Страница:
Он и вправду все испортил. Они возились на рабочем столе в изнеможении и неловкости, а невинность и неведение Елены были столь прочны, что ее девственность никак не давалась Астапову. В ответ на его яростные толчки Елена каждый раз вопила от боли. Этот барьер представлялся Астапову завесой или дверью, преграждающей доступ к истине или чему-то важному, и такая неподатливость казалась ему злобной и неразумной. Астапов продолжал колотиться в преграду. Когда он кончил, безрадостно, неаккуратно и так и не попав внутрь, Елена разразилась потоком слез. Астапов обнял ее и попытался успокоить нежным нечленораздельным бормотанием, но у него было ощущение, что его обманули. В эту ночь, лежа на койке, он почувствовал ужасный упадок духа, необъяснимый и унизительный, пустоту, какой не знал раньше. На следующий день он не видал Елену, а потом уехал из города и не встречался с ней до сегодняшнего утра.
Во время нынешней кампании в районе Ломова, несмотря на то, что силы реакции пытались задушить революцию в колыбели, он иногда вспоминал о Елене (по правде сказать, он довольно часто о ней думал), и эти позорные, несчастливые воспоминания замаскировались под интерес к ее профессиональному росту, так что он исподволь выведывал о ней, не наводя прямых справок. Только однажды он упомянул ее имя в разговоре с сотрудником Наркомпроса, командированным из Москвы. Тот лишь презрительно хрюкнул. Астапов не потребовал объяснений, а потом, поняв, что мог каким-то образом перепутать фамилию Елены, решил, что, может быть, презрительное хрюканье относилось вовсе не к ней.
Сегодня утром их встреча продолжалась лишь несколько секунд. Он торопился к автомобилю, где ждал его, накапливая злость, Шишко. Астапов хотел обнять Елену, хотя бы небрежно, по-братски, но резко остановился, словно на краю пропасти. Он удивился, что она не беременна. Такое биологически невозможное явление, непорочное зачатие, дремало у него в воображении еще с Самары. Вымышленный им сын скоро обрел черты вполне конкретного младенца из далекого прошлого.
В последние несколько месяцев товарищу Астапову пришлось очень нелегко.
За эти же несколько месяцев лицо Елены покрылось морщинами и огрубело от усталости. Глаза опять стали тусклыми, как во времена ее первого появления в Наркомпросе. Столкнувшись с Астаповым лицом к лицу на платформе, она рассеянно поздоровалась, но, кажется, не вспомнила, как его зовут.
Товарищ Астапов размяк, все то насилие и смерти, которым он был свидетелем, не ожесточили его. Недавние события потребовали человеческих жертв в невообразимых масштабах. В отечественных и зарубежных газетах оживленно спорили, каким числом — с пятью или с шестью нулями — выражается число погибших в России, но нули — всего лишь человеческое изобретение, трюк вавилонских счетоводов. Смерти становились осязаемыми лишь тогда, когда ты переставал их считать: Велимир Крикалев, мародер, наскоро казненный у стены литейного цеха в Царицыне; Соня Хлебникова, рыжеволосая девочка, умершая от голода в каких-то нетопленых бараках в Калуге; Антон Грибшин, который замерз прошлой зимой на Арбате, выйдя на поиски хлеба. Окоченевший труп пролежал несколько дней, пока его не обнаружила милиция. Людская жизненная сила, как выяснилось, была растленна, зловредна и шла наперекор истории. Ильич знал это с самого начала. Сталин тоже.
Одежда беженцев была тускло-серая, цвета мешковины, а зачастую, особенно когда речь шла о детях, и сшита из мешковины. Астапов видел маленького мальчика в одежде со штампом «Народный комиссариат снабжения» на спине. Мальчик был с двумя женщинами в платках — все трое брели по дну сухой придорожной канавы. Когда «торникрофт» проехал мимо, рассыпая из-под колес гравий, одна женщина повернулась к нему и, словно ждала этого весь день, изобразила на обветренном лице злобное презрение. Ближе к Ломову комиссар заметил мужчину, который быстро спрятался в березовую рощицу. Астапов догадался, что это дезертир — дезертирство было безнадежным занятием. Этот человек не пройдет никуда по дорогам, потому что всюду заставы, а если сойдет с дороги, то наверняка заблудится.
За время мировой войны, революции и гражданской бесчисленные неграмотные солдаты покинули действующую армию и отправились искать родной дом, при этом не имея карт и не умея их читать. Они не знали ничего, кроме названий своих пыльных деревушек, которые за время их отсутствия обросли бесчисленными достоинствами в идиллическом сельском духе и которые почему-то все назывались одинаково, хотя располагались довольно далеко друг от друга. После многих месяцев усилий дезертир, увернувшись от действующих армий, питаясь крысами, многократно ограбленный сильными и многократно же вынужденный грабить слабейших, добирался до родной Козловки и обнаруживал, что в этой Козловке нет маленькой белой церквушки на кривой улочке, а также его матери и жены, и возвращался на дорогу, опять ища свой дом почти наугад, обнаруживая другие Козловки, которые приблизительно соответствовали приметам его собственной (пруд, мельница, кладбище), но не были ею, пока наконец его не забирали обратно в армию или он не погибал какой-нибудь совершенно неидиллической сельской смертью.
Для сотен миллионов неграмотных ХХ век был темным чуланом, набитым тайнами, шифрами, уловками и непостижными уму сношениями. Люди воевали и умирали только для того, чтобы изменились непонятные пометки на секретных картах. Жизнь стала другой. Война преломила Козловку и раздробила на множество деревушек, разнившихся лишь в мелочах. Печатное слово раскололо род человеческий пополам, и одна половина неостановимо скатывалась в состояние бессловесных животных. Многие неграмотные опознавали буквы алфавита, многие могли сложить буквы вместе и выстроить в ряд различимых звуков — но эти звуки никак не переходили в речь. Услышав собственную невнятицу, мужики тряслись от обиды и гнева и бросали это дело. Печатные буквы, как полупроницаемый барьер, отгораживали их от мира смысла.
