Иванов Всеволод Ф.. Русь Изначальная (том 1)

бою, бог слушал, глядя из-под медного шлема на лунный свет красным
рубиновым глазом. Он молчал.
Он мог бы говорить только о насилии, кровавом насилии без ограничения
разумом. Но все боги молчат. Их язык вложен в уста людей, чье сердце они
вдохновляют. Боги подобны умершим людям, именем которых вершат власть
живые.
Многие россичи слыхали от ромеев о голосах богов прежней Эллады. Там
женщина Пифия, сидя в благовонном дыму на медном треножнике, передавала
словами волю богов. Нынешние три бога ромеев оставили свою волю в книгах.
Слова Пифии были уклончивы, слова книг расходились с делами ромеев.
Черный Перун всегда молчал. Его гром говорил одно: "Делай, совершай.
А как совершать - твоя вольная воля, россич".
Росская слобода, приняв сразу десятки молодых илвичей, потеряла
обычную стройность.
Молодая лошадь из табуна или пойманный дикий тарпан легче в науке,
чем дурноезжий конь, побывавший в глупых руках. Одни илвичи пришли прямо
из своих градов с напутствием от князь-старшин, чтобы не срамили свой род
на чужих людях. Такие, и ловкие от рождения и неуклюже-косолапые, как
молодые щенки, послушно шли в руки Всеслава и его подручных. С теми же,
кто успел побывать в слободе при покойном Мужиле, было хуже. Не легка доля
охотника-добытчика, зато привольна, и за труд награждает дичина. При всей
жадности Мужило умел и делиться со своими - тем и держался.
Попав в иные порядки, бывшие илвичские слобожане начали покрикивать:
не воинское здесь житье, а лошадиное, как на пашне.
Среди илвичских родов, как знали россичи, шло разногласие из-за новой
затеи слияния слобод. Князь-старшины, отказавшиеся дать своих молодых
Всеславу, укоряли пославших за ослабление племени. А один из князь-старшин
илвичей, Павич, будто бы кричал: "Воинов отдали россичам, сами к ним идите
жить, станете россичами".
Слухи о грядущем нашествии хазар помогали росской слободе. Не будет
набега - как бы илвичи к осенней распутице не позвали своих назад. Начатое
дело замрет в первом ростке.
Скорые на руку советовали выкинуть лишнее из слободы: худой конь
портит табун, а в запряжке с сильным он не тянет ни плуг, ни телегу.
Тени скал захватили освещенное место, скрылась от луны и голова
Перуна с померкшими глазами. Темнота покрыла побратимов.
Решили послать в степь дальний дозор на расстояние нескольких дней.
- Пройти дозорным вниз по степной дороге. Заранее они подозрят
степных, успеют нас известить, - сказал Всеслав.
- А не встретят, - добавил Колот, - так мы подумаем, когда вернутся.
Знак Перуна, заросший под мышкой левой руки, - малый значок. Его так
же трудно найти, как мысль в чужой голове, как догадаться, какой отклик в
душе находит слово, заброшенное будто бы наудачу.


А лето накатилось полной силой, а травы уже поднялись до колена.
Лесные пчелы роились вторично. Птицы замолкли в гнездах.
На распаханных полянах россичи довольно погнули спины в прополке; на
межах и сохнут и гниют черно-рыжие завалы вырванных с корнем злых
сорняков. Хлеб, примятый работниками, встал, и не найти места, где ступали
хозяйские ноги.
В лесах отцвел ландыш, на голом стебельке завязался плодик. Только
своим благовонным ароматом радует ландыш, освежает и старое сердце, за что
прозван молодильником. Ягод его не берет ни человек, ни зверь. Сладкая
паземка-земляника на месте желтого сердечка скромного цветка нарастила
белеющие пупырышки, дал завязь опушечный вишенник, обилье предвещают
яблони, груши. Черемуха, осыпавшись снегом, тоже не обидит россича
ягодкой. Кони и скот нагулялись, будто и не бывало зимней голодовки.
