Страница:
неотесанный провинциал обучался этому за шесть-семь двухчасовых уроков.
Приветствовать же базилевса на ходу при всем желании мог научиться не
каждый. Неуклюжие оказывались между Скиллой и Харибдой: промахнуться или,
что уже почти преступление, помешать Божественному сделать шаг. Поэтому
люди, в себе неуверенные, прятались и старались приблизиться к Владыке
империи в более удобный миг.
Разогнувшись, Евдемоний последовал за базилевсом по винтовой
лестнице, отставая на одну ступеньку. Юстиниан опирался на плечо префекта,
а тот, выставив по-черепашьи голову, тихо докладывал об утренних и ночных
происшествиях. Воспитанник римско-греческой культуры, Евдемоний обладал
даром краткой речи. На тридцать третьей ступеньке префект успел закончить:
- Если Твоя Божественность захочет, она выпустит двоих. Твой раб тебе
их опять изловит.
Почувствовав, что Юстиниан перестал опираться на его плечо,
Евдемоний, повинуясь молчаливому приказу своего божества, отстал. Он все
же решился дать совет, ибо над ним не властвовал взгляд базилевса. Но даже
так, сбоку, он не решился намекнуть, что желательно смазать салом хлебной
подачки загрубевшие губы подданных.
Он не раскаивался. Прикосновение базилевса, минута общения с
базилевсом сняли заботы и дурные предчувствия.
Пустые глазницы слепого бога Теплых морей и ловко прорезанные щели в
кудрях поступили на службу префекта.
В этот солнечный, но холодный день вознесение Юстиниана на кафизму
совершилось в облаке меха горностаев, шкурки которых доставляли купцы с
северного берега Евксинского Понта. Поверх горностаев была накинута
порфира, складки которой, после того как Юстиниан воссел, оправили
невидимые для подданных руки.
Явление владыки было встречено затихающим ропотом голосов. С минуту,
как в засыпающем птичнике, там и сям еще слышались выкрики, потом людское
множество успокоилось. Закрывший глаза мог счесть себя в пустыне.
Евдемоний вздрогнул. Что это? Ни одного приветствия! Но, помимо выразивших
свое недовольство подданных, более тысячи только его агентов находилось на
трибунах. Сколько там было шпионов Иоанна Каппадокийца, Трибониана,
Колоподия и базилиссы Феодоры? Вот кто-то встает. Нет, его хватают, он
исчезает.
Юстиниан любил лошадей, и конюшенная прислуга заставляла скакунов
выделывать на арене особенно красивые и сложные фигуры. Смотрел ли
Божественный на арену, Евдемоний не знал. Но трибуны глядели лишь на
кафизму.
От левых к кафизме трибун, принадлежащих прасинам, отделилось десятка
два людей с зелеными бантами и поясами. С трибун венетов тоже поднялась
группа людей, несущих синие цвета. Просители шли к кафизме, сохраняя
униженный вид, с опущенными головами, горбатя спины, - нельзя было бы
упрекнуть подданных в дерзости.
Старшины прасинов и венетов соединились у подножия левой лестницы. Ее
называли Ступенями Милости, ибо в евангелии сказано: левая рука дающего не
должна знать, что делает правая. В правой кесарь держал меч, в левой - шар
державы, увенчанный крестом распятого.
Евдемоний перестал видеть старшин, но знал, что они взбираются по
крутым ступенькам. Вот верхние достигли площадки перед медной дверью.
Префект прижал к отверстию глазницы левое ухо. Правое слышало хуже после
удара камнем по шлему в битве с персами.
Последовало молчание, потом голос Глашатая спросил, какой милости
просят верноподданные.
- Воля божья и рок однажды порвали веревки осужденных, - отвечал
кто-то, - да смилуется Единственно Великий и да успокоит свою столицу... -
Проситель, употребляя общепринятые формулы, называл себя и всех подданных
червями и прахом, ничтожеством и грязью. Но префект уловил кощунственную
угрозу в словах Манассиоса - он узнал его голос. Успокоит столицу? Значит,
коль базилевс не пощадит висельников, столица не успокоится?
Не отрывая уха от щели, Евдемоний шепнул писцу:
- Отметь: Манассиос грозит мятежом...
А это говорит сенатор Ориген. Агенты донесли справедливо. Ориген
повторяет Манассиоса слово в слово. Ба, все затасканные уверения и
самоунижения не стоят ржавого обола, их твердят все уже более двух
столетий, с тех пор, как Константин установил этикет Палатия и формулы
прошений. В сущности, Ориген дерзко грозит, как и Манассиос.
Острым ногтем префект клюнул голову писца:
- Ориген. Тоже.
Глашатай бросил, как камень:
- Жди... те!
Усталые трибуны зашевелились, послышался нарастающий гул толпищ,
способных хранить молчание лишь считанные мгновения.
Перевернув скляницу часов, Евдемоний глядел на струйку мельчайшего
песка. Как долго... Милость или отказ? В обоих случаях Юстиниан может
нарочно накалить волнение толпы. Нарастающий конус песка предвещал нечто
значительное.
Едина власть, едина воля... По движению на трибунах Евдемоний понял,
что Глашатай поднял руку, призывая внимание.
- Нет!..
Слышали старшины, слышал Евдемоний, подданные еще ждали. Префект с
горечью переживал свою неудачу. К чему, глупец, он лез с советом! Тупица,
он не сумел угадать волю Божественнейшего. Если судьба позволит, больше
никогда он не скажет ни слова...
Евдемоний чувствовал, как медленно сходят старшины; ступени Лестницы
Милости узки и круты. Да угодно будет богу, чтобы один из мятежников упал!
Смех толпы превратит трагедию в балаган. Что стоит богу совершить такую
малость?
Внизу старшины разделились. Они возвращались на свои места, и каждый
показывал подданным руку с четырьмя поджатыми пальцами и с большим,
опущенным вниз. Знак немилости, пришедший еще из языческих времен
италийского Рима. Базилевс не прощает.
Трибуны охнули, ахнули, встали. Мириады разинутых глоток испустили
рев, единый, низкий и пронзительный одновременно. На арену водопадом
потекли головы в плеске рук, дубин, ножей.
Нельзя было лишить мясника топора и резака, плотника - долота и
стамески, семью - колуна для дров и каждого - куска железа на деревянной
ручке для хлеба, мяса, овощей. Невозможно было запретить ношение палок и
дубин. Подобное оружие и мелькало над толпами разъярившихся зрителей.
Исчезли деревянные ограды арены, исчезли хранители порядка -
курсоресы с их жезлами, изящно обвитыми лентами, - на самом деле копьями.
