер надувал паруса, гребцы спали.
Случались и дни тяжкой борьбы с ветром. Сначала Малх считал дни, потом все
поглотило однообразие. Приказ положить весла по борту был понят Малхом как
очередная остановка, чтобы лодки могли еще раз отправиться к устью одной
из рек за водой и дровами. Неожиданно ему велели поднять ногу. Ловкий удар
расклепал кольцо!
Свободен! Стоялая вода в порту была теплой, будто подогретой. Малх
нырнул. Отросшие волосы слиплись от соли.
Карикинтия стала для Малха местом жительства. Как и другие города
ромеев на северном берегу Евксинского Понта, она казалась кораблем,
окаменевшим на суше. Стена и ров ограждали город с трех сторон, концы
крепостного пояса погружались в море. Бури разметывали камни - люди
восстанавливали разрушенное. Ворота порта замыкались цепями. Дома, высокие
из-за тесноты, были сложены из ноздреватого камня, поэтому даже новые
строения казались древними.
Как-то один из александрийских собеседников Малха выразил удивление
особым свойством жителей Византии. Это свойство он назвал презрением к
смерти. "Может быть, к жизни", - думал Малх. Иной раз ему хотелось выть,
не от голода и горя, не от страха или отчаяния, а так просто. Изредка Малх
доставлял себе это удовольствие, забившись где-нибудь за стеной в овраг,
пахнувший жарким бесплодием засухи, полынью и морем.
Уйти было некуда, степь обещала голодную смерть или плен у варваров,
может быть еще худший, чем плен империи. Изгнанник имел время для
размышлений - преимущество нищеты и одиночества, ценимое далеко не всеми
философами и лишь редкими проповедниками отречения от земных благ.
Прежде Малх видел правителей империи с удаления, спасительного для
подданных и для величия власти. Карикинтийская теснота снабдила его новыми
противоречиями. Префект, судья-квезитор и логофет-казначей были людьми
лично ничтожными и невежественными, власть же их - неограниченной.
Единственной целью правителей Карикинтии было выбивание денег из
подданных; надежным средством служили солдаты, тюрьма, пытка, казнь.
Сами карикинтийские сановники, однажды заплатив за должности, обязаны
были напоминать о себе ежегодными подарками-донатиями имперской казне,
покровителям и самому базилевсу.
Церковь тоже требовала дани от благочестия верующих. Забывчивым
напоминали лишь один раз.
Малху не хватало пальцев для перечня новых противоречий. Его тянуло
писать историю. На чем, для кого?..
Не пропуская богослужения, он старался почаще попадать на глаза
Деметрию, строгому пресвитеру Карикинтии.
Путешествия сделали Малха полиглотом, теперь он походя научился
говорить по-славянски или по-скифски; карикинтийцы безразлично прибегали и
к тому и к другому названию речи днепровских варваров, многие слова
которых удивляли Малха своим родством с эллинскими.
Прошло уже сорок поколений с тех пор, когда бродячие
мореплаватели-милетцы первыми зацепились за северное побережье Евксинского
Понта. Они скоро узнали, что по Борисфену-Днепру легко добраться до
областей старинного земледелия, где обладатели хорошо возделанных полей
охотно продают зерно, кожу, воск, меха. Эллада привыкла к пшенице, полбе,
ржи, гороху, которые прибывали самым дешевым путем - по воде. Прекращение
понтийского подвоза заставляло гордых афинян поститься, пока купцы не
доставляли зерно из других земель.
В Карикинтии все были заняты; случалось, что вложенный в дело капитал
утраивался за один год: торговля с варварами сулила быстрое обогащение,
что объясняло цепкую силу приморских городов.
Малх подкармливался работой у сереброкузнеца и - грамотные были редки
- иногда помогал купцу Репартию вести торговые записи. Трудный счет
буквами-цифрами сам по себе иссушал мозг, купцам же приходилось утаивать
прибыли, иначе лихва, взимаемая градоправителями сверх податей, могла
увести любой барыш. Купцы притворялись бедняками. Но что за события порой
случались на севере? Почему иногда исчезал днепровский хлеб? Малх
убедился, что купцы удивительно мало знали о Днепре и прилегающих к нему
землях.
На второй год Репартий взял с собой Малха на днепровский торг.
Лгали купцы, в меру того,
сколько нужно бывало для дела.
Лгали святители больше, чем
лгали купцы.
Ибо святость больше торговли
верит себе и искусному слову.
Из древних авторов
Рось совсем остановила течение под слободой - знак, что нора плыть на
Торжок-остров. Товары для торга исподволь накопили на берегу. Цеженый мед
шел в липовых долбленках и в сбитых из липового же теса бадьях. Мед густ,
а хуже воды, через всякое дерево протекает, только мягкая липа держит его.