Усталые женщины, набив масла, наделав сыров, припускают телят на подмогу,
чтобы не присушить коровье вымя. Жить бы да жить - не будь рядом степи.
Примером и убеждением гнули илвичей, разжигал воевода Всеслав и у
пришлых ребят молодой задор быть не худшим с луком, с мечом, в метании
копья, на коне. Резвы слободские кони; не один илвич, сброшенный наземь
или унесенный по воле скакуна, сам брался за скучное дело - стоя жал
коленями тяжелый камень.
Вязку прутьев не сломит и силач, по одному - справится ребенок.
Версту одолеть - тысячу пятьсот раз шагнуть. Простым воинским шагом за час
проходят пять верст, скорым - шесть, самым скорым - семь.
Всеслав ставил своих слобожан и новых илвичских в три тесных ряда.
Ходили, чтобы не отрывать от локтя локоть; ряд от ряда хранил расстояние в
два копья. Щитами прикрывались, как стеной. Все вместе метали копья и
бросались в мечи. Поворачивали в стороны и назад, не разрываясь.
Остановившись, закрывались кругом. Издали могло показаться, что не люди, а
один многоногий зверь топчет землю. Вот он замедлил, остановился. Поворот
- и влево пошел. Быстрее, быстрее катится. Трава закрыла ноги, стенка
щитов будто сама надвигается. И думается, никто не удержит напора
разумного зверя из сказки о змеях-великанах, о стоногих латных чудовищах,
которые водятся где-то на краю сухих песков, на берегах Океана.
Россичи манили илвичей искусством скакать не в седле, а стоя на
скользком крупе коня, умением на размашистом скаку зубами подхватить из
травы холщовую зепь-сумку, снять рожном копья подвешенное на рогульку
колечко из ивового прутика, срубить, не сломав, воткнутую в землю ветку.
Редкое сердце не зажигалось завистливой ревностью, когда пять стрел
выпускал Ратибор или другой слобожанин. Все стрелы одна за другой пучком
садились в турью шкуру так тесно, что пять расщепов можно было закрыть
одной ладонью.
Ели по-летнему - мясное варево с приправой из лука, молодых кореньев
и трав, печеное мясо и рыбу, дичину - вволю. Хватало всем сотового меда,
сыров, молока. Хлеба не было, как всегда, до новинки.
Как-то вечером объявился у слободы Павич, князь-старшина из
илвичского племени. Приехал с двумя провожатыми, как подобает.
Старик сильный, бодрый, с усами длиннее, чем у Всеслава, Павич не
пожелал подняться в слободу и принять братское угощение от росского
воеводы. Надменно и грубо Павич потребовал:
- Парней верни мне тотчас же, - и назвал шесть имен.
- Почему же так? Добром тех парней отпустили.
- Отпустили, а теперь берем.
Сердитый старик повернул коня - не о чем больше болтать языком - и
крикнул на прощанье:
- Держать будешь - худу быть. Сами же не захотят уйти, станут
изгоями. Не видать им своего рода, как мне - моей спины!
Еще что-то кричал Павич с ходу. Всеслав мял толстый ремень пояса,
зубами бы изжевал! Догнать глупого, снять с конька да повозить лицом по
земле, пока нос не сотрется до гладкого места.
- Видишь, вот оно как, так оно и есть, так и пойдет, - налил масла в
огонь Колот. Князь-старшина с малыми перерывами гостил в слободе с весны.
В родах говорили, что Колот-ведун чует беду из степи.
- Верно сказано, - ответил Всеслав побратиму, - пчел не поморивши,
меду не есть.
- Морильни-то нет еще, нет, нет, - сказал Колот, охватив друга за
плечи. - И дыма-то нечем развесть. Гнуться придется. А ты заметил, как
хитро Павич сказал: "Коль сами не захотят уйти..." Сами и не захотят, он
же скажет - ты не пустил. Силен обычай - завет родительский: не нами
поставленный - не нами и отменится. Не вернется хоть один илвичский из
шести - скажут: отняли человека из рода, россичи все одно что хазары.
