Чекист слегка увлекся и разбил Чепаловскому губу, но, несмотря на это, актер держался невозмутимо, и, кажется, совсем не боялся человека, к которому его привели. Астапов поразился, какой правильный выбор ему удалось сделать, опираясь лишь на фотографию. Чепаловского невозможно было спутать со Сталиным. Во-первых, он был еврей, а не кавказец, лицо у него было тоньше и кожа не изрыта оспой. Он не носил усов. Но у Чепаловского, как и у Сталина, похоже, могли светиться в глазах невероятное человеческое тепло, безграничная хитрость — и несгибаемая воля. Астапов за свою жизнь почти не встречал людей, которые могли выразить все это одним взглядом.
   — Это Наркомпрос, — добродушно заметил актер.
   — А не Лубянка, — признал Астапов, и добавил нарочито двусмысленно: — Но мы здесь не менее гостеприимны, чем в ЧК.
   Он подождал немного, чтобы понять, почему актер держится так уверенно. Возможно, блефует. У Астапова не было досье на Чепаловского, так что он мог лишь гадать о социальном происхождении и политических симпатиях актера. Кто его друзья? На чьей он стороне? Можно ли ему доверить такое деликатное задание? Чепаловский спокойно вынес пристальный взгляд Астапова.
   — Вы никогда не думали о том, чтобы сниматься в кино? — спросил Астапов.
   Актер не мог не улыбнуться с облегчением, видя такой поворот беседы. Сталин, конечно, никогда не допустил бы, чтобы у него из-под усов показалась такая улыбка. Астапов тоже слегка выдохнул, обрадованный, что ЧК не арестовала Сталина, по ошибке ли, по случайному совