Иванов Всеволод Ф.. Русь Изначальная (том 1)

подогнулись, как выпущенные когти. На спине вздулись две подушки,
разделенные бороздою хребта. Мышцы на ребрах оттопыривали руки в стороны.
Голуб втянул голову в плечи, сделал шажок, еще шажок.
Ратибор ждал, расставив прямые ноги. Гладкий торс с выпуклой над
втянутым животом грудью не говорил о напряжении, грудные мышцы с пятнами
сосков были как плоские перевернутые чаши.
Голубу оставался еще один шаг. Он не решался. Испытав силу пальцев
россича, ильменец остерегался. "Обхватить бы сразу, грудь с грудью, тут я
тебя и сломлю", - соображал Голуб.
Отступив назад, еще назад, Ратибор заставил Голуба сначала широко
шагнуть, затем сделать бросок.
Для россича борьба с другом служила преддверием боя. Слобода учила
воина умению вынудить соперника открыться. Расчет должен был сочетаться с
силой и ловкостью удара. Ильменец же полагался на силу, на натиск, а там
будь что будет. Он не был воспитан для борьбы с неизвестным врагом.
Промахнувшись, Голуб не успел схватить Ратибора поперек тела, а
Ратибор поймал оба запястья Голуба. Упершись плечо в плечо, они теснили
один другого. Голуб был тяжелее, но ему не приходилось часами держать
между коленями двухпудовый камень. Он не мог так сжать ногами ребра коня,
чтобы тот, храпя, лег под всадником.
Обоим мешал песок, слишком сыпучий. Цепкие пальцы босых ног не
находили достаточной опоры.
Ратибор хотел пустить в дело прием, применявшийся в борьбе с быками.
Чтоб повалить быка, гнут упорно всем весом в одну сторону, приучая зверя
напрячь силы в другую. Бык не рвется, как иной зверь. Веря в себя, он
старается пережать человека, чтобы вырвать из его рук рога и ударить. По
напряжению шеи быка, по тяжести, которая сильнее и сильнее давит, человек
определяет нужное мгновение и вдруг, меняя руку, рвет туда же, куда
приучил давить быка. Потерявшись, бык поддается и падает на бок. Иной раз
насмерть хрустят его позвонки.
Ратибор и Голуб казались достойными друг друга противниками. Уже
сотни людей невольно сжимали круг, и добровольные судьи отталкивали назад
слишком увлекшихся зрелищем.
Малх ловко протиснулся в первый ряд. Он увидел не просто состязание
двух мужчин, а борьбу двух различных сил. Голуб - это воплощение земли,
грубой, тяжелой. Он похож на некоторые изображения Геракла-Геркулеса, в
которых полубог кажется утомленным собственным телом. Ратибор же
представился Малху подобием солнечного Аполлона. В его теле сила не цель,
а предлог красоты, вместилище духа.
Ратибор не видел восхищенного взгляда ромея, все его внимание было
поглощено Голубом.
Слышалось, как тяжело, с натугой дышал ильменец. Капли пота катились
по его лицу. Ратибор ощутил, как увлажнилась под его пальцами кожа Голуба.
Он не пытался свалить Голуба, но, внезапно выпустив его, успел
обхватить ильменца и поднять вверх, прежде чем тот пустил в ход руки.
Судьи закричали:
- На силу, на силу! - Они напоминали о том, что Голуб не имел права
отбиваться ногами.
Прижатые к телу руки делали ильменца еще шире. Ратибор не смог
сплести пальцы на спине Голуба и все же держал его в воздухе, не давая
вырваться.
Для Малха это была скульптурная группа, он вспоминал миф об Антее и
Геракле.
Ратибор почувствовал, что Голуб перестал сопротивляться. Россич не
повалил противника, чтобы победоносно прижать плечи к песку, а просто
поставил его на ноги и отступил.
Голуб не рискнул продолжать борьбу, не захотел и срамиться
бахвальством.