Мытая, переплавленная вощина сбита в круги толщиной с жернов. Шкурки
пушных зверей собирались тючками по четыре десятка: темно-бурые бобры,
серые белки-веверицы, белые горностаи, темно-рыжие норки, огненные куницы
и лисы, водяные выдры-рыбалки. Выделанные кожи туров, волов, коров, коз и
баранов скатывались, как бревна, крупные - по десятку, мелкие - по
двадцать кож. Дорогой товар - зерно - насыпан в шитые из овечьих кож
мешки. В каждом шесть пудов да еще с торговым походом, чтоб не потерять
честь. Копченое мясо домашнего скота, туров, вепрей заготовили, сняв с
костей, выдержав под гнетом.
Десять росских родов нагрузили сорок семь челнов. Каждый род слал на
торг свои челны. У кого оказалось побольше товара, тот и челнов побольше
отправил.
На челне восемь гребцов, девятый с рулевым веслом да двое-трое
старших. Всеслав дал для охраны три десятка молодых слобожан, больше для
чести, для того больше, чтобы молодые повидали иных людей.
По Рось-реке плыть в полую воду все равно, что по озеру. Отчалив
утром, челны еще до полудня достигли начала большого колена. Здесь Рось
течет против Днепра, он - на юг, она - на север.
По правому берегу - пойма. Летом взору открывается низкий берег,
изрытый старыми руслами и озерами. Всхолмления заросли деревьями, любящими
воду, - серым тополем, осокорем, ивой. Пойма почти непроходима, здесь
охотничьи угодья каничей. Восточные соседи россичей берут неисчислимую
дань пуха с дикой птицы, из старых русел черпают набившуюся в полую воду
глупую рыбу. Разве ее возьмешь всю? К осени в сотнях озер и озерков не
видать воды; не ряска - дохлая рыба превращает водоемы в кашу. Издали
такое озеро кажется белым, будто там снег. Ветер доносит смрад,
отвратительный для человека, заманчивый для многих диких зверей. Они идут
лакомиться тухлятинкой. Каничи пользуются звериной шкуркой.
Редко кто из россичей видел эту пойму. Летом им нечего делать в
устье. Теперь же поймы нет, есть неоглядный простор без берегов. Кое-где
торчат камышинки - верхушки затопленных деревьев, вдали видны, как головы
в мохнатых шапках, вершины лесистых холмов, превращенные в острова.
Молодые смотрят не оторвутся: вот оно, море какое! Такого сияния, блеска,
игры не бывает на Роси.
Плыть бы да плыть все время к невидимому берегу, который, наверное,
как в сказке про заморские страны.
Дай волю молодым, они и пустились бы в плавание. Но старшие знают,
что пойменный разлив подобен жизни. Тут сверху и ровно и гладко. Снизу же
коряги, затонувшие деревья. В мутной воде не видать - заедешь в
затопленный лес, на мель попадешь. Намокнет товар и совсем пропадет. Челны
шли верной дорогой, вдоль высокого левого берега, коренным руслом.
Россичей догоняли илвичи. Эти были побогаче своих соседей не одним
числом родов и душ. Малая числом воинов илвичская слобода оставляла в
хозяйстве руки. Гнали илвичи сто сорок четыре челна, полных двенадцать
дюжин. Больше шести челнов с товаром приходилось у них на род, у россичей
же не было и пяти. Даже илвичская слобода послала на торг два челна.
Доверенный преемника Мужилы вез товар, накопленный промысловатыми
слобожанами.
Из устья Россавы, будто сговорившись с соседями о встрече, выплывали
каничи. Они не беднее илвичей: на шесть родов - тридцать девять челнов.
Челны у всех людей росского языка одинаковые: однодеревки. Из
осокоревого бревна или из дуба делают долбленку шагов тридцать длиной,
борта расшивают тесом внахлестку, крепя доску кленовыми гвоздями. Челны не
широки, в середине до трех с небольшим локтей, двухносые - при такой длине
не везде развернешься.
Вместе с каничскими собралось двести тридцать челнов. Не будь
разлива, тесновато сделалось бы на реке. Если зацепить все челны один за
другой, получится вязка длиной в четыре с половиной версты: росская верста
- пятьсот сажен. В сажени косой - мера от пальцев левой ноги наискось до
пальцев поднятой вверх правой руки.
Плыли, перекликаясь. Молодые забыли про море, вглядывались в новые
лица братьев по языку. А вдали, на востоке, в сверкающей мощи разлитого
без краев Днепра, уже виделся остров. Был он низок, версты на четыре
длиной. В правом краю острова, за теченьем, поднимаются высокие стрелки
мачт над высокобортными кораблями. Ромеи уже здесь.
Гребцы налегают на весла, росские челны пускаются наперегонки с
илвичскими, каничскими. А восточного берега Днепра нет и нет, за островом
без межи стелются воды, и опять молодые думают о море.
Великий Днепр замедлил течение. Он заперт теснинами, которые
начинаются ниже Самарь-реки. Теснины прорезаны хребтистыми скалами. Весной
Днепр топит скалы, вольно течет, захватив берег верст на пять. Ниже теснин
он опять разливается в море, к востоку ровное, к западу же, где берег
высок, Днепр занимает только низины и превращает степь в чудную страну
островов.