С невидным оружьишком пришли дальние шестеро илвичей. Погордились в
росской слободе настоящими луками, тяжелыми мечами, цветными колчанами. На
хороших конях поездили. Пешком пришли, пешком и ушли. Ушли парни под
начало старших, опять пашни пахать, землю рыть, огороды городить, в лесу
топорничать, поле полоть, скот пасти, засеки поправлять, кожи мять, шкуры
выделывать, овец стричь, сапоги шить - всей работы в роду за день не
расскажешь и до века не переделаешь.
Насмешками, обидными кличками провожали уходящих новые слобожане из
илвичей. Всеслав примечал - приросли уже новички. Недаром слобода слободою
зовется. Дома жизнь хоть проще, да серее.
Через два дня трое отпущенных илвичей вернулись, встали перед
воеводой: вот мы, мол.
- Что ж вы? Неслухи роду!
Мнутся парни, давят из себя слова, робея перед гневом воеводы. Не
хотят они больше жить дома, им в слободе милее.
- Ступайте, я людей из родов красть не стану.
Идти им было уже некуда. Они отказались от повиновения, их выгнали,
куска на дорогу не дали.
Слова несказанного будто бы и нет. Но Всеслав понимал, что
совершилось небывалое. Молодые другого племени для слободы отказались от
своего рода, по доброй воле стали изгоями, променяв плуг на меч. Никто им
невест не даст, для них засека между илвичами и россичами сделалась
неодолимой, как Днепр пловцу в полую воду.
Для справедливой защиты от Степи выдумал Всеслав общность слобод. По
капризу жадный хозяин Павич отозвал парней. И - зримо для всех явилось
зерно неведомого, нового.
Речная вода неслась через гребень брода, покрывая камни на полсажени.
Группа всадников переправилась ниже, в глубоком, но спокойном месте.
У дуба с образом Сварога остановились, прощались. Никто не может
знать, уходя в Степь, когда вернется.
Всеслав и Колот провожали дальний дозор - семь слобожан, у каждого по
два заводных коня. Конь в степи - челн в реке. Хорошо выкормленный овсом
или ячменем конь, неся всадника, догоняет тарпана, хотя тот бежит налегке.
Коней для дозора кормили последним сбереженным овсом.
Простившись с Сварогом, всадники миновали дальнюю росскую межу у
Турьей заставы. Здесь, в подновленных землянках, уже началось бдение за
концом степной дороги.
Вот и балка Сладкого ручья, где побили хазарский загон. Все заросло,
затянуло, только места под былыми кострами выдавали себя яркостью зелени.
Направо начинается невидимая отсюда Тикич-река. Опушки лесов
раздвигались, отходили. Степь открылась. Она захватила и не отдала лесу
место, где в годы гуннского побоища выгорела дубрава. Турье место,
любимое. Всадники видели сразу несколько стад степных быков, нахаживающих
силы на тучном пастбище.
Вот и холм, на котором упорно не хочет рассыпаться обожженный пень
дуба, широкий, охвата в четыре. Россичи остановились.
Всеслав объяснял посыльным приметы степной дороги. Сам он лазал по
ней при Всеславе Старом и в первый год своего воеводства. Старшим идет
Ратибор, он должен запомнить приметы лучше всех, его остальные должны
слушать во всем, как самого Всеслава.
Покончив с напутствием, Всеслав и Колот обнялись с уходящими в Степь.
Задержав при себе Ратибора, воевода еще что-то ему приказывал. Колот ждал
поодаль, наблюдая, как омрачалось лицо молодого.
Еще раз Всеслав протянул руки. Крепко обнялись воевода и молодой
побратим. Кони стояли вплотную, обнюхиваясь.
Воевода и князь-старшина возвращались без спеха, каждый со своей
думой.
- А совершит ли, как должно? - нарушил Колот молчание.
- Совершит. Он не хуже старых.
- Почто же ты старому не доверил, коль Ратибор старых только не хуже?
