Страница:
На Женю это произведет впечатление. Она будет сидеть в первом ряду вместе с прочими женами наркомпросовских деятелей. Она сравнит революцию, организованную ее мужем, с другими двумя, которые ей довелось пережить. Тогда события развивались хаотически, особенно для их участников: как подозревал Астапов, Степан, идя на штурм укрепления, понятия не имел, что там сидят жандармы. Астапов собирался продуманным применением дыма и мигающих прожекторов отчасти передать неразбериху, неизбежную во время вооруженного переворота, но события, ведущие к поражению капитализма, так живо рисовались в спектакле, что должны были показаться предначертанными заранее — как это и есть на самом деле, по учению Маркса и Ильича. В Женином восприятии первомайская постановка должна была обрести близость и осязаемость, которой лишена история.
Астапов не говорил Сталину, что советская агитация и пропаганда — лишь промежуточный этап. Большевикам недостаточно поразить всех российских Жень. Культура будущего должна сочетать в себе кино, беспроводное радио, производственные процессы и еще не виданные, никем не вообразимые новшества. Она далеко превзойдет создания одиночек, нынешних так называемых художников. Культура будущего станет надличностной, ее будут создавать массы, и потреблять ее тоже будут массы. Каждое произведение искусства будет близко всем людям без исключения, потому что его породят условия, общие для всех людей, и еще потому, что реакция зрителей будет проверена заранее. Произведения искусства будут создаваться мгновенно. И уничтожаться тоже будут мгновенно — чтобы как можно лучше соответствовать нуждам текущего момента. В них не будет места личностному и невротическому — в них будет счастье. Они будут выражать новообретенную гармонию между природой, трудящимися и государством. Искусство завтрашнего дня будет поистине прекрасно по форме и по духу.
И само человечество приблизится к божественности. Астапов откопал письма, которые писал его отцу Николай Федоров, московский библиотекарь, всю жизнь работавший над так и не опубликованной им теорией человеческого бессмертия. По Федорову, настанет день, когда ученые смогут собрать атомы тел всех когда-либо живших людей и воскресить их. Это «общее дело» — единственная задача, достойная социальной революции. Идеи Федорова пользовались известностью, и даже сам граф когда-то воскликнул: «Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком». Впоследствии Ильич и Партия большевиков развенчали идеи Федорова, но определенные круги в Партии все еще интересовались его трудами. Астапов втайне организовал узкому кружку неболтливых ученых знакомство с рукописью Федорова.
Ученые написали отчет, в котором говорилось, что, по Федорову, следует воспринимать живое тело как набор атомов, выстроенных в определенном, известном порядке; мертвое тело представляет собою беспорядок, или же потерю информации. По мере разложения тела теряется все больше информации, однако не безвозвратно. Чтобы вернуть неживой материи порядок и вновь оживить ее, нужно всего лишь достаточное количество информации о первоначальном одушевленном состоянии, а также простейшие устройства-микроманипуляторы для возвращения атомов в прежнее положение. Ученые предсказали, что в будущем неминуемый прогресс вычислительной техники сделает возможным поиск и нахождение отдельных атомов, в точности как предвидел Федоров.
В свете этих выводов авторы отчета призвали усилить просвещение среди женщин, чтобы освободить миллионы работниц для управления потребными проекту оживления батареями из миллионов счетных машин. Астапов внимательно прочитал отчет и, понимая, что знакомить с ним Наркомпрос — опасно и преждевременно, — рассовал листы отчета случайным образом в папки никак не относящихся к этой теме дел.
Одиннадцать
1924
Двенадцать
Астапов не говорил Сталину, что советская агитация и пропаганда — лишь промежуточный этап. Большевикам недостаточно поразить всех российских Жень. Культура будущего должна сочетать в себе кино, беспроводное радио, производственные процессы и еще не виданные, никем не вообразимые новшества. Она далеко превзойдет создания одиночек, нынешних так называемых художников. Культура будущего станет надличностной, ее будут создавать массы, и потреблять ее тоже будут массы. Каждое произведение искусства будет близко всем людям без исключения, потому что его породят условия, общие для всех людей, и еще потому, что реакция зрителей будет проверена заранее. Произведения искусства будут создаваться мгновенно. И уничтожаться тоже будут мгновенно — чтобы как можно лучше соответствовать нуждам текущего момента. В них не будет места личностному и невротическому — в них будет счастье. Они будут выражать новообретенную гармонию между природой, трудящимися и государством. Искусство завтрашнего дня будет поистине прекрасно по форме и по духу.
И само человечество приблизится к божественности. Астапов откопал письма, которые писал его отцу Николай Федоров, московский библиотекарь, всю жизнь работавший над так и не опубликованной им теорией человеческого бессмертия. По Федорову, настанет день, когда ученые смогут собрать атомы тел всех когда-либо живших людей и воскресить их. Это «общее дело» — единственная задача, достойная социальной революции. Идеи Федорова пользовались известностью, и даже сам граф когда-то воскликнул: «Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком». Впоследствии Ильич и Партия большевиков развенчали идеи Федорова, но определенные круги в Партии все еще интересовались его трудами. Астапов втайне организовал узкому кружку неболтливых ученых знакомство с рукописью Федорова.
Ученые написали отчет, в котором говорилось, что, по Федорову, следует воспринимать живое тело как набор атомов, выстроенных в определенном, известном порядке; мертвое тело представляет собою беспорядок, или же потерю информации. По мере разложения тела теряется все больше информации, однако не безвозвратно. Чтобы вернуть неживой материи порядок и вновь оживить ее, нужно всего лишь достаточное количество информации о первоначальном одушевленном состоянии, а также простейшие устройства-микроманипуляторы для возвращения атомов в прежнее положение. Ученые предсказали, что в будущем неминуемый прогресс вычислительной техники сделает возможным поиск и нахождение отдельных атомов, в точности как предвидел Федоров.
В свете этих выводов авторы отчета призвали усилить просвещение среди женщин, чтобы освободить миллионы работниц для управления потребными проекту оживления батареями из миллионов счетных машин. Астапов внимательно прочитал отчет и, понимая, что знакомить с ним Наркомпрос — опасно и преждевременно, — рассовал листы отчета случайным образом в папки никак не относящихся к этой теме дел.
Одиннадцать
На следующее утро Астапов в одиночку шел по Александровскому саду, где уже собиралась массовка для съемок фильма товарища Света о штурме Кремля. Холодный ветер пронизывал город. Астапов посильнее затянул пояс пальто и курил одну за другой папиросы, для тепла. За эти чумные годы сад превратился в голую песчаную полосу — все деревья и кусты срубили на дрова. Песок летел в глаза. На небольшом возвышении режиссер фильма, товарищ Свет — его, однако, не просветили, — расставлял кинокамеры и операторов так, чтобы в объективы видна была толпа. «Гневные рабочие и крестьяне» собрались в одном конце сада, у дороги. «Полиция» толпилась у подножия кремлевской стены, кое-кто из полицейских умело размахивал дубинками. Некоторые были настоящие милиционеры — они сегодня не на дежурстве и пришли сняться в кино.
Фильм изготавливался по предложению товарища Света. В Наркомпросе о ленте долго спорили и наконец разрешили, потому что Астапов неявно продвигал и подталкивал ее, не оставляя следов. В семнадцатом году бои шли местами и в городе, а захват Кремля обошелся без блестящих стратегических решений — однако сейчас крепость высилась узнаваемым для всего мира символом советской власти; этот парадокс следовало объяснить и рационализировать. Рабочее название картины не нравилось никому в Наркомпросе: «Кремль наш». Хотя бы восклицательный знак надо было поставить.
Свет был подозрительной личностью. Он вступил в Партию много лет назад, когда она была лишь одной из мелких, ничем не примечательных фракций; следовательно, был склонен к самостоятельному мышлению. Кроме того, он был интеллектуал. Режиссер, еще молодой, с копной блестящих черных волос и смуглым казацким лицом, писал манифесты кинематографического искусства, которые никто в Наркомпросе, кроме Астапова, не имел ни малейшего желания читать. Свет объявил, что театр — гнилое и разлагающееся воплощение буржуазного порядка. Он предпочитал не брать для съемок актеров и использовал сценарии лишь в самом зачаточном виде — режиссер должен удивиться тому, что видит в объектив, и передать это удивление пролетариату. Пролетариат требовал истины, проникновения вглубь вещей. «Киноглаз» просверливал дыру в реальность. Он «укрупнял» истину. Свет надеялся применить в кино теорию относительности Эйнштейна — в Кремле на его устремления смотрели несколько скептически, поскольку эйнштейнову физику еще никто не увязал с диалектическим методом, и ни один человек не знал, какое, черт возьми, отношение она имеет к кино. Сегодня утром, когда Астапов прибыл на место съемки и представился как сотрудник Наркомпроса, Свет принял его холодно и невнимательно.
Астапов обонял алкогольные пары, проходя меж участников массовки — те спорили друг с другом, видимо, из-за денег. Царящий хаос был весьма прискорбен. Он показывал, что массы не способны к организации — даже теперь, на четвертом году революции. Словно в доказательство его мысли, подошел вчерашний нищий с Арбата и пронзительным голосом потребовал «честной» работы. Его послали к другим участникам съемок, которые должны были изображать демонстрантов. Явился и Чепаловский — но не так зрелищно. Ему добыли нужную фуражку — в конечном итоге от самого Сталина, — но, согласно приказу Астапова, Чепаловский должен был держать ее в кармане до момента съемок. Астапов нашел себе место на пригорке, на краю съемочной площадки.
Прошел час, пока наконец камеры установили на пригорке, с которого был виден некогда пышный царский сад, а за ним — грязная Болотная площадь на том берегу Москвы-реки. Астапов сразу понял, что камеры расположены слишком далеко от места действия и у товарища Света ничего не получится. Товарищ Свет тоже понял это, как раз когда уже пора было начинать съемку, и приказал одной камере подъехать поближе. Режиссер ходил с громкоговорителем, но не использовал его, а просто орал на съемочную группу. Он гневно замахал руками, чтобы вернуть на место участников массовки, решивших побродить вокруг.
Свет утвердился в центре съемочного поля. Как только актеры собрались в обоих концах поля, он еще раз пригвоздил их взглядом, отошел в сторону и встал в нескольких метрах от Астапова, которого продолжал игнорировать.
— Пошли! — крикнул он.
Обе стороны, как им было велено, принялись сходиться размеренными шагами. Голоса не записывались, поэтому люди добродушно и нечленораздельно ухали в пронзительный встречный ветер. Они несли транспаранты, но те так сильно трепыхались, что написанного было не разобрать. Астапов услышал, как Свет отсчитывает вслух метры отснятой пленки. Внезапно течение грозного потока разгневанных рабочих и крестьян было чем-то нарушено. Астапов и Свет одновременно увидели, в чем дело. Группа рабочих столкнулась с другой группой, и те отпихнули их назад со смехом и руганью.
— Идиоты! Остановить съемку! — завопил Свет, выбежал на склон и крикнул операторам: — Стоп!
Казалось, режиссер сейчас ударит кого-нибудь из актеров — тех, кто до сих пор ухмылялся и пихал друг друга.
— Что вы делаете?! Это революция, мать вашу! Вы разгневаны. Вы несколько сот лет были под игом Романовых! Вы были рабами! Вас предавали и дома, и на войне! Вам, мать вашу, не на что хлеба купить!
Астапов поморщился от бестактности режиссера: большевики только что вынуждены были повысить цену на хлеб до пятисот рублей за буханку. Свет продолжал:
— Вы хотите захватить московский Кремль, обиталище царской династии! Вы собираетесь сопротивляться полиции! Полиция на жалованье у ваших господ — они хотят перестрелять вас, как собак! Играйте злость! Разозлитесь!
В толпе актеров, игравших полицию, многие уже смеялись над этой сердитой речью.
— Скажи им, Ильич! — крикнул один.
Свет резко повернулся.
— Ты! — крикнул он, тыча пальцем. — Ты уволен! Иди домой! Или в пивную! Проваливай! Ты тоже.
Один из полицейских, на которого указал режиссер, не послушался. Он больше не смеялся.
— Гоните тысячу, — сказал он. — Уговор был — тысячу рублей в день. За беспокойство.
— Тысячу рублей! — Свет был в ярости. — Скажи спасибо, что тебе бока не наломали! За беспокойство.
Полицейский не сдавался еще с минуту, требуя и угрожая. Те, кто изображал полицию, тоже пили — лицо актера побагровело, глаза стали маленькими, круглыми и жесткими, как стеклянные шарики. Он был настоящий полицейский унтер и не привык робеть перед штатскими. Сегодня, чтобы все знали, в каком он чине, он пришел в шинели — синей, с блестящими медными пуговицами. Но кинокамеры неожиданно изменили распределение могущества. Камера, немая и всевидящая, наводила на мысль о толпе призрачных зрителей с той стороны объектива и смеялась над чином полицейского. Покидая Александровский сад, полицейский ругался не переставая и чувствовал — смутно, как чувствуют животные, — что нарушен естественный порядок вещей.
Товарищ Свет еще раз приказал людям сходиться, и велел им изображать злобу, а то их тоже отошлют не заплатив.
— Вся власть Советам, — сообщил он рабочим и крестьянам. — Кричите это на подходе к стенам. Чтоб я от вас ничего другого не слышал.
Он сказал, что подаст сигнал, по которому они должны броситься на полицейских, которые затем обратятся в бегство, побросав фуражки и винтовки.
Свет опять был недоволен ходом съемок. На этот раз дело было не в массовке — он понял, что снимать надо с другой точки, еще ближе к предполагаемому месту столкновения двух толп. Он приказал участникам массовки вернуться на исходные позиции. Похолодало, и моросящий дождь просачивался под легкие пальто, куртки и кепки. Одежда на участниках массовки была в основном довоенная.
— Паршивая тысяча рублей, — пробормотал кто-то. — Сукины дети. Они нас до ночи будут гонять туда-сюда. Вот увидите.
Вокруг согласно зашумели. Особенно старалась кучка парней хулиганского вида — они не брились несколько дней, и куртки у них были такие рваные, словно в них дрались или спали. Один парень ответил:
— А кто знает, может, нам и вовсе не заплатят. Большевикам веры нет.
Поднялся ропот. Кто-то добавил:
— Пока еще получишь эту тысячу — ан на нее уж не купить больше чем на сотню.
Тут они увидели Астапова — он стоял в пределах слышимости, скрестив руки на груди. Люди замолчали и уставились на него — дерзость застыла у них на лицах. Астапов пристально разглядел говоривших, одного за другим, после чего повернулся и пошел прочь, обратно к режиссеру и ассистентам. В спину ему выкрикнули что-то невнятное и оскорбительное, затем раздался лающий смех.
Первое пророчество, кажется, исполнилось: режиссер намерен был потратить на съемки весь день, если понадобится. Астапов перестал следить глазами за Чепаловским, который был настолько незаметен, что терялся среди участников массовки. Люди по большей части вели себя пристойно, хоть и были мрачны, но Астапов наблюдал за смутьянами. Они издевательски запели «Интернационал». После четвертого или пятого дубля Астапов хотел посоветовать Свету конфисковать у массовки спиртное. Но Свет, по всей видимости, был не склонен следовать советам комиссара. А толпа уже настолько захмелела, что отбирать бутылки смысла не было.
Что-то ударилось о землю совсем рядом. Это наверняка был камень, но никто из съемочной группы его не увидел и не услышал. Свет в этот момент полностью погрузился в беседу с главным кинооператором и жестами указывал на кремлевские ворота. Он хотел опять переставить камеру. Массовка-полицейские и массовка-толпа поняли его намерения; обе группы ответили яростным гулом, негодование выковало их солидарность.
Съемочная группа послушно переставила камеру на новое место, и режиссер вернулся в центр поля. Только он хотел что-то сказать, как из толпы разозленных рабочих и крестьян прилетела пустая бутылка. Свет, сделавший несколько документальных фильмов на фронтах гражданской войны, игнорировал этот снаряд, снова хрипло выкрикнул указания и подал знак снимать. На этот раз люди шли еще беспорядочнее. Вместо «Вся власть Советам» они выкрикивали матерные частушки про Ильича. Один участник массовки, одетый в штатское, сцепился с «полицейским», и тот в конце концов огрел его дубинкой.
Астапов смотрел поверх голов — на стены Кремля. У ворот, на том конце подъемного моста, стояли бдительные часовые, хорошо вооруженные, но немногочисленные. За сотню метров Астапов видел, что они встревожены. Он обошел съемочную площадку и энергичной походкой приблизился к часовым, держа руки на виду. Часовые навели на него оружие. Один караульный встретил его на середине моста и потребовал предъявить документы. Раскрыв книжку с печатью, солдат кивнул — очевидно, высокий чин Астапова внушил ему доверие.
— Товарищ, что происходит в саду? Что они делают? Они кидают камни. Мы слышали контрреволюционные выкрики.
— Сообщите в ЧК, — приказал Астапов и быстро прошел вместе с солдатом в караульное помещение. Он дал охране имя и телефон доверенного сотрудника Лубянки. — Нам нужны войска, — добавил он.
— Надо позвонить в охрану Кремля, — сказал солдат.
— Да, позвоните. — Астапов повернулся и посмотрел на беспорядочную толпу на другом конце моста. — Здесь есть заряженное оружие? Винтовки? Они нужны немедленно.
Солдат растерялся.
— Винтовки? Кому?
Астапов кивнул в направлении Александровского сада.
— Им. Полиции. У них есть оружие, но не заряженное.
— Но это же не настоящая полиция?
— Я наделяю их полномочиями от имени Народного Комиссариата Просвещения. Ну, живей! Толпа сейчас будет у ворот.
На тележках спешно подвезли винтовки. Две части массовки опять разделили, на сей раз с трудом. Одного жандарма вывели с поля — у него была разбита голова и обильно текла кровь. Толпа гневных рабочих и крестьян за это время сильно разрослась. Цыгане, юные оборванцы и прочий сброд лился рекой с Арбата. К мужчинам присоединились женщины, некоторые с младенцами. Мелкие дети шмыгали в толпе, гонялись друг за другом, поглощенные собственными играми. В толпе явились палки и импровизированные пики. Массовка клубилась вокруг неизвестно откуда явившихся ораторов, которые дико жестикулировали и выкрикивали провокационные призывы. У одного была бурая козлиная бородка наподобие Ильичовой.
Астапов помчался назад, к тому краю поля, где были установлены камеры. Он закричал режиссеру:
— Свет, нужно их разогнать!
Режиссер скривился:
— Разогнать? Да это же то, что нам надо! Я весь день пытался их разогреть. Теперь можно снимать.
— Но это же Кремль!
— Бля, а я-то думал — бордель!
— Они злы, и у них палки, — сказал Астапов. — Нельзя допустить хулиганских инцидентов у стен Кремля. Толпа может прорваться через ворота. Послушайте, я вооружил массовку, которая изображает полицию. Они будут стрелять, если вы не сдержите толпу. Эти ружья заряжены.
— Еще лучше.
— Это уже не кино!
— Сегодня — кино! — Свет глядел пронизывающим взглядом, трясся, на губах появилась слюна. — У меня разрешение от Политбюро! От вашего сраного Наркомпроса. Подите вон! А то и вам разобьют голову.
Но прочь пошел Свет — едва ли не побежал, на середину поля.
— Еще раз, и чтоб теперь все было как следует! — проревел он. — От вас никакого толку. От русских вообще никакого толку! Вы все лентяи, дураки, суеверы и трусы! Старые бабки! Лучше б я жидов набрал! А теперь слушать мою команду! Шагом — марш! Не забывайте, вы штурмуете Кремль! Это революция!
Астапов бросился за ним, желая обратиться к толпе, предупредить разгневанных рабочих и крестьян. Но, сделав шаг, он остановился — его охватило предчувствие, знакомый трепет, нутряная дрожь. История совершалась здесь и сейчас, творилась в разверстых зевах кинокамер. Все было предначертано. События будут пересмотрены, история и ее пересказ отбросят тени по длинным зеркальным коридорам — вглубь столетия. Все преобразимо, изменяемо, увеличимо, и, если нужно, отрицаемо. Он наконец-то увидел арбатского нищего и узнал в нем человека из другого места и времени — астаповского жителя, чьи стружки были осмысленнее вырезаемых фигур.
— Мотор! — завопил товарищ Свет.
Стрельба началась, не успели две толпы сойтись; сначала одиночный выстрел, потом, через секунду — ревущий град пуль. Мужчины и женщины падали, но их спутники, считая это актерской игрой, продолжали рваться к воротам Кремля. Радостно вопя, режиссер велел оператору направить камеру на винтовки жандармов. В точке столкновения двух толп один актер, изображающий разгневанного рабочего, изо всех сил ударил доской по плечу другого актера в полицейской форме и сбил его с ног. Тот, лежа на боку, вытащил из-за пазухи револьвер — свой собственный — и выстрелил нападающему в живот. Актер отступил, шатаясь, зажимая руками рану — удивление заглушило боль.
— Меня убили! — закричал он. Его сосед расхохотался при виде такой преувеличенной игры, и тут же сам был сражен пулей.
Свет криками подбадривал людей и махал руками, подначивая две толпы сходиться ближе. Не прошло и минуты, как повстанцы обратились в бегство, что противоречило сценарию, но первые снятые сцены были очень хороши.
Когда Астапов взбежал на пригорок, как раз прибыло подкрепление из ЧК. Командир отряда посмотрел на Астапова, ожидая указаний, но Астапов велел ему подождать, пока «разгневанных рабочих и крестьян» полностью разгонят, а потом разоружить «полицию» силой. Чекист побледнел, увидев, что творится внизу, и заявил, что не сможет навести порядок наличными средствами. Астапов с наигранной уверенностью пообещал, что через две минуты все будет кончено. Потом он увидел внизу Чепаловского — впервые с тех пор, как началась заваруха; тот вел рабочих на очередную атаку против полиции. Сталинская фуражка залихватски косо сидела у него на голове — Сталин никогда не носил ее так. Сталин также никогда не водил повстанцев в атаку.
— Пролетарии всех стран!.. — выкрикнул Чепаловский, но его прервал новый залп. Актер упал, раскинув руки и ноги. Демонстрация кончилась. Остальные нападающие запаниковали, послышались женские крики, люди, налетая друг на друга, бежали, а «полицейские» гнались за ними вверх по склону.
Разумеется, газеты ничего не написали о стрельбе и беспорядках, на несколько часов возмутивших мирную жизнь центра Москвы. Фильм товарища Света не был снят, а бо?льшая часть отснятой пленки попала в ЧК и не вышла за пределы закрытых кремлевских кинозалов, где ее показывали неоднократно: сначала — как вещественное доказательство по делу о мятеже, потом — для демонстрации брешей в безопасности Кремля, потом — чтобы хорошенько вдохновить членов Партии на бескомпромиссную борьбу с врагами революции, и наконец — чтобы уничтожить отдельных (но не всех) высокопоставленных сотрудников Наркомпроса, которые дали добро на съемки. Несколько уцелевших кадров, снятых в самом начале, попало в советские документальные фильмы, а оттуда — в общественное сознание. Товарищ Свет больше никогда ничего не снимал.
Никто не связал эти события с товарищем Астаповым, который в тот вечер растворился в густеющих тенях большого города. Сталин никогда не говорил с Астаповым на эту тему и так и не признался, что это он читал газету на углу Дурновского переулка.
Однако Астапов знал — Сталин принял меры, чтобы уничтожить следы его пребывания в Александровском саду. Теперь их судьбы сплелись еще теснее. В этом был свой смысл. Все, что они делали со дня смерти графа — случайно или намеренно — крепило их зависимость друг от друга.
Фильм изготавливался по предложению товарища Света. В Наркомпросе о ленте долго спорили и наконец разрешили, потому что Астапов неявно продвигал и подталкивал ее, не оставляя следов. В семнадцатом году бои шли местами и в городе, а захват Кремля обошелся без блестящих стратегических решений — однако сейчас крепость высилась узнаваемым для всего мира символом советской власти; этот парадокс следовало объяснить и рационализировать. Рабочее название картины не нравилось никому в Наркомпросе: «Кремль наш». Хотя бы восклицательный знак надо было поставить.
Свет был подозрительной личностью. Он вступил в Партию много лет назад, когда она была лишь одной из мелких, ничем не примечательных фракций; следовательно, был склонен к самостоятельному мышлению. Кроме того, он был интеллектуал. Режиссер, еще молодой, с копной блестящих черных волос и смуглым казацким лицом, писал манифесты кинематографического искусства, которые никто в Наркомпросе, кроме Астапова, не имел ни малейшего желания читать. Свет объявил, что театр — гнилое и разлагающееся воплощение буржуазного порядка. Он предпочитал не брать для съемок актеров и использовал сценарии лишь в самом зачаточном виде — режиссер должен удивиться тому, что видит в объектив, и передать это удивление пролетариату. Пролетариат требовал истины, проникновения вглубь вещей. «Киноглаз» просверливал дыру в реальность. Он «укрупнял» истину. Свет надеялся применить в кино теорию относительности Эйнштейна — в Кремле на его устремления смотрели несколько скептически, поскольку эйнштейнову физику еще никто не увязал с диалектическим методом, и ни один человек не знал, какое, черт возьми, отношение она имеет к кино. Сегодня утром, когда Астапов прибыл на место съемки и представился как сотрудник Наркомпроса, Свет принял его холодно и невнимательно.
Астапов обонял алкогольные пары, проходя меж участников массовки — те спорили друг с другом, видимо, из-за денег. Царящий хаос был весьма прискорбен. Он показывал, что массы не способны к организации — даже теперь, на четвертом году революции. Словно в доказательство его мысли, подошел вчерашний нищий с Арбата и пронзительным голосом потребовал «честной» работы. Его послали к другим участникам съемок, которые должны были изображать демонстрантов. Явился и Чепаловский — но не так зрелищно. Ему добыли нужную фуражку — в конечном итоге от самого Сталина, — но, согласно приказу Астапова, Чепаловский должен был держать ее в кармане до момента съемок. Астапов нашел себе место на пригорке, на краю съемочной площадки.
Прошел час, пока наконец камеры установили на пригорке, с которого был виден некогда пышный царский сад, а за ним — грязная Болотная площадь на том берегу Москвы-реки. Астапов сразу понял, что камеры расположены слишком далеко от места действия и у товарища Света ничего не получится. Товарищ Свет тоже понял это, как раз когда уже пора было начинать съемку, и приказал одной камере подъехать поближе. Режиссер ходил с громкоговорителем, но не использовал его, а просто орал на съемочную группу. Он гневно замахал руками, чтобы вернуть на место участников массовки, решивших побродить вокруг.
Свет утвердился в центре съемочного поля. Как только актеры собрались в обоих концах поля, он еще раз пригвоздил их взглядом, отошел в сторону и встал в нескольких метрах от Астапова, которого продолжал игнорировать.
— Пошли! — крикнул он.
Обе стороны, как им было велено, принялись сходиться размеренными шагами. Голоса не записывались, поэтому люди добродушно и нечленораздельно ухали в пронзительный встречный ветер. Они несли транспаранты, но те так сильно трепыхались, что написанного было не разобрать. Астапов услышал, как Свет отсчитывает вслух метры отснятой пленки. Внезапно течение грозного потока разгневанных рабочих и крестьян было чем-то нарушено. Астапов и Свет одновременно увидели, в чем дело. Группа рабочих столкнулась с другой группой, и те отпихнули их назад со смехом и руганью.
— Идиоты! Остановить съемку! — завопил Свет, выбежал на склон и крикнул операторам: — Стоп!
Казалось, режиссер сейчас ударит кого-нибудь из актеров — тех, кто до сих пор ухмылялся и пихал друг друга.
— Что вы делаете?! Это революция, мать вашу! Вы разгневаны. Вы несколько сот лет были под игом Романовых! Вы были рабами! Вас предавали и дома, и на войне! Вам, мать вашу, не на что хлеба купить!
Астапов поморщился от бестактности режиссера: большевики только что вынуждены были повысить цену на хлеб до пятисот рублей за буханку. Свет продолжал:
— Вы хотите захватить московский Кремль, обиталище царской династии! Вы собираетесь сопротивляться полиции! Полиция на жалованье у ваших господ — они хотят перестрелять вас, как собак! Играйте злость! Разозлитесь!
В толпе актеров, игравших полицию, многие уже смеялись над этой сердитой речью.
— Скажи им, Ильич! — крикнул один.
Свет резко повернулся.
— Ты! — крикнул он, тыча пальцем. — Ты уволен! Иди домой! Или в пивную! Проваливай! Ты тоже.
Один из полицейских, на которого указал режиссер, не послушался. Он больше не смеялся.
— Гоните тысячу, — сказал он. — Уговор был — тысячу рублей в день. За беспокойство.
— Тысячу рублей! — Свет был в ярости. — Скажи спасибо, что тебе бока не наломали! За беспокойство.
Полицейский не сдавался еще с минуту, требуя и угрожая. Те, кто изображал полицию, тоже пили — лицо актера побагровело, глаза стали маленькими, круглыми и жесткими, как стеклянные шарики. Он был настоящий полицейский унтер и не привык робеть перед штатскими. Сегодня, чтобы все знали, в каком он чине, он пришел в шинели — синей, с блестящими медными пуговицами. Но кинокамеры неожиданно изменили распределение могущества. Камера, немая и всевидящая, наводила на мысль о толпе призрачных зрителей с той стороны объектива и смеялась над чином полицейского. Покидая Александровский сад, полицейский ругался не переставая и чувствовал — смутно, как чувствуют животные, — что нарушен естественный порядок вещей.
Товарищ Свет еще раз приказал людям сходиться, и велел им изображать злобу, а то их тоже отошлют не заплатив.
— Вся власть Советам, — сообщил он рабочим и крестьянам. — Кричите это на подходе к стенам. Чтоб я от вас ничего другого не слышал.
Он сказал, что подаст сигнал, по которому они должны броситься на полицейских, которые затем обратятся в бегство, побросав фуражки и винтовки.
Свет опять был недоволен ходом съемок. На этот раз дело было не в массовке — он понял, что снимать надо с другой точки, еще ближе к предполагаемому месту столкновения двух толп. Он приказал участникам массовки вернуться на исходные позиции. Похолодало, и моросящий дождь просачивался под легкие пальто, куртки и кепки. Одежда на участниках массовки была в основном довоенная.
— Паршивая тысяча рублей, — пробормотал кто-то. — Сукины дети. Они нас до ночи будут гонять туда-сюда. Вот увидите.
Вокруг согласно зашумели. Особенно старалась кучка парней хулиганского вида — они не брились несколько дней, и куртки у них были такие рваные, словно в них дрались или спали. Один парень ответил:
— А кто знает, может, нам и вовсе не заплатят. Большевикам веры нет.
Поднялся ропот. Кто-то добавил:
— Пока еще получишь эту тысячу — ан на нее уж не купить больше чем на сотню.
Тут они увидели Астапова — он стоял в пределах слышимости, скрестив руки на груди. Люди замолчали и уставились на него — дерзость застыла у них на лицах. Астапов пристально разглядел говоривших, одного за другим, после чего повернулся и пошел прочь, обратно к режиссеру и ассистентам. В спину ему выкрикнули что-то невнятное и оскорбительное, затем раздался лающий смех.
Первое пророчество, кажется, исполнилось: режиссер намерен был потратить на съемки весь день, если понадобится. Астапов перестал следить глазами за Чепаловским, который был настолько незаметен, что терялся среди участников массовки. Люди по большей части вели себя пристойно, хоть и были мрачны, но Астапов наблюдал за смутьянами. Они издевательски запели «Интернационал». После четвертого или пятого дубля Астапов хотел посоветовать Свету конфисковать у массовки спиртное. Но Свет, по всей видимости, был не склонен следовать советам комиссара. А толпа уже настолько захмелела, что отбирать бутылки смысла не было.
Что-то ударилось о землю совсем рядом. Это наверняка был камень, но никто из съемочной группы его не увидел и не услышал. Свет в этот момент полностью погрузился в беседу с главным кинооператором и жестами указывал на кремлевские ворота. Он хотел опять переставить камеру. Массовка-полицейские и массовка-толпа поняли его намерения; обе группы ответили яростным гулом, негодование выковало их солидарность.
Съемочная группа послушно переставила камеру на новое место, и режиссер вернулся в центр поля. Только он хотел что-то сказать, как из толпы разозленных рабочих и крестьян прилетела пустая бутылка. Свет, сделавший несколько документальных фильмов на фронтах гражданской войны, игнорировал этот снаряд, снова хрипло выкрикнул указания и подал знак снимать. На этот раз люди шли еще беспорядочнее. Вместо «Вся власть Советам» они выкрикивали матерные частушки про Ильича. Один участник массовки, одетый в штатское, сцепился с «полицейским», и тот в конце концов огрел его дубинкой.
Астапов смотрел поверх голов — на стены Кремля. У ворот, на том конце подъемного моста, стояли бдительные часовые, хорошо вооруженные, но немногочисленные. За сотню метров Астапов видел, что они встревожены. Он обошел съемочную площадку и энергичной походкой приблизился к часовым, держа руки на виду. Часовые навели на него оружие. Один караульный встретил его на середине моста и потребовал предъявить документы. Раскрыв книжку с печатью, солдат кивнул — очевидно, высокий чин Астапова внушил ему доверие.
— Товарищ, что происходит в саду? Что они делают? Они кидают камни. Мы слышали контрреволюционные выкрики.
— Сообщите в ЧК, — приказал Астапов и быстро прошел вместе с солдатом в караульное помещение. Он дал охране имя и телефон доверенного сотрудника Лубянки. — Нам нужны войска, — добавил он.
— Надо позвонить в охрану Кремля, — сказал солдат.
— Да, позвоните. — Астапов повернулся и посмотрел на беспорядочную толпу на другом конце моста. — Здесь есть заряженное оружие? Винтовки? Они нужны немедленно.
Солдат растерялся.
— Винтовки? Кому?
Астапов кивнул в направлении Александровского сада.
— Им. Полиции. У них есть оружие, но не заряженное.
— Но это же не настоящая полиция?
— Я наделяю их полномочиями от имени Народного Комиссариата Просвещения. Ну, живей! Толпа сейчас будет у ворот.
На тележках спешно подвезли винтовки. Две части массовки опять разделили, на сей раз с трудом. Одного жандарма вывели с поля — у него была разбита голова и обильно текла кровь. Толпа гневных рабочих и крестьян за это время сильно разрослась. Цыгане, юные оборванцы и прочий сброд лился рекой с Арбата. К мужчинам присоединились женщины, некоторые с младенцами. Мелкие дети шмыгали в толпе, гонялись друг за другом, поглощенные собственными играми. В толпе явились палки и импровизированные пики. Массовка клубилась вокруг неизвестно откуда явившихся ораторов, которые дико жестикулировали и выкрикивали провокационные призывы. У одного была бурая козлиная бородка наподобие Ильичовой.
Астапов помчался назад, к тому краю поля, где были установлены камеры. Он закричал режиссеру:
— Свет, нужно их разогнать!
Режиссер скривился:
— Разогнать? Да это же то, что нам надо! Я весь день пытался их разогреть. Теперь можно снимать.
— Но это же Кремль!
— Бля, а я-то думал — бордель!
— Они злы, и у них палки, — сказал Астапов. — Нельзя допустить хулиганских инцидентов у стен Кремля. Толпа может прорваться через ворота. Послушайте, я вооружил массовку, которая изображает полицию. Они будут стрелять, если вы не сдержите толпу. Эти ружья заряжены.
— Еще лучше.
— Это уже не кино!
— Сегодня — кино! — Свет глядел пронизывающим взглядом, трясся, на губах появилась слюна. — У меня разрешение от Политбюро! От вашего сраного Наркомпроса. Подите вон! А то и вам разобьют голову.
Но прочь пошел Свет — едва ли не побежал, на середину поля.
— Еще раз, и чтоб теперь все было как следует! — проревел он. — От вас никакого толку. От русских вообще никакого толку! Вы все лентяи, дураки, суеверы и трусы! Старые бабки! Лучше б я жидов набрал! А теперь слушать мою команду! Шагом — марш! Не забывайте, вы штурмуете Кремль! Это революция!
Астапов бросился за ним, желая обратиться к толпе, предупредить разгневанных рабочих и крестьян. Но, сделав шаг, он остановился — его охватило предчувствие, знакомый трепет, нутряная дрожь. История совершалась здесь и сейчас, творилась в разверстых зевах кинокамер. Все было предначертано. События будут пересмотрены, история и ее пересказ отбросят тени по длинным зеркальным коридорам — вглубь столетия. Все преобразимо, изменяемо, увеличимо, и, если нужно, отрицаемо. Он наконец-то увидел арбатского нищего и узнал в нем человека из другого места и времени — астаповского жителя, чьи стружки были осмысленнее вырезаемых фигур.
— Мотор! — завопил товарищ Свет.
Стрельба началась, не успели две толпы сойтись; сначала одиночный выстрел, потом, через секунду — ревущий град пуль. Мужчины и женщины падали, но их спутники, считая это актерской игрой, продолжали рваться к воротам Кремля. Радостно вопя, режиссер велел оператору направить камеру на винтовки жандармов. В точке столкновения двух толп один актер, изображающий разгневанного рабочего, изо всех сил ударил доской по плечу другого актера в полицейской форме и сбил его с ног. Тот, лежа на боку, вытащил из-за пазухи револьвер — свой собственный — и выстрелил нападающему в живот. Актер отступил, шатаясь, зажимая руками рану — удивление заглушило боль.
— Меня убили! — закричал он. Его сосед расхохотался при виде такой преувеличенной игры, и тут же сам был сражен пулей.
Свет криками подбадривал людей и махал руками, подначивая две толпы сходиться ближе. Не прошло и минуты, как повстанцы обратились в бегство, что противоречило сценарию, но первые снятые сцены были очень хороши.
Когда Астапов взбежал на пригорок, как раз прибыло подкрепление из ЧК. Командир отряда посмотрел на Астапова, ожидая указаний, но Астапов велел ему подождать, пока «разгневанных рабочих и крестьян» полностью разгонят, а потом разоружить «полицию» силой. Чекист побледнел, увидев, что творится внизу, и заявил, что не сможет навести порядок наличными средствами. Астапов с наигранной уверенностью пообещал, что через две минуты все будет кончено. Потом он увидел внизу Чепаловского — впервые с тех пор, как началась заваруха; тот вел рабочих на очередную атаку против полиции. Сталинская фуражка залихватски косо сидела у него на голове — Сталин никогда не носил ее так. Сталин также никогда не водил повстанцев в атаку.
— Пролетарии всех стран!.. — выкрикнул Чепаловский, но его прервал новый залп. Актер упал, раскинув руки и ноги. Демонстрация кончилась. Остальные нападающие запаниковали, послышались женские крики, люди, налетая друг на друга, бежали, а «полицейские» гнались за ними вверх по склону.
Разумеется, газеты ничего не написали о стрельбе и беспорядках, на несколько часов возмутивших мирную жизнь центра Москвы. Фильм товарища Света не был снят, а бо?льшая часть отснятой пленки попала в ЧК и не вышла за пределы закрытых кремлевских кинозалов, где ее показывали неоднократно: сначала — как вещественное доказательство по делу о мятеже, потом — для демонстрации брешей в безопасности Кремля, потом — чтобы хорошенько вдохновить членов Партии на бескомпромиссную борьбу с врагами революции, и наконец — чтобы уничтожить отдельных (но не всех) высокопоставленных сотрудников Наркомпроса, которые дали добро на съемки. Несколько уцелевших кадров, снятых в самом начале, попало в советские документальные фильмы, а оттуда — в общественное сознание. Товарищ Свет больше никогда ничего не снимал.
Никто не связал эти события с товарищем Астаповым, который в тот вечер растворился в густеющих тенях большого города. Сталин никогда не говорил с Астаповым на эту тему и так и не признался, что это он читал газету на углу Дурновского переулка.