В это время года на Днепре опасны бури. Хорош его простор для разбега
ветров! Чуть засвежеет - спеши к берегу, прячься, если успеешь, и жди с
терпением, коль жизнь тебе дорога. Но другой опасности нет.
Веснами мир владеет днепровскими водами. Половодье отогнало
степняков, сиднем сидит отощавший за зиму хищный хазар. Снизу от
Евксинского Понта - Теплого моря безбоязненно поднимаются ромеи. Сверху,
пользуясь гладкой дорогой каждого ручья, ставшего речкой, из своих лесов
сплывают люди славянского языка. Плывут на торга славяне припятские,
верхнеднепровские, сожские северяне, деснинские, сеймовские...
Торгов несколько. Первый большой весенний торг живет на острове,
против Рось-реки. Песчаный Торжок-остров крут, его подмывает вода. Низ
острова - ухвостье тянется в узкую стрелку. Старые помнят, что ранее
остров был будто чуть дальше. Рось свой песок бросает к острову и тянет
его к себе. В засушливое лето дно между островом и Росью можно достать
длинным шестом. С той стороны Днепр роет пучину, там - русло, здесь -
затонно. Торгуют ромеи и ниже, одним-двумя кораблями они заходят в Сулу, в
Супой. Там торг малый, барыш же большой. Славяне, живущие по тем рекам,
бедны хлебом, но за товары дают купцам много воску, меду, мехов, кож. Это
дорогие для ромеев угодья. Без ведома хозяев продают купцы один другому
право плавать туда. Все поплывут - цены собьют.
Второй большой весенний торг становится верстах в полутораста выше
росского устья, под гористым берегом Днепра, верст на пятнадцать ниже
слияния Десны с Днепром. Под горой Днепр приглуб, причалы к берегу удобны.
Мутная вода плескала дымчатую пену на песчаную погость берега.
Изгибами бежали низенькие ступеньки, меченные ломаной хворостинкой,
мертвой травинкой, куском древесной коры, слепившейся метелкой камыша, в
которой ранний дрозд искал себе пищу.
Илвичи, россичи и каничи гнали челны к западному берегу острова. На
мели гребцы прыгали в воду, затаскивали челн подальше на песок. Людей
много, нужно - и на руках поднимут.
Племена приставали стаями, как птицы. Каждый ставил свои челны тесно
и прямо, чтобы занять меньше места. Так легче досмотреть за порядком,
быстрее покажешь товар.
Все ездившие на Торжок-остров имели здесь свой причал. Из года в год
челны размещались по неизменному порядку:
у самой головы острова ставились россавичи, живущие по правому берегу
Россавы, от истока до среднего течения;
ниже их - славичи, обитающие между верховьем Роси и Ростовицей;
потом - ростовичи с левого берега Ростовицы-реки;
за ними - бердичи с верховьев Ростовицы;
далее - илвичи и россичи;
последними с Поросья причаливают каничи.
Всех их семь племен, именующих себя по-разному. Для других же славян
они, обитающие по Рось-реке и ее притокам, - россичи, или руссичи, какой
выговор иным легче дается. Остальные приднепровские славяне, пахари лесных
полян, плавают на верхний торг, под гору. Так им удобнее, ближе. Ирпичи и
хвастичи спускаются по Ирпень-реке, здвижичи - по Здвиже, сквиричи,
лазоричи, ромодане, жуляне, житомичи, бердичи - по Тетерев-реке и Иршени,
ужичи с жеричами - Уж-рекою. Горынь-река, Случь и сама Припять приносят
дышим под лавиной, и каждый день приближается обвал.
Лавина рухнула. По приказу базилевса Юстиниана византийский легион
заменил местное ополчение, которое - призрак старой Эллады - несло охрану
Фермопильского прохода. Одновременно последние города Эллады, еще
сохранявшие остатки самоуправления, получили назначенных Византией
префектов. Не стало афинского самоуправления, не стало и денег на
содержание Академии. Ее закрыли за ненадобностью, а префект ввел новые
налоги.
Отец Малха не только лишился хлебной выдачи, но отдал за подати все
овощи и все масло. Остался жмых. Старики слегли от особенной болезни,
заключавшейся в отвращении к жизни. Сухость сердца помешала сыну заметить,
что отец и мать по примеру древних стоиков уморили себя голодом.
Малх стал одинок, по отнюдь не свободен. Наследник, теперь он был
обязан платить налоги за лоскут тощей земли и за рощицу дряхлых маслин, за
дом, пусть развалину, за окна без ставен, за двери, от которых остались
лишь дыры проемов, за очаг, за хворост, собирал его Малх или нет, за
домашнюю птицу и животных, которых не было, за содержание легиона, якобы
охранявшего Фермопилы, за дороги в провинции и за улицы Афин, хотя никто
не заботился о мостовых, за соль, за зрелища - пусть цирк был закрыт...