Служители ипподрома не успели убраться с арены. Стесненные толпой, лошади
поднимались на дыбы. Под людьми тонул Хребет - длинное сооружение внутри
арены, украшенное статуями и символическими изображениями. Одиннадцать
мириадов мятежников. Что уж тут отмечать имена...
По винтовой лестнице префект взбежал на венец кафизмы. Платформа с
креслом базилевса опустела, наверное, сейчас Божественный был уже в церкви
святого Стефана. Но место префекта города - здесь.
Толпа бросилась на обе лестницы кафизмы. Медные двери загремели под
ударами дубин. "Глупцы, - подумал Евдемоний, - здесь едва справился бы и
железный лоб тарана". Видя, что двери не поддаются, мятежники попытались
устроить на площадке живую лестницу. Охрана Евдемония показала безумцам
мечи. Может быть, угроза и не подействовала, если бы толпа осталась, но
ипподром пустел. Следуя укоренившейся традиции, подданные, поссорившись с
владыкой, спешили уйти с ипподрома.
О кресло базилевса ударился камень и, отскочив, ранил в лицо одного
из защитников кафизмы. Камни ударялись об венчающий карниз, дробили мрамор
и сами рассыпались острыми осколками.
Растекаясь, толпа увлекала пращников. Они отступили нехотя: не
каждому доведется случай поиграть с пращой против Священной кафизмы, где
появляется Священное тело.
Короткая свалка у главных ворот оставила на песке чьи-то тела.
"Узнали моих людей", - подумал Евдемоний. Он устал, кружилась голова, его
подташнивало. И зачем он дал Единственному бессмысленный совет, как он
осмелился не угадать волю Любимейшего! Чтобы не упасть, Евдемоний оперся
на обвод кафизмы. Внутри левого бока странная боль, которой он не знал до
этого часа, терзала сердце. Префекту хотелось заплакать, чтобы, подобно
женщине, облегчить горе.
Он глядел на арену. Как всегда после бешенства толп, истоптанный
песок был усеян клочьями одежды, потерянными шапками. Валялись трупы
раздавленных лошадей. Лежали и люди, одни похожие издали на кучу тряпья,
другие - странно плоские, вдавленные в песок. Мало их, мало. Префекту
хотелось иметь огненный меч архангела, чтобы уничтожить сразу всех
подданных, которые осмелились нарушить верность Обожаемому.
Евдемоний был совершенно уверен в том, что познал истину: империя,
подобно песчанику, слепленному из мельчайших частиц, состоит из маленьких
людей, которые за время краткой земной жизни обязаны верноподданническим
поведением обеспечить себе возможное благополучие в жизни вечной. И там,
на небесах, та же иерархия: маленькие души маленьких людей образуют хоры,
славящие высших. Евдемоний верил в добро: верноподданный желает мирно жить
на своем клочке земли либо заниматься своим ремеслом, желает быть сытым
сегодня, и только. Если маленький человек восстает - виновно наущение
злых. Дьявол искони мешал богу.
Префект затаился в старом доме, который был некогда подарен его
прадеду базилевсом Феодосием. Обветшавшее и тесное здание. Во внутреннем
дворике-атриуме, в скудости облупленного портика, статуя Аполлона с
благочестиво прилепленными крылышками изображала серафима, амуры,
подправленные штукатуркой, - ангелов, переделанный Морфей - апостола. В
центре дворика зелено-ржавый тритон разевал бесполезную пасть над обросшей
мохом пустой чашей бассейна.
Дом казался задавленным громадой храма Христа, который надвинул на
него свою глухую ограду. По обеим сторонам улицы были возведены
многоэтажные дома-ульи, где сдавались в аренду комнатки, вытянутые вдоль
длинных и узких щелей-коридоров. Для экономии места этажи доходных домов
соединялись наружными лестницами. Иной раз хилые перила поддавались под
напором пьяного или неловкого жильца. Улица называлась Шерстяной, или,
попросту, Шерсть, по массе обитавших здесь ткачей.
Овцу прячут в стаде, человека - в толпе. В улице Шерсти люди кишели,
как вши в войлоке. Тут префект и его контуберналии-сотрудники встречались
с ищейками. Притон шпионов имел несколько выходов и скрытых лазеек. Сидя
здесь, Евдемоний, по истасканному в дальнейшем выражению, уподоблял себя
пауку в сети.
Сегодня усердие ищеек само по себе говорило о незаурядности событий.
Многие ремесленники прекратили работу. Юстиниана, Феодору, сановников
позорили и проклинали на каждом перекрестке. Замечали рабов, открыто
бривших себе головы у уличных брадобреев. Раб, избавленный от клочьев,
оставленных на его голове господином, делался похожим на свободного. А!
Непокорность рабов заставит призадуматься бунтующих хозяев...
Худшее Евдемоний видел в продолжающихся совещаниях венетов и
прасинов. Согласие врагов грозило настоящей опасностью. Люди решительного
вида открыто вынуждали кузнецов, работавших на рынках, ковать наконечники
пик, ножи и даже мечи.
Префект слал частых гонцов в Палатий к Иоанну Каппадокийцу.
Разделенные ревностью к милости базилевса, сановники не были друзьями. Но
Евдемоний доверял уму Носорога и его преданности Юстиниану.
Еретики подняли головы. Монофизитствующий отшельник по имени Василиск
неистово исповедовал схизму, привлекая слушателей смелостью разоблачений
базилиссы. А ведь некогда случился день, когда лишь счастливая судьба
спасла самого Евдемония от близости со знаменитой своим искусством
гетерой. Базилисса мстительно уничтожала сколько-нибудь заметных людей,
попользовавшихся "дружбой" с дочерью ипподромного подметалы Акакия. Былые
любовники изобличались пытками в чем угодно: в замыслах на жизнь
базилевса, в заговорах, в сношениях с врагами империи, в содомском грехе,
за который закон карал изувечиванием.
Сегодня писцы заполняли папирусы сотнями имен, сообщенных ищейками.
Префект рассылал городских вестовщиков-глашатаев объявлять приказы. Всем
подданным следовало разойтись по домам и заняться своим делом. Застигнутые
на улице рабы будут подвергнуты бичеванию и переданы хозяевам, которые
заплатят пеню. Верноподданные приглашались оказывать содействие Власти.
На улицах расклеивались листы пергамента с буквами величиной в палец.
Префект предупреждал о готовности войска расправиться со смутьянами,
объявлялись номера легионов и имена полководцев.
Как бывает всегда в подобных случаях, префект обманывал и запугивал.
Он отлично знал меру трусливости золоченой гвардии Палатия, необходимая
реформа которой не была закончена. Надежнейшие три сотни спафариев, эти
отборные силачи - личная охрана базилевса, его доспех, который не
расстанется с телом. Славянская схола-отряд надежна отчуждением от
Византии, но этих пришельцев с Дальнего Севера даже меньше, чем спафариев.
Велизарию было разрешено ввести в Палатий лишь часть из нескольких тысяч
его ипаспистов. Правда, не так далеко от городской стены сидят испытанные
наемники - готы и герулы - во временных лагерях. Но Евдемоний более не
дерзнет подсказывать Божественному: не из страха не угадать Его волю. Нет,
легче будет положиться на провидение Обожаемого. Он знает Сам.
Сам префект города имел легион полного состава. В каждой центурии
числилось шестьдесят легионеров, две центурии составляли манипулу, три
манипулы - когорту. Десять когорт - три тысячи шестьсот мечей. Как всегда,
в строю не хватало десятой части отпускных и больных. В обычное время
одиннадцатый легион справлялся с охраной порядка в Византии. Сегодня
Евдемонию хотелось бы иметь девятый и четырнадцатый легионы, которые
прежде стояли в городе. И военных домов в самом Палатии было куда больше в
дни правления предшественника Юстина и Юстиниана. Ныне большая часть схол
в Палатии пустовала, окна и двери заложили камнем, чтобы никто не грязнил
помещения.
Сегодня Евдемоний впервые задумался, вспоминая, сравнивал. В Риме
италийском многочисленные войска, собранные в городе, привыкли играть с
Властью. Не так давно старый Юстин купил войска в свою пользу золотом,
полученным от евнуха Амантия. Мудр, поистине божествен базилевс
Юстиниан...
Послышался странный звук, будто крыса скребет стол. Евдемоний
очнулся. Перед префектом склонился агент, одетый уличным продавцом лепешек
и в самом деле очень похожий на крысу. Это он, соскучившись, посмел
напомнить о себе Евдемонию.
- Говори! - приказал префект.
- Великолепный светлейший, - начал шпион с обязательного титулования
сановника, - во-первых, я насчитал за время достаточное, чтобы два раза
шагом обойти ипподром, пять сотен людей, вооруженных ножами. Во-вторых, я
попал на след. Кто-то собирается предложить золото палатийским войскам и
твоим легионерам. Мне тоже нужно золото, чтобы пойти по следу. Чуть-чуть.
Евдемоний ободрился. Все узнается. И никто не избегнет кары, никто!
Сановнику вспомнилась строфа, сочиненная одним желторотым ритором:
Хитроумно лишив Полифема единого ока,
спас Одиссей себя и своих. Чтоб ослепить
империю, зрящую тысячеглазьем ищеек,
нет Одиссеев...
Конечно, нет. Какие там Одиссеи! Имя сочинителя стало известно
префекту прежде, чем на ситовнике высохла сепия. Писатель выразил истину.
Но избрал неподходящие слова, злонамеренно сравнивая святую империю с
диким циклопом, а ее слуг - с собаками.
Есть общее между книжниками и предсказателями Судьбы. Их мудрость
полезная для других, но бесцельна и опасна для обладателей. Такова воля
бога, который любит людей, смиреннопослушных умом. Поэтому префект
раздавил писателя походя, как муравья.
На площади Быка, забравшись на спину медного страшилища, отшельник
Василиск обращался к толпе:
- Братья, родные во Христе, не верьте и рясе и ризе. Единственно
верьте слову, ибо бог есть слово. Не Христос ли сказал, что легче верблюду
войти в игольное ушко, чем богатому в царство небесное! Не он ли завещал
чтить бедность превыше всего! У кого есть два хитона, один отдай ближнему.
Отшельник успел собрать около себя несколько десятков последователей.
Подражая признанному ими вождю, они вооружились дубинами с крестообразными
перекладинами. Это они подсадили Василиска на Быка.
К вечеру с юга дохнуло влажным теплом, удивительным для северян,
обычным для византийцев, привыкших к резким переменам. Но багровый закат,
напоминающий цветом кровянистый желток насиженного яйца, предвещал мало
доброго на завтрашний день.
Отшельнику помешали - свертывалась манипула, которая охраняла храм
святого Конона. Иоанн Каппадокиец дал знать префекту, что об осужденных
"можно забыть". Народ уже успел привыкнуть к тому, что легионеры стоят у
храма, и не замечал их. Сейчас раздались свистки, улюлюканье. Отступление
войска пробудило смелость, толпа сплотилась. Многие вытаскивали пращи,
доставали из сумок, подвешенных под хитоном, гладкие, обкатанные морем
камни.
Окруженная манипула остановилась. Двумя выкриками центурион заставил
легионеров принять строй квадрата. Образовались четыре стенки длинных
щитов. Византийцы оценили красоту маневра. Иные аплодировали как мимам.
Один из случайных вожаков, которые появляются и исчезают, подобно щепкам
на гребнях волн, обратился к византийцам:
- Назад! Положите камни в сумки! Берегите их, нам еще пригодятся
пращи. В легионе - наши братья. Поговорим с ними.
Отшельник терпеливо стоял на спине Быка. Толпа слушала вожака,
соблазнявшего легионеров.
- Единоверцы, римляне! Что вам в этом базилевсе! - Он делал жесты
привычного оратора. - Что в священных телах Юстиниана и Феодоры, в их
головах и других частях, которые непристойно назвать. Что вы скажете
насчет списков старшинства, которые прежде обеспечивали ваше будущее?
Разве не этот базилевс - какой позор! - приказал не вычеркивать умерших.
Ныне ваши мертвые товарищи стоят на вашей же дороге, мешая живым
приближаться к выслуге. Когда вы стареете, у вас отнимают пояс воина.
Казначей говорит: "Я не знаю тебя", и вы лишаетесь жалованья, заслуженного
вами по закону. Что вам в этом базилевсе! Ведь вы не гепиды, не герулы, не
варвары, которые обожрались золотом Второго Рима. Может быть, вы сумели
сделаться гуннами или массагетами? Нет, золото, которое Юстиниан давит из
нас, как масло из оливок, идет не вам. Вы - римляне. Варваров кормит этот
базилевс, вы же тощаете.
Разоренный ритор или опальный легист сыпал соль с перцем на открытые
раны. Все знали, что Анастасий Молчаливый оставил казну в триста тысяч
фунтов золота, а Юстиниан за несколько лет все истратил на роскошь
Палатия, на безумные постройки. Подумайте, ему мало места на твердой
земле. Чтобы отнять место у Пропонтиды, Юстиниан наращивал берега. Золото,
исчерпанное на такие бессмысленные работы, все же оставалось в империи. Но
Юстиниан превратил казну в дырявый сосуд. Золото уходило варварам, от
которых базилевс откупался, варварам, которых он нанимал. Недавно Юстиниан
заплатил Хозрою золотом за перемирие и обязался ежегодной данью.
Оратора слушали с интересом. В легионах и без того порхала злая
шутка: "Почему не родился я персом?.."
Манипула ушла благополучно, и отшельник своей дубиной ударил по
звучному брюху Быка, призывая внимание. Ему помешал человек в чистом
шерстяном хитоне, с бобровой шапкой на голове.
- Ты был прав, монах, говоря о распутстве Феодоры гнусной. И Юстиниан
не человек, а владыка демонов. Но к чему ты возмущаешь бедных против
богатых? Бог всевышний устроил все. Если не будет богатых, кто подаст
бедному милостыню? Кто даст хлеб и работу? Ответь мне.
Василиск принял диспут:
- Я понимаю тебя, ты есть голос церкви высокой. Демон искушал Христа
в пустыне, предлагая ему богатства вселенной. Христос отверг демона, твоя
церковь - соблазнилась!
- Богохульствуешь!
-- Молчи, - послышались голоса, - дай ему говорить!
- Братья, - взывал отшельник, - апостолы дали обет бедности,
бессеребрия. Христиане апостольские жили в чистой общности, деля хлеб и
одежды. Послушная базилевсам высокая церковь предала верующих.
Базилевсы-язычники губили лишь тело, нынешние душу губят на вечные
страдания. Взгляните на патриархов, епископов, пресвитеров, дьяконов. Кто
кадит демону Юстиниану? Они! Кто не заступается за угнетенного, не отводит
руку сильного, не обличает виновного? Они, они, они! Да обнажу я блуд
высокой церкви, капища идольского, опору греха базилевсов! Да укажу я...
Рукоплескания смешались с проклятиями.
Раздались крики гнева:
- Схизматик, донатист!
Началась свалка. Кого-то подняли, раскачали и взбросили на медную
спину Быка.
Кто-то, показывая натертые воском таблички, объяснял:
- Ищейка! Он что-то писал, пряча руки!
- Дай прочту! - потребовал Василиск. - Никодим-кожевник,
Николай-ткач, Феодор Арбуз, Ананий, раб Стратигия, Стефан-возница...
Братья, да тут десятки имен!
Заподозренный приподнялся на колени; вытянутым, как морда, лицом он
странно напоминал крысу.
- Прегнусный! - Дубина отшельника поднялась над агентом префекта.
- Нет, - отказался отшельник, - не оскверню древа, благословл+нного
Симеоном Стилитом, прикосновением к четырежды нечистому! - и сбросил вниз
поставщика палачей.
Стон, визг, писк, тупые удары дубин, вопли, проклятья и топтание на
одном месте людей, сбившихся в кучу, как для бешеной пляски...
Таблички, которые могли открыть дверь тюрьмы для многих, были
оплеваны, изломаны, растоптаны.
Незаметно спустившаяся ночь начиналась призывами:
- К тюрьмам!
- Освободим страдальцев!
- Смерть доносчикам!
- Смерть судьям!
- Смерть Евдемонию!
- Побеждай!
- Напрягайте паруса!
Горгона, только взглянув,
делала камнем живых.
По сравненью с делами
позднейшими все эти Гидры,
Горгоны - жалкий миф.
Пустяки!..
Из древних авторов
В час вечерней звезды призывы - побеждай, напрягай паруса! - звучали
на многих улицах и площадях Византии.
На теле громадного города дурной болезнью пучились нарывы тюрем,
звенья цепи, откованной Властью.
Евдемоний не мог вмешаться, хотя и узнал вовремя об опасности,
грозящей тюрьмам, - префект боялся разбросать свои и без того слабые силы.
В такой час не стоило думать о заключенных. Их не так много. Правосудие
империи было скорым. Значительнейшая часть преступлений и проступков
наказывалась смертью. Изредка применялась ссылка. Неплательщиков налогов
спешили продать в рабство.
Повинуясь приказам, легаты и трибуны отводили свои когорты окольными
путями, минуя широкие улицы и площади. Одиннадцатый легион отходил к
Палатию, чтобы расположиться между базилевсом и городом. Цепочки
легионеров двигались, как заговорщики. Трибун возглавлял первую манипулу
когорты, центурионы замыкали свои манипулы. Легат, казначей, писцы, профос
с розгами и топором шли сзади когорт, дабы следить за легионерами. Тщетные
предосторожности! Манипулы теряли людей. Беглецы, зная город, как свою
ладонь, исчезали бесшумно, подобно летучим мышам. Повинуясь военному
братству, центурионы умалчивали о покинувших строй, а легионеры не думали
выдавать своих. Они слушались приказа, хотя старые обиды и шевелились, как
черви в запущенных ранах.
Стены тюрьмы в квартале Октогон, грязные днем, угольно-черные ночью,
когда-то были отделены рвом и от улицы и от соседних владений. Прежде это
была казарма, по староримскому обычаю служившая и укреплением. Второй Рим
превратил казарму в тюрьму и надвинулся на нее со всех сторон. Ров
засыпали, к стенам прислонились дома, сзади выстроили храм нового бога
империи. Улица, расширившись было за счет рва, сузилась наступлением
противоположных домов.
Двор казармы, ставший двором тюрьмы, застроился жилищами сторожей.
Стены подняли, устроили двойные ворота, между которыми сидели свирепые
псы. Для пропуска чужих цепи укорачивались хитроумным устройством. Вольных
и невольных посетителей встречали злобное рычание и острая вонь собачника.
Приставив к внутренней стене лестницу, один из сторожей взобрался на
стену и старался перекричать шум толпы и лай собак:
- Чего ищут римляне? Здесь нет ни денег, ни вина!
Сторож, он же палач, заявил, что впервые за долгий опыт жизни он
видит людей, которые по своей воле хотят залезть в тюрьму. Шутка
понравилась, но среди общего шума ее оценили немногие. Палач еще торчал на
стене, и новые знакомые сравнивали его с котом на крыше, когда первые
ворота рухнули, выбитые бревном. Палач скатился во двор.
Их было восемнадцать, совмещающих должности палачей и тюремщиков,
сытых, довольных жизнью, преуспевающих. Они наследовали умершим и
казненным, им по закону принадлежали обувь и одежда, снятые с тел. Они ели
лучшую и большую часть пищи, приносимой друзьями и родственниками узников,
им попадало подаяние мягкодушных христиан, памятовавших заветы святых о
милостыне, несчастным грешникам. Сверх всего, палачи-тюремщики получали от
префектуры по одному оболу в день за каждого узника и особую плату за
пытку и казнь.
Мускулистые - слабосильный не годится для таких дел, - тяжелые,
привыкшие угрожать толпам выставкой пыточных орудий, палачи растерялись.
Приветствовать же базилевса на ходу при всем желании мог научиться не
каждый. Неуклюжие оказывались между Скиллой и Харибдой: промахнуться или,
что уже почти преступление, помешать Божественному сделать шаг. Поэтому
люди, в себе неуверенные, прятались и старались приблизиться к Владыке
империи в более удобный миг.
Разогнувшись, Евдемоний последовал за базилевсом по винтовой
лестнице, отставая на одну ступеньку. Юстиниан опирался на плечо префекта,
а тот, выставив по-черепашьи голову, тихо докладывал об утренних и ночных
происшествиях. Воспитанник римско-греческой культуры, Евдемоний обладал
даром краткой речи. На тридцать третьей ступеньке префект успел закончить:
- Если Твоя Божественность захочет, она выпустит двоих. Твой раб тебе
их опять изловит.
Почувствовав, что Юстиниан перестал опираться на его плечо,
Евдемоний, повинуясь молчаливому приказу своего божества, отстал. Он все
же решился дать совет, ибо над ним не властвовал взгляд базилевса. Но даже
так, сбоку, он не решился намекнуть, что желательно смазать салом хлебной
подачки загрубевшие губы подданных.
Он не раскаивался. Прикосновение базилевса, минута общения с
базилевсом сняли заботы и дурные предчувствия.
Пустые глазницы слепого бога Теплых морей и ловко прорезанные щели в
кудрях поступили на службу префекта.
В этот солнечный, но холодный день вознесение Юстиниана на кафизму
совершилось в облаке меха горностаев, шкурки которых доставляли купцы с
северного берега Евксинского Понта. Поверх горностаев была накинута
порфира, складки которой, после того как Юстиниан воссел, оправили
невидимые для подданных руки.
Явление владыки было встречено затихающим ропотом голосов. С минуту,
как в засыпающем птичнике, там и сям еще слышались выкрики, потом людское
множество успокоилось. Закрывший глаза мог счесть себя в пустыне.
Евдемоний вздрогнул. Что это? Ни одного приветствия! Но, помимо выразивших
свое недовольство подданных, более тысячи только его агентов находилось на
трибунах. Сколько там было шпионов Иоанна Каппадокийца, Трибониана,
Колоподия и базилиссы Феодоры? Вот кто-то встает. Нет, его хватают, он
исчезает.
Юстиниан любил лошадей, и конюшенная прислуга заставляла скакунов
выделывать на арене особенно красивые и сложные фигуры. Смотрел ли
Божественный на арену, Евдемоний не знал. Но трибуны глядели лишь на
кафизму.
От левых к кафизме трибун, принадлежащих прасинам, отделилось десятка
два людей с зелеными бантами и поясами. С трибун венетов тоже поднялась
группа людей, несущих синие цвета. Просители шли к кафизме, сохраняя
униженный вид, с опущенными головами, горбатя спины, - нельзя было бы
упрекнуть подданных в дерзости.
Старшины прасинов и венетов соединились у подножия левой лестницы. Ее
называли Ступенями Милости, ибо в евангелии сказано: левая рука дающего не
должна знать, что делает правая. В правой кесарь держал меч, в левой - шар
державы, увенчанный крестом распятого.
Евдемоний перестал видеть старшин, но знал, что они взбираются по
крутым ступенькам. Вот верхние достигли площадки перед медной дверью.
Префект прижал к отверстию глазницы левое ухо. Правое слышало хуже после
удара камнем по шлему в битве с персами.
Последовало молчание, потом голос Глашатая спросил, какой милости
просят верноподданные.
- Воля божья и рок однажды порвали веревки осужденных, - отвечал
кто-то, - да смилуется Единственно Великий и да успокоит свою столицу... -
Проситель, употребляя общепринятые формулы, называл себя и всех подданных
червями и прахом, ничтожеством и грязью. Но префект уловил кощунственную
угрозу в словах Манассиоса - он узнал его голос. Успокоит столицу? Значит,
коль базилевс не пощадит висельников, столица не успокоится?
Не отрывая уха от щели, Евдемоний шепнул писцу:
- Отметь: Манассиос грозит мятежом...
А это говорит сенатор Ориген. Агенты донесли справедливо. Ориген
повторяет Манассиоса слово в слово. Ба, все затасканные уверения и
самоунижения не стоят ржавого обола, их твердят все уже более двух
столетий, с тех пор, как Константин установил этикет Палатия и формулы
прошений. В сущности, Ориген дерзко грозит, как и Манассиос.
Острым ногтем префект клюнул голову писца:
- Ориген. Тоже.
Глашатай бросил, как камень:
- Жди... те!
Усталые трибуны зашевелились, послышался нарастающий гул толпищ,
способных хранить молчание лишь считанные мгновения.
Перевернув скляницу часов, Евдемоний глядел на струйку мельчайшего
песка. Как долго... Милость или отказ? В обоих случаях Юстиниан может
нарочно накалить волнение толпы. Нарастающий конус песка предвещал нечто
значительное.
Едина власть, едина воля... По движению на трибунах Евдемоний понял,
что Глашатай поднял руку, призывая внимание.
- Нет!..
Слышали старшины, слышал Евдемоний, подданные еще ждали. Префект с
горечью переживал свою неудачу. К чему, глупец, он лез с советом! Тупица,
он не сумел угадать волю Божественнейшего. Если судьба позволит, больше
никогда он не скажет ни слова...
Евдемоний чувствовал, как медленно сходят старшины; ступени Лестницы
Милости узки и круты. Да угодно будет богу, чтобы один из мятежников упал!
Смех толпы превратит трагедию в балаган. Что стоит богу совершить такую
малость?
Внизу старшины разделились. Они возвращались на свои места, и каждый
показывал подданным руку с четырьмя поджатыми пальцами и с большим,
опущенным вниз. Знак немилости, пришедший еще из языческих времен
италийского Рима. Базилевс не прощает.
Трибуны охнули, ахнули, встали. Мириады разинутых глоток испустили
рев, единый, низкий и пронзительный одновременно. На арену водопадом
потекли головы в плеске рук, дубин, ножей.
Нельзя было лишить мясника топора и резака, плотника - долота и
стамески, семью - колуна для дров и каждого - куска железа на деревянной
ручке для хлеба, мяса, овощей. Невозможно было запретить ношение палок и
дубин. Подобное оружие и мелькало над толпами разъярившихся зрителей.
Исчезли деревянные ограды арены, исчезли хранители порядка -
курсоресы с их жезлами, изящно обвитыми лентами, - на самом деле копьями.