Однако Астапов знал — Сталин принял меры, чтобы уничтожить следы его пребывания в Александровском саду. Теперь их судьбы сплелись еще теснее. В этом был свой смысл. Все, что они делали со дня смерти графа — случайно или намеренно — крепило их зависимость друг от друга.
1924
Двенадцать
Один удар сердца — и все нахлынуло разом: блик на боку самовара, мысленная тяжесть катка для белья, стоящего напротив кровати, мысленная плотность теней, Надежда, добрый верный Бобкин был с нами во время, профессор Кожевников, протоколы Тринадцатого съезда, гегелевская «Феноменология духа», интриги Сталина, где Троцкий, международное положение, цифры урожая зерновых за, синематограф-бурлеск в Париже, Инесса на, странная боль в, не критическое, заснеженный зимний лес, покойные, запах грибного супа, письмо к польским, как нам реорганизовать, зеркало русской революции, собрание сочинений, редколлегия, Смольный, Смольный, Смольный, черный котенок, предупредить ЦК относительно, так много не успел, всеми силами избегать сентиментальности, нянька Варвара, «и скучно, и грустно, и некому руку подать», это Тургенев, решающий аргумент против, Каменев и Бухарин ненадежны, Инесса умерла, вероятность мятежа в, Мещеряков приходил в гости и его не накормили! интриги Сталина, я видел его в дверях, как, Германия, раздавить, мамочка в Санкт-Петербурге, лютеранское, тезис, антитезис, синтез. В ушах океанский рев, это можно было предвидеть, а потом все проходит, только паралич остался. Но это еще не
оно, пока нет. Кожевников нащупал у меня пульс. Все самое главное осталось как раньше:
я мыслю, я существую. За работу.
Снег шел уже несколько недель, обездвижив весь колесный транспорт, и лишь одна лошадь влачила одинокие сани по обеззвученным улицам Харькова, столицы Украинской советской социалистической республики. Там и сям на улицах безнадзорно пылали костры из чего придется. Дым упорно стелился понизу. Немногочисленные прохожие отводили взгляд от скользящих мимо саней, не без основания полагая, что сани, или то, что в них находится, приносит несчастье. Прохожие незаметно крестились. В санях лежал человек, укутанный в одежду и одеяла, из которых торчал горящий кончик сигареты, сверкавший в январской тьме, как светлячок.
Сани остановились у большого особняка в классическом стиле, начала XIX века. Седок выпростался из одеял и вылез из саней. Сигарета все светилась. Человек сказал несколько повелительных слов кучеру, с трудом пересек заснеженную улицу и подошел к двери. Он забарабанил в дверь весомо и окончательно — видно, у него был большой опыт. Появился слуга в длинной заплатанной белой рубахе. Гость что-то кратко сказал и предъявил некий документ. Слуга тут же впустил пришедшего, бормоча извинения за то, что стоит зима. Он тоже отводил взгляд от гостя и канул в полутьму коридора.
В передней было нетоплено, и снег на сапогах гостя не таял. Камин за всю суровую зиму, кажется, не топили ни разу; и электрических ламп не зажигали, хотя подача электричества в этот район недавно возобновилась. Передняя была скудно обставлена старой и обшарпанной мебелью. У стены стоял стул с драным чехлом. На покоробившемся паркете не было ковра. Сейчас зима, и так много бездомных, — подумал товарищ Астапов, — интересно, почему горком сюда до сих пор никого не подселил.
Кто-то возник из теней. Человек представлял собою разительный контраст с окружающей обстановкой — опрятный, даже щеголеватый, с короткими усиками и круглыми очками в тонкой золотой оправе. Волосы его были зачесаны назад. Он улыбался, но холодно, не скрывая своей подозрительности.
— Здравствуйте, — сказал он. Он совсем не узнал Астапова.
Снег шел уже несколько недель, обездвижив весь колесный транспорт, и лишь одна лошадь влачила одинокие сани по обеззвученным улицам Харькова, столицы Украинской советской социалистической республики. Там и сям на улицах безнадзорно пылали костры из чего придется. Дым упорно стелился понизу. Немногочисленные прохожие отводили взгляд от скользящих мимо саней, не без основания полагая, что сани, или то, что в них находится, приносит несчастье. Прохожие незаметно крестились. В санях лежал человек, укутанный в одежду и одеяла, из которых торчал горящий кончик сигареты, сверкавший в январской тьме, как светлячок.
Сани остановились у большого особняка в классическом стиле, начала XIX века. Седок выпростался из одеял и вылез из саней. Сигарета все светилась. Человек сказал несколько повелительных слов кучеру, с трудом пересек заснеженную улицу и подошел к двери. Он забарабанил в дверь весомо и окончательно — видно, у него был большой опыт. Появился слуга в длинной заплатанной белой рубахе. Гость что-то кратко сказал и предъявил некий документ. Слуга тут же впустил пришедшего, бормоча извинения за то, что стоит зима. Он тоже отводил взгляд от гостя и канул в полутьму коридора.
В передней было нетоплено, и снег на сапогах гостя не таял. Камин за всю суровую зиму, кажется, не топили ни разу; и электрических ламп не зажигали, хотя подача электричества в этот район недавно возобновилась. Передняя была скудно обставлена старой и обшарпанной мебелью. У стены стоял стул с драным чехлом. На покоробившемся паркете не было ковра. Сейчас зима, и так много бездомных, — подумал товарищ Астапов, — интересно, почему горком сюда до сих пор никого не подселил.
Кто-то возник из теней. Человек представлял собою разительный контраст с окружающей обстановкой — опрятный, даже щеголеватый, с короткими усиками и круглыми очками в тонкой золотой оправе. Волосы его были зачесаны назад. Он улыбался, но холодно, не скрывая своей подозрительности.
— Здравствуйте, — сказал он. Он совсем не узнал Астапова.