Нельзя отказать и храмовым сборщикам, ибо леность в делах благочестия
свидетельствовала об уклонении от истинной Церкви, что было
государственным преступлением, как и неуплата любого налога.
Сеть, удушившая родителей, опускалась на сына. Малху посчастливилось.
Бродячие мимы приняли его в свое общество за уменье читать, и он бежал,
бросив на волю Судьбы дом, землю, деревья, ибо за обременительное
недвижимое имущество никто не захотел дать ему и трех оболов.
Два осла тащили повозки с жалкой утварью: грубые маски, подражавшие
образцам с барельефов, лохмотья для ролей и рваные книги, к которым Малх
присоединил свое наследство. Десяток мужчин развлекали зрителей
представлениями, где грубые шутки, заменявшие юмор, чередовались с
диалогами из трагедий и фокусами жонглеров.
Странствующие комедианты смело топтались по всей империи. Добытое
делилось поровну, кроме монет. Деньги копились на поборы, от которых не
следовало уклоняться. Империя не стесняла передвижения только дряхлых
стариков и явных, ни к чему не пригодных калек.
Дорожные заставы хватали не имевших проходных листов. Каждый бродяга
мог оказаться беглым рабом, колоном, бросившим земельный участок,
преступником, подданным, скрывшимся от налогов. Бродяг заключали в тюрьмы
и расправлялись быстро: если заключенного не разыскивали как беглого, он
продавался в рабство, как желавший ускользнуть от исполнения обязанностей
перед империей.
Сильный, ловкий, Малх сделался отличным жонглером. Он хорошо исполнял
и роли. Напялив маску, он вызывал приятный трепет у зрителей, любящих быть
испуганными в меру своего удовольствия.
Вожак мимов знал настоящие и выдуманные имена всех мимов, начиная от
Каина. Иные своей знаменитостью затмевали римских императоров: одним
движением тела и рук они умели лепить из воздуха сразу несколько фигур и
перевоплощаться, как древние боги. Из опасения быть обвиненным в
колдовстве, вожак решался показывать образчики умершего искусства лишь
перед своими. Он начинал метаться, как укушенный тарантулом. Внезапно
нелепые будто бы движения обретали ритм. Видения двоились, троились, к
двум голосам диалога примешивался третий.
Потом мим честно разоблачал секреты своего мастерства, но повторить
не удавалось никому.
- Со мной все умрет, я последний, - с горечью говорил вожак.
Малх верил преданию о некоем афинском миме, который бежал в Азию
перед приездом Нерона из страха перед ревностью императора-лицедея. В
сирийском городке беглец захотел показать "Антигону" Софокла, все роли в
которой он исполнял сам. Когда на арене маленького цирка начались
превращения одного во многих, зрители, ранее не видавшие великого
искусства, убежали в ужасе. Весь следующий день мим ходил по городу,
убеждая жителей не бояться. Наконец жители собрались на вторичное
представление. Увидев "Антигону", они оставили все дела. Каждый пытался
воспроизвести зрелище, все забыли о пище. Появилась странная болезнь,
унесшая население в могилу, а мим погиб от убийц, посланных завистливым
императором.
Нищая, но беспечальная жизнь Малха оборвалась, как гнилая веревка. В
Александрии Нильской сотоварищи Малха соблазнились безопасной, казалось,
возможностью проникнуть в кладовую торговца драгоценностями. Всех
схватили, Малх ускользнул случайно.
Сделавшись действительно бродягой, бывший мим мог оказаться легкой
добычей первого, кто имеет право спросить: где ты живешь, чем живешь и
уплатил ли подати? Опаснейшее положение. К тому же, ни медного обола. Как
жить, как выжить? Малх решил стать легионером.
Эллинов считали нежелательными для службы в войсках, но Александрия,
обязанная сдать солдат по набору империи, не интересовалась прошлым
добровольцев. Малх скрыл свое происхождение. Жонглер тот же гимнаст - из
Малха легче сделали солдата, чем из пахаря.
Шла война с персами, какая-то по счету, ибо с персами воевали всегда,
во всяком случае с лет вавилонского столпотворения, когда бог смешал языки
людей. Может быть, один Малх во всей армии мог сколько-нибудь связно
рассказать о столетиях вражды, которая вопреки общему мнению окружавших
его была вызвана сначала налетами эллинов на Азию, а затем стойко
поддерживалась хищным давлением на Восток Римской империи, неустанно
искавшей жертву для очередного грабежа. Теперь полководец Велизарий вел
три легиона и несколько тысяч конницы из дружественных империй сарацинов и
других наемников-варваров. Обе стороны избегали решительных сражений.
Зимние дожди, захватившие армии вблизи развалин Вавилона, лишили
противников подвижности. После нескольких стычек было заключено перемирие.
Для Малха последовали два года коротких переходов и длительных стоянок,
перемежавшихся не слишком кровопролитными столкновениями. Малху не
пришлось участвовать во взятии городов, но он собрал небольшую добычу с
трупов персов и своих.