- А и силен же ты, - признался он, - а крепких людей родит Днепр ваш.
"Молодой славянин не только силен, он благороден, - думал Малх. - Он
мог бы грубо воспользоваться победой - не захотел. Какой путь проложили бы
женщины такому атлету при дворе базилевса! Во времена императрицы
Пульхерии он встал бы всемогущим с ее ложа. Но и ныне женщины слишком
много значат при дворе, они заставили бы заплатить за твою силу..."
Беспокойный ум Малха, знавшего успехи в театре и клоаку церковной
тюрьмы, нашептывал о свежей крови варваров, о новых источниках, от которых
могло бы возродиться величие простой жизни. Но христианин напоминал
философу безнадежную истину: не вливают молодое вино в старые мехи.
Разъедающее сомнение говорило Малху - он сам этот старый мех, изношенный,
потерявший прошлое, лишенный надежды на будущее.
Круг, образовавшийся около борцов, распался, только Малх задумчиво
глядел на растиравшего себе руки и грудь Ратибора.
- Ты настоящий боец. - Слова прусса Индульфа, обращенные к Ратибору,
вывели Малха из задумчивости. - Ты хочешь ли помериться со мной?
- Да, если ты хочешь. Будем бороться? - ответил Ратибор.
- Нет. Я борюсь со своими, чтобы тело сделалось сильнее. Настоящая
борьба мужчин лишь с оружием в руках и когда ждет смерть. Мужчину узнают
не только в борьбе - ив стихиях. Мы не саламандры, чтобы войти в огонь, и
умеем летать лишь во сне. Остается вода. Ты хочешь состязаться в воде?
Не только Малх, но и другие ромеи на этом безыменном для них острове
умели понять красоту тела молодых варваров. Лениво расходившиеся зрители
остановились. Россич был чуть выше прусса, его ноги и шея были немного
длиннее. В поясе оба были одинаково сухи и стройны, без капли жира. Может
быть, ноги россича были излишне мускулисты для строгого канона; вероятно,
упражнения с камнем и конем не входили в программу эллинской атлетики.
Плечи Индульфа были более покаты, что считалось красивым. Кисти рук
Ратибора были грубее, чем у Индульфа, - россич больше работал руками. Но
длиною пальцев он едва ли не превосходил прусса... Трудно было бы сделать
выбор.
Малх думал о том, что уже задолго до наступления новых времен никто
не удивлялся пастухам, которые беспрепятственно взбирались на вершину
Олимпа в поисках капризной козы. Могучая и плотская религия древней Эллады
сменилась пустыми для мыслящих людей обрядами, якобы нужными для
простолюдинов. Авгуры еще, как в древности, читали судьбу, ожидающую
империю, по полету коршунов, а очередные императоры уже объявлялись
богами, бессмысленно увеличивая население несуществующего Олимпа.
Отточенная в софизмах мысль, богатая литература, великолепная архитектура
и скульптура заменили добродетели предков. Но Империя рано начала
опасаться вольнодумства. Петь хвалы императору, а лучше всего - молчать и
подчиняться. Ныне прошло более двухсот лет со дня объявления миланского
эдикта императора Константина. Опасная религия рабов и угнетенных
обуздана, обращена в лучшую опору власти, которую когда-то была готова
сокрушить. Торжествующие церковники добили литературу. Два столетия
христиане уничтожали бесовские мраморы, но скульптура еще жива. Искусство
изображения сохранялось. Ведь статуя злодея могла быть таким же прекрасным
произведением, как Диана, Лаокоон или Зевс. Кому-то ведь нужно было ваять
императоров и императриц, возводить здания и украшать их, дабы
свидетельствовать о величии империи. Еще сохранялся взгляд на тело мужчины
как более совершенное по сравнению с отягощенным излишней плотью телом
женщины. Христианство с почти бесплотными образами святых, скрытых
одеждой, не могло ничего противопоставить заветам былых эстетов.
Дождавшись, когда соперники вошли в воду, ромеи занялись своими
делами.
Только россичи ныне оставались на острове; пора купцам кончать торг и
возвращаться. Чамота и старшие оказались терпеливы. Они получат больше
других, но немногим. Правда, на кораблях осталась лишняя соль, но ромеям
нельзя сбивать цену, славяне памятливы, один год испортит много будущих.
Потом, уже на обратном пути, купцы ее высыплют в воду для облегчения
груза. В озерах у Меотийского болота соли бесконечно много. И достается
она вовсе не с таким трудом и не с такими опасностями, о которых хитрые
купцы любят рассказывать легковерным покупателям.


В последние три дня Днепр заметно опадал, но сегодня вода
остановилась. Это был признак дождей, пролившихся в верховых лесах.
Впадая в Днепр, Рось образовывала на его правом берегу длинный мыс -
им она прикрывалась от старшего брата. От этого мыса до острова было с
версту. Голова Торжка отбрасывала Днепр к его левому берегу.
Кто раньше коснется мыса, кто опередит соперника, вернувшись на
остров? Мутная вода была так холодна, что тело сжималось, затрудняя
дыхание. В первые мгновенья пловцы невольно пустили в ход всю силу. Когда
кожа привыкла к холоду, они подчинили движения расчету.
Достигнув мыса, пловцы имели право выйти на берег согреться.
Естественные условия делали состязание более жестоким, чем казалось на
первый взгляд. Отставший, конечно, не захочет терять время на отдых и
может окоченеть на обратном пути.
У берега острова течение почти не чувствовалось. Ближе к середине
река, прорывая русло в наносах песка и ила, подхватила пловцов. Стало еще
холоднее. Вначале, у берега, Ратибор опередил Индульфа. Сейчас он понял
расчет прусса. В стержне-струе Индульф поплыл во всю мочь. Он делал частые
взмахи, зарывая под себя согнутые в локтях руки. Голову он держал под
водой, поднимая лицо для редких вдохов. Ратибор не умел так плавать и
потерял преимущество первого броска.
Течение сносило. Какие-то крупные рыбины вдруг заметались под
Ратибором. Ему показалось, что жесткий плавник уколол его в грудь.
Перегнав, Индульф продолжал удаляться. Прусс поступил правильно, он
быстрее проплыл трудное место. Здесь вода шла тише, соперника почти не
сносило. Он был ближе к мысу, чем Ратибор.
Везде, как и в бою, есть своя уловка, свой расчет - побеждают
умением. Ратибор сделал ошибку.
Россич не понимал трудности борьбы с пруссом, выросшим у моря. С
раннего детства прусса сурово приучили к стылой воде стылого моря, он знал
не простой ток речных струй, а предательскую игру прибрежных течений.
Индульф увлек Ратибора на поле, где сам он был сильнее, умелее.
Усталости Ратибор не чувствовал, тело слушалось. Примирившись с
мыслью о возвращении без отдыха, он следил за Индульфом. Озяб ли он,
решится ли выйти на берег, растереть ноги на солнце?
Нет... Ратибору оставалась еще полусотня шагов или взмахов, когда
Индульф достиг мели. Встав, прусс сразу оказался по пояс. Разбрызгивая
воду, он выбежал на песок, поднял руку в знак первого успеха и снова
бросился в Днепр.
Достигнув берега, Ратибор поступил иначе. Гладкий бережок,
оставленный отошедшим Днепром, был тверд и ровен, как уложенный тесинами
пол. Ратибор побежал вверх по течению. Бежать голым тому, кто умел бегать
с тяжелым мешком за спиной версты, не переходя на шаг, было все равно что
лететь на крыльях. Он пробежал сотни три шагов, не заметив. Условие не
препятствовало такому приему.
Индульф, успев преодолеть почти треть расстояния, плыл прямо против
течения. Ратибор плыл наискосок вниз. Их дорожки должны были встретиться
на острове, где борцов уже ждали.