Последний раз он видел отца весной позапрошлого года, вскоре после Февральской революции, когда царь отрекся от трона империи, разбитой войной и хаосом. Молодой человек, заснявший множество важных событий, предшествовавших отречению царя, ненадолго вернулся в Москву. Отец прислал ему письмо с приглашением поехать вместе в загородное имение каких-то дальних родственников. Было не очень понятно, кем именно приходятся эти родственники; он не понял, почему овдовевший отец ищет его общества, пока не прибыл домой и не увидел, до чего Антон поседел и сгорбился. Время от времени у отца начиналось сильное параличное дрожание; тогда он прекращал свое занятие, ждал, пока приступ кончится, а потом слабо улыбался, словно хотел показать, что ничуть не обижен.
Даже тарантас был в ужасном состоянии, пружины и сочленения стонали, будто жалуясь на плохую дорогу. Дождь хлестал по дырявой крыше. Между бросками тарантаса и порывами холодного душа молодой человек робко рассказывал про свои недавние приключения, не уверенный, одобрит ли их отец. Сам он не очень понимал, чего именно добился, кроме того, что остался в живых. В 1914 году началась война, и юношу мотало волнами событий, как и других людей. Его забрасывало в Крым и Бессарабию, один раз — в Баку, другой раз — в Хельсинки. Он незамеченным двигался меж окопов с репортажной камерой фирмы «Патэ» на плече. Он снял множество фильмов, большей частью — для русских компаний (Мейер покинул Россию в 1912 году), но отрасль, которая раньше занималась проявкой и показом кинолент, была разрушена, и очень немногие из его творений достигли экранов. Отец вяло реагировал на его истории — о том, как его арестовали турки, о краткой встрече с Керенским — и это убедило его, что старик не осознает ни всей глубины поражения России в войне, ни расстановки политических сил, соперничающих за будущее империи. Кажется, отцу было стыдно за состояние дороги.
Дальние родственники жили в небольшом, но на удивление хорошем имении в небольшой деревеньке на берегу Москвы-реки. Отец и сын вошли под портик с колоннами, и слуги проводили их в бальный зал в глубине дома. Отца и сына тепло встретили. Ливрейные лакеи подали обед в украшенной золотом и хрусталем столовой, откуда через французское окно виднелся обширный газон. В момент их прибытия дождь прекратился, и облака рассеялись.
Всех представили по именам и отчествам, так что он не узнал фамилии краснолицего хозяина с седыми бакенбардами и не мог догадаться, в каком они родстве. Хозяйка обращалась с молодым человеком запросто, словно приходилась ему бабушкой. Она сказала, что он хорош собой, у него приятные манеры, и пора ему жениться. Один гость, чье имя потерялось в бормотании за преградой усов, знал, что юноша работает на фирму «Патэ», и одобрительно заговорил о синематографе. Синематографист воздержался от того, чтобы поведать собеседнику о смерти и разрушениях, которые ему недавно пришлось наблюдать через видоискатель. Обед был прекрасный.
Он хотел сказать, что вся их обеспеченность и безопасность — лишь сон, и скоро наступит пробуждение. Он хотел бы сам пробудить их. В путешествиях по гибнущей империи он видел детей, совершенно изнуренных от голода; они не могли переварить даже ту скудную еду, которой он с ними делился. За столом он едва попробовал ростбифы и вина; его потряс вид мужчин с сальными лицами и сдавленно блеющих женщин.
После обеда, когда мужчины удалились в курительную, он покинул их под каким-то предлогом и без пальто вышел в сад. Дождь смыл облака, и небо сияло, чистое, как фарфор, на котором они только что обедали. Он закрыл глаза и повернулся к солнцу, впитывая лицом теплоту. Замешательство, охватившее его жизнь, на секунду рассеялось. Открыв глаза, он обнаружил, что к нему присоединился отец. Он тоже поднял лицо к солнцу. Через некоторое время Антон сказал:
— Я знаю тропу к реке. Может, ее не развезло.
Лишь когда они пересекли газон и вошли в лес, молодой человек спросил почти обвиняющим тоном:
— Кто все эти люди?
Антон не ответил; к тому времени, как они дошли до узкой тропы, он погрузился в собственные мысли. Сын шел на шаг позади. Они поднялись на небольшой пригорок, и сосны сменились хилыми березками. Земля была влажная, но не грязная. Настойчиво кричали птицы, юноша чуял сладкий запах талого снега и льда. На деревьях уже виднелись почки; земля была черная, богатая, ее пронзали зеленые побеги. Как всегда по окончании зимы в России, природа обновлялась внезапно и яростно. Он понял, что растроган, и заметил, что лицо отца залито слезами.
Антон не мог идти дальше; он даже не мог поднять рук, чтобы закрыть лицо. Молодой человек понял, что отец так реагирует на какие-то обстоятельства этого ранневесеннего дня и, быть может, на его собственный приезд. Они довольно давно не виделись. Вероятно, в годы войны Антону пришлось трудно; возможно, он до сих пор горевал о жене, которая в 1915 году наконец устала противиться своим хворям. Теперь Антона обуревали чувства. Его рыдания были как приход весны: вдохновенные, неустанные, очищающие. Они становились громче. Не услышит ли кто, подумал молодой человек.
— Папа, перестань. Пожалуйста. Прошу тебя.
Но он, кажется, сам терял равновесие, захваченный этим вихрем сантиментов. У него тоже навернулись слезы на глаза. Он помотал головой, отгоняя нахлынувшие чувства. В наше время опасно быть слишком чувствительным. Он напомнил себе, что весна приходит ежегодно, а стало быть, удивляться тут особо нечему. Весна не повлечет за собой никакого исторического прогресса; она скоро сменится зимой, точно такой же, какая была и до этого. В результате дискуссий в определенных кругах российской интеллигенции было установлено, что круговорот смерти и возрождения интересует лишь сентименталистов; история же строится на уже существующем и неумирающем. Синтез.
Какой-то зверек прошуршал в кустах. В лесу было прохладней. Зря они не взяли с собой пальто. Он повторил свой вопрос:
— Кто все эти люди?
Антон вытер лицо носовым платком. Стыдясь за свои слезы, он ответил чуть раздраженно:
— Родня твоей матери, конечно. Наталия Андреевна — твоя двоюродная бабушка. Неужели ты ее не помнишь? Ты у нее столько раз гостил. Петр Владимирович — ее муж. Иван Петрович был любимый кузен твоей матери. Они вместе проводили лето на Балтийском море. Алеша — его сын. Они тебя всегда любили.
Антон замолчал и задумался о семейной истории, о том, чего сын никогда не узнает.
— Однако в завещании тебя, пожалуй, не упомянут.
Родня его матери. Нет, он совершенно не помнил ни этих людей, ни этот дом. Мать все его детские годы хворала и жила в своей комнате, за закрытой дверью, и все, что принадлежало ей или имело к ней отношение, тоже было для него закрыто. Ее прошлое было для него как длинный неосвещенный коридор. Наверняка ему рассказывали семейные истории матери, но он их не помнил. Сейчас, когда мир вывернулся наизнанку, истории прошлого быстро испарялись, растворяясь в воздухе.
Пять
Во время нынешней кампании в районе Ломова, несмотря на то, что силы реакции пытались задушить революцию в колыбели, он иногда вспоминал о Елене (по правде сказать, он довольно часто о ней думал), и эти позорные, несчастливые воспоминания замаскировались под интерес к ее профессиональному росту, так что он исподволь выведывал о ней, не наводя прямых справок. Только однажды он упомянул ее имя в разговоре с сотрудником Наркомпроса, командированным из Москвы. Тот лишь презрительно хрюкнул. Астапов не потребовал объяснений, а потом, поняв, что мог каким-то образом перепутать фамилию Елены, решил, что, может быть, презрительное хрюканье относилось вовсе не к ней.
Сегодня утром их встреча продолжалась лишь несколько секунд. Он торопился к автомобилю, где ждал его, накапливая злость, Шишко. Астапов хотел обнять Елену, хотя бы небрежно, по-братски, но резко остановился, словно на краю пропасти. Он удивился, что она не беременна. Такое биологически невозможное явление, непорочное зачатие, дремало у него в воображении еще с Самары. Вымышленный им сын скоро обрел черты вполне конкретного младенца из далекого прошлого.
В последние несколько месяцев товарищу Астапову пришлось очень нелегко.
За эти же несколько месяцев лицо Елены покрылось морщинами и огрубело от усталости. Глаза опять стали тусклыми, как во времена ее первого появления в Наркомпросе. Столкнувшись с Астаповым лицом к лицу на платформе, она рассеянно поздоровалась, но, кажется, не вспомнила, как его зовут.
Товарищ Астапов размяк, все то насилие и смерти, которым он был свидетелем, не ожесточили его. Недавние события потребовали человеческих жертв в невообразимых масштабах. В отечественных и зарубежных газетах оживленно спорили, каким числом — с пятью или с шестью нулями — выражается число погибших в России, но нули — всего лишь человеческое изобретение, трюк вавилонских счетоводов. Смерти становились осязаемыми лишь тогда, когда ты переставал их считать: Велимир Крикалев, мародер, наскоро казненный у стены литейного цеха в Царицыне; Соня Хлебникова, рыжеволосая девочка, умершая от голода в каких-то нетопленых бараках в Калуге; Антон Грибшин, который замерз прошлой зимой на Арбате, выйдя на поиски хлеба. Окоченевший труп пролежал несколько дней, пока его не обнаружила милиция. Людская жизненная сила, как выяснилось, была растленна, зловредна и шла наперекор истории. Ильич знал это с самого начала. Сталин тоже.
Одежда беженцев была тускло-серая, цвета мешковины, а зачастую, особенно когда речь шла о детях, и сшита из мешковины. Астапов видел маленького мальчика в одежде со штампом «Народный комиссариат снабжения» на спине. Мальчик был с двумя женщинами в платках — все трое брели по дну сухой придорожной канавы. Когда «торникрофт» проехал мимо, рассыпая из-под колес гравий, одна женщина повернулась к нему и, словно ждала этого весь день, изобразила на обветренном лице злобное презрение. Ближе к Ломову комиссар заметил мужчину, который быстро спрятался в березовую рощицу. Астапов догадался, что это дезертир — дезертирство было безнадежным занятием. Этот человек не пройдет никуда по дорогам, потому что всюду заставы, а если сойдет с дороги, то наверняка заблудится.
За время мировой войны, революции и гражданской бесчисленные неграмотные солдаты покинули действующую армию и отправились искать родной дом, при этом не имея карт и не умея их читать. Они не знали ничего, кроме названий своих пыльных деревушек, которые за время их отсутствия обросли бесчисленными достоинствами в идиллическом сельском духе и которые почему-то все назывались одинаково, хотя располагались довольно далеко друг от друга. После многих месяцев усилий дезертир, увернувшись от действующих армий, питаясь крысами, многократно ограбленный сильными и многократно же вынужденный грабить слабейших, добирался до родной Козловки и обнаруживал, что в этой Козловке нет маленькой белой церквушки на кривой улочке, а также его матери и жены, и возвращался на дорогу, опять ища свой дом почти наугад, обнаруживая другие Козловки, которые приблизительно соответствовали приметам его собственной (пруд, мельница, кладбище), но не были ею, пока наконец его не забирали обратно в армию или он не погибал какой-нибудь совершенно неидиллической сельской смертью.
Для сотен миллионов неграмотных ХХ век был темным чуланом, набитым тайнами, шифрами, уловками и непостижными уму сношениями. Люди воевали и умирали только для того, чтобы изменились непонятные пометки на секретных картах. Жизнь стала другой. Война преломила Козловку и раздробила на множество деревушек, разнившихся лишь в мелочах. Печатное слово раскололо род человеческий пополам, и одна половина неостановимо скатывалась в состояние бессловесных животных. Многие неграмотные опознавали буквы алфавита, многие могли сложить буквы вместе и выстроить в ряд различимых звуков — но эти звуки никак не переходили в речь. Услышав собственную невнятицу, мужики тряслись от обиды и гнева и бросали это дело. Печатные буквы, как полупроницаемый барьер, отгораживали их от мира смысла.
Последний раз он видел отца весной позапрошлого года, вскоре после Февральской революции, когда царь отрекся от трона империи, разбитой войной и хаосом. Молодой человек, заснявший множество важных событий, предшествовавших отречению царя, ненадолго вернулся в Москву. Отец прислал ему письмо с приглашением поехать вместе в загородное имение каких-то дальних родственников. Было не очень понятно, кем именно приходятся эти родственники; он не понял, почему овдовевший отец ищет его общества, пока не прибыл домой и не увидел, до чего Антон поседел и сгорбился. Время от времени у отца начиналось сильное параличное дрожание; тогда он прекращал свое занятие, ждал, пока приступ кончится, а потом слабо улыбался, словно хотел показать, что ничуть не обижен.