Жизнь легионера прискучила Малху. Он заболел: не разгибалась
поясница, он волочил ногу, страдая от постоянной боли. Бывший мим легко
изобразил распространенную солдатскую болезнь. Выслужившиеся солдаты
получали право на некоторое обеспечение по старости. Тяжелая пята
Юстиниана наступила и на эту привилегию. Впрочем, краткость службы не дала
бы Малху права на пенсию. Но он получил свидетельство, ограждавшее его от
бдительности дорожных застав.
Малха влекла Александрия - горло Нила и голова Египта. Попав туда
вторично, он встретился с людьми, владевшими наукой чарования взглядом. Но
поиски смысла бытия казались Малху интереснее магии.
Данное в детстве дано навсегда. Мысль у Малха но отнимут, как и
умение довольствоваться малым. Малх существовал на три обола в день,
солдатской добычи должно было хватить надолго. И опять, как говорил Малх
новым друзьям, он, подобно воробью, запертому в доме, ударяется об одни и
те же стены. Эллин - он не мог не видеть в Риме, раздавившем Элладу,
только дурное. В этом крылось, Малх сам это понимал, мешающее истине
лицеприятие, хотя он понимал и неизбежность крушения Эллады, растерзанной
взаимной враждой городов-республик и кознями демагогов.
Читая писателя Девскиппа-афинянина*, Малх соглашался с ним: все новое
в Афинах исходило от потребностей граждан, они были республикой, властью.
Собравшись вместе на одной площади, они умели, бросая в урны створки
раковин, изгнать изменника, избрать умных законодателей, честных
казнохранителей, верных послов, талантливых стратегов.
_______________
* Д е в с к и п п - а ф и н я н и н - древний писатель;
сохранились обрывки произведений. В них с большой силой и
убедительностью превозносится государственный строй Афинской
республики. Девскипп сыграл роль в позднейшей идеализации
рабовладельческих республик Древней Греции.
Но где, спрашивал себя Малх, сойдутся сто мириадов населения
прибосфорского Рима? Найдись такая площадь - кто же будет избранником
сброда? На один день демагоги овладеют толпой, а завтра и они, и
республика-эфемера исчезнут в хаосе личных страстей. Три мириада афинян
знали друг друга по-соседски, поэтому трезво ценили способности и
характеры. Так все и объяснилось.
А рабы? Для Малха раб был человеком. Хотя бы лишь потому, что сам он,
как неимущий, был отделен от рабов малозаметной чертой. Рабов в
прославленной Девскиппом Афинской республике было больше, чем граждан.
Разве необходимость угнетения их, разве опасность рабов не вызывала
сплоченность граждан? Ты о чем-то умолчал, Девскипп!
Познав невозможность республик, Малх разумом допустил единовластие
базилевсов как неизбежность. Но - злую. Опасное состояние ума, усмехался
Малх, ибо базилевсы требуют не только подчинения, но и любви подданных.
Христианские базилевсы поручили Церкви, лучшего и не желавшей,
истреблять высокомерие мысли. От бронзово-звонких гекзаметров Гомера до
слов, непонятных невежде, все было ересью для духовенства. Но ведь уже в
республиканском Риме ремесло литератора становилось небезопасным. С лет
первого императора Августа начинаются преследования. Тиберий, второй
император, сам не чуждый писательству, хорошо понимал неблагонадежность
писателей и охотно уничтожал их. Последний император-язычник, Диоклетиан,
тщась создать семью императоров-богов, приказывал повсюду хватать
писателей и казнить их как рассуждающих о государственных делах.
Не лучше получалось у Малха и с религией. Он соглашался с правилами
христианской морали, но споры о сущности Христа казались ему бесцельными.
"Учение о троичности божества изложено еще в египетских мифах", - думал
Малх. Что касается тайны необходимого сосуществования доброго и злого,
света и тьмы, божественного утверждения и дьявольского отрицания, то
здесь, по мнению Малха, ничто не разрешено. К уже бывшим противоречиям
последователи Христа добавили еще одно, свое; добрые правила и
бесчеловечность действий.
Бывший мим, отставной легионер и самочинный философ беспечально
существовал в шумной Александрии, сытый размышлениями и беседой, как
Диоген.
Вор должен уметь молчать. Заговорщик нуждается в сотоварищах. Для
мыслителя же немота просто невозможна. На Малха донесли. По своему
невежеству шпион не мог сколько-нибудь связно передать слова Малха, но
выследил, что непонятные речи произносит человек, отказавшийся от мяса и
семьи. На три обола в день Малх невольно жил аскетом, как того требует
учение Мани. Манихейство же - тягчайшая схизма!
Еретика отправили в Византию, где были собраны многие манихейцы,
ожидавшие следствия и казни. Манихейские ересиархи отвергли предложенное
им покаяние. В те дни, как и в другие, находилось много людей, не
боявшихся мученичества. Малх познакомился с церковной тюрьмой Второго
Рима, носившей название in pace, что обозначает: пребывание в мире, в
тишине, в покое. Заключенного на веревке опускают в темную узкую горловину
каменного мешка, на глубину нескольких ростов человека.
Патриарх Мена считал богоугодным делом истребление еретиков, но
тяжким грехом судей ошибку в приговоре. Малх, защищаясь, отрицал
обвинение, исповедался, принял причастие, и Мена "смиренно указал"!
- В этом христианине находим мы не ложь дьявольской ереси, но лишь
смятенность мысли от неполного знания церковных канонов. Города, кипящие
соблазном, опасны его душе. Да подвергнут его покаянию в гордости мысли и
да отправят в дальнее место.
От зари утренней и до зари вечерней верующие, входя и выходя из
храма, плевали на прикованного к столбу грешника, дабы помочь его
смирению. Затем Малх превратился в гребца. Купец, которому поручили
изгнанника, не был обязан обращаться с ним, как с кипой ценного груза, и
приковал к скамье. И все-таки с купцами, как убедился Малх, было легче
иметь дело, чем с властью.
Через весловое отверстие в борту был чаще виден берег, чем открытое
море: корабли, из страха заблудиться в пустыне Понта, боялись надолго
терять сушу из виду. Когда попутный ветер надувал паруса, гребцы спали.
Случались и дни тяжкой борьбы с ветром. Сначала Малх считал дни, потом все
поглотило однообразие. Приказ положить весла по борту был понят Малхом как
очередная остановка, чтобы лодки могли еще раз отправиться к устью одной
из рек за водой и дровами. Неожиданно ему велели поднять ногу. Ловкий удар
расклепал кольцо!
Свободен! Стоялая вода в порту была теплой, будто подогретой. Малх
нырнул. Отросшие волосы слиплись от соли.
Карикинтия стала для Малха местом жительства. Как и другие города
ромеев на северном берегу Евксинского Понта, она казалась кораблем,
окаменевшим на суше. Стена и ров ограждали город с трех сторон, концы
крепостного пояса погружались в море. Бури разметывали камни - люди
восстанавливали разрушенное. Ворота порта замыкались цепями. Дома, высокие
из-за тесноты, были сложены из ноздреватого камня, поэтому даже новые
строения казались древними.
Как-то один из александрийских собеседников Малха выразил удивление
особым свойством жителей Византии. Это свойство он назвал презрением к
смерти. "Может быть, к жизни", - думал Малх. Иной раз ему хотелось выть,
не от голода и горя, не от страха или отчаяния, а так просто. Изредка Малх
доставлял себе это удовольствие, забившись где-нибудь за стеной в овраг,
пахнувший жарким бесплодием засухи, полынью и морем.
Уйти было некуда, степь обещала голодную смерть или плен у варваров,
может быть еще худший, чем плен империи. Изгнанник имел время для
размышлений - преимущество нищеты и одиночества, ценимое далеко не всеми
философами и лишь редкими проповедниками отречения от земных благ.
Прежде Малх видел правителей империи с удаления, спасительного для
подданных и для величия власти. Карикинтийская теснота снабдила его новыми
противоречиями. Префект, судья-квезитор и логофет-казначей были людьми
лично ничтожными и невежественными, власть же их - неограниченной.
Единственной целью правителей Карикинтии было выбивание денег из
подданных; надежным средством служили солдаты, тюрьма, пытка, казнь.
Сами карикинтийские сановники, однажды заплатив за должности, обязаны
были напоминать о себе ежегодными подарками-донатиями имперской казне,
покровителям и самому базилевсу.
Церковь тоже требовала дани от благочестия верующих. Забывчивым
напоминали лишь один раз.
Малху не хватало пальцев для перечня новых противоречий. Его тянуло
писать историю. На чем, для кого?..
Не пропуская богослужения, он старался почаще попадать на глаза
Деметрию, строгому пресвитеру Карикинтии.
Путешествия сделали Малха полиглотом, теперь он походя научился
говорить по-славянски или по-скифски; карикинтийцы безразлично прибегали и
к тому и к другому названию речи днепровских варваров, многие слова
которых удивляли Малха своим родством с эллинскими.
Прошло уже сорок поколений с тех пор, когда бродячие
мореплаватели-милетцы первыми зацепились за северное побережье Евксинского
Понта. Они скоро узнали, что по Борисфену-Днепру легко добраться до
областей старинного земледелия, где обладатели хорошо возделанных полей
охотно продают зерно, кожу, воск, меха. Эллада привыкла к пшенице, полбе,
ржи, гороху, которые прибывали самым дешевым путем - по воде. Прекращение
понтийского подвоза заставляло гордых афинян поститься, пока купцы не
доставляли зерно из других земель.
В Карикинтии все были заняты; случалось, что вложенный в дело капитал
утраивался за один год: торговля с варварами сулила быстрое обогащение,
что объясняло цепкую силу приморских городов.
