Иванов Всеволод Ф.. Русь Изначальная (том 1)

волнами корабля.
Анфимий Заяц в последнюю секунду успел отскочить. Вместе с
двумя-тремя десятками легионеров легат убежал к четвертой, пятой и шестой
когортам, которые стояли перед Медными Воротами. Разрозненные же и
сдавленные мятежниками легионеры почти не сопротивлялись. Разоруженные,
отдав щиты, без лат и без касок, они перестали быть заметными и старались
пробраться в тыл толпы, глубже в город. Вероятно, большинство обрадовалось
возможности дешево отделаться.
Слух уже освоился с воем толпы, криками боли, гнева, с призывом бить
и убивать. И вдруг все услышали бодрый, веселый писк дудок уличных
глашатаев, привычный голос мирных дней. На зов этих дудок византийцы
привыкли выбегать из дворов, бросая дело, прерывать начатый разговор,
высовываться из окна. Останавливались скрипучие телеги, всадники
натягивали поводья, ослы, казалось, понимали, что можно передохнуть.
Прохожего, который мешал слушать, могли убедить кулаками в том, что для
византийцев самое главное в эту минуту - слушать глашатая.
Некоторые эдикты вывешивались на стенах, но грамотных было немного, и
читать им самим было скучно, а слушать их - еще скучнее. Листы со словами
на них были и тем неприятны, что подозрительные византийцы не слишком
доверяли случайным грамотеям. И - не зря. Законники и писцы пользовались
хотя и общепринятым греческим наречием, но обороты были тяжеловесны,
длинны, мертвенны, казались нарочито запутанными для того, чтобы грамотным
было легче угнетать безграмотных, судьям - истцов и ответчиков, обвиняемых
и свидетелей. Каждый, кто имел несчастье соприкасаться с Властью, привык
слушать объяснения и толкования, которые почему-то всегда сулили новое
несчастье. Эдикты, законы, разъяснения, приказы всегда начинались
заверением в чрезвычайной заботе, которую проявляют базилевс, префект,
логофет и другой начальник. А затем из-под словесных роз высовывались
скорпионы и аспиды.
Другое дело - глашатаи, эти говорили языком народа, повторяли,
объясняли просто, их речь запоминалась. Глашатаи извещали об играх на
ипподроме, о прибытии иноземных послов, о победах, о назначениях новых
сановников, о решениях церковных соборов, а не только о законах. Иногда
глашатаи опровергали слухи. Глашатаи приносили новости, поэтому их любили.
Свистя и хрипя в рожки, несколько глашатаев бежали к толпе. В высоких
цветных колпаках, в коротких плащах, городские вестники имели какой-то
милый, домашний вид. Их окружают, но бережливо, не теснят. Звонкий голос
кричит немного нараспев:
- Божественный владыка своим верным подданным - привет! Он рассмотрел
жалобы византийцев. Он внял им. Жалобы справедливы. И он решил! Отрешить,
да, отрешить Иоанна Каппадокийца! - Глашатай сделал паузу и другим, более
низким голосом крикнул: - Прозванного Носорогом!
В эдикте не было этих слов, глашатай прибавил их по обычаю,
позволяющему порочить отставных сановников. Выходка вызвала общий хохот,
который покатился волнами. Дав людям насладиться, глашатай продолжал:
- Отрешается и квестор Трибониан! И Евдемоний! Слушайте! Слушайте!
Всех их будут судить и накажут!
Тут же другой глашатай повторил извещение, быстрее и без шуток.
Третий сообщил о назначении на места отреченных сановников добродетельных
и почтенных Фоки и Василида, а также благородного патрикия Кирилла.
Закончив, глашатаи погрузились в толпу, все расступались, давая
дорогу вестникам, и через минуту рожки пищали уже где-то в отдалении.
Еще не расходились. Еще никто не собирался уйти, но уже явилось
ощущение разобщенности, будто каждый человек занял меньше места.