Служители ипподрома не успели убраться с арены. Стесненные толпой, лошади
поднимались на дыбы. Под людьми тонул Хребет - длинное сооружение внутри
арены, украшенное статуями и символическими изображениями. Одиннадцать
мириадов мятежников. Что уж тут отмечать имена...
По винтовой лестнице префект взбежал на венец кафизмы. Платформа с
креслом базилевса опустела, наверное, сейчас Божественный был уже в церкви
святого Стефана. Но место префекта города - здесь.
Толпа бросилась на обе лестницы кафизмы. Медные двери загремели под
ударами дубин. "Глупцы, - подумал Евдемоний, - здесь едва справился бы и
железный лоб тарана". Видя, что двери не поддаются, мятежники попытались
устроить на площадке живую лестницу. Охрана Евдемония показала безумцам
мечи. Может быть, угроза и не подействовала, если бы толпа осталась, но
ипподром пустел. Следуя укоренившейся традиции, подданные, поссорившись с
владыкой, спешили уйти с ипподрома.
О кресло базилевса ударился камень и, отскочив, ранил в лицо одного
из защитников кафизмы. Камни ударялись об венчающий карниз, дробили мрамор
и сами рассыпались острыми осколками.
Растекаясь, толпа увлекала пращников. Они отступили нехотя: не
каждому доведется случай поиграть с пращой против Священной кафизмы, где
появляется Священное тело.
Короткая свалка у главных ворот оставила на песке чьи-то тела.
"Узнали моих людей", - подумал Евдемоний. Он устал, кружилась голова, его
подташнивало. И зачем он дал Единственному бессмысленный совет, как он
осмелился не угадать волю Любимейшего! Чтобы не упасть, Евдемоний оперся
на обвод кафизмы. Внутри левого бока странная боль, которой он не знал до
этого часа, терзала сердце. Префекту хотелось заплакать, чтобы, подобно
женщине, облегчить горе.
Он глядел на арену. Как всегда после бешенства толп, истоптанный
песок был усеян клочьями одежды, потерянными шапками. Валялись трупы
раздавленных лошадей. Лежали и люди, одни похожие издали на кучу тряпья,
другие - странно плоские, вдавленные в песок. Мало их, мало. Префекту
хотелось иметь огненный меч архангела, чтобы уничтожить сразу всех
подданных, которые осмелились нарушить верность Обожаемому.
Евдемоний был совершенно уверен в том, что познал истину: империя,
подобно песчанику, слепленному из мельчайших частиц, состоит из маленьких
людей, которые за время краткой земной жизни обязаны верноподданническим
поведением обеспечить себе возможное благополучие в жизни вечной. И там,
на небесах, та же иерархия: маленькие души маленьких людей образуют хоры,
славящие высших. Евдемоний верил в добро: верноподданный желает мирно жить
на своем клочке земли либо заниматься своим ремеслом, желает быть сытым
сегодня, и только. Если маленький человек восстает - виновно наущение
злых. Дьявол искони мешал богу.
Префект затаился в старом доме, который был некогда подарен его
прадеду базилевсом Феодосием. Обветшавшее и тесное здание. Во внутреннем
дворике-атриуме, в скудости облупленного портика, статуя Аполлона с
благочестиво прилепленными крылышками изображала серафима, амуры,
подправленные штукатуркой, - ангелов, переделанный Морфей - апостола. В
центре дворика зелено-ржавый тритон разевал бесполезную пасть над обросшей
мохом пустой чашей бассейна.
Дом казался задавленным громадой храма Христа, который надвинул на
него свою глухую ограду. По обеим сторонам улицы были возведены
многоэтажные дома-ульи, где сдавались в аренду комнатки, вытянутые вдоль
длинных и узких щелей-коридоров. Для экономии места этажи доходных домов
соединялись наружными лестницами. Иной раз хилые перила поддавались под
напором пьяного или неловкого жильца. Улица называлась Шерстяной, или,
попросту, Шерсть, по массе обитавших здесь ткачей.
Овцу прячут в стаде, человека - в толпе. В улице Шерсти люди кишели,
как вши в войлоке. Тут префект и его контуберналии-сотрудники встречались
с ищейками. Притон шпионов имел несколько выходов и скрытых лазеек. Сидя
здесь, Евдемоний, по истасканному в дальнейшем выражению, уподоблял себя
пауку в сети.
Сегодня усердие ищеек само по себе говорило о незаурядности событий.
Многие ремесленники прекратили работу. Юстиниана, Феодору, сановников
позорили и проклинали на каждом перекрестке. Замечали рабов, открыто
бривших себе головы у уличных брадобреев. Раб, избавленный от клочьев,
оставленных на его голове господином, делался похожим на свободного. А!
Непокорность рабов заставит призадуматься бунтующих хозяев...
Худшее Евдемоний видел в продолжающихся совещаниях венетов и
прасинов. Согласие врагов грозило настоящей опасностью. Люди решительного
вида открыто вынуждали кузнецов, работавших на рынках, ковать наконечники
пик, ножи и даже мечи.
Префект слал частых гонцов в Палатий к Иоанну Каппадокийцу.
Разделенные ревностью к милости базилевса, сановники не были друзьями. Но
Евдемоний доверял уму Носорога и его преданности Юстиниану.
Еретики подняли головы. Монофизитствующий отшельник по имени Василиск
неистово исповедовал схизму, привлекая слушателей смелостью разоблачений
базилиссы. А ведь некогда случился день, когда лишь счастливая судьба
спасла самого Евдемония от близости со знаменитой своим искусством
гетерой. Базилисса мстительно уничтожала сколько-нибудь заметных людей,
попользовавшихся "дружбой" с дочерью ипподромного подметалы Акакия. Былые
любовники изобличались пытками в чем угодно: в замыслах на жизнь
базилевса, в заговорах, в сношениях с врагами империи, в содомском грехе,
за который закон карал изувечиванием.
Сегодня писцы заполняли папирусы сотнями имен, сообщенных ищейками.
Префект рассылал городских вестовщиков-глашатаев объявлять приказы. Всем
подданным следовало разойтись по домам и заняться своим делом. Застигнутые
на улице рабы будут подвергнуты бичеванию и переданы хозяевам, которые
заплатят пеню. Верноподданные приглашались оказывать содействие Власти.
На улицах расклеивались листы пергамента с буквами величиной в палец.
Префект предупреждал о готовности войска расправиться со смутьянами,
объявлялись номера легионов и имена полководцев.
Как бывает всегда в подобных случаях, префект обманывал и запугивал.
Он отлично знал меру трусливости золоченой гвардии Палатия, необходимая
реформа которой не была закончена. Надежнейшие три сотни спафариев, эти
отборные силачи - личная охрана базилевса, его доспех, который не
расстанется с телом. Славянская схола-отряд надежна отчуждением от
Византии, но этих пришельцев с Дальнего Севера даже меньше, чем спафариев.
Велизарию было разрешено ввести в Палатий лишь часть из нескольких тысяч
его ипаспистов. Правда, не так далеко от городской стены сидят испытанные
наемники - готы и герулы - во временных лагерях. Но Евдемоний более не
дерзнет подсказывать Божественному: не из страха не угадать Его волю. Нет,
легче будет положиться на провидение Обожаемого. Он знает Сам.
Сам префект города имел легион полного состава. В каждой центурии
числилось шестьдесят легионеров, две центурии составляли манипулу, три
манипулы - когорту. Десять когорт - три тысячи шестьсот мечей. Как всегда,
в строю не хватало десятой части отпускных и больных. В обычное время
одиннадцатый легион справлялся с охраной порядка в Византии. Сегодня
Евдемонию хотелось бы иметь девятый и четырнадцатый легионы, которые
прежде стояли в городе. И военных домов в самом Палатии было куда больше в
дни правления предшественника Юстина и Юстиниана. Ныне большая часть схол
в Палатии пустовала, окна и двери заложили камнем, чтобы никто не грязнил
помещения.
Сегодня Евдемоний впервые задумался, вспоминая, сравнивал. В Риме
италийском многочисленные войска, собранные в городе, привыкли играть с
Властью. Не так давно старый Юстин купил войска в свою пользу золотом,
полученным от евнуха Амантия. Мудр, поистине божествен базилевс
Юстиниан...
Послышался странный звук, будто крыса скребет стол. Евдемоний
очнулся. Перед префектом склонился агент, одетый уличным продавцом лепешек
и в самом деле очень похожий на крысу. Это он, соскучившись, посмел
напомнить о себе Евдемонию.
- Говори! - приказал префект.
- Великолепный светлейший, - начал шпион с обязательного титулования
сановника, - во-первых, я насчитал за время достаточное, чтобы два раза
шагом обойти ипподром, пять сотен людей, вооруженных ножами. Во-вторых, я
попал на след. Кто-то собирается предложить золото палатийским войскам и
твоим легионерам. Мне тоже нужно золото, чтобы пойти по следу. Чуть-чуть.
Евдемоний ободрился. Все узнается. И никто не избегнет кары, никто!
Сановнику вспомнилась строфа, сочиненная одним желторотым ритором:
Хитроумно лишив Полифема единого ока,
спас Одиссей себя и своих. Чтоб ослепить
империю, зрящую тысячеглазьем ищеек,
нет Одиссеев...
Конечно, нет. Какие там Одиссеи! Имя сочинителя стало известно
префекту прежде, чем на ситовнике высохла сепия. Писатель выразил истину.
Но избрал неподходящие слова, злонамеренно сравнивая святую империю с
диким циклопом, а ее слуг - с собаками.
Есть общее между книжниками и предсказателями Судьбы. Их мудрость
полезная для других, но бесцельна и опасна для обладателей. Такова воля
бога, который любит людей, смиреннопослушных умом. Поэтому префект
раздавил писателя походя, как муравья.
На площади Быка, забравшись на спину медного страшилища, отшельник
Василиск обращался к толпе:
- Братья, родные во Христе, не верьте и рясе и ризе. Единственно
верьте слову, ибо бог есть слово. Не Христос ли сказал, что легче верблюду
войти в игольное ушко, чем богатому в царство небесное! Не он ли завещал
чтить бедность превыше всего! У кого есть два хитона, один отдай ближнему.
Отшельник успел собрать около себя несколько десятков последователей.
Подражая признанному ими вождю, они вооружились дубинами с крестообразными
перекладинами. Это они подсадили Василиска на Быка.
К вечеру с юга дохнуло влажным теплом, удивительным для северян,
обычным для византийцев, привыкших к резким переменам. Но багровый закат,
напоминающий цветом кровянистый желток насиженного яйца, предвещал мало
доброго на завтрашний день.
Отшельнику помешали - свертывалась манипула, которая охраняла храм
святого Конона. Иоанн Каппадокиец дал знать префекту, что об осужденных
"можно забыть". Народ уже успел привыкнуть к тому, что легионеры стоят у
храма, и не замечал их. Сейчас раздались свистки, улюлюканье. Отступление
войска пробудило смелость, толпа сплотилась. Многие вытаскивали пращи,
доставали из сумок, подвешенных под хитоном, гладкие, обкатанные морем
камни.
Окруженная манипула остановилась. Двумя выкриками центурион заставил
легионеров принять строй квадрата. Образовались четыре стенки длинных
щитов. Византийцы оценили красоту маневра. Иные аплодировали как мимам.
Один из случайных вожаков, которые появляются и исчезают, подобно щепкам
на гребнях волн, обратился к византийцам:
- Назад! Положите камни в сумки! Берегите их, нам еще пригодятся
пращи. В легионе - наши братья. Поговорим с ними.
Отшельник терпеливо стоял на спине Быка. Толпа слушала вожака,
соблазнявшего легионеров.
- Единоверцы, римляне! Что вам в этом базилевсе! - Он делал жесты
привычного оратора. - Что в священных телах Юстиниана и Феодоры, в их
головах и других частях, которые непристойно назвать. Что вы скажете
насчет списков старшинства, которые прежде обеспечивали ваше будущее?
Разве не этот базилевс - какой позор! - приказал не вычеркивать умерших.
Ныне ваши мертвые товарищи стоят на вашей же дороге, мешая живым
приближаться к выслуге. Когда вы стареете, у вас отнимают пояс воина.
Казначей говорит: "Я не знаю тебя", и вы лишаетесь жалованья, заслуженного
вами по закону. Что вам в этом базилевсе! Ведь вы не гепиды, не герулы, не
варвары, которые обожрались золотом Второго Рима. Может быть, вы сумели
сделаться гуннами или массагетами? Нет, золото, которое Юстиниан давит из
нас, как масло из оливок, идет не вам. Вы - римляне. Варваров кормит этот
базилевс, вы же тощаете.
Разоренный ритор или опальный легист сыпал соль с перцем на открытые
раны. Все знали, что Анастасий Молчаливый оставил казну в триста тысяч
фунтов золота, а Юстиниан за несколько лет все истратил на роскошь
Палатия, на безумные постройки. Подумайте, ему мало места на твердой
земле. Чтобы отнять место у Пропонтиды, Юстиниан наращивал берега. Золото,
исчерпанное на такие бессмысленные работы, все же оставалось в империи. Но
Юстиниан превратил казну в дырявый сосуд. Золото уходило варварам, от
которых базилевс откупался, варварам, которых он нанимал. Недавно Юстиниан
заплатил Хозрою золотом за перемирие и обязался ежегодной данью.
Оратора слушали с интересом. В легионах и без того порхала злая
шутка: "Почему не родился я персом?.."
Манипула ушла благополучно, и отшельник своей дубиной ударил по
звучному брюху Быка, призывая внимание. Ему помешал человек в чистом
шерстяном хитоне, с бобровой шапкой на голове.
- Ты был прав, монах, говоря о распутстве Феодоры гнусной. И Юстиниан
не человек, а владыка демонов. Но к чему ты возмущаешь бедных против
богатых? Бог всевышний устроил все. Если не будет богатых, кто подаст
бедному милостыню? Кто даст хлеб и работу? Ответь мне.
Василиск принял диспут:
- Я понимаю тебя, ты есть голос церкви высокой. Демон искушал Христа
в пустыне, предлагая ему богатства вселенной. Христос отверг демона, твоя
церковь - соблазнилась!
- Богохульствуешь!
-- Молчи, - послышались голоса, - дай ему говорить!
- Братья, - взывал отшельник, - апостолы дали обет бедности,
бессеребрия. Христиане апостольские жили в чистой общности, деля хлеб и
одежды. Послушная базилевсам высокая церковь предала верующих.
Базилевсы-язычники губили лишь тело, нынешние душу губят на вечные
страдания. Взгляните на патриархов, епископов, пресвитеров, дьяконов. Кто
кадит демону Юстиниану? Они! Кто не заступается за угнетенного, не отводит
руку сильного, не обличает виновного? Они, они, они! Да обнажу я блуд
высокой церкви, капища идольского, опору греха базилевсов! Да укажу я...
Рукоплескания смешались с проклятиями.
Раздались крики гнева:
- Схизматик, донатист!
Началась свалка. Кого-то подняли, раскачали и взбросили на медную
спину Быка.
Кто-то, показывая натертые воском таблички, объяснял:
- Ищейка! Он что-то писал, пряча руки!
- Дай прочту! - потребовал Василиск. - Никодим-кожевник,
Николай-ткач, Феодор Арбуз, Ананий, раб Стратигия, Стефан-возница...
Братья, да тут десятки имен!
Заподозренный приподнялся на колени; вытянутым, как морда, лицом он
странно напоминал крысу.
- Прегнусный! - Дубина отшельника поднялась над агентом префекта.
- Нет, - отказался отшельник, - не оскверню древа, благословл+нного
Симеоном Стилитом, прикосновением к четырежды нечистому! - и сбросил вниз
поставщика палачей.
Стон, визг, писк, тупые удары дубин, вопли, проклятья и топтание на
одном месте людей, сбившихся в кучу, как для бешеной пляски...
Таблички, которые могли открыть дверь тюрьмы для многих, были
оплеваны, изломаны, растоптаны.
Незаметно спустившаяся ночь начиналась призывами:
- К тюрьмам!
- Освободим страдальцев!
- Смерть доносчикам!
- Смерть судьям!
- Смерть Евдемонию!
- Побеждай!
- Напрягайте паруса!
Горгона, только взглянув,
делала камнем живых.
По сравненью с делами
позднейшими все эти Гидры,
Горгоны - жалкий миф.
Пустяки!..
Из древних авторов
В час вечерней звезды призывы - побеждай, напрягай паруса! - звучали
на многих улицах и площадях Византии.
На теле громадного города дурной болезнью пучились нарывы тюрем,
звенья цепи, откованной Властью.
Евдемоний не мог вмешаться, хотя и узнал вовремя об опасности,
грозящей тюрьмам, - префект боялся разбросать свои и без того слабые силы.
В такой час не стоило думать о заключенных. Их не так много. Правосудие
империи было скорым. Значительнейшая часть преступлений и проступков
наказывалась смертью. Изредка применялась ссылка. Неплательщиков налогов
спешили продать в рабство.
Повинуясь приказам, легаты и трибуны отводили свои когорты окольными
путями, минуя широкие улицы и площади. Одиннадцатый легион отходил к
Палатию, чтобы расположиться между базилевсом и городом. Цепочки
легионеров двигались, как заговорщики. Трибун возглавлял первую манипулу
когорты, центурионы замыкали свои манипулы. Легат, казначей, писцы, профос
с розгами и топором шли сзади когорт, дабы следить за легионерами. Тщетные
предосторожности! Манипулы теряли людей. Беглецы, зная город, как свою
ладонь, исчезали бесшумно, подобно летучим мышам. Повинуясь военному
братству, центурионы умалчивали о покинувших строй, а легионеры не думали
выдавать своих. Они слушались приказа, хотя старые обиды и шевелились, как
черви в запущенных ранах.
Стены тюрьмы в квартале Октогон, грязные днем, угольно-черные ночью,
когда-то были отделены рвом и от улицы и от соседних владений. Прежде это
была казарма, по староримскому обычаю служившая и укреплением. Второй Рим
превратил казарму в тюрьму и надвинулся на нее со всех сторон. Ров
засыпали, к стенам прислонились дома, сзади выстроили храм нового бога
империи. Улица, расширившись было за счет рва, сузилась наступлением
противоположных домов.
Двор казармы, ставший двором тюрьмы, застроился жилищами сторожей.
Стены подняли, устроили двойные ворота, между которыми сидели свирепые
псы. Для пропуска чужих цепи укорачивались хитроумным устройством. Вольных
и невольных посетителей встречали злобное рычание и острая вонь собачника.
Приставив к внутренней стене лестницу, один из сторожей взобрался на
стену и старался перекричать шум толпы и лай собак:
- Чего ищут римляне? Здесь нет ни денег, ни вина!
Сторож, он же палач, заявил, что впервые за долгий опыт жизни он
видит людей, которые по своей воле хотят залезть в тюрьму. Шутка
понравилась, но среди общего шума ее оценили немногие. Палач еще торчал на
стене, и новые знакомые сравнивали его с котом на крыше, когда первые
ворота рухнули, выбитые бревном. Палач скатился во двор.
Их было восемнадцать, совмещающих должности палачей и тюремщиков,
сытых, довольных жизнью, преуспевающих. Они наследовали умершим и
казненным, им по закону принадлежали обувь и одежда, снятые с тел. Они ели
лучшую и большую часть пищи, приносимой друзьями и родственниками узников,
им попадало подаяние мягкодушных христиан, памятовавших заветы святых о
милостыне, несчастным грешникам. Сверх всего, палачи-тюремщики получали от
префектуры по одному оболу в день за каждого узника и особую плату за
пытку и казнь.
Мускулистые - слабосильный не годится для таких дел, - тяжелые,
привыкшие угрожать толпам выставкой пыточных орудий, палачи растерялись.