Малх подкармливался работой у сереброкузнеца и - грамотные были редки
- иногда помогал купцу Репартию вести торговые записи. Трудный счет
буквами-цифрами сам по себе иссушал мозг, купцам же приходилось утаивать
прибыли, иначе лихва, взимаемая градоправителями сверх податей, могла
увести любой барыш. Купцы притворялись бедняками. Но что за события порой
случались на севере? Почему иногда исчезал днепровский хлеб? Малх
убедился, что купцы удивительно мало знали о Днепре и прилегающих к нему
землях.
На второй год Репартий взял с собой Малха на днепровский торг.
Лгали купцы, в меру того,
сколько нужно бывало для дела.
Лгали святители больше, чем
лгали купцы.
Ибо святость больше торговли
верит себе и искусному слову.
Из древних авторов
Рось совсем остановила течение под слободой - знак, что нора плыть на
Торжок-остров. Товары для торга исподволь накопили на берегу. Цеженый мед
шел в липовых долбленках и в сбитых из липового же теса бадьях. Мед густ,
а хуже воды, через всякое дерево протекает, только мягкая липа держит его.
Мытая, переплавленная вощина сбита в круги толщиной с жернов. Шкурки
пушных зверей собирались тючками по четыре десятка: темно-бурые бобры,
серые белки-веверицы, белые горностаи, темно-рыжие норки, огненные куницы
и лисы, водяные выдры-рыбалки. Выделанные кожи туров, волов, коров, коз и
баранов скатывались, как бревна, крупные - по десятку, мелкие - по
двадцать кож. Дорогой товар - зерно - насыпан в шитые из овечьих кож
мешки. В каждом шесть пудов да еще с торговым походом, чтоб не потерять
честь. Копченое мясо домашнего скота, туров, вепрей заготовили, сняв с
костей, выдержав под гнетом.
Десять росских родов нагрузили сорок семь челнов. Каждый род слал на
торг свои челны. У кого оказалось побольше товара, тот и челнов побольше
отправил.
На челне восемь гребцов, девятый с рулевым веслом да двое-трое
старших. Всеслав дал для охраны три десятка молодых слобожан, больше для
чести, для того больше, чтобы молодые повидали иных людей.
По Рось-реке плыть в полую воду все равно, что по озеру. Отчалив
утром, челны еще до полудня достигли начала большого колена. Здесь Рось
течет против Днепра, он - на юг, она - на север.
По правому берегу - пойма. Летом взору открывается низкий берег,
изрытый старыми руслами и озерами. Всхолмления заросли деревьями, любящими
воду, - серым тополем, осокорем, ивой. Пойма почти непроходима, здесь
охотничьи угодья каничей. Восточные соседи россичей берут неисчислимую
дань пуха с дикой птицы, из старых русел черпают набившуюся в полую воду
глупую рыбу. Разве ее возьмешь всю? К осени в сотнях озер и озерков не
видать воды; не ряска - дохлая рыба превращает водоемы в кашу. Издали
такое озеро кажется белым, будто там снег. Ветер доносит смрад,
отвратительный для человека, заманчивый для многих диких зверей. Они идут
лакомиться тухлятинкой. Каничи пользуются звериной шкуркой.
Редко кто из россичей видел эту пойму. Летом им нечего делать в
устье. Теперь же поймы нет, есть неоглядный простор без берегов. Кое-где
торчат камышинки - верхушки затопленных деревьев, вдали видны, как головы
в мохнатых шапках, вершины лесистых холмов, превращенные в острова.
Молодые смотрят не оторвутся: вот оно, море какое! Такого сияния, блеска,
игры не бывает на Роси.
Плыть бы да плыть все время к невидимому берегу, который, наверное,
как в сказке про заморские страны.
Дай волю молодым, они и пустились бы в плавание. Но старшие знают,
что пойменный разлив подобен жизни. Тут сверху и ровно и гладко. Снизу же
коряги, затонувшие деревья. В мутной воде не видать - заедешь в
затопленный лес, на мель попадешь. Намокнет товар и совсем пропадет. Челны
шли верной дорогой, вдоль высокого левого берега, коренным руслом.
Россичей догоняли илвичи. Эти были побогаче своих соседей не одним
числом родов и душ. Малая числом воинов илвичская слобода оставляла в
хозяйстве руки. Гнали илвичи сто сорок четыре челна, полных двенадцать
дюжин. Больше шести челнов с товаром приходилось у них на род, у россичей
же не было и пяти. Даже илвичская слобода послала на торг два челна.
Доверенный преемника Мужилы вез товар, накопленный промысловатыми
слобожанами.
Из устья Россавы, будто сговорившись с соседями о встрече, выплывали
каничи. Они не беднее илвичей: на шесть родов - тридцать девять челнов.
Челны у всех людей росского языка одинаковые: однодеревки. Из
осокоревого бревна или из дуба делают долбленку шагов тридцать длиной,
борта расшивают тесом внахлестку, крепя доску кленовыми гвоздями. Челны не
широки, в середине до трех с небольшим локтей, двухносые - при такой длине
не везде развернешься.