- выспрашивал Колот, испытывая воеводу-брата.
- Он сердцем тверд, как огниво. По молодости же - душой чист еще.
Умствовать лукаво о деле не будет он.
Душу Колота как змея укусила: умствовать лукаво! Не лукаво ли сам
Всеслав взял мысль, брошенную ему Колотом, и ныне превратил ее в тайный
приказ Ратибору? Но случись неудача с задуманным, против кого повернется
дело? Против Всеслава. И, поборов себя, Колот сказал:
- Не про то говорю я. Хорошо ль, с умом ли он то выполнит?
- Почему ж без ума?
- Видел я по нему, не по сердцу пришлось.
- Он в пути все поймет, все и свершит, - утвердил Всеслав, и до
самого брода, четверть дня, ехали они молча.

6

Широкий, торный путь протянут от Роси на юг. Никто не прорубал
кустарники, не мостил мосты, не гатил болота, а дорога лежит, хоть и не
наезженная колесами, не тропленная ногой человека.
Сухая дорога из степи в леса своими извилинами похожа на реку. На
реке тихие заводи-затоны, а здесь - длинные поляны. Они, открываясь для
глаза заманчивой глубиной тени и света, на самом деле никуда не ведут.
Поезжай - и упрешься в замок сплошного леса, или в голову ручья, где вода,
запруженная бобрами, превратила чащу в заболоченную низину.
Есть и узкие протоки-прогалы, длинные, змеистые. Они, как в теснинах
реки, связывают одну пролысину леса с другой. Вот подобная разливу широкая
поляна. В травах заметен ковыль, посол степей. Отступившие леса темнеют по
сторонам, подобно берегам самого Днепра в половодье, а рощи - как острова.
Путь в степь и из степи, пролегший по гривам всхолмлений, строился не
человеческой волей, а четырьмя стихиями: земным плодородием, силой ветров,
рвением вод и подземным огнем.
Степную дорогу ромей назвал бы Фатумом россичей. Угодья за Росью были
поделены между людьми славянского языка. Южной степью по очереди обладали
сильнейшие, как послушным телом рабыни, а дорога из степи в лес не
принадлежала никому, кроме зверя.
Много ли мест возьмут семь всадников и четырнадцать заводных лошадей?
Столько, сколько займут ноги коней.
Может быть, и на сто, и на двести, и на триста верст в стороны нет
живой человеческой души. Россичи затерялись, как камешки в море. Нет,
исчезнуть можно лишь в людских толпах, в городах больших, как Рим,
Византия или ильменская Русса. На степной дороге человек виден, как факел
ночью.
Россичи ехали ниткой, прижимаясь к опушкам. Из зарослей ольхи, клена,
бересклета, овеянных высокими вершинами черностволых вязов, тянуло
свежестью и гнилью. С кружевных листьев остро пахнущих
кочедыжников-папоротников взмывали жадные облака серых комаров; от
кровопийц хотелось спастись скачкой.
Острые стрелки плаунов-хвощей, выбравшись на опушки, говорили о
близости водяных жил. В таком месте вырытая ямка быстро насасывает воду.
Свиваясь черными пеленами, злой пчелиный рой несся с могучим
гудением. Новая матка, которой тесно в семье, искала места для нового
рода. Так расселялись и люди.
Издали всадники казались такими же одинаковыми, как пчелы в рою. На
каждом штаны из пестряди, рубаха из холста-ровнины. Разнится лишь вышивка
на косом вороте - крестики или елочка. Ратибору жена вышила красной ниткой
треугольнички с точкой в середине - глазки.
У одних слобожан штаны заправлены в сапоги на толстых подошвах,
пришитых смолеными нитками. Другие обуты в постолы-калиги с длинными
ремнями, прикручивающими штанину к голени шестью оборотами до колена. На
головах плоские колпаки из кожи, какие надевают под шлемы.
Сзади к седлу приторочен плащ, безрукавка из козьей шкуры мехом
вверх, спереди - переметные сумы с разной походной мелочью. Меч висит на
левом боку, удерживаемый кожаной перевязью. Перевязь короткая, чтобы
оружие не болталось, не помешало спрыгнуть и на скаку. Ножной меч сидит за
голенищем правого сапога или висит у пояса справа же. Колчан с тремя
десятками стрел, два лука со опущенными тетивами в твердом лубяном налучье
на своей перевязи приторочены к седлу. А круглый щит - за спиной на
длинном ремне. Он выточен из цельного вяза толщиной в три пальца. Край
окован железом, по полю набиты железные бляхи. Изнутри две ременные
наручины, широкая для локтя, узкая для пальцев. Под наручинами проложена
толстая кожа бычьей хребтины. В ней застрянет жало копья или стрелы, если
они, скользнув по бляхам, проколют вязкое дерево, да и руку не так мертвит
удар по щиту. Все слобожане вооружены одинаково - таков обычай росской
дружины.
Степные тарпаны, разглядев всадников, сторожко отходят, примеряясь,
не на них ли тянется нитка людей. Нет, мимо, стороной идут лошади,
покоренные человеком. Дикие ждут, нет ли обмана. И, успокоившись, опускают
морды в траву.
Туры, заметив людей, дают дорогу, отступают медленно, важно. Иначе
случается, когда всадники, обогнув выступ леса, окажутся почти вплотную.
Быки ярятся, наставляют рогатые головы. Длинный хвост с кистью хлестнет
ребра. Утробным ревом бык дразнит себя самого, будит в сердце боевой гнев.
Слобожане отступают, делают широкий объезд. Семерым мужчинам не съесть
тура, жалко бросать мясо и кожу.
С отдыха срываются козы, серны и уносятся чудесными скачками, светя
белым зеркальцем подхвостья.
Других зверей будто и нет. В траве не то что лису-огневку или
корсака, не заметишь и волка. Изредка наметанный глаз усмотрит на дальнем
бугре очертания морды, горбатых плечей. Волк встал, за версту подзрив
человека.
Тонки и умные вепри. Под дубом изрыто, здесь лесная свинья искала
прошлогодних желудей, выбирала корешки и червей. В холодный день теплый
помет еще дымился бы. Слышен горячий запах, след не простыл, но стада не
увидишь. Затаились поблизости, слушают, нюхают широкими дырами хрящевых
носов. Молчат. Самый глупый поросенок, подражая старым, не взвизгнет, не
переступит мягким копытцем.
Чутьем выбирая дорогу, Ратибор посылает коня в дубраву. Всадник
правит ногами, руки достали лук, надели тетиву. Беззвучно легла в крутой
выгиб петля шнура, свитого из оленьих сухожилий. Олень - самый сильный
ногами зверь из всех. Если дернуть за тетиву, лук подаст мелодичный голос.
Постепенно сжимая колени, Ратибор заставил коня остановиться.
Наставив уши, конь замер. Он видит. Видит и всадник - шагах в пятидесяти
за листьями орешника... Сверху просвечивает солнышко, а в листве за
окошечком, таким, что можно прикрыть ладонью, темно.
Голос тетивы гаснет в ударе о рукавичку. Визг. Ломая ветки, стадо
топочет в лесу, с храпом, с тонкими вскриками поросят, которых мнут в
давке.
Ратибор волочит на аркане тушу годовалой свиньи.
Похожий на привычного идола, забытого вблизи слободы, на темени
низкого холма стоял бог, высеченный из серого камня. Сложив на отвислом
животе тощие руки без пальцев, он тупо уставился безглазым лицом на
степную дорогу. До полуколена вросли в землю слившиеся ноги. Стоял тысячу
лет, еще тысячу простоит, пока не уйдет по маковку.
Слобожане объехали длинную тень - солнце садилось - и наткнулись на
бугры и ямы. В траве были разбросаны камни. Пробивалась струйка ручья:
место хорошо для ночлега.
Торопясь, чтобы огонь прогорел до темноты, слобожане разложили костер
в яме, опалили и изжарили свинью; обуглившиеся ломти свежего мяса были
сочны.
Никто не ходит ночами в степи, беречь нужно не себя, а коней. Очереди
сторожей блюдутся по движению звезд.
Ратибор не успел заснуть, лежа на войлочном подседельнике, - дурной
вой, далекий, но тревожный, заставил его прислушаться. Волкам еще не
время. Разве что беда случилась со щенками и волчица плачет, томясь
горькой злобой по обидчику.
Лошади спокойно рвали траву, звучно жевали: лошадь не слышит голосов
оборотней и мертвых. "Плохое место я выбрал, - думал Ратибор. - Слышишь,
как воет?" - спросил он Мстишу, сторожа первой очереди.
Стих было страшный голос. И вдруг опять донесся до смущенного слуха
жалобный, но и отвратительный призыв.
С обнаженным мечом Ратибор отошел от привала, Мстиша брел следом.
Шагах в двухстах они сравнялись и оба вместе прочли заклятье на неведомое
зло:

От света солнца палящего,
от ярой молнии разящей,
от грома Перуна -
пропади, рассыпься!
Силой Сварога скованный,
силой Перуна наостренный,
я держу меч.
Крепко железо кованое,
остро железо каленое
в руке внука Дажбожьего.
Уйди в землю, сгори в огне,
утони в воде, развейся в ветре.
На твою силу у меня большая сила,
на твою хитрость - большая хитрость.
Мой меч в твоем сердце,
в твоем сердце, -

эти слова Ратибор повторил четырежды, поражая мрак уколами меча. Ему, во
вдохновении заклинания, мнилось: он там, далеко, где воет злой. Перед
жалом меча отступает, оседает чудовище. Смутно видно тело, ползущие лапы.
Меркнут красные глаза.
Напряженный, как натянутый лук, Ратибор закончил обряд. Стало тихо,
голос зла умолк.
Вернувшись к коням, товарищи опять услышали вой. Кони перестали есть.
Велика сила заклинаний и мощь человека! Побежденный заклятием меча,
оборотень вернул зверю украденное тело.
- Какого же языка люди здесь жили? - задумчиво сказал Ратибор.
- Князь Беляй отцу моему давно говорил, - отозвался Мстиша, - что
люди те телом были невелики, ноги короткие, руки длиннопалые, а силы, как
Всеслав либо ты, - отвечал Мстиша. - Будто Беляй видел кости, что ли. Жили
они в ямах. На турах ездили, турих доили. Мясо ели без соли, а поле не
пахали плугом, землю разбивали заступом. Топоры, ножи были у них не
железные, а твердой меди. Мертвых своих они так бросали, без погребения.
За то и пропали сами.
- Верно, так и мне мать Анея сказывала, и про туров верно. А медный
топор она сама видывала. Говорят, что длиннопалые пропали за то, что жили
на степной дороге. И много их было, а всех степняки побили.
- Гунны, что ль?
- Нет, то было задолго до гуннов...
И оба задумались. Все степь и степь, оттуда беда всегда шла. Может
быть, и теперь навстречу тянут хазары. День пройдет, другой... Не пристало
воину думать о поражениях. Ратибор перебил свои мысли:
- Вот длиннопалых побили, боги их остались мертвым камнем.
- Боги тоже могут умереть, - заглянул в тайну Мстиша. - Их души,
наверное, тоже уходят на небесную твердь.
- Уходят. Где же им быть? Вот только одно не понять. Мне на Торжке
Малх-ромей говорил чудное. Будто бы прежний ромейский Зевс-бог совсем
никогда и не был на свете. А теперешний Христос-бог был простой человек,
добрый, а не настоящий бог.
- Стало быть, ныне он живет на небе, Христос тот, - заключил Мстиша.
Небесная твердь светила звездочками, желтыми, как цветок курослепа.
Край неба подсвечивало красным, устало поднималась последняя четверть
старой луны. На юге, где степь, полыхнули зарнички - одна, другая, третья.