Задавали вопросы:
- Что делать нам?
- Почему я здесь?
- А ведь ничего не сказали о прощении...
- Почему Юстиниан не отдал нам злодеев?
- Неужели все кончилось?
- Зачем Юстиниан не хочет покаяться на ипподроме, как сделал
Анастасий?
Сомнения начали одолевать души людей:
- Вряд ли тебе простят разгром тюрьмы.
- Префектура тоже не так легко сойдет с рук.
- Виселицам зададут работу.
- Все останется по-старому.
Кто-то, пробиваясь вперед, убеждал:
- Не верьте базилевсу. Христиане, этот базилевс имеет десять языков.
Он слаб - мы сильны. Шпионы уже записали ваши имена!
- А твое имя, Ориген? - крикнул человек, узнавший сенатора.
- Мое записано прежде твоего! Верьте же человеку, жизнь которого
принесена в жертву.
Около Медных Ворот заблеяли буксины легиона. Четвертая, пятая и
шестая когорты наступали. Палатию не терпелось пожать плоды уступки,
брошенной охлосу.
Медные Ворота приоткрылись, и, как адская пасть, Палатий выпустил на
помощь трем когортам, прикрывая их с тыла, новый отряд. По сравнению с
темными рядами легионеров это войско поражало своей пышностью. Впереди
выделялся воин высокого роста, с непокрытой головой.
Легионеры передвигались медленно, останавливаясь через каждые
двадцать-тридцать шагов. Пока это было еще не нападение, а угроза силой.
Красильщик узнал высокого предводителя, и нечто вроде гордости
шевельнулось в сердце бывшего центуриона. Сам Велизарий собрался сразиться
с плебсом. Против толпы безоружных послали знаменитого полководца и его
ипаспистов. Как все легионеры, Георгий Красильщик ненавидел гвардию
полководца. Нет спора, они были отборными бойцами, опытными, храбрыми; они
умели владеть любым оружием. Но большинство ипаспистов набирали из
варваров. Несмотря на это, именно из них полководцы назначали комесов,
легатов, центурионов. Им давали командование, посылали на дела, где можно
было и отличиться и набрать добычи. Из-за ипаспистов центурионы линейных
легионов дряхлели, прежде чем сделаться легатами, а заслуженные легионеры
не имели повышения.
Базилевс послал Велизария... Велизарий имел славу храбреца с юности,
когда он сам был ипаспистом Юстиниана. Потом в лагерях говорили, что
Велизарий лижет ноги Юстиниана, рассказывали, как этот петух нашел себе
потрепанную курочку, гетеру Антонину.
Несколько десятков пращников выбежали навстречу когортам. Праща -
оружие охлоса. Связать ремни или веревки можно быстро. Пращники били через
легионеров. Велизарию подали каску с наличником. Хитрец, он нарочно вышел
с открытым лицом, чтобы испугать славой своего имени. А бьют в него. Рядом
упал ипаспист. Этот поймал камень всей пастью. Выживет, так лишится
красоты. Свинцовая пуля весом в унцию разбивает и конский череп.


В верхние этажи домов поднимались наружные лестницы. Они жались к
стенам, грязно-серые, как прилепленные под крышами ласточкины гнезда.
Ступени из мягкого камня быстро выкрашивались, поры пропитывались
нечистотами. Засаленные перила скользили под руками.
Гололобый не знал, что дважды одного и того же не бывает, и собирался
повторить только что проделанное с неудачливыми когортами Анфимия Зайца.
Четвертый этаж, верхний, был пуст. Стропила сгнили, обветшавшие балки
продавили дощатый потолок. Лежали доски, бревна, стояли чаны с известью -
владелец готовился исправить разрушенное временем. Гололобый почувствовал
себя как дома. Его хозяин занимался строительными подрядами, используя
умелых рабов на прибыльных работах.
