Страница:
благочестия. Уткнувшись лбом в пол храма - вселенная есть храм Христов, -
Репартий в немой молитве восславлял милость божию. Прозревая с небес, бог
спас товары, когда раб на челне гнусно прозевал подводный камень. Отвечая
вместе с другими на возгласы священника, Репартий просил бога воззреть и
на Малха, который спас челны. Конечно, сам бог подсказал взять в поездку
ссыльного актера-философа.
Краем глаза Репартий видел Малха. Неразумный внял предупреждению, он
здесь и молится на видном месте.
Несчастный - и глупый... Репартий ценил более, чем показывал,
общество повидавшего мир философа - актер не привлекал его. Малх,
казалось, помнил наизусть Светония, Плутарха, Тацита. Кто мог проверить
цветы красноречия, которыми Малх раскрашивал повествования старых
писателей? Списки старых книг делались редкостью. История Тацита,
написанная на папирусе александрийским способом или на пергаменте
по-римски, стоила столько же, сколько годовой труд пяти-шести искусных
рабов-ремесленников. Репартию особенно нравились "Анналы" Тацита и
"История двенадцати цезарей" Светония. Опасность раздражала аппетит -
многие поступки благочестивого базилевса Юстина и ныне властвующего
Юстиниана благочестивейшего коварно напоминали те дела старых
императоров-язычников, которые Тацит называл преступлениями.
Репартию будет не хватать общества Малха, едкие высказывания
ссыльного могли сравниться с перцем в мясе. И Репартий иногда чувствовал
правоту нищего философа.
Репартий видел, как Малх усердно молился. Напрасно. Церковь, как
ястреб, - она не разожмет когтей. Глупец, столько раз битый, он не
понимал, что слабый должен если не добиваться покровительства сильных, то
хоть не вызывать их гнева.
В сердце купца боролись противоречивые чувства. Решался сложный
вопрос совести: предоставить жерновам, уже захватившим человека, смолоть
его, как зерно, или вмешаться?
Пустыня, здесь мир таков, каким его создал всемогущий. Нигде нет
человека, великая река пуста. И все же, чувствовал Репартий, в мире тесно.
И не только таким, как Малх.
Размягченный молитвой, успокоенный общением с богом, который явно
благоволил в эту поездку Репартию, купец решился тайно поговорить с
Малхом.
Он шепнул:
- Малх, пойди за мной незаметно, нас не должны увидеть.
Малх нашел Репартия в роще, на высокой части острова.
- Ты избавил меня от большого убытка, - тихо говорил Репартий, - я
благодарен. Я скажу то, чего не должен был открывать тебе. Деметрий
потребовал, чтобы я перед высадкой в городе забил тебя в колодки и передал
архонтам. Ты препятствовал проповеди истинной веры среди варваров и открыл
им дорогу в империю. Я должен выполнить желание пресвитера.
Малх схватил руки купца. Слова объяснений, оправданий рвались с его
уст.
- Молчи, молчи, - шептал Репартий, - слова бессильны. Ах! Сюда идут!
Оба присели, озираясь. Никого не было. Испуганный Репартий поспешно
договаривал:
- Скорее, Деметрий не должен меня заподозрить. Делай что хочешь,
размысли, у тебя еще есть время. Помни: я молчал, ты ничего не слышал!
Видит бог, и пресвятая дева, и троица единосущная - я ни при чем. Это твое
дело, твоя судьба.
Репартий часто-часто крестился, разрушая дурное сплетение своей
судьбы со злосчастной долей Малха. Охваченный суеверным страхом, купец
клял свое вмешательство. Сейчас его толкнуло в сердце, он узнал - злой рок
преследует этого человека. Когда судьба против, ничто не поможет. Сделав
указательным пальцем и мизинцем правой руки рога - так Дева Мария отгоняла
сатану, - Репартий почти бежал. Лишь на открытом месте он пошел тихо, как
приличествует достойному человеку.
Малх забыл усталость. Казалось, уже захлопнулась железная дверь
тюрьмы. Знакомый ход, облицованный камнем, идет покато вниз. Уже поднимают
крышку в полу. Ступай туда, в черную дыру. Ее называют всерьез, не в
насмешку, мирным местом. Потом вытащат, полумертвого от голода и жажды,
опьяневшего от смрада. Накормят соленой рыбой, вывернут руки, иссекут
кнутом с медными колючками, сорвут ногти, испещрят каленым железом.
Заставят назвать небывалых сообщников - подскажут кого. И добьют, когда
вместо Малха останется раздавленный, онемевший остов человека.
Он понял: все это он знал еще вчера, когда пресвитер отказал ему в
благодати. Да, знал, но малодушно не хотел знать. Он был быком, который
везет на бойню телегу с мясниками.
Усталость сломила его. Ночью, в полном мраке, он выполз на берег.
Спрятаться на острове? Его найдут. Какая ловушка! Зачем он принял
приглашение Репартия и отправился в злосчастную поездку... До берега
версты две. Бурная река, холодная вода - ему не одолеть стихию, он не
россич Ратибор и не прусс Индульф. А не поможет ли ему молодой прусс?
Как вор на византийском базаре, Малх бродил около спящих. Если
Индульф ушел на свой челн, поиски тщетны. Прусские челны ночью слишком
похожи один на другой. Он переполошит пруссов, наделает шума. Теперь все
казалось опасным.
Первым Малх нашел Фара. Удача - Индульф спал тут же. Малх прилег и
тихонько разбудил молодого прусса. С вдохновением отчаяния он сумел
объясниться: нужно бежать, нужна помощь мужчины мужчине, воина - воину.
Индульф не нашел ничего чрезвычайного в просьбе Малха. Преследуемые
враждой сильных, избегая наказания за проступок, совершенный под влиянием
оскорбления, мстя или избегая места, соотчичи Индульфа не считали позором
бегство в горы и леса. Лишаясь всего, они сохраняли главное - свободу.
Индульф выразил сожаление, и Малх понял, что пруссы собирались взять
его с собой. Но это было бы невозможно: даже на большом корабле трудно
спрятать человека.
Сочувствие окрылило Малха.
- Помоги мне, - просил он.
Индульф разбудил Фара. Трое мужчин пробирались между потухшими
кострами, переступая через спящих. Изнурительный день скосил всех. На
берегу нашелся легкий челнок из тех, которые возили с собой пруссы. Малх
ждал у большого челна, куда скрылись Индульф и Фар. Пруссы медлили.
Наконец, перегнувшись, Индульф передал Малху колчан, лук, меч и кожаный
мешок. Две или три головы появились над бортом, похожие в темноте на концы
бревен.
Первым в челнок забрался Малх, за ним Фар и Индульф осторожно
спустились в зыбкое суденышко.
Через волокна тумана слабо светила багровая луна. Фар и Малх сидели
на веслах, Индульф помогал гребцам кормовым веслом. Малху казалось, что
они плывут бесконечно. Коротка весенняя ночь. Пруссы не захотят из-за него
ссориться с ромеями.
Внезапно весло Малха задело дно. Индульф выскочил и подтащил челнок.
Они поспешно простились.
- Если суждено - мы встретимся. Желаю тебе, ромей, славной смерти,
когда взойдет луна твоей ночи! Стремись к невозможному, и жизнь не будет в
тягость тебе. Мне пора!
Впоследствии Малх уверил себя, что именно эти слова произнес Индульф.
Беглец вошел в воду и сильно оттолкнул челнок. Под кормой взбурлила
вода. Пруссы взялись за весла. На красноватой воде и люди и челнок были
черны, как облитые смолой. Еще немного, и туман проглотил все, как ночь
глотает землю.
Малх жадно пил, ему казалось - он не пил вечность. Он не мог
оторваться от реки. Вода пахла черной землей.
В мглистом мраке неба вокруг острия Северной Звезды беззвучно и низко
катились близкие светила ночи.
Нужно уйти от реки, спрятаться. Малх очнулся от яркого света. Утро:
он не заметил, как заснул. Малх вскочил. Первый корабль уже отходил от
острова. Маленький-маленький... челны за его кормой тянулись безголовыми
утками. Там и Деметрий!
Суетившиеся на берегу острова люди издали казались медлительными,
коротконогими жуками. Корабли вбирали людей, берег пустел. Под солнцем
серая ткань парусов делалась крылом белой чайки. Челны пруссов шли стаей.
Высокие носы, грубые вблизи, отсюда были стройны и красивы, как ястребиные
головы.
Малх поднял руку, приветствуя друга. Но какой глаз различит его
здесь, под каменистым откосом! Он взобрался на кручу. Теперь его видят.
Пусть видят! Поздно для врага, есть еще время для друзей.
Уходят, уходят... Весла били воду, как лапки насекомых. Исчезла корма
последнего прусского челна. Малху чудилось, что Индульф махал ему оттуда.
Человек и пустыня остались лицом к лицу.
Низко над Днепром тянули крупные и мелкие чайки. Пенными островками
сидели станицы лебедей, гусей, пеликанов. Быстро-быстро свистя крыльями,
чуть не задев человека, промчался селезень, в брачном полете преследуя
серую утку. Тяжело плеснулась крупная рыба. Увлекаемые течением, круги
мгновенно вытянулись овалами.
Обеими руками Малх обнял безбрежность. В сущности, он был
по-настоящему один впервые. В широком, в пустом мире люди, среди которых
жил Малх, умели сбиваться в тесные кучки, кишели за стенами городов,
ходили по одним и тем же тропам и дорогам. Везде сосед теснил соседа.
Малх был один. Поистине, сейчас он микрокосмос в макрокосмосе, то
есть мир малый в мире большом. В дальней древности кто-то из безыменных
философов додумался до этого гордого и великолепного уподобления человека
вселенной: разница лишь в измерении. Малх верил, что вольный мыслитель жил
в годы, когда люди еще не знали насилия одного над другим и не испытали
угнетения тесного бытия внутри городских стен и имперских границ. Диоген
владел бочкой, Малх был еще беднее. Ссыльный, приехавший в Карикинтию на
скамье гребца, спал на чужой постели в чужом доме.
Малх с наслаждением перебирал подарки Индульфа. Короткий меч в ножнах
из толстой кожи был широк и отлично наточен. В колчане нашлась дюжина
стрел с железными наконечниками. В мешке было огниво, пара кремней, куски
трута, соль, вареное мясо, узкие ремешки, чтобы подвязать ношу на спине,
запасная тетива для лука. Брат не сделал бы лучше для брата.
На северо-запад. Вверх по Днепру. Примут Малха россичи или отвергнут
- другой дороги у него нет.
Так ревет, сокрушая алтарь и
железную цепь разрывая,
жертвенный бык, уязвленный
неверным ударом.
Вергилий
Светало, но края моря еще не отделились от небосвода. Соленая вода
стояла у берега, как у края чаши, неподвижная, будто в озере, теплая,
нагретая подземным огнем.
Индульф привыкал к странностям Теплых морей. Там, на родине, были
холодные пучины с гладкими отмелями, поросшими сосной, елью,
можжевельником. Во влажном песке, как в воде, тонули валуны, черные,
серые, с буро-зеленой плесенью мхов.
На скандийском берегу, в том месте, где славянин Лютобор побратался
со скандийцем Индульфом, древние великаны вволю поиграли с камнем. Над
водами Волчьего моря поднимались рифы - мохнатые звери с открытыми
пастями, настороженными рогами, клыками, пенистые, неподвижные. Но все
знали, что иногда они оживают... Они пробуждаются во мраке зимних ночей,
когда в море не выходит ни один челн.
Никто не смог назвать день, когда небо сделалось чужим, мягким,
зелено-лазорево-синим. На родине в ясные дни небо поднималось необычайно
высоко. То была нежно-блистающая твердь Севера.
Где-то был разрыв, где-то была пропасть между твердью родины и небом
Теплых морей. Никто не сумел увидеть берега двух небес. Может быть, под
границами небесных твердей славяне проплыли ночью или в пасмурный день.
Может быть, сами небеса хранят свою тайну.
Индульф расстегнул подбородную пряжку. Шлемный ремень, защищенный
чешуйками золоченой меди, повис на груди. Сняв шлем обеими руками, Индульф
залюбовался красотой чудесной вещи. Глубина шлема искусно наполнялась
подбоем мягкой кожи, ловко окованные края заворачивались внутрь, удерживая
подкладку частыми гвоздиками с широкими, однообразно расплющенными
головками. Борта шлема опускались ниже ушей, и требовалась воинская
привычка, чтобы свободно поворачивать голову. От бортов вперед выдавались
два выступа для защиты щек. Передняя часть нависала, закрывая лоб и брови,
а в середине две скованные полосы, усиливая налобник, стрелой опускались
до рта. Нельзя биться вслепую, иначе предусмотрительный оружейник не
оставил бы места и для глаз. По темени шлема выпячивалось подобие
петушиного гребня с гнездышками для бородок. В особых случаях для красоты
в них вставлялись перья страуса. Но и без перьев шлем был великолепен.
Положив шлем на прибрежный камень, Индульф освободил застежки на
боках и плечах и, как краб, вылез из панциря. Позолоченный доспех весил
четырнадцать фунтов. Как и шлем, латная защита была не игрушка, подобно
роскошным изделиям из золота и серебра, тоненькими листочками которых,
выдавая себя за мужчин, в торжественных случаях прикрывались тучные или
тощие сановники и евнухи базилевса Юстиниана, Владыки Империи ромеев.
Панцирь был вздут на груди, чтобы вместить мышцы, и украшен рельефами
фантастических голов с распущенными волосами. В середине был прикреплен
крест, увенчанный монограммой базилевса. Крест, но только окруженный
буквами ИНРИ, сиял и на шлеме. Индульф знал, что буквы образуют имя
византийского бога Иисуса Христа, родившегося в Назаре палестинской и
некогда распятого на кресте.
Освободившись от железной скорлупы, Индульф снял красную тунику с
короткими рукавами, развязал ремни сапог и стянул штаны такой же ткани,
как туника. Отдаваясь мягкому покою безоблачного рассвета, он остановился
в мелкой воде. За отвесным мысом уже поднималось солнце, и море блестело
полированным щитом. Но здесь, у берега, еще лежала тень, вода была темной
и особенно тихой.
Кроме лица, рук и шеи, тело Индульфа было молочно-белым. Он
почувствовал, как что-то щекочет ногу. Большой, почти квадратный краб
осторожно щупал тупыми клешнями: достаточно ли мягко это мясо, такое же
белое, как живот мертвой рыбы? Индульф нагнулся. Краб, храбрый воин,
отступил, но не бежал, а приподнялся на тонких ножках, угрожая разъятыми
клешнями.
Сзади явственно загремел упавший камешек. Забыв развлечение. Индульф
повернулся всем телом. В этом мире, под этим солнцем опасность стерегла на
каждом шагу.
Индульф знал, что все люди, относящиеся к Палатию базилевса,
неприкосновенны для прочих. Не только убийство, даже малая рана,
нанесенная воинам и другим слугам базилевса, карается смертью. Но он знал
тоже, как дорого ценится вооружение хранителя Священного тела.
В Византии было очень много священного. Ромеи не умели произносить
простые слова, все было великим, единственным, совершившимся впервые,
неповторимым, мудрейшим, божественным. Переводчики, приставленные к
разноязычным отрядам воинов Палатия, прилежно передавали пышность
выражений. Священное тело базилевса! Наверное, как у всех, наверное,
дряблое - ведь базилевс не воин.
Но откуда упал камень? Каменные ребра берега уходили вверх, и там,
наклоняясь над кручей, за осыпающуюся почву цеплялись деревья. Почва
обнажала тонкие, как волосы, корни, увлекала вниз мелкие камешки.
Какой-нибудь из них и потревожил Индульфа. На каменистом бережку было
пустынно.
Индульф уходил в воду, постепенно погружаясь. Граница тени кончилась.
Солнце ударило ослепляющим светом. Индульф, откинувшись, развел руки. Он
приветствовал светило, действительно великое, живой образ Сварога
Жизнедателя, чистый образ, не нуждающийся в лести и прославлении.
Чужак, оказавшись на трибунах византийского ипподрома, мог подумать,
что душа ромеев только и живет конскими состязаниями.
Кто-то ударял случайного посетителя по плечу и, показывая монету,
делал пальцами странные знаки. То и дело тянулись ладони с горстками
черных оболов, пахнувших медью. Вон там человек показывает золотой солид.
Другой, видимо отвечая, поднял левую руку с подогнутым большим пальцем.
Если пришелец и понимал ромейскую речь, здесь он слышал нечто вроде
жаргона воров или заговорщиков, бессмысленного для непосвященных.
На арене возницы, обнажив мускулистые, как у борцов, руки,
проносились синими, красными, зелеными, белыми вихрями. На поворотах
каждая квадрига старалась свернуть круче, ось задевала за ось. Если,
сорвавшись на полном скаку, квадриги падали, шум и крик делались такими,
что иное небо, не ромейское, могло бы и обрушиться. Одни торжествовали,
другие же так огорчались, как будто лишились родителей. Из рук в руки
порхали монеты, ромеи ссорились, угрожали, улыбались, обнимались. Видно,
здесь самым важным делом считалось ломать конские ноги. По окончании бегов
арену выравнивали, посыпали песком с кедровыми опилками. Благодаря этому
арена была упруга, что спасало немало человеческих и конских костей.
В перерывах между бегами на арене появлялась рыжая, кривая на один
глаз собачонка. Говорили, что в ней живет пророческий дух таинственного
происхождения. Наверное, это был добрый дух - колдовскую собаку не
осмелились бы выпустить в присутствии базилевса. Мим собирал у желающих
кольца, и ученая собака, доставая из вазы, без ошибки возвращала кольца
владельцам. По заказу зрителей собака разыскивала женщин скверного
поведения, умела находить скупцов, богачей. Ей кричали: "Умница, милочка,
красавица!" - и бросали лакомые куски. Собака ничего не брала, и куски
доставались уборщикам.
Десятки мимов развлекали византийский народ представлением коротких
комедий; акробаты ходили на руках, выстраивали живые колонны в пять и
шесть этажей; шуты бегали, пересмеиваясь между собой и высмеивая кого-либо
из зрителей. Остальные зрители были в восторге, ибо приятно, когда смеются
не над тобой.
Травля крупных хищников пробуждала страх у одних, жажду крови у
других. Рогатины бойцов состязались с клыками и когтями зверей. Рычание
медведей и львов, выкрики охотников властвовали над молчанием
притаившегося ипподрома.
В середине дня зрелища прерывались на отдых и обед. И возобновлялись
во второй половине дня, начинаясь опять конскими бегами.
На ипподроме можно было провести весь день в обществе более чем ста
тысяч людей, среди роскошных статуй и блеска золота. Здесь можно было
видеть самого базилевса, всех знатных людей, всех богачей Второго Рима.
Обжившись в городе, пришлый варвар начинал понимать, что в ипподроме
было нечто от поляны священного дуба на его далекой родине, нечто от
погоста, куда приходили единоплеменники, чтобы обсудить общие дела. Но
там, на родине, в местах собрания племени жили боги. Ромейские боги не
любили ветра, солнца, дождя. От ока дня они ушли в темные храмы. Там
ромейские боги слушали хвалу своих имен, внимали обращению благоговейных
сердец, принимали жалобы обиженных.
Настоящее собрание народа нашло себя на ипподроме. Не было, да и не к
чему было бы искать иного места для людского множества. Какие поляны могли
предложить себя населению Столицы Мира!
В воскресенье 11 января 532 года зрители ипподрома обращали мало
внимания на состязания возниц. В этот день, названный впоследствии первым
днем мятежа, особенно волновались трибуны прасинов - зеленых. Свист,
производимый не только губами, но и всевозможными свистульками, сделанными
из костей и глины, пугал лошадей, и копи шарахались перед скамьями
прасинов, отказываясь повиноваться возницам. Раздавались крики,
нестройные, непонятные, но от этого тем более яростные. Раздраженный
Юстиниан приказал Глашатаю спросить прасинов, чего они хотят. Старшины
прасинов были вызваны к кафизме условным звуком труб.
Кафизма базилевса возносилась над трибунами, подобно алтарю или
боевой башне. Врезанная в западную часть ипподрома, прилегавшую к Палатию,
она была не чем иным, как укрепленным выступом дворца-крепости.
Сам базилевс благодаря скрытым ходам и лестницам появлялся на кафизме
всегда внезапно. Видимый снизу от колен, в белизне одежды, оттененной
пурпуром, и в золотой диадеме, базилевс как бы упирался головой в небо. Ни
один купол дворцов, ни один храмовый крест не поднимался над Владыкой
Империи, столь обдуманно была вознесена кафизма.
Справа и слева - две очень крутые лестницы, как две протянутых к
народу руки, спускались на трибуны. Лестницы начинались приблизительно на
трети высоты кафизмы, перед врезанными в мрамор стен дверями полированной
меди. Когда-то, до лет Юстиниана, эти двери иногда открывались для гостей
базилевсов.
Кафизма была сложным, трехэтажным зданием без окон. Пояса мраморных
гирлянд и украшений, головы фантастических животных и людей были высечены
с таким количеством прорезей, что внутренние помещения хорошо освещались и
оттуда, не будучи видимым, можно было обозревать трибуны и арену.
- Мы желаем благоденствия и победы базилевсу. Но ты, наилучший,
узнай, бог свидетель, мы более не в силах выносить обиды. Если мы назовем
обидчиков, еще более усилится их ярость, - пожаловался старшина дема*
Манассиос.
_______________
* Д е м ы - городские общины.
- Не знаю, о ком ты говоришь, - ответил Глашатай.
По этикету в Глашатае видели как бы самого базилевса и обращались к
нему, как к Владыке Империи.
- Ты знаешь, ты знаешь наших обидчиков, трижды Августейший, ты знаешь
имена наших мучителей, - возразил Манассиос. Он старался говорить очень
громко, чтобы его слышали трибуны.
- Никто не делает вам зла, я не знаю таких людей, - возразил
Глашатай.
- Это спафарий Колоподий, о Величайший! И квестор Трибониан. Так же
Иоанн Каппадокиец. И префект Евдемоний!
- Ты лжешь! - сказал Глашатай. - Эти люди не общаются с прасинами!
Манассиос собирался ответить, но его опередил другой старшина
прасинов. Резким голосом он выкрикнул:
- Что бы там ни говорилось, наши мучители испытают участь Иуды и
Каина! Бог накажет их!
- Ты оскорбляешь правящих! - грозно поднял руку Глашатай.
- Пусть так! Кто творит преступления, того постигнет участь Иуды!
Трибуны прасинов поддержали старшину ревом и криком, в которых можно
было разобрать:
- На виселицу! На сук, в воду!
Глашатай, недаром избранный на такую должность, могучим голосом
ответил на крики толпы:
- Молчите, еретики, иудеи, манихеи, самаритяне!
Это было немалое оскорбление. Манихейская ересь каралась сожжением на
костре, иудеи и самаритяне после недавних восстаний находились вне закона.
- Ты жестоко обижаешь нас, но да сохранит нас Господь и тебя
одинаково, - скромно ответил Манассиос.
Между обращением к Глашатаю и его ответом всегда происходила
небольшая пауза: Глашатай, стоя у края кафизмы, произносил слова, которые
ему подсказывали сзади. Часто это были слова самого базилевса.
Глашатай не знал, чьи слова были ему поданы, но сумел передать их
злую иронию:
- Я советую вам принять святое крещение!
- Мы готовы, - с той же иронией ответил старшина прасинов.
Через несколько секунд Глашатай разразился угрозой:
- Замолчите, не нарушайте более благочиния игр! Или вы все будете
казнены.
Раздались негодующие крики прасинов. Манассиос нашелся раньше, чем
кто-либо из старшин:
- Да, мы знаем, имеющий власть имеет силу заставить почитать себя. Да
не будет твое Величие раздражено нашими жалобами. Ведь Божественный тем
самым умеет быть терпеливым к несчастным. Мы же более не знаем даже дороги
в Палатий. Если мы и попадаем в город, то лишь когда нас везут на казнь.
Справедливо ли это?
- Всякий свободный человек, не раб, может ходить везде, где захочет.
- Да, Августейший, - подтвердил Манассиос, - но у нас отнимают
свободу, хотя мы и не рабы. Нас грабят, венеты насилуют наших женщин. А
судьи карают нас же. Ибо судья, решающий по справедливости, подвергается
риску лишиться жизни.
Базилевсы всегда поддерживали какой-нибудь из "цветов" из
естественного желания разделить народ Византии еще одним способом.
Партии ипподрома. Кроме синих и зеленых, на равных с ними правах
развевались белые и красные плащи. Не цирковые развлечения делили
подданных на венетов и прасинов.
Среди венетов преобладали богатые владельцы подгородных вилл с
земельными угодьями, патрикии и сенаторы, богатейшие купцы. Симпатия
предшественника Юстина Анастасия была отдана прасинам. Это объяснялось
своеобразно демократическими настроениями покойного базилевса и его
благоволением к монофизитской догме: среди ремесленников и меньшого люда,
который составлял большинство прасинов, было много монофизитов. Во времена
Анастасия прасины зачастую бывали обидчиками венетов. Однажды после бегов
прасины сделались зачинщиками драки, в которой пало три тысячи венетов. На
сторону прасинов стали деклассированные и уголовные элементы столицы. С
выгодой для себя они объединились в шайки, бесчинствовали, нагло давили на
суды и городские власти.
Со времени Юстина благоволение Палатия перешло к венетам: утверждали,
что большое значение имели строгий кафолицизм Юстина и Юстиниана и старая
ненависть к прасинам со стороны мстительной, всегда помнящей обиды
Феодоры. Шайки, поддерживавшие прасинов, чуя изменение ветра, перекинулись
к венетам. Произвол все усиливался. Венеты сторицей вымещали на прасинах
старые обиды.
Как видно, Юстиниан не собирался навести в городе порядок. На горькие
и правдивые слова Манассиоса Глашатай грубо ответил:
- Бойтесь за свои души, вы преступники, и петля закончит ваши дни!
Старшина, уже однажды опередивший ответом Манассиоса, закричал не
Репартий в немой молитве восславлял милость божию. Прозревая с небес, бог
спас товары, когда раб на челне гнусно прозевал подводный камень. Отвечая
вместе с другими на возгласы священника, Репартий просил бога воззреть и
на Малха, который спас челны. Конечно, сам бог подсказал взять в поездку
ссыльного актера-философа.
Краем глаза Репартий видел Малха. Неразумный внял предупреждению, он
здесь и молится на видном месте.
Несчастный - и глупый... Репартий ценил более, чем показывал,
общество повидавшего мир философа - актер не привлекал его. Малх,
казалось, помнил наизусть Светония, Плутарха, Тацита. Кто мог проверить
цветы красноречия, которыми Малх раскрашивал повествования старых
писателей? Списки старых книг делались редкостью. История Тацита,
написанная на папирусе александрийским способом или на пергаменте
по-римски, стоила столько же, сколько годовой труд пяти-шести искусных
рабов-ремесленников. Репартию особенно нравились "Анналы" Тацита и
"История двенадцати цезарей" Светония. Опасность раздражала аппетит -
многие поступки благочестивого базилевса Юстина и ныне властвующего
Юстиниана благочестивейшего коварно напоминали те дела старых
императоров-язычников, которые Тацит называл преступлениями.
Репартию будет не хватать общества Малха, едкие высказывания
ссыльного могли сравниться с перцем в мясе. И Репартий иногда чувствовал
правоту нищего философа.
Репартий видел, как Малх усердно молился. Напрасно. Церковь, как
ястреб, - она не разожмет когтей. Глупец, столько раз битый, он не
понимал, что слабый должен если не добиваться покровительства сильных, то
хоть не вызывать их гнева.
В сердце купца боролись противоречивые чувства. Решался сложный
вопрос совести: предоставить жерновам, уже захватившим человека, смолоть
его, как зерно, или вмешаться?
Пустыня, здесь мир таков, каким его создал всемогущий. Нигде нет
человека, великая река пуста. И все же, чувствовал Репартий, в мире тесно.
И не только таким, как Малх.
Размягченный молитвой, успокоенный общением с богом, который явно
благоволил в эту поездку Репартию, купец решился тайно поговорить с
Малхом.
Он шепнул:
- Малх, пойди за мной незаметно, нас не должны увидеть.
Малх нашел Репартия в роще, на высокой части острова.
- Ты избавил меня от большого убытка, - тихо говорил Репартий, - я
благодарен. Я скажу то, чего не должен был открывать тебе. Деметрий
потребовал, чтобы я перед высадкой в городе забил тебя в колодки и передал
архонтам. Ты препятствовал проповеди истинной веры среди варваров и открыл
им дорогу в империю. Я должен выполнить желание пресвитера.
Малх схватил руки купца. Слова объяснений, оправданий рвались с его
уст.
- Молчи, молчи, - шептал Репартий, - слова бессильны. Ах! Сюда идут!
Оба присели, озираясь. Никого не было. Испуганный Репартий поспешно
договаривал:
- Скорее, Деметрий не должен меня заподозрить. Делай что хочешь,
размысли, у тебя еще есть время. Помни: я молчал, ты ничего не слышал!
Видит бог, и пресвятая дева, и троица единосущная - я ни при чем. Это твое
дело, твоя судьба.
Репартий часто-часто крестился, разрушая дурное сплетение своей
судьбы со злосчастной долей Малха. Охваченный суеверным страхом, купец
клял свое вмешательство. Сейчас его толкнуло в сердце, он узнал - злой рок
преследует этого человека. Когда судьба против, ничто не поможет. Сделав
указательным пальцем и мизинцем правой руки рога - так Дева Мария отгоняла
сатану, - Репартий почти бежал. Лишь на открытом месте он пошел тихо, как
приличествует достойному человеку.
Малх забыл усталость. Казалось, уже захлопнулась железная дверь
тюрьмы. Знакомый ход, облицованный камнем, идет покато вниз. Уже поднимают
крышку в полу. Ступай туда, в черную дыру. Ее называют всерьез, не в
насмешку, мирным местом. Потом вытащат, полумертвого от голода и жажды,
опьяневшего от смрада. Накормят соленой рыбой, вывернут руки, иссекут
кнутом с медными колючками, сорвут ногти, испещрят каленым железом.
Заставят назвать небывалых сообщников - подскажут кого. И добьют, когда
вместо Малха останется раздавленный, онемевший остов человека.
Он понял: все это он знал еще вчера, когда пресвитер отказал ему в
благодати. Да, знал, но малодушно не хотел знать. Он был быком, который
везет на бойню телегу с мясниками.
Усталость сломила его. Ночью, в полном мраке, он выполз на берег.
Спрятаться на острове? Его найдут. Какая ловушка! Зачем он принял
приглашение Репартия и отправился в злосчастную поездку... До берега
версты две. Бурная река, холодная вода - ему не одолеть стихию, он не
россич Ратибор и не прусс Индульф. А не поможет ли ему молодой прусс?
Как вор на византийском базаре, Малх бродил около спящих. Если
Индульф ушел на свой челн, поиски тщетны. Прусские челны ночью слишком
похожи один на другой. Он переполошит пруссов, наделает шума. Теперь все
казалось опасным.
Первым Малх нашел Фара. Удача - Индульф спал тут же. Малх прилег и
тихонько разбудил молодого прусса. С вдохновением отчаяния он сумел
объясниться: нужно бежать, нужна помощь мужчины мужчине, воина - воину.
Индульф не нашел ничего чрезвычайного в просьбе Малха. Преследуемые
враждой сильных, избегая наказания за проступок, совершенный под влиянием
оскорбления, мстя или избегая места, соотчичи Индульфа не считали позором
бегство в горы и леса. Лишаясь всего, они сохраняли главное - свободу.
Индульф выразил сожаление, и Малх понял, что пруссы собирались взять
его с собой. Но это было бы невозможно: даже на большом корабле трудно
спрятать человека.
Сочувствие окрылило Малха.
- Помоги мне, - просил он.
Индульф разбудил Фара. Трое мужчин пробирались между потухшими
кострами, переступая через спящих. Изнурительный день скосил всех. На
берегу нашелся легкий челнок из тех, которые возили с собой пруссы. Малх
ждал у большого челна, куда скрылись Индульф и Фар. Пруссы медлили.
Наконец, перегнувшись, Индульф передал Малху колчан, лук, меч и кожаный
мешок. Две или три головы появились над бортом, похожие в темноте на концы
бревен.
Первым в челнок забрался Малх, за ним Фар и Индульф осторожно
спустились в зыбкое суденышко.
Через волокна тумана слабо светила багровая луна. Фар и Малх сидели
на веслах, Индульф помогал гребцам кормовым веслом. Малху казалось, что
они плывут бесконечно. Коротка весенняя ночь. Пруссы не захотят из-за него
ссориться с ромеями.
Внезапно весло Малха задело дно. Индульф выскочил и подтащил челнок.
Они поспешно простились.
- Если суждено - мы встретимся. Желаю тебе, ромей, славной смерти,
когда взойдет луна твоей ночи! Стремись к невозможному, и жизнь не будет в
тягость тебе. Мне пора!
Впоследствии Малх уверил себя, что именно эти слова произнес Индульф.
Беглец вошел в воду и сильно оттолкнул челнок. Под кормой взбурлила
вода. Пруссы взялись за весла. На красноватой воде и люди и челнок были
черны, как облитые смолой. Еще немного, и туман проглотил все, как ночь
глотает землю.
Малх жадно пил, ему казалось - он не пил вечность. Он не мог
оторваться от реки. Вода пахла черной землей.
В мглистом мраке неба вокруг острия Северной Звезды беззвучно и низко
катились близкие светила ночи.
Нужно уйти от реки, спрятаться. Малх очнулся от яркого света. Утро:
он не заметил, как заснул. Малх вскочил. Первый корабль уже отходил от
острова. Маленький-маленький... челны за его кормой тянулись безголовыми
утками. Там и Деметрий!
Суетившиеся на берегу острова люди издали казались медлительными,
коротконогими жуками. Корабли вбирали людей, берег пустел. Под солнцем
серая ткань парусов делалась крылом белой чайки. Челны пруссов шли стаей.
Высокие носы, грубые вблизи, отсюда были стройны и красивы, как ястребиные
головы.
Малх поднял руку, приветствуя друга. Но какой глаз различит его
здесь, под каменистым откосом! Он взобрался на кручу. Теперь его видят.
Пусть видят! Поздно для врага, есть еще время для друзей.
Уходят, уходят... Весла били воду, как лапки насекомых. Исчезла корма
последнего прусского челна. Малху чудилось, что Индульф махал ему оттуда.
Человек и пустыня остались лицом к лицу.
Низко над Днепром тянули крупные и мелкие чайки. Пенными островками
сидели станицы лебедей, гусей, пеликанов. Быстро-быстро свистя крыльями,
чуть не задев человека, промчался селезень, в брачном полете преследуя
серую утку. Тяжело плеснулась крупная рыба. Увлекаемые течением, круги
мгновенно вытянулись овалами.
Обеими руками Малх обнял безбрежность. В сущности, он был
по-настоящему один впервые. В широком, в пустом мире люди, среди которых
жил Малх, умели сбиваться в тесные кучки, кишели за стенами городов,
ходили по одним и тем же тропам и дорогам. Везде сосед теснил соседа.
Малх был один. Поистине, сейчас он микрокосмос в макрокосмосе, то
есть мир малый в мире большом. В дальней древности кто-то из безыменных
философов додумался до этого гордого и великолепного уподобления человека
вселенной: разница лишь в измерении. Малх верил, что вольный мыслитель жил
в годы, когда люди еще не знали насилия одного над другим и не испытали
угнетения тесного бытия внутри городских стен и имперских границ. Диоген
владел бочкой, Малх был еще беднее. Ссыльный, приехавший в Карикинтию на
скамье гребца, спал на чужой постели в чужом доме.
Малх с наслаждением перебирал подарки Индульфа. Короткий меч в ножнах
из толстой кожи был широк и отлично наточен. В колчане нашлась дюжина
стрел с железными наконечниками. В мешке было огниво, пара кремней, куски
трута, соль, вареное мясо, узкие ремешки, чтобы подвязать ношу на спине,
запасная тетива для лука. Брат не сделал бы лучше для брата.
На северо-запад. Вверх по Днепру. Примут Малха россичи или отвергнут
- другой дороги у него нет.
Так ревет, сокрушая алтарь и
железную цепь разрывая,
жертвенный бык, уязвленный
неверным ударом.
Вергилий
Светало, но края моря еще не отделились от небосвода. Соленая вода
стояла у берега, как у края чаши, неподвижная, будто в озере, теплая,
нагретая подземным огнем.
Индульф привыкал к странностям Теплых морей. Там, на родине, были
холодные пучины с гладкими отмелями, поросшими сосной, елью,
можжевельником. Во влажном песке, как в воде, тонули валуны, черные,
серые, с буро-зеленой плесенью мхов.
На скандийском берегу, в том месте, где славянин Лютобор побратался
со скандийцем Индульфом, древние великаны вволю поиграли с камнем. Над
водами Волчьего моря поднимались рифы - мохнатые звери с открытыми
пастями, настороженными рогами, клыками, пенистые, неподвижные. Но все
знали, что иногда они оживают... Они пробуждаются во мраке зимних ночей,
когда в море не выходит ни один челн.
Никто не смог назвать день, когда небо сделалось чужим, мягким,
зелено-лазорево-синим. На родине в ясные дни небо поднималось необычайно
высоко. То была нежно-блистающая твердь Севера.
Где-то был разрыв, где-то была пропасть между твердью родины и небом
Теплых морей. Никто не сумел увидеть берега двух небес. Может быть, под
границами небесных твердей славяне проплыли ночью или в пасмурный день.
Может быть, сами небеса хранят свою тайну.
Индульф расстегнул подбородную пряжку. Шлемный ремень, защищенный
чешуйками золоченой меди, повис на груди. Сняв шлем обеими руками, Индульф
залюбовался красотой чудесной вещи. Глубина шлема искусно наполнялась
подбоем мягкой кожи, ловко окованные края заворачивались внутрь, удерживая
подкладку частыми гвоздиками с широкими, однообразно расплющенными
головками. Борта шлема опускались ниже ушей, и требовалась воинская
привычка, чтобы свободно поворачивать голову. От бортов вперед выдавались
два выступа для защиты щек. Передняя часть нависала, закрывая лоб и брови,
а в середине две скованные полосы, усиливая налобник, стрелой опускались
до рта. Нельзя биться вслепую, иначе предусмотрительный оружейник не
оставил бы места и для глаз. По темени шлема выпячивалось подобие
петушиного гребня с гнездышками для бородок. В особых случаях для красоты
в них вставлялись перья страуса. Но и без перьев шлем был великолепен.
Положив шлем на прибрежный камень, Индульф освободил застежки на
боках и плечах и, как краб, вылез из панциря. Позолоченный доспех весил
четырнадцать фунтов. Как и шлем, латная защита была не игрушка, подобно
роскошным изделиям из золота и серебра, тоненькими листочками которых,
выдавая себя за мужчин, в торжественных случаях прикрывались тучные или
тощие сановники и евнухи базилевса Юстиниана, Владыки Империи ромеев.
Панцирь был вздут на груди, чтобы вместить мышцы, и украшен рельефами
фантастических голов с распущенными волосами. В середине был прикреплен
крест, увенчанный монограммой базилевса. Крест, но только окруженный
буквами ИНРИ, сиял и на шлеме. Индульф знал, что буквы образуют имя
византийского бога Иисуса Христа, родившегося в Назаре палестинской и
некогда распятого на кресте.
Освободившись от железной скорлупы, Индульф снял красную тунику с
короткими рукавами, развязал ремни сапог и стянул штаны такой же ткани,
как туника. Отдаваясь мягкому покою безоблачного рассвета, он остановился
в мелкой воде. За отвесным мысом уже поднималось солнце, и море блестело
полированным щитом. Но здесь, у берега, еще лежала тень, вода была темной
и особенно тихой.
Кроме лица, рук и шеи, тело Индульфа было молочно-белым. Он
почувствовал, как что-то щекочет ногу. Большой, почти квадратный краб
осторожно щупал тупыми клешнями: достаточно ли мягко это мясо, такое же
белое, как живот мертвой рыбы? Индульф нагнулся. Краб, храбрый воин,
отступил, но не бежал, а приподнялся на тонких ножках, угрожая разъятыми
клешнями.
Сзади явственно загремел упавший камешек. Забыв развлечение. Индульф
повернулся всем телом. В этом мире, под этим солнцем опасность стерегла на
каждом шагу.
Индульф знал, что все люди, относящиеся к Палатию базилевса,
неприкосновенны для прочих. Не только убийство, даже малая рана,
нанесенная воинам и другим слугам базилевса, карается смертью. Но он знал
тоже, как дорого ценится вооружение хранителя Священного тела.
В Византии было очень много священного. Ромеи не умели произносить
простые слова, все было великим, единственным, совершившимся впервые,
неповторимым, мудрейшим, божественным. Переводчики, приставленные к
разноязычным отрядам воинов Палатия, прилежно передавали пышность
выражений. Священное тело базилевса! Наверное, как у всех, наверное,
дряблое - ведь базилевс не воин.
Но откуда упал камень? Каменные ребра берега уходили вверх, и там,
наклоняясь над кручей, за осыпающуюся почву цеплялись деревья. Почва
обнажала тонкие, как волосы, корни, увлекала вниз мелкие камешки.
Какой-нибудь из них и потревожил Индульфа. На каменистом бережку было
пустынно.
Индульф уходил в воду, постепенно погружаясь. Граница тени кончилась.
Солнце ударило ослепляющим светом. Индульф, откинувшись, развел руки. Он
приветствовал светило, действительно великое, живой образ Сварога
Жизнедателя, чистый образ, не нуждающийся в лести и прославлении.
Чужак, оказавшись на трибунах византийского ипподрома, мог подумать,
что душа ромеев только и живет конскими состязаниями.
Кто-то ударял случайного посетителя по плечу и, показывая монету,
делал пальцами странные знаки. То и дело тянулись ладони с горстками
черных оболов, пахнувших медью. Вон там человек показывает золотой солид.
Другой, видимо отвечая, поднял левую руку с подогнутым большим пальцем.
Если пришелец и понимал ромейскую речь, здесь он слышал нечто вроде
жаргона воров или заговорщиков, бессмысленного для непосвященных.
На арене возницы, обнажив мускулистые, как у борцов, руки,
проносились синими, красными, зелеными, белыми вихрями. На поворотах
каждая квадрига старалась свернуть круче, ось задевала за ось. Если,
сорвавшись на полном скаку, квадриги падали, шум и крик делались такими,
что иное небо, не ромейское, могло бы и обрушиться. Одни торжествовали,
другие же так огорчались, как будто лишились родителей. Из рук в руки
порхали монеты, ромеи ссорились, угрожали, улыбались, обнимались. Видно,
здесь самым важным делом считалось ломать конские ноги. По окончании бегов
арену выравнивали, посыпали песком с кедровыми опилками. Благодаря этому
арена была упруга, что спасало немало человеческих и конских костей.
В перерывах между бегами на арене появлялась рыжая, кривая на один
глаз собачонка. Говорили, что в ней живет пророческий дух таинственного
происхождения. Наверное, это был добрый дух - колдовскую собаку не
осмелились бы выпустить в присутствии базилевса. Мим собирал у желающих
кольца, и ученая собака, доставая из вазы, без ошибки возвращала кольца
владельцам. По заказу зрителей собака разыскивала женщин скверного
поведения, умела находить скупцов, богачей. Ей кричали: "Умница, милочка,
красавица!" - и бросали лакомые куски. Собака ничего не брала, и куски
доставались уборщикам.
Десятки мимов развлекали византийский народ представлением коротких
комедий; акробаты ходили на руках, выстраивали живые колонны в пять и
шесть этажей; шуты бегали, пересмеиваясь между собой и высмеивая кого-либо
из зрителей. Остальные зрители были в восторге, ибо приятно, когда смеются
не над тобой.
Травля крупных хищников пробуждала страх у одних, жажду крови у
других. Рогатины бойцов состязались с клыками и когтями зверей. Рычание
медведей и львов, выкрики охотников властвовали над молчанием
притаившегося ипподрома.
В середине дня зрелища прерывались на отдых и обед. И возобновлялись
во второй половине дня, начинаясь опять конскими бегами.
На ипподроме можно было провести весь день в обществе более чем ста
тысяч людей, среди роскошных статуй и блеска золота. Здесь можно было
видеть самого базилевса, всех знатных людей, всех богачей Второго Рима.
Обжившись в городе, пришлый варвар начинал понимать, что в ипподроме
было нечто от поляны священного дуба на его далекой родине, нечто от
погоста, куда приходили единоплеменники, чтобы обсудить общие дела. Но
там, на родине, в местах собрания племени жили боги. Ромейские боги не
любили ветра, солнца, дождя. От ока дня они ушли в темные храмы. Там
ромейские боги слушали хвалу своих имен, внимали обращению благоговейных
сердец, принимали жалобы обиженных.
Настоящее собрание народа нашло себя на ипподроме. Не было, да и не к
чему было бы искать иного места для людского множества. Какие поляны могли
предложить себя населению Столицы Мира!
В воскресенье 11 января 532 года зрители ипподрома обращали мало
внимания на состязания возниц. В этот день, названный впоследствии первым
днем мятежа, особенно волновались трибуны прасинов - зеленых. Свист,
производимый не только губами, но и всевозможными свистульками, сделанными
из костей и глины, пугал лошадей, и копи шарахались перед скамьями
прасинов, отказываясь повиноваться возницам. Раздавались крики,
нестройные, непонятные, но от этого тем более яростные. Раздраженный
Юстиниан приказал Глашатаю спросить прасинов, чего они хотят. Старшины
прасинов были вызваны к кафизме условным звуком труб.
Кафизма базилевса возносилась над трибунами, подобно алтарю или
боевой башне. Врезанная в западную часть ипподрома, прилегавшую к Палатию,
она была не чем иным, как укрепленным выступом дворца-крепости.
Сам базилевс благодаря скрытым ходам и лестницам появлялся на кафизме
всегда внезапно. Видимый снизу от колен, в белизне одежды, оттененной
пурпуром, и в золотой диадеме, базилевс как бы упирался головой в небо. Ни
один купол дворцов, ни один храмовый крест не поднимался над Владыкой
Империи, столь обдуманно была вознесена кафизма.
Справа и слева - две очень крутые лестницы, как две протянутых к
народу руки, спускались на трибуны. Лестницы начинались приблизительно на
трети высоты кафизмы, перед врезанными в мрамор стен дверями полированной
меди. Когда-то, до лет Юстиниана, эти двери иногда открывались для гостей
базилевсов.
Кафизма была сложным, трехэтажным зданием без окон. Пояса мраморных
гирлянд и украшений, головы фантастических животных и людей были высечены
с таким количеством прорезей, что внутренние помещения хорошо освещались и
оттуда, не будучи видимым, можно было обозревать трибуны и арену.
- Мы желаем благоденствия и победы базилевсу. Но ты, наилучший,
узнай, бог свидетель, мы более не в силах выносить обиды. Если мы назовем
обидчиков, еще более усилится их ярость, - пожаловался старшина дема*
Манассиос.
_______________
* Д е м ы - городские общины.
- Не знаю, о ком ты говоришь, - ответил Глашатай.
По этикету в Глашатае видели как бы самого базилевса и обращались к
нему, как к Владыке Империи.
- Ты знаешь, ты знаешь наших обидчиков, трижды Августейший, ты знаешь
имена наших мучителей, - возразил Манассиос. Он старался говорить очень
громко, чтобы его слышали трибуны.
- Никто не делает вам зла, я не знаю таких людей, - возразил
Глашатай.
- Это спафарий Колоподий, о Величайший! И квестор Трибониан. Так же
Иоанн Каппадокиец. И префект Евдемоний!
- Ты лжешь! - сказал Глашатай. - Эти люди не общаются с прасинами!
Манассиос собирался ответить, но его опередил другой старшина
прасинов. Резким голосом он выкрикнул:
- Что бы там ни говорилось, наши мучители испытают участь Иуды и
Каина! Бог накажет их!
- Ты оскорбляешь правящих! - грозно поднял руку Глашатай.
- Пусть так! Кто творит преступления, того постигнет участь Иуды!
Трибуны прасинов поддержали старшину ревом и криком, в которых можно
было разобрать:
- На виселицу! На сук, в воду!
Глашатай, недаром избранный на такую должность, могучим голосом
ответил на крики толпы:
- Молчите, еретики, иудеи, манихеи, самаритяне!
Это было немалое оскорбление. Манихейская ересь каралась сожжением на
костре, иудеи и самаритяне после недавних восстаний находились вне закона.
- Ты жестоко обижаешь нас, но да сохранит нас Господь и тебя
одинаково, - скромно ответил Манассиос.
Между обращением к Глашатаю и его ответом всегда происходила
небольшая пауза: Глашатай, стоя у края кафизмы, произносил слова, которые
ему подсказывали сзади. Часто это были слова самого базилевса.
Глашатай не знал, чьи слова были ему поданы, но сумел передать их
злую иронию:
- Я советую вам принять святое крещение!
- Мы готовы, - с той же иронией ответил старшина прасинов.
Через несколько секунд Глашатай разразился угрозой:
- Замолчите, не нарушайте более благочиния игр! Или вы все будете
казнены.
Раздались негодующие крики прасинов. Манассиос нашелся раньше, чем
кто-либо из старшин:
- Да, мы знаем, имеющий власть имеет силу заставить почитать себя. Да
не будет твое Величие раздражено нашими жалобами. Ведь Божественный тем
самым умеет быть терпеливым к несчастным. Мы же более не знаем даже дороги
в Палатий. Если мы и попадаем в город, то лишь когда нас везут на казнь.
Справедливо ли это?
- Всякий свободный человек, не раб, может ходить везде, где захочет.
- Да, Августейший, - подтвердил Манассиос, - но у нас отнимают
свободу, хотя мы и не рабы. Нас грабят, венеты насилуют наших женщин. А
судьи карают нас же. Ибо судья, решающий по справедливости, подвергается
риску лишиться жизни.
Базилевсы всегда поддерживали какой-нибудь из "цветов" из
естественного желания разделить народ Византии еще одним способом.
Партии ипподрома. Кроме синих и зеленых, на равных с ними правах
развевались белые и красные плащи. Не цирковые развлечения делили
подданных на венетов и прасинов.
Среди венетов преобладали богатые владельцы подгородных вилл с
земельными угодьями, патрикии и сенаторы, богатейшие купцы. Симпатия
предшественника Юстина Анастасия была отдана прасинам. Это объяснялось
своеобразно демократическими настроениями покойного базилевса и его
благоволением к монофизитской догме: среди ремесленников и меньшого люда,
который составлял большинство прасинов, было много монофизитов. Во времена
Анастасия прасины зачастую бывали обидчиками венетов. Однажды после бегов
прасины сделались зачинщиками драки, в которой пало три тысячи венетов. На
сторону прасинов стали деклассированные и уголовные элементы столицы. С
выгодой для себя они объединились в шайки, бесчинствовали, нагло давили на
суды и городские власти.
Со времени Юстина благоволение Палатия перешло к венетам: утверждали,
что большое значение имели строгий кафолицизм Юстина и Юстиниана и старая
ненависть к прасинам со стороны мстительной, всегда помнящей обиды
Феодоры. Шайки, поддерживавшие прасинов, чуя изменение ветра, перекинулись
к венетам. Произвол все усиливался. Венеты сторицей вымещали на прасинах
старые обиды.
Как видно, Юстиниан не собирался навести в городе порядок. На горькие
и правдивые слова Манассиоса Глашатай грубо ответил:
- Бойтесь за свои души, вы преступники, и петля закончит ваши дни!
Старшина, уже однажды опередивший ответом Манассиоса, закричал не