На небе души младенцев играли с петушками: схватит за хвост, .петушок
рванется и сронит яркое перышко.
Тихо светилось жилище человеческих душ, душ умерших, забытых землею
богов и живых богов, чей час еще не пришел.


Окруженная крутыми обрывами, окаймленная высокими тростниками лежала
чаша воды. Это голова Ингул-реки. Здесь река питается первой водой,
которую давят из земли каменистые холмы.
Степная дорога обходит исток Ингула слева. Вскоре, верст через семь
или восемь, опять появляются плесы. Здесь второй исток того же Ингула. Как
мать ребенка, из двух грудей поит земля степную реку.
От второго истока Ингул-реки на юг тянет лысая грива. И тут же,
из-под ее левого, восточного склона, рождается Ингулец-река - младшая
сестра Ингула.
Степь ширилась, с увала и до увала, с изволока на изволок, вверх и
вниз, вниз и вверх катилась травяная волна. Ковыль овладел землей. Ближе к
Рось-реке он только гость, здесь степная трава была владыкой других. Не
головки цветов, а зеленые метелки ковыля били в грудь коней. Лес
расступился на версты, ушел в балки. Там деревья берегут несчитанные ручьи
и речки, которые тянут себе на подмогу справа Ингул, слева - Ингулец.
Здесь не прижмешься к лесной опушке, не спрячешься в тени деревьев.
Слобожане наблюдали за птицами. Висят, дробно трепеща крыльями, коричневые
ястреба в поиске полевых мышей и пташек; на краю земли стоят или тихо
переходят дрофы, похожие на всадников; не взлетают серые стрепета -
спокойно вокруг, нет людей.
Нет людей и за увалами, куда не проникает глаз, - туры пасутся, козы
убегают от всадников, и не видно, чтобы зверь бежал навстречу.
Степные болота, где, как в котлах, оставалась еще налитая зимой вода,
встречали слобожан стаями куликов. С подсыхающих берегов, черная грязь
которых обильна червями - любимой пищей долгоносых, взвивались стаи
длинноногой птицы. И большие, с хорошую крякву, в пестром пере, и средние,
в черно-белом наряде, и мелкие, с воробья, кулики налетали на людей с
жалобным диском. Они вились, едва не задевая за головы нелепо повисшими
лапками, кружились, падали в траву, притворяясь больными, подбитыми.
Куличье сердце исполнено жаркой любви к детям.
С досадой отмахиваясь плетьми от докучливых куликов, слобожане вскачь
уходили от болота. Видная на версты туча птиц выдавала дозор. А кулики
гнались и гнались. Быть может, люди задумают вернуться и примут жертву
родительской жалости к малым.
Ратибор выслал парных дозорных далеко вперед, к приметным холмам, с
которых те осматривались, давали знак. Слобожане чаще меняли лошадей,
чтобы быть на свежем коне, если нечаянно придется доверить себя конской
прыти.
Шел день четвертый, пятый. Сберегая запас вяленого и копченого мяса,
слобожане охотились с ходу. Разъехавшись цепочкой, примечали место, где
легли серны. Спущенная тетива посылала стрелу, оперенную диким гусем.
Никто из чужих не видел, как, привстав на стременах, стрелок до уха тянет
тетиву, как, бросив стрелу и глядя на цель, он тотчас, ослабляя тетиву,
прячет лук в налучье, зная, что нет в нем больше надобности. Но кто увидел
бы и стрелка и на диво послушных коней, каменно ждущих приказа всадника, -
о многом бы тот призадумался.
Сберегая коней, Ратибор уводил дозор не более чем на сорок верст в
день. Начиная движение с восходом, в середине дня Ратибор назначал привал.
Коней выпаивали, давали кормиться. Стоянки и ночлеги слобожан оставляли
недолговечные следы. Слобожане же встречали широкие заросли сорных трав -
это земля выгорела под большими кострами. В траве валялись черепа и
костяки коней, которых степняки гоняют с собой на мясо.
Подобно столбам, маячили каменные боги длиннопалых. Затянутые степью