Вместе с каничскими собралось двести тридцать челнов. Не будь
разлива, тесновато сделалось бы на реке. Если зацепить все челны один за
другой, получится вязка длиной в четыре с половиной версты: росская верста
- пятьсот сажен. В сажени косой - мера от пальцев левой ноги наискось до
пальцев поднятой вверх правой руки.
Плыли, перекликаясь. Молодые забыли про море, вглядывались в новые
лица братьев по языку. А вдали, на востоке, в сверкающей мощи разлитого
без краев Днепра, уже виделся остров. Был он низок, версты на четыре
длиной. В правом краю острова, за теченьем, поднимаются высокие стрелки
мачт над высокобортными кораблями. Ромеи уже здесь.
Гребцы налегают на весла, росские челны пускаются наперегонки с
илвичскими, каничскими. А восточного берега Днепра нет и нет, за островом
без межи стелются воды, и опять молодые думают о море.
Великий Днепр замедлил течение. Он заперт теснинами, которые
начинаются ниже Самарь-реки. Теснины прорезаны хребтистыми скалами. Весной
Днепр топит скалы, вольно течет, захватив берег верст на пять. Ниже теснин
он опять разливается в море, к востоку ровное, к западу же, где берег
высок, Днепр занимает только низины и превращает степь в чудную страну
островов.
В это время года на Днепре опасны бури. Хорош его простор для разбега
ветров! Чуть засвежеет - спеши к берегу, прячься, если успеешь, и жди с
терпением, коль жизнь тебе дорога. Но другой опасности нет.
Веснами мир владеет днепровскими водами. Половодье отогнало
степняков, сиднем сидит отощавший за зиму хищный хазар. Снизу от
Евксинского Понта - Теплого моря безбоязненно поднимаются ромеи. Сверху,
пользуясь гладкой дорогой каждого ручья, ставшего речкой, из своих лесов
сплывают люди славянского языка. Плывут на торга славяне припятские,
верхнеднепровские, сожские северяне, деснинские, сеймовские...
Торгов несколько. Первый большой весенний торг живет на острове,
против Рось-реки. Песчаный Торжок-остров крут, его подмывает вода. Низ
острова - ухвостье тянется в узкую стрелку. Старые помнят, что ранее
остров был будто чуть дальше. Рось свой песок бросает к острову и тянет
его к себе. В засушливое лето дно между островом и Росью можно достать
длинным шестом. С той стороны Днепр роет пучину, там - русло, здесь -
затонно. Торгуют ромеи и ниже, одним-двумя кораблями они заходят в Сулу, в
Супой. Там торг малый, барыш же большой. Славяне, живущие по тем рекам,
бедны хлебом, но за товары дают купцам много воску, меду, мехов, кож. Это
дорогие для ромеев угодья. Без ведома хозяев продают купцы один другому
право плавать туда. Все поплывут - цены собьют.
Второй большой весенний торг становится верстах в полутораста выше
росского устья, под гористым берегом Днепра, верст на пятнадцать ниже
слияния Десны с Днепром. Под горой Днепр приглуб, причалы к берегу удобны.
Мутная вода плескала дымчатую пену на песчаную погость берега.
Изгибами бежали низенькие ступеньки, меченные ломаной хворостинкой,
мертвой травинкой, куском древесной коры, слепившейся метелкой камыша, в
которой ранний дрозд искал себе пищу.
Илвичи, россичи и каничи гнали челны к западному берегу острова. На
мели гребцы прыгали в воду, затаскивали челн подальше на песок. Людей
много, нужно - и на руках поднимут.
Племена приставали стаями, как птицы. Каждый ставил свои челны тесно
и прямо, чтобы занять меньше места. Так легче досмотреть за порядком,
быстрее покажешь товар.
Все ездившие на Торжок-остров имели здесь свой причал. Из года в год
челны размещались по неизменному порядку:
у самой головы острова ставились россавичи, живущие по правому берегу
Россавы, от истока до среднего течения;
ниже их - славичи, обитающие между верховьем Роси и Ростовицей;
потом - ростовичи с левого берега Ростовицы-реки;
за ними - бердичи с верховьев Ростовицы;
далее - илвичи и россичи;
последними с Поросья причаливают каничи.
Всех их семь племен, именующих себя по-разному. Для других же славян
они, обитающие по Рось-реке и ее притокам, - россичи, или руссичи, какой
выговор иным легче дается. Остальные приднепровские славяне, пахари лесных
полян, плавают на верхний торг, под гору. Так им удобнее, ближе. Ирпичи и
хвастичи спускаются по Ирпень-реке, здвижичи - по Здвиже, сквиричи,
лазоричи, ромодане, жуляне, житомичи, бердичи - по Тетерев-реке и Иршени,
ужичи с жеричами - Уж-рекою. Горынь-река, Случь и сама Припять приносят