Три когорты успели прокатиться мимо дома. Сверху ноги легионеров
казались коротенькими, круглые каски были, как пальмовые орехи. Вправо
колыхалось поле голов, там и страсть и страх, там и твердо и зыбко. Ручьи
просекали людскую массу - кто-то силился уйти, кто-то пробивался вперед.
То и дело на открытое место выскакивали растопыренные фигурки пращников.
Гололобый был как на крыльях, восторг поднимал. Он приказывал, его
слушались.
Легионеры прошли. Близились ипасписты. Страусовые перья на касках
казались горстями пуха. Плащи переливались яркостью красок - синих,
желтых, зеленых, как радуга, упавшая на мостовую. Ипасписты шли без строя,
мечи в ножнах. В этом было нечто обидное.


Гололобый крикнул, как на работе:
- Разом! Взяли! Га!
Он сам метал из окон и бревна и брусья. Но не он же кидал ящики,
скамьи, амфоры, глиняную посуду из окон других домов! От удивления
Гололобый высунулся насколько мог, чтобы понять.
Его жизнь была слишком коротка и узка, иначе он знал бы о старой
привычке византийцев и не воображал, что первым выдумал этот способ
уравнивать силы плебса и войска. Восемнадцатилетним Гололобый был продан в
рабство за недоимку. Сейчас ему было двадцать три.
Гололобый тащил куски гнилых балок и стропил. Потревоженная пыль
слепила глаза. Внизу корчилось несколько человек, два ипасписта лежали
неподвижно. Высокий ростом начальник был цел, до него не добросишь.
Гололобый кричал и грозил кулаками.
Пыль оседала, одежда и лица сделались серыми. Сверху, через дыры
потолка, упал камень, второй, третий. Потом рухнул внутрь кусок торцовой
стены. Кто-то догадался ломать стену вверху, где легко разделяется кладка.
Перед домом сделалась пустота. В поисках нового дела Гололобый
выскочил на лестницу, чтобы спуститься, найти другое место и бить, бить.
По избитым ступеням, наверх лезли цветные плащи, ипасписты наступали.
Сам собой чан с известью вывернул едкую жидкость. Камни, бесполезно
выломанные из стены, оказались именно того веса, чтобы мужчина мог их
поднять обеими руками и даже прицелиться! Какое торжество! Пышные воины
валятся, убегают. Вот эти, пожалуй, и не встанут.
Из окон первого этажа повалил дым, из дверей и окон посыпались
женщины, дети, мужчины. Люди прыгали и со второго этажа. Ипасписты били
всех, кто попадался под руку. Печальная судьба тех, кто думает спокойно
отсидеться в день смуты!
Гвардия Велизария накопила привычки, создавшиеся в Африке, на
Востоке, в самой империи. За сопротивление отвечают все, без разбора.
Гололобый и его товарищи, пробив пол, спрыгнули в третий этаж. Таким
же способом они пробирались дальше, щелистые доски ломались легко. По
счастью, они пробили пол второго этажа над местом, где еще не горело.
Инстинкт сбил их в кучу, все вместе они метнулись во двор.
Произошло непонятное, сознание как будто отстало от рук, от ног, от
всего тела, каждый кусочек кожи которого защищало желание выжить.
Гололобый опомнился за какой-то низкой оградой. Тронутые заморозками
листья ириса напоминали клинки кинжалов. Гололобый держал длинное топорище
без топора - палку... Где ножи? Где меч варварской формы с рукояткой для
двух рук? Вытирая кровь с лица, Гололобый осматривался. С ним было десятка
полтора каких-то людей. Он не узнавал никого, но был уверен - это свои.


Пращники разбежались перед наступавшими когортами. Мятежники отходили
медленно, толпа уплотнялась. Красильщик ждал, готовя щит, чтобы прикрыть
себя сверху. Сейчас легионеры остановятся и метнут дротики. Красильщик
пятился - подставлять спину нельзя! - пока не почувствовал, что уперся в
кого-то.