Даже тарантас был в ужасном состоянии, пружины и сочленения стонали, будто жалуясь на плохую дорогу. Дождь хлестал по дырявой крыше. Между бросками тарантаса и порывами холодного душа молодой человек робко рассказывал про свои недавние приключения, не уверенный, одобрит ли их отец. Сам он не очень понимал, чего именно добился, кроме того, что остался в живых. В 1914 году началась война, и юношу мотало волнами событий, как и других людей. Его забрасывало в Крым и Бессарабию, один раз — в Баку, другой раз — в Хельсинки. Он незамеченным двигался меж окопов с репортажной камерой фирмы «Патэ» на плече. Он снял множество фильмов, большей частью — для русских компаний (Мейер покинул Россию в 1912 году), но отрасль, которая раньше занималась проявкой и показом кинолент, была разрушена, и очень немногие из его творений достигли экранов. Отец вяло реагировал на его истории — о том, как его арестовали турки, о краткой встрече с Керенским — и это убедило его, что старик не осознает ни всей глубины поражения России в войне, ни расстановки политических сил, соперничающих за будущее империи. Кажется, отцу было стыдно за состояние дороги.
Дальние родственники жили в небольшом, но на удивление хорошем имении в небольшой деревеньке на берегу Москвы-реки. Отец и сын вошли под портик с колоннами, и слуги проводили их в бальный зал в глубине дома. Отца и сына тепло встретили. Ливрейные лакеи подали обед в украшенной золотом и хрусталем столовой, откуда через французское окно виднелся обширный газон. В момент их прибытия дождь прекратился, и облака рассеялись.
Всех представили по именам и отчествам, так что он не узнал фамилии краснолицего хозяина с седыми бакенбардами и не мог догадаться, в каком они родстве. Хозяйка обращалась с молодым человеком запросто, словно приходилась ему бабушкой. Она сказала, что он хорош собой, у него приятные манеры, и пора ему жениться. Один гость, чье имя потерялось в бормотании за преградой усов, знал, что юноша работает на фирму «Патэ», и одобрительно заговорил о синематографе. Синематографист воздержался от того, чтобы поведать собеседнику о смерти и разрушениях, которые ему недавно пришлось наблюдать через видоискатель. Обед был прекрасный.
Он хотел сказать, что вся их обеспеченность и безопасность — лишь сон, и скоро наступит пробуждение. Он хотел бы сам пробудить их. В путешествиях по гибнущей империи он видел детей, совершенно изнуренных от голода; они не могли переварить даже ту скудную еду, которой он с ними делился. За столом он едва попробовал ростбифы и вина; его потряс вид мужчин с сальными лицами и сдавленно блеющих женщин.
После обеда, когда мужчины удалились в курительную, он покинул их под каким-то предлогом и без пальто вышел в сад. Дождь смыл облака, и небо сияло, чистое, как фарфор, на котором они только что обедали. Он закрыл глаза и повернулся к солнцу, впитывая лицом теплоту. Замешательство, охватившее его жизнь, на секунду рассеялось. Открыв глаза, он обнаружил, что к нему присоединился отец. Он тоже поднял лицо к солнцу. Через некоторое время Антон сказал:
— Я знаю тропу к реке. Может, ее не развезло.
Лишь когда они пересекли газон и вошли в лес, молодой человек спросил почти обвиняющим тоном:
— Кто все эти люди?
Антон не ответил; к тому времени, как они дошли до узкой тропы, он погрузился в собственные мысли. Сын шел на шаг позади. Они поднялись на небольшой пригорок, и сосны сменились хилыми березками. Земля была влажная, но не грязная. Настойчиво кричали птицы, юноша чуял сладкий запах талого снега и льда. На деревьях уже виднелись почки; земля была черная, богатая, ее пронзали зеленые побеги. Как всегда по окончании зимы в России, природа обновлялась внезапно и яростно. Он понял, что растроган, и заметил, что лицо отца залито слезами.
Антон не мог идти дальше; он даже не мог поднять рук, чтобы закрыть лицо. Молодой человек понял, что отец так реагирует на какие-то обстоятельства этого ранневесеннего дня и, быть может, на его собственный приезд. Они довольно давно не виделись. Вероятно, в годы войны Антону пришлось трудно; возможно, он до сих пор горевал о жене, которая в 1915 году наконец устала противиться своим хворям. Теперь Антона обуревали чувства. Его рыдания были как приход весны: вдохновенные, неустанные, очищающие. Они становились громче. Не услышит ли кто, подумал молодой человек.
— Папа, перестань. Пожалуйста. Прошу тебя.
Но он, кажется, сам терял равновесие, захваченный этим вихрем сантиментов. У него тоже навернулись слезы на глаза. Он помотал головой, отгоняя нахлынувшие чувства. В наше время опасно быть слишком чувствительным. Он напомнил себе, что весна приходит ежегодно, а стало быть, удивляться тут особо нечему. Весна не повлечет за собой никакого исторического прогресса; она скоро сменится зимой, точно такой же, какая была и до этого. В результате дискуссий в определенных кругах российской интеллигенции было установлено, что круговорот смерти и возрождения интересует лишь сентименталистов; история же строится на уже существующем и неумирающем. Синтез.
Какой-то зверек прошуршал в кустах. В лесу было прохладней. Зря они не взяли с собой пальто. Он повторил свой вопрос:
— Кто все эти люди?
Антон вытер лицо носовым платком. Стыдясь за свои слезы, он ответил чуть раздраженно:
— Родня твоей матери, конечно. Наталия Андреевна — твоя двоюродная бабушка. Неужели ты ее не помнишь? Ты у нее столько раз гостил. Петр Владимирович — ее муж. Иван Петрович был любимый кузен твоей матери. Они вместе проводили лето на Балтийском море. Алеша — его сын. Они тебя всегда любили.
Антон замолчал и задумался о семейной истории, о том, чего сын никогда не узнает.
— Однако в завещании тебя, пожалуй, не упомянут.
Родня его матери. Нет, он совершенно не помнил ни этих людей, ни этот дом. Мать все его детские годы хворала и жила в своей комнате, за закрытой дверью, и все, что принадлежало ей или имело к ней отношение, тоже было для него закрыто. Ее прошлое было для него как длинный неосвещенный коридор. Наверняка ему рассказывали семейные истории матери, но он их не помнил. Сейчас, когда мир вывернулся наизнанку, истории прошлого быстро испарялись, растворяясь в воздухе.
Пять
Автомобиль подпрыгнул и остановился среди каких-то баб с корзинами, недалеко от помещений ревкома на железнодорожном узле. Железнодорожный узел вырос в небольшой городок, где жизнь кипела сильнее и торговля шла бойчее, чем в самом Ломове. Вокруг станции разросся лабиринт навесов и временных сарайчиков, крытых гофрированным железом. Кое-где крыши отсутствовали: должно быть, украли, подумал Астапов. Одна стена вокзала была выбелена, но, как и бо?льшую часть провинциальной России, ее непременно вскоре должны были размалевать красной краской. Плотники сколачивали каркас для трибуны под открытым небом меж двумя железнодорожными путями, которые разбегались в стороны — один на восток, другой на юг. Агитпоезд с паровозом стоял среди этой неразберихи, как символ всемогущества советской власти, хотя и паровоз, и вагоны были выпущены много лет назад на заводе, принадлежащем капиталисту, скорее всего — за границей. Выбираясь из автомобиля, Астапов увидел, что ближайшие заборы облеплены плакатами: «ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!» В первый момент лозунг показался Астапову омерзительно непристойным. Возможно, ему все еще было не по себе из-за беседы со священником.
Явившись в помещения Наркомпроса, он обнаружил, что там все вверх дном. В кои-то веки в конторе оказалось слишком много сотрудников, а работы на всех не хватало; от нечего делать сотрудники затеяли политические дебаты, причем довольно рискованные. Астапов торопливо разослал их на задания, не переставая спорить с одним из служащих по поводу правильного оформления заявки на технику, нужную Астапову для Грязи. Потом Астапов вышел на улицу покурить зловонной махорки, пока его шофер ездил с нужными бумагами на склад за генератором. Астапова поразило, сколько баб толчется на станции, в нескольких сотнях метров от рыночной площади. Некоторые бабы торговали съестным — по большей части овощами с огорода; они говорили, что у них нету никаких овощей, а теперь нагло продавали эти самые овощи по рыночным ценам. Но многие пришли просто поболтать, как будто революция уже даровала им обещанное право на отдых; как будто мужчины всего за несколько десятков верст отсюда не были заняты в вооруженном восстании и в подавлении восстания.
Он остановил бегущую мимо девицу — сотрудницу Наркомпроса; на ней была глаженая белая блузка, а в волосах синий бантик.
— Что там такое, товарищ?
— Женская пропаганда, — сказала она, робко улыбаясь. — Мы показываем новую киноленту. Я собираю зрителей.
Астапов рассеянно кивнул и задумался, кем завизирована программа. Со дня взятия Ломова им не присылали никаких новых лент. Он разрывался на части. Шишко, скорее всего, уже выдвинул войска к монастырю. В отсутствие Астапова он позволит своим людям полностью распоясаться. Кинолента может подождать. Но шофер Астапова до сих пор не прибыл с оборудованием; на складе никак не могли найти нужный электрический провод. А вагон, в котором показывали кино, был прямо перед ним, стоял на запасном пути, отделенный лишь полоской истоптанной земли.
Астапов забрался по ступенькам в вагон. Он всунул голову внутрь — и тут же отдернул, чуть не разбив ее о дверь. Елена Богданова, которая стояла, углубившись в работу — рассматривала какие-то кадры кинопленки, еще не заряженной в проектор, — тоже была поражена. Она была в вагоне одна и полностью поглощена своим фильмом. Она издала слабое, жалкое «о».
Вот сейчас надо извиниться за все, в чем Астапов предположительно был виноват, но он не находил слов, и тем более не мог выдавить их из себя. Мужчина и женщина склоняются над монтажным столом; он хватает ее за плечи; теперь оба полураздеты; она бежит, схватив блузу; это были кадры их собственной истории. Однако несмотря на удивление, растерянность и странный стыд, Астапов был почти рад видеть Елену. Он опять пробормотал:
— Товарищ.
Вагон был третьего класса; его почти не переделывали под нужды Наркомпроса, только замазали окна красной краской (по настоянию Астапова; в солнечные дни экран принимал кровавый оттенок, но этот цвет не мешал показу) и той же краской намалевали на стене над окнами другой большевистский лозунг: «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!» Белое полотно, прибитое к дальней двери, служило экраном. Елена стояла возле проектора («Био-Пиктороскоп» фирмы «Хьюз»), и в одной руке у нее была открытая жестянка с кинолентой; другой рукой она держала целлулоидную полоску против света голой электрической лампочки. Сейчас она прижала эту руку к груди.
— Что за лента? — отрывисто спросил он, нарушая служебную корректность.
Казалось, Елену может унести неосторожным порывом ветра — она выглядела еще более хрупкой, чем тогда, когда, полумертвая от голода, впервые появилась в Самаре. Щеки запали, белая блуза свободно, ровно стелилась спереди. Ей всего шестнадцать или семнадцать лет — она слишком молода для такой работы и для таких условий. Она посмотрела на него, как сегодня утром — несфокусированным взглядом.
Наконец она ответила:
— Женская пропаганда, товарищ Астапов.
Значит, она помнит, как его зовут. Астапова это не обрадовало. Однако она никак не показала, что помнит тот постыдный эпизод — Астапову бы вздохнуть с облегчением, поскольку ему страстно хотелось начисто стереть это воспоминание и из своей, и из ее памяти. Жизненная борьба — не в том, чтобы управлять событиями, а в том, чтобы контролировать, что от них остается в памяти. Но все же… ему была чем-то обидна такая забывчивость.
— Что за лента? Откуда она взялась?
— Я ее сделала.
Астапов растерялся. Синематографического оборудования не хватало, и доступ к нему был строго ограничен. Астапов думал, что знает местонахождение почти каждой кинокамеры, принадлежащей Наркомпросу; его подразделению дали только одну. Но идеологическая борьба все усиливалась, и Наркомпрос увеличивался быстрее, чем любое другое ведомство советской власти. Белые отступали (по крайней мере, в здешних местах); Наркомпрос спешил заполнить оставшуюся после них идеологическую пустоту. Каждый день прибывали все новые работники Наркомпроса, многие — без конкретных заданий. Он ничего не знал ни про текущее задание Елены, ни про то, какими средствами создана кинолента. Как проявлялась пленка? Кто завизировал сценарий? О чем вообще фильм? Сейчас ему было не до этих вопросов. Его ждал Шишко.
Он сказал:
— Киноленту надо зарегистрировать в Москве, получить разрешение Наркомпроса, а потом, до показа, я должен ее завизировать. Вы не можете показывать ленту, пока я ее не видел.
Теперь глаза Елены сфокусировались на нем. Он впервые заметил, что ее опухшее, больное лицо — живой сосуд яростного гнева.
— У меня разрешение от Женотдела, — объявила она железным голосом. — И лично от самой товарища Крупской.
За последнюю минуту она удивила его уже второй раз. Далекая жена Ильича теперь возглавляла Главполитпросвет Наркомпроса [6]и приходилась Астапову начальницей. Что делала Елена после Самары? Как она попала в Москву? К Крупской? Что она сказала про него в Москве? Знает ли Сталин?
— Разрешение на эту ленту?
— На эту тему. Это общее разрешение. — Она вытащила из заплечного мешка письмо и протянула Астапову. У него едва не подогнулись ноги, когда он подумал о происхождении этого документа. Жена Ильича! Он не сразу заставил себя направить взгляд на письмо и провести глазами по строкам, чтобы извлечь из них хоть какой-нибудь смысл. Когда он это сделал, он понял, что в руках у него не официальное разрешение, а письмо, в общих словах поощряющее просвещение женщин через пропаганду посредством кино. Но как бы там ни было, письмо было адресовано лично Елене и подписано товарищем Крупской. Он вернул письмо девушке, а она добавила:
— Мы собрали несколько десятков крестьянок. Это было непросто, особенно сейчас, в страду. Надо пользоваться моментом.
— Нет. Ни в коем случае. Я не могу разрешить показ фильма, которого я не видел, а сейчас у меня нет времени его смотреть. Отмените сеанс или покажите что-нибудь другое. Фильм про урожай. Да, покажите про урожай, пусть готовятся к прибытию продотрядов.
— У меня разрешение от товарища Крупской!
Он выматерился. Это было новшество, принесенное гражданской войной: возможность непринужденно материть женщин.
— Она не видела киноленту. Ленту должны одобрить в Москве.
— Ну пожалуйста, только здесь, в Ломове. Я должна увидеть реакцию крестьян, прежде чем подам ленту в Наркомпрос.
Он вырвал кинопленку у нее из рук. Жестянка осталась у нее. Рывок притянул Елену так близко, что Астапов чувствовал жар ее тела. Он не был с женщиной с той ночи в Самаре.
Держа большим пальцем за перфорацию, он поднес пленку к свету и попытался понять, что изображено на горизонтальной последовательности прямоугольных кадриков, каждый из которых имел микроскопическое различие с соседними. Действие происходило в помещении, и на переднем плане виднелась серая человеческая фигура. Астапов не мог разобрать, что она делает. Интертитров он не нашел.
Он вернул пленку Елене. Теперь он был в еще более сложном положении, поскольку видел пленку. Он никогда не докажет, что не разобрал сюжета ленты и не мог установить ее соответствие с линией Партии. Нынче все что угодно может быть поставлено тебе в вину.
— Ладно. Заряжайте проектор. Сколько времени идет лента?
— Девять минут.
Он открыл дверь вагона. Его шофер стоял возле «торникрофта», курил дорогую заграничную сигарету и смотрел в никуда. Астаповское оборудование было загружено в машину. Отряд Шишко, должно быть, уже вошел в монастырь.
В вагоне погас свет. Несколько секунд царила полная тьма, и Астапов всем телом впитывал близость Елены. Совсем как тогда, когда они работали вместе в Самаре — ее присутствие было физически ощутимо. Он сделал шаг вперед, и беглая прядь ее волос защекотала ему лицо. У него в животе что-то перевернулось. Елена отчетливо дышала.
Зажужжал проектор, резкий луч света пронзил вагон по центру и упал на экран. Сразу, безо всяких титров и названия, появилась призрачная серая фигура. Елена протянула руку и подкрутила объектив. Фигура обрела четкость — кажется, это девушка? — опять расплылась и наконец снова стала четкой. Стала видна девушка, лежащая на диване. Астапов вздрогнул, поняв, что это сама Елена, и до него не сразу дошло, что она, господи помилуй, абсолютно голая. В Самаре она так и не согласилась раздеться, стояла насмерть за нижнее белье. Теперь, на экране, плоская, она почти утратила женственность. Она смотрела в камеру — виднелись ее крохотные груди, ноги были задраны, и черные волосы на лобке выглядели дефектом экрана — словно он в этом месте был порван и заштопан. Она подняла указательный палец, демонстрируя его зрителям, как если бы они раньше никогда не видели указательного пальца.
— Что это?
— Просвещение для женщин.
У Астапова пересохло во рту — он смотрел, как экранная Елена потянулась рукой вниз. Она с силой вставила палец в дефект экрана и стала медленно прощупывать его, совершая рукой пилящие движения. Левой рукой она при этом мяла свои груди. Лицо ее, по-прежнему лишенное всякого выражения, смотрело в объектив. Признаков физического возбуждения заметно не было, но частота движений правой руки усилилась, и зад Елены заерзал в такт.
Елена, стоя так близко, что он чувствовал ее дыхание, сказала:
— Вы не поверите, сколько женщин в среде рабочих и крестьян не умеют или стыдятся заниматься самостимуляцией.
Жар, исходивший от нее, усилился, и в голосе появилась чуть заметная хрипотца — живая Елена возбудилась при виде своего поддельного возбуждения на экране. Астапову тоже стало жарко. Она добавила:
— Первый шаг к эмансипации женщины — научить ее удовлетворять собственные потребности. У меня в сценарии это всё объясняется, с цитатами из трудов Маркса и Ильича.
— Нет! — воскликнул Астапов. — Это непристойно!
— Непристойность — буржуазное понятие.
Сцена, безо всяких интертитров, сменилась другой. Астапову опять потребовалось несколько секунд, чтобы понять происходящее на экране. Елена, все еще голая, стояла на четвереньках, прогнув хрупкую спину и выпятив ягодицы. Сцена кончилась до того, как на экране появилась соответствующая часть мужского тела, и замелькали другие изображения: грудь, язык, потом, кажется, влагалище, кажется, задний проход, эрегированный член, еще несколько снимков грудей под разными углами, нелепо невинный локоть и очень крупный план каких-то мокрых, сцепленных между собою, синхронно движущихся органов, которые Астапов не смог опознать. Обнаженное тело внушало ему отвращение, изображать наготу — аморально и непристойно, а оправдывать это цитатами из Маркса и Ильича — немыслимо, но Астапов понял, что эта кинолента дополнительно оскорбляет его своей кошмарной несвязностью.
Явившись в помещения Наркомпроса, он обнаружил, что там все вверх дном. В кои-то веки в конторе оказалось слишком много сотрудников, а работы на всех не хватало; от нечего делать сотрудники затеяли политические дебаты, причем довольно рискованные. Астапов торопливо разослал их на задания, не переставая спорить с одним из служащих по поводу правильного оформления заявки на технику, нужную Астапову для Грязи. Потом Астапов вышел на улицу покурить зловонной махорки, пока его шофер ездил с нужными бумагами на склад за генератором. Астапова поразило, сколько баб толчется на станции, в нескольких сотнях метров от рыночной площади. Некоторые бабы торговали съестным — по большей части овощами с огорода; они говорили, что у них нету никаких овощей, а теперь нагло продавали эти самые овощи по рыночным ценам. Но многие пришли просто поболтать, как будто революция уже даровала им обещанное право на отдых; как будто мужчины всего за несколько десятков верст отсюда не были заняты в вооруженном восстании и в подавлении восстания.
Он остановил бегущую мимо девицу — сотрудницу Наркомпроса; на ней была глаженая белая блузка, а в волосах синий бантик.
— Что там такое, товарищ?
— Женская пропаганда, — сказала она, робко улыбаясь. — Мы показываем новую киноленту. Я собираю зрителей.
Астапов рассеянно кивнул и задумался, кем завизирована программа. Со дня взятия Ломова им не присылали никаких новых лент. Он разрывался на части. Шишко, скорее всего, уже выдвинул войска к монастырю. В отсутствие Астапова он позволит своим людям полностью распоясаться. Кинолента может подождать. Но шофер Астапова до сих пор не прибыл с оборудованием; на складе никак не могли найти нужный электрический провод. А вагон, в котором показывали кино, был прямо перед ним, стоял на запасном пути, отделенный лишь полоской истоптанной земли.
Астапов забрался по ступенькам в вагон. Он всунул голову внутрь — и тут же отдернул, чуть не разбив ее о дверь. Елена Богданова, которая стояла, углубившись в работу — рассматривала какие-то кадры кинопленки, еще не заряженной в проектор, — тоже была поражена. Она была в вагоне одна и полностью поглощена своим фильмом. Она издала слабое, жалкое «о».
Вот сейчас надо извиниться за все, в чем Астапов предположительно был виноват, но он не находил слов, и тем более не мог выдавить их из себя. Мужчина и женщина склоняются над монтажным столом; он хватает ее за плечи; теперь оба полураздеты; она бежит, схватив блузу; это были кадры их собственной истории. Однако несмотря на удивление, растерянность и странный стыд, Астапов был почти рад видеть Елену. Он опять пробормотал:
— Товарищ.
Вагон был третьего класса; его почти не переделывали под нужды Наркомпроса, только замазали окна красной краской (по настоянию Астапова; в солнечные дни экран принимал кровавый оттенок, но этот цвет не мешал показу) и той же краской намалевали на стене над окнами другой большевистский лозунг: «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!» Белое полотно, прибитое к дальней двери, служило экраном. Елена стояла возле проектора («Био-Пиктороскоп» фирмы «Хьюз»), и в одной руке у нее была открытая жестянка с кинолентой; другой рукой она держала целлулоидную полоску против света голой электрической лампочки. Сейчас она прижала эту руку к груди.
— Что за лента? — отрывисто спросил он, нарушая служебную корректность.
Казалось, Елену может унести неосторожным порывом ветра — она выглядела еще более хрупкой, чем тогда, когда, полумертвая от голода, впервые появилась в Самаре. Щеки запали, белая блуза свободно, ровно стелилась спереди. Ей всего шестнадцать или семнадцать лет — она слишком молода для такой работы и для таких условий. Она посмотрела на него, как сегодня утром — несфокусированным взглядом.
Наконец она ответила:
— Женская пропаганда, товарищ Астапов.
Значит, она помнит, как его зовут. Астапова это не обрадовало. Однако она никак не показала, что помнит тот постыдный эпизод — Астапову бы вздохнуть с облегчением, поскольку ему страстно хотелось начисто стереть это воспоминание и из своей, и из ее памяти. Жизненная борьба — не в том, чтобы управлять событиями, а в том, чтобы контролировать, что от них остается в памяти. Но все же… ему была чем-то обидна такая забывчивость.
— Что за лента? Откуда она взялась?
— Я ее сделала.
Астапов растерялся. Синематографического оборудования не хватало, и доступ к нему был строго ограничен. Астапов думал, что знает местонахождение почти каждой кинокамеры, принадлежащей Наркомпросу; его подразделению дали только одну. Но идеологическая борьба все усиливалась, и Наркомпрос увеличивался быстрее, чем любое другое ведомство советской власти. Белые отступали (по крайней мере, в здешних местах); Наркомпрос спешил заполнить оставшуюся после них идеологическую пустоту. Каждый день прибывали все новые работники Наркомпроса, многие — без конкретных заданий. Он ничего не знал ни про текущее задание Елены, ни про то, какими средствами создана кинолента. Как проявлялась пленка? Кто завизировал сценарий? О чем вообще фильм? Сейчас ему было не до этих вопросов. Его ждал Шишко.
Он сказал:
— Киноленту надо зарегистрировать в Москве, получить разрешение Наркомпроса, а потом, до показа, я должен ее завизировать. Вы не можете показывать ленту, пока я ее не видел.
Теперь глаза Елены сфокусировались на нем. Он впервые заметил, что ее опухшее, больное лицо — живой сосуд яростного гнева.
— У меня разрешение от Женотдела, — объявила она железным голосом. — И лично от самой товарища Крупской.
За последнюю минуту она удивила его уже второй раз. Далекая жена Ильича теперь возглавляла Главполитпросвет Наркомпроса [6]и приходилась Астапову начальницей. Что делала Елена после Самары? Как она попала в Москву? К Крупской? Что она сказала про него в Москве? Знает ли Сталин?
— Разрешение на эту ленту?
— На эту тему. Это общее разрешение. — Она вытащила из заплечного мешка письмо и протянула Астапову. У него едва не подогнулись ноги, когда он подумал о происхождении этого документа. Жена Ильича! Он не сразу заставил себя направить взгляд на письмо и провести глазами по строкам, чтобы извлечь из них хоть какой-нибудь смысл. Когда он это сделал, он понял, что в руках у него не официальное разрешение, а письмо, в общих словах поощряющее просвещение женщин через пропаганду посредством кино. Но как бы там ни было, письмо было адресовано лично Елене и подписано товарищем Крупской. Он вернул письмо девушке, а она добавила:
— Мы собрали несколько десятков крестьянок. Это было непросто, особенно сейчас, в страду. Надо пользоваться моментом.
— Нет. Ни в коем случае. Я не могу разрешить показ фильма, которого я не видел, а сейчас у меня нет времени его смотреть. Отмените сеанс или покажите что-нибудь другое. Фильм про урожай. Да, покажите про урожай, пусть готовятся к прибытию продотрядов.
— У меня разрешение от товарища Крупской!
Он выматерился. Это было новшество, принесенное гражданской войной: возможность непринужденно материть женщин.
— Она не видела киноленту. Ленту должны одобрить в Москве.
— Ну пожалуйста, только здесь, в Ломове. Я должна увидеть реакцию крестьян, прежде чем подам ленту в Наркомпрос.
Он вырвал кинопленку у нее из рук. Жестянка осталась у нее. Рывок притянул Елену так близко, что Астапов чувствовал жар ее тела. Он не был с женщиной с той ночи в Самаре.
Держа большим пальцем за перфорацию, он поднес пленку к свету и попытался понять, что изображено на горизонтальной последовательности прямоугольных кадриков, каждый из которых имел микроскопическое различие с соседними. Действие происходило в помещении, и на переднем плане виднелась серая человеческая фигура. Астапов не мог разобрать, что она делает. Интертитров он не нашел.
Он вернул пленку Елене. Теперь он был в еще более сложном положении, поскольку видел пленку. Он никогда не докажет, что не разобрал сюжета ленты и не мог установить ее соответствие с линией Партии. Нынче все что угодно может быть поставлено тебе в вину.
— Ладно. Заряжайте проектор. Сколько времени идет лента?
— Девять минут.
Он открыл дверь вагона. Его шофер стоял возле «торникрофта», курил дорогую заграничную сигарету и смотрел в никуда. Астаповское оборудование было загружено в машину. Отряд Шишко, должно быть, уже вошел в монастырь.
В вагоне погас свет. Несколько секунд царила полная тьма, и Астапов всем телом впитывал близость Елены. Совсем как тогда, когда они работали вместе в Самаре — ее присутствие было физически ощутимо. Он сделал шаг вперед, и беглая прядь ее волос защекотала ему лицо. У него в животе что-то перевернулось. Елена отчетливо дышала.
Зажужжал проектор, резкий луч света пронзил вагон по центру и упал на экран. Сразу, безо всяких титров и названия, появилась призрачная серая фигура. Елена протянула руку и подкрутила объектив. Фигура обрела четкость — кажется, это девушка? — опять расплылась и наконец снова стала четкой. Стала видна девушка, лежащая на диване. Астапов вздрогнул, поняв, что это сама Елена, и до него не сразу дошло, что она, господи помилуй, абсолютно голая. В Самаре она так и не согласилась раздеться, стояла насмерть за нижнее белье. Теперь, на экране, плоская, она почти утратила женственность. Она смотрела в камеру — виднелись ее крохотные груди, ноги были задраны, и черные волосы на лобке выглядели дефектом экрана — словно он в этом месте был порван и заштопан. Она подняла указательный палец, демонстрируя его зрителям, как если бы они раньше никогда не видели указательного пальца.
— Что это?
— Просвещение для женщин.
У Астапова пересохло во рту — он смотрел, как экранная Елена потянулась рукой вниз. Она с силой вставила палец в дефект экрана и стала медленно прощупывать его, совершая рукой пилящие движения. Левой рукой она при этом мяла свои груди. Лицо ее, по-прежнему лишенное всякого выражения, смотрело в объектив. Признаков физического возбуждения заметно не было, но частота движений правой руки усилилась, и зад Елены заерзал в такт.
Елена, стоя так близко, что он чувствовал ее дыхание, сказала:
— Вы не поверите, сколько женщин в среде рабочих и крестьян не умеют или стыдятся заниматься самостимуляцией.
Жар, исходивший от нее, усилился, и в голосе появилась чуть заметная хрипотца — живая Елена возбудилась при виде своего поддельного возбуждения на экране. Астапову тоже стало жарко. Она добавила:
— Первый шаг к эмансипации женщины — научить ее удовлетворять собственные потребности. У меня в сценарии это всё объясняется, с цитатами из трудов Маркса и Ильича.
— Нет! — воскликнул Астапов. — Это непристойно!
— Непристойность — буржуазное понятие.
Сцена, безо всяких интертитров, сменилась другой. Астапову опять потребовалось несколько секунд, чтобы понять происходящее на экране. Елена, все еще голая, стояла на четвереньках, прогнув хрупкую спину и выпятив ягодицы. Сцена кончилась до того, как на экране появилась соответствующая часть мужского тела, и замелькали другие изображения: грудь, язык, потом, кажется, влагалище, кажется, задний проход, эрегированный член, еще несколько снимков грудей под разными углами, нелепо невинный локоть и очень крупный план каких-то мокрых, сцепленных между собою, синхронно движущихся органов, которые Астапов не смог опознать. Обнаженное тело внушало ему отвращение, изображать наготу — аморально и непристойно, а оправдывать это цитатами из Маркса и Ильича — немыслимо, но Астапов понял, что эта кинолента дополнительно оскорбляет его своей кошмарной несвязностью.