Ратибор не заметил разницы в тепле береговой воды - тело застывало.
Незаметно для себя пловец коченел. Его и прусса разделяло шагов
тридцать-сорок. Сейчас течение помогало Ратибору и препятствовало
Индульфу.
Теряя быстроту, Индульф плыл иначе, чем вначале, голову он не
погружал, плечи поднимались выше, чем надо. Лицо прусса исказилось, как от
боли и досады. Ратибор подумал о судороге, которая могла поразить
соперника. Так было однажды и с ним. Летом на дне холодного омута его
поймала непонятная, как заклятье, боль, впившаяся сзади в голень.
Ратибор позволил теченью снести себя ближе к Индульфу. Еще немного, и
оба почувствовали мель. Для зрителей никто не победил. Посинелые соперники
вернулись на берег плечо к плечу. Индульф держался прямо, но Ратибор знал,
что это дается нелегко: на левой икре прусса вздулась шишка.
Накинув плащи, они отогревались под лучами солнца, разминая
одеревеневшие пальцы. Повторить состязание никто другой не решился.


Безделье сменилось спешной работой. Купцы договорились с пруссами,
закончили торг с россичами. Пора, пора вниз, пока не открылись пороги.
Ромейские корабли подтянулись ближе к берегу. Челны россичей
образовали мосты между берегом и кораблями. С кораблей сносили мешки с
солью, короба с сушеной сладостью - коричневыми абрикосами без косточек,
сморщенными черными сливами, пахнущими дымом, виноградом, засушенным
цельными кистями. Раскатывались, измерялись яркие ткани с нарисованными
цветами, птицами, зверями. Разгибались и тоже измерялись жгуты для
браслетов и ожерелий, сплетенные из меди, гибкой бронзы, белого серебра.
Украшения отдавались покупателям в маленьких ящичках из кедровых
дощечек, что делало еще более заманчивыми затейливые изделия из олова и
медных сплавов. Ножи с тонкими лезвиями проверялись на гибкость клинка.
Сухие, почти невесомые стручки красного перца продавали счетом на
десяток. Оставшийся лом и семена отдавались покупателю даром. Старшие
пробовали, не прогоркло ли оливковое масло, запуская длинные палочки в
узкие горлышки высоких глиняных фляг.
Разгрузившись, купеческие корабли поднялись над водой и вновь осели
под тяжестью зерна. Россичи таскали кожаные мешки с зерном на спине,
придерживая их обеими руками за углы, похожие на свиные уши. Ромеи
помогали и следили за равномерностью укладки. Просмотренные кожи и шкуры
закатывались и сильно стягивались ремнями - так они занимали меньше места.
Круги воска забивали вниз, укрывая от солнечных лучей. Ромеи натягивали
поверх товара сшитые выделанные кожи для предохранения его от дождя и
росы. Один за другим приняв груз, корабли отходили от берега на всю длину
якорных канатов. Опасались, что Днепр обмелеет за ночь еще больше.
Пруссы и ильменцы не принимали участия в чужом деле. Порасспросив
россичей, они на всех своих челнах отправились к левому берегу Днепра
поискать свежего мяса и рыбы. Невод у них был свой и не один. Не забыв
привезти дров, добычливые охотники позвали россичей к своим котлам,
отвечая на гостеприимство.
Светлая заря сменилась луной - серебряным щитом россичей, мрачной
Гекатой прежней Эллады, Солнцем Мертвых персидских магов, Ночным Солнцем
воровских шаек Византии. Луна выбелила печалью истоптанный песок,
коротенькие тени от рытвин испестрили Торжок-остров. Завтра люди уйдут
отсюда, дожди смоют следы, изломанные кусты дадут новую зелень, ветер
развеет прах костров.


В последний раз пресвитер Деметрий стучался в росские сердца, взывал
к росскому разуму.
Россичи не были глухи к могучей поэзии Библии. Их увлекали рассказы о
событиях, случившихся где-то далеко, где люди, деревья, земля и сам воздух
другие. И вдруг вторгалось чудесное, невероятное, вызывая недоверие к
проповеднику, превращая сказание в сказку.
Не находилась заветная тропка. Утомившись безуспешностью труда,
Деметрий озлобился и невольно мстил слушавшим. Самые мрачные образы
бедствий, обещанных строптивому Израилю его жестокими пророками,
вдохновляли речь христианина перед язычниками.
Наслушавшись проклятий, князь-старшина Чамота перебил сердитого
ромея:
- Тебе кто сказал, что наше семя погибнет? И что за вред мы кому
причинили?
- Вы противитесь, - ответил Деметрий. - Вы отвергаете истинного бога.
Он вас накажет.
- Неправда! - возразил Чамота. - Как же нам довелось обидеть твоего
бога, коль мы его и в глаза не видали! Ты на него солгал, ты и бойся. Это
ты сам хочешь нам дурного. Мы, россичи, в лесу сидим, но не слепы белым
днем, как совы. Я ж тебя понял, черный человек. Скажи, от кого узнал, что
на нас Степь ополчается?
- Нет, нет, ты меня совсем не так понял, - отказывался Деметрий. - Я
предупреждал о гневе божьем в любовной заботе о ваших душах. Я еще раз
прошу тебя позволить мне остаться среди вас. Узнав меня, ты найдешь во мне
друга.
Чамота досадливо отмахнулся.
- Эк ты! Я про одно, ты на другое отводишь, след путаешь, как лукавый
лис. - Чамота положил руки на плечи Деметрия. - Коль ты друг, то
признайся! Была от ромеев засылка послов к хазарам? Гляди на меня! Когда
было? С чем послы ходили?
Деметрий был готов на мученичество, но грубость Чамоты оскорбила
пресвитера, перед которым сгибалась вся Карикинтия. Сбросив руки Чамоты,
Деметрий отступил, едва сдержав гнев:
- Я слуга бога. Мне чужды дела светской власти.
- Нет, ты просто скажи, без увертки, - настаивал Чамота. - Ходили
ваши послы к хазарам иль не ходили?
Прошлым летом какое-то посольство, прибыв морем в Фанагорию, побывало
в хазарском городе Саркеле. Ни само посольство, ни его цели не
интересовали пресвитера Карикинтии.
- Через Карикинтию никакие послы не проезжали, твердо сказал
Деметрий, не греша против правды.
- Так ты говоришь, что от ромеев никаких посылок к хазарам не бывало?
- настаивал Чамота. - Так тебя понимать?
По церковным канонам, которым непререкаемо верил Деметрий, каждый
священнослужитель за ложь лишается богом благодати, таинственно получаемой
при посвящении в сан.
- Слышал я, что базилевс через другой город, не через наш, сносился с
хазарами. Но о чем, того я и никто в Карикинтии не знает.
- Эй, други-братья! - воскликнул Чамота. - Добро этому человеку
вещать нам беды будто бы от ромейского бога, когда сами ромеи дружат с
хазарами и на нас Степь наущают!
Разом ответил Чамота и на угрозы Деметрия, и на его просьбы остаться
у россичей.
Деметрий не мог согласиться с пораженьем. Как! В словопрении лесной
язычник оказался сильнее служителя церкви, изощренного в диспутах! Нет,
нет! Слуга бога не обманется видимостью телесного образа. Это сам Дьявол,
Отец Лжи, говорил языком славянина. Деметрий громко читал заклинание:
- Да воскреснет бог, и да рассеются враги его...


Индульф пригласил к своему костру Ратибора и несколько россичей.
Пруссы и ильменцы братски смешались с хозяевами острова. В их кружок гибко
втерся ромей Малх. Он жадно приглядывался, вслушивался, улыбался, стараясь
понравиться всем.
Малх успел создать себе мечту: пристать к пруссам и вместе с ними
уехать, вернее - бежать в Византию. Кто там помнит осужденного еретика
актера и философа! Папирус приговора давно съеден мышами и муравьями.
- В воде я узнал тепло твоего сердца, - говорил прусс намеком,
понятным одному Ратибору. - Таков настоящий воин в соревновании с другом.
Послушай, жизнь так быстротечна! Нам нужно спешить...
Индульф рассказывал о темных лесах, растущих на каменных горах у
Волчьего моря. Там северный край мира, плавающего в беспредельном океане
моря.
Индульф ушел из дома, чтобы познать пространство мира и коснуться его
второй границы на берегу океана. Его манили белые дома из камней, полные
золота, серебра и особенных женщин. Мужчина хочет все видеть и всем
обладать. Ратибор грезил, воплощая слова прусса в собственные образы,
неясные, как облака, заманчивые, подобно снам.
- Иди с нами, - звал Ратибора прусс, - возьми своих друзей, здесь
настоящие мужчины, для вас найдется место на наших челнах. Иди, я полюбил
тебя, у меня не было братьев.
Нет, Ратибор не может бросить слободу. Пусть лучше Индульф остается.
Рось-река прекрасна, и будет война, придут хазары или другие воины из
степи. Индульфу дадут жену.
Ратибор возражал, а сердце щемило желание - уйти вместе с пруссом.
- Нам горько обоим, - угадывал Индульф, - ты не должен уйти, я не
могу остаться. Подумай, воин обязан стремиться к невозможному, счастье
мужчин лишь в одном - в невозможном. Слушай же, россич, - говорил Индульф,
- у нас есть сказка о счастье. Вот ночь и зима, вот воины сидят у костра в
темном лесу, и разбуженная птица проносится над пламенем. Счастье в жизни
мужчины так же быстротечно, как тепло, которое лишь на миг ощутила птица.
Только невозможное греет сердце воинов, только погоня за ним...
Голоса людей на острове становились то громче, то тише, как голоса
птиц, пролетная стая которых спустилась на отдых. Как птицы, смолкли и
люди. Под высокой луной все спали у подернутых пеплом костров. Днепр
беззвучно колыхал корабли и челны. Наступала прохлада, в поймах густели
туманы. Будто братья, рядом спали прусс, россич и ильменец. Один
беспокойный Малх последнюю ночь на острове провел без сна.
Едва загорелся восток, как отплывающие ромеи разбудили Торжок-остров
звучным зовом корабельных колоколов.
Прощаясь, Индульф отдал Ратибору скандийский нож с желтоватой
рукояткой из клыка моржа. На водяном узоре железа были вытравлены странные
знаки. Россич отдарился тяжелым ножом работы родового кузнеца с рукояткой
турьего рога.
- Быть может, когда-либо увидимся.
- Быть может, желанья исполнятся.
Шел добрый день для начала пути. Ночи обещали быть светлыми. Ромеи
торопились. Малх попрощался с Ратибором странными словами:
- Да хранит тебя Зевс, которого не было, и человек Христос, который
умер не воскресая.
За последнюю ночь Днепр убыл на три пальца, отмеченных на вбитых
ромеями водомерных колах.
Для россичей кончился короткий праздник весеннего торга. Когда Днепр
войдет в берега, степь просохнет.
Когда степь просохнет, может быть, придут хазары.

5

В пустыне днепровских вод, в диком безлюдье берегов, растянулся
многоверстный караван. Шестнадцать высокобортных купеческих кораблей с
косыми парусами на мачтах влекли длинный хвост - по четыре, по пять
груженых челнов. Не просто управляться с ними.
Семь прусских челнов, которые казались маленькими по сравнению с
кораблями ромеев, шли сзади. Паруса у пруссов были прямые, годные лишь для
попутного ветра. Не то что у ромеев, которые играют парусами, принимая
перемену ветра. Пруссы больше полагались на весла. Сильные гребцы, они
могли бы и без парусов опередить ромеев. Но союз заключен, идут вместе.
За обещание поручительства пруссы дали своих людей на челны в помощь
ромеям. Дали, не оговорив цену, за что заслужили скрытое пренебрежение
купцов.
С челна купца Репартия ромей Малх печально оглядывался на пустой
остров. Потом песчаная коса утонула вдали, кончилось удивительное
путешествие в глубь скифской земли. Что ждет в Карикинтии ссыльного?
Временный хозяин Малха купец Репартий скажет: "За моим столом тебе всегда
найдется место".
Репартий любил поболтать, лежа за трапезой. Для него Малх был редким
в Карикинтии собеседником. Но нельзя злоупотреблять гостеприимством,
неимущий гость рискует превратиться в шута-лизоблюда. Хороший обед
три-четыре раза в месяц - все, что нищему следует получить от
благожелательства богатого.
После того как в Карикинтийском порту с его ног сбили цепь и
выпустили с галеры, Малх вообразил, что уменье писать выручит его в
дальнем захолустье империи. Он ошибся. Через неделю местные писцы донесли
архонтам на неожиданного соперника: Малх нечестиво соблазняет заказчиков.
Архонты следили за порядком - малейшее свободомыслие преследовалось
привычно, веками. У доносчиков нашлось доказательство - письмо, в котором
неудачливый писец забыл поручить адресата заботам святого, чье имя тот
носил. Архонты, пригрозив тюрьмой, запретили Малху заниматься этим
ремеслом.
Малх мог бы преподавать грамоту, обучать желающих логике и риторике;
как бывший актер, он владел искусством красноречия. На старой земле, в
Элладе, в Италии, на Босфоре, он нашел бы себе кусок хлеба: там, среди
громадных скоплений людей, еще возможны многие вольности. В окруженной же
язычниками колонии священнослужители были бдительнее своих собратьев в
метрополии. Христианская церковь цепко держала в руках обучение, свирепо
наблюдая за ересями, таящимися в глубинах душ. Церковники видели ересь в
каждом слове, которое не повторяло в точности ныне признанные тексты
священных постановлений. Купцы, яро храня тайны, сами вели торговые книги
и переписку или пользовались обученными рабами, над которыми имели право
жизни и смерти, как над домашним скотом.
Здесь крылся выход. Малх по договору мог пойти в клиенты, исчезнув в
рядах слуг богачей. Отказаться от последнего призрака свободы? Никогда.
Оставалось одно - снова в дом сереброкузнеца, помогать хозяину и
работникам мастерить грубые для вкуса Малха украшения из меди, олова,
бронзы. Купцы заказывали дешевые хрупкие вещицы для продажи варварам.
Добрый хозяин, ценя ловкость рук Малха, давал ему кров и скромную пищу за
несколько часов работы в день. Хозяин был справедлив. Труд Малха не стоил
большего. К большему Малх и не стремился: ему была противна возня с
горнами, с горячим металлом, плавильными формами, молоточками и резцами.
Со многим еще можно примириться. Не иметь никого, кому открыть душу,
зная - тебя поймут, на тебя не донесут, - вот что сушило мозг Малха.
Мысли, которые человек вынужден носить молча, разъедают душу, как кислота
- железный сосуд.
Но Малх хорошо помнил Александрию. Империю наводняли шпионы-наушники;
соглядатаи умели вызывать на откровенность, чтобы поживиться долей
имущества, которую закон давал доносчику. Потом в дела совести впивались
болезненно-подозрительные священники восторжествовавшего христианства.
Малх вспомнил Деметрия и содрогнулся.
Зимой Карикинтия страдала от ледяных ветров, злобно несущихся с
северо-востока. Земля стыла, брызги волн превращались в ледяную крупу.
Малх не имел хорошей одежды. В такие дни даже работа у горна казалась
заманчивой. С наступлением сумерек Малх ложился на узенькую кровать под
лестницей, ведущей на верхний этаж, закутывался в овчину. Положив голову