Еще три десятка шагов. Нет, легионеры перешли невидимую границу,
установленную тактикой. Удара дротиками не будет.
Легионеры ставили ногу, как один. Степа щитов наваливалась на толпу,
уплотняя и невольно выравнивая мятежников. Строй наваливался на строй.
Робкие успели ускользнуть. Смелые или те, кто не понимал, чем
кончится напор легиона, приготовились к сопротивлению. Легаты и центурионы
кричали сзади шеренг: "Разойдись, разойдись!" - как всегда, когда
разгоняли толпу.
Круглый щит Красильщика уперся в длинный выпуклый щит легионера.
Чувствуя, как силен натиск, Красильщик чуть отступил и, найдя нужное
равновесие, остановил легионера.
Легионер жал левым плечом, опираясь на правую ногу и перенося вес
тела на щит. Все щиты строя, соприкасаясь краями, составляли одно целое.
Когда-то Красильщик учился и учил других. Дави, тесни, жми, но умей не
терять равновесия. Пока едина стена из твердого дерева, окованного
железом, с тобой ничего не случится, легионер, никогда! Дави, но умей
видеть, чувствовать товарищей справа и слева. Не увлекайся! Не отставай!
Теперь Красильщик глядел в упор в глаза легионера, блиставшие
недобрым между верхом щита и низким краем каски. Брови легионера лоснились
от пота, и Красильщику хотелось сказать: "Товарищ, брат, ты ведь такой же,
как я..."
Ему казалось - легионер слабеет. Но если вдавить его назад, правый
сосед легионера просунет короткий клинок меча в щель и проколет
Красильщику левый бок. И этот переступит через труп и восстановит стену.
"А попробовать сразу податься назад, - думал Красильщик, - если
легионер плохо обучен, он может упасть ничком и в строе образуется брешь.
Но, увы - не мог не признать он, - ее сразу затянут щитом из второго ряда.
А пока стена щитов едина, меч ждет, ему нечего делать.
Когда фланги и тыл легиона закрыты, он непобедим. Легионы Кая Юлия
Цезаря раздавили германцев Ариовиста вблизи Бельфора в нынешней Франции.
Дави и дави, как один человек. Физически более сильный и даже более
храбрый, но не обученный воин вынужден сделать шаг назад, второй. Потом он
поворачивается, чтобы не упасть, и битва превращается в бойню. Бой пехоты
давно достиг высшего уровня, и его тактика не изменялась столетиями.
Дикий рев ворвался в уши Красильщика. Отдавшись целиком борьбе, он
перестал было слышать толпу. По обе стороны от себя Красильщик снова
увидел руки, груди, спины, которые мешали легиону продвигаться. Стена
щитов покачивалась на месте. В спину Красильщика надавили. Ему показалось,
что крупная собака проползла между ног. Почему-то легионер запрокинулся,
падая навзничь.
Закрыв сердце щитом, Красильщик, чтобы защитить правый бок, ударил
мечом палача вперед и от себя, оттягивая клинок, как учили.
Сзади на толпу нажимали новые толпы. Давка сделалась нестерпимой.
Чтобы спастись, не быть раздавленными, передние ряды мятежников должны
сломать строй легиона. В тылу охлоса тоже действовала сила, подобно поршню
гигантского насоса. Упавшие ловили легионеров за ноги. Наверху образовался
гребень, как при встрече двух течений. Многие, выжатые давлением,
оказались на плечах товарищей. Теряя равновесие, такие старались достать
легионеров сверху.
В городе, плотном, как сыр, беспокойном, как муравейник, а порой и
как осиное гнездо, одиннадцатый легион много раз рассеивал уличные толпы.
И всегда одним и тем же способом. Почти всегда византийцы разбегались
перед щитами. Было известно, что легионеры проходили, оставляя за собой
мертвых и умирающих, которые будто падали с неба. Но легион не бил зря.
Лучше хлестать по душе толпы, чем по ее телу, это вернее, дешевле и
не создает традиционной злобы и мести. Так говорил базилевс Анастасий,
более скупой на статеры, чем на слова.


Мало кто уцелел из участников столкновения легиона с охлосом на улице
Медных Ворот. Редкие ускользнувшие от смерти во время мятежа и от еще
более истребительных преследований после него молчали, чтобы не выдать
себя. Ничьи слова не были записаны. Палатий же попросту обвинил легион в
измене.
На самом деле одиннадцатый оказался жертвой собственной тактики и
проявленной им умеренности.
Мятеж сломал легион голыми руками. Так мягкая волна дробит стены
портов.
Столкновение с ипаспистами Велизария было и страшным и
отвратительным. Телохранители знаменитого полководца превосходно владели
мечами и копьями. Сариссы* с широкими наконечниками наносили удары в живот
и грудь, и копейщик вырывал обоюдоострое железо из раны с такой
поспешностью, точно ему особо платили за каждый удар. Меченосцы секли
прямыми клинками и персидскими акинаками, изогнутыми и утяжеленными на
конце, чтобы усилить размах.
_______________
* С а р и с с а - тяжелое копье с наконечником в виде
обоюдоострого кинжала. Применялась в пешем бою и для защиты пехоты от
конницы.

- Цельте в лицо, в лицо! - кричали мятежники из тех, кто имел опыт.
Кричал и Красильщик. Сейчас ему было где поиграть палаческим мечом.
Раздробив копье, он достал голову ипасписта:
- Съешь, красавчик!
Битва рассыпалась на сотни схваток, разбрелась по переулкам, по
дворам. Из окон, с крыш мятежники кидали в ипаспистов все сколько-нибудь
тяжелое, ипасписты поджигали дома.
Облака дыма порой закрывали сражающихся, и противники корчились от
кашля, протирая слезящиеся глаза. Ветер гнал пламя пожаров с ужасающей
скоростью, но никому не было дела до огня. Головни, казалось, падали с
неба. Занялся госпиталь святого Самсония. Вопли больных, которые не могли
бежать, казались голосами грешников в аду. Дым валил из бань Зевксиппа,
громадного здания, где было две тысячи мест для мытья.
Ветру было все равно кого жечь - мятежный город или владения
базилевса. Огонь перебросился за Медные Ворота. Как дьявол,
северо-восточный рылся в пожарищах, раздувал угли, метался головнями,
ощипывал пламя загоревшихся крыш и забрасывал пылающие перья на кровли, в
открытые двери, ломал окна, не забывая оживить и самый малый, готовый
угаснуть уголек.
Ураган прыгал по городу, выгнув спину в дыму, как кот величиной с
гору, и шипел мириадами змей.
Беспорядок был таков, что Велизарий упустил из рук своих ипаспистов.
Полководцу казалось, будто он уже потерял многих. Беспощадно избиваемые
мятежники не убывали в числе, не удавалось опрокинуть толпы охлоса.
Велизарий не видел спин.
Пожары опасно сузили улицы, а полководец легкомысленно обещал
Божественному потушить мятеж, как свечу, первым дыханием железа.
Неутомимый Велизарий ощущал пугающее утомление. Наверное, от дыма и жара.
Ему казалось, он болен. Испугавшись, что пожары отрежут его от Палатия,
Велизарий приказал своим отходить.
Охлос пытался преследовать ипаспистов. В домах заживо сгорали люди.
Рушились раскаленные развалины. Смердело паленым мясом.
Переулки сужались в тропинки, дворы превращались в ловушки. Обмотав
головы плащами, ипасписты через пожарища прорывались обратно к Палатию.
Раскалялись латы. Стянувшись от жара, кожа сапог ранила ноги. Медные
Ворота рухнули. Пламя растекалось, огненной завесой разделяя охлос и
базилевса.
Трупы валялись, как рыбы, выброшенные из сетей нерадивых ловцов.
Огонь чернил лица, руки. Тлела одежда. В ранах закипала кровь. Мятежник,
который хотел поискать на телах оружие и добычу, вынужден был спасаться,
гонимый нестерпимым жаром.
Второй Рим принимал обычный вид города, взятого штурмом. Как
Антиохия, как Дары на Евфрате, как Пальмира, Иерусалим, как Рим италийский
и Карфаген вандальский, как Сиракузы, Александрия...
Этот коротенький перечень, который должен бы включить все города
берегов Теплых морей, обязан объяснить привычки и солдат империи и ее
подданных.

6

Ветер гнал огонь вдоль и поперек полуострова, по кварталам Дагистея,
Девтера и от дворца Ливса до площади Константина. Пожары уничтожали город
к югу от улицы Месы, древней улицы, более древней, чем сам город.
От огня мрамор серел, желтел и осыпался проказой извести. Пожар дотла
разрушал каменный город. Во власти пламени над камнем не было ничего
неестественного.
Кроме сравнительно редких зданий из тесаного камня со сводчатыми
перекрытиями, стены обычно собирали из рваных обломков, пустоты заливали
смесью извести или глины с песком. Чтобы такая стена не расплывалась еще
при ее сооружении, в кладку заделывали бревна, доски, связанные откосами
из жердей. Между этажами бережливо укладывали рядок-другой дорогого
кирпича, только чтобы выровнять стену и опереть концы балок. Прилепляли
украшения, выступы, карнизы, барельефы, оставляли ниши. Плоскости
затирали, выдавливали швы в подражание виду тесаного камня, красили мелом
или цветными землями.
Стены более богатых зданий облицовывались тонкими плитками, эта
рубашка приклеивалась известью.
Массивнейшие портики, могучие колоннады казались вечными, как скалы.
На самом деле это были дощатые и бревенчатые остовы, украшенные
штукатуркой и лепкой из легкого алебастра.
Уже несколько столетий тому назад империя обладала каменщиками,
плотниками, столярами, штукатурами, мозаичниками, облицовщиками высокого
мастерства. Умели строить быстро, дешево. Ничто не пропадало, горсть
мусора, лопата щебня, щепа - все шло в дело. Знаменитый богач триумвир
Красс сказочно обогатился строительными подрядами. Красс строил
многоэтажные дома для римских граждан. Поэтому так буйно и страшно горел
при Нероне италийский Рим. Глядя на красивые дома, немногие знали, что под
отделкой скрываются едва связанные обломки камня и деревянное крепление.
Деревянные перекрытия не только опирались на стены - они удерживали здание
в равновесии, и нарушать единство было чрезвычайно опасно. Но все
нуждались в жилье, в лавках, в мастерских, в банях.
Власть казалась вечной, города - каменными. Власть объявляла себя
существующей по воле божьей единственно для блага подданных. Точно так же
лгали и стены, обольщая глаза мнимой прочностью.
Антиохия считалась после Византии третьим городом Востока, вторым
была нильская Александрия. Хозрой уничтожил Антиохию. Персы не били стены
таранами и не подкапывали фундаменты. Работал только огонь. После пожара
Антиохия так развалилась, что и тот, кто всю жизнь прожил там, не мог
найти известных наизусть линий улиц и площадей.


Подобно Антиохии, в дни мятежа Ника погибали густо застроенные
кварталы между Месой и Пропонтидой. Подожженные в схватках дома
превратились в длительно действующие очаги. Рушась, перекрытия тянули и
отталкивали слабые стены. Рассыпаясь, стены снабжали огонь новой пищей и
ломали соседние дома. Просаленные полы и перегородки пылали, как фитили. В
узких улицах люди попадали в кольцо пламени. Грохот обвалов глушил
бессмысленно-тщетные призывы о помощи.
На самой Месе смрад пожара перебивался ароматами мускуса, розы,
жасмина, ладана: не все торговцы догадались вовремя спасти запасы своих
лавок. Поддельно-каменные колоннады и портики пылали, как факелы. Страшнее
людей кричали лошади, забытые в конюшнях.


В подвале, среди глиняных амфор и мехов с винами Архипелага,
переплетясь, давя один другого, валялись опившиеся люди. Кто-то бредил:
- Аааа... кожу дерут, дерут, аааа... Оставь, погибаю, оставь, не
тронь ногти, добей, добей меня...
- Уууу... все кости перебили, кишки тянут, оооо... скажу, все скажу,
пить, оооо...
Пьяницам виделись судьи, палачи; их растягивали на каменных столах;
они слышали хруст собственных костей... Это не был страх наказания за
бунт, за грабеж и меньше всего угрызения совести. Эпоха снабжает своими
знамениями пьяный кошмар.
Когда утробные вопли стихали, было слышно, как сочилась разбитая
амфора где-то на самом верху штабеля. Здесь вина хватило бы на мириады
глоток.
Красильщик скользил на ступенях, стеклянно отшлифованных босыми
ногами. Глубокий аромат вин, смешанный с тяжелым запахом людей, ворчания и
вскрики, на влажных балках, как на лесных гнилушках, светящиеся пятна -
все делало подвал опасным, подобно западне людоеда. Вход осветили факелом.
Его пламени ответил бурный взрыв пьяного бреда. Красильщик выбрал упругий,
грузный мех.
Зимняя ночь наступала на город. Стена, преграждавшая доступ в порт
Контоскалий, освещалась бликами пожара. Северо-восточный ветер густо и
тяжело мчался поверху, под стеной было затишно. Сюда набилось несколько
сот мятежников. Закопченные, оборванные, битые копьями и мечами, но без
тяжелых ран, они устали до той степени изнеможения, когда больно поднять
руку. Никто из них не был в состоянии связать слова для рассказа - и все
же они ведь заставили отступить самого Полководца Востока. Отступил
Велизарий? Да или нет? Проклятые ипасписты подло зажгли город, да еще
помешала усталость...
Сжавшись в кучи, чтобы стало теплее, они делились кусками. Стегно
быка, бараний или свиной окорок, бедро лошади - все равно, голод не
разбирает.
Толстые бурдюки с растопыренными ногами, мохнатые, как козлы, вызвали
слабое, но искреннее оживление. Вино имело приятный привкус и мужественный
аромат. Дубленая кожа хранилища сообщала вину темно-желтый оттенок и
запах, ценимый знатоками. Для обитателей Теплых морей вино служило не
только для наслаждения плоти. Узнать н+бом и носом родину лозы было
искусством, благородной тонкостью, отличавшей ромея от варвара. В грязной
таверне нищий оборванец кичился изысканностью вкуса, и люди бились о
заклад последнего обола.


Перед рассветом Красильщика разбудило сознание необычайного. Когда он
был центурионом Георгием, он, кажется, думал об отдыхе. После двадцати лет
строя начинает казаться весьма соблазнительным обеспечение, обещанное
законом. Домик на куске земли с сотней виноградных лоз, дюжиной оливок,
двумя десятками груш и яблонь, грядкой-другой овощей. Если прибавить к
этому десяток солидов выслуженной пенсии, жизнь будет, право же, сладкой.
В казармах легионов далеко не всегда вспоминают прежние победы и стремятся
к новым, как утверждают вербовщики. При всей расточительности солдат у
иного копится кое-что из добычи, подхваченной на пути славы, то есть
ободранной с тел на полях сражений и отнятой у мирных жителей.
Когда Георгия уволили, он не нашел себя в списках выслуги. Он
встречал нищих с рубцами ран, с мозолями на челюстях от чешуи каски,
бывших ветеранами. Но с ним самим, думал Георгий, так не получится.
Судья, обязанный защитить Георгия, обрушил на него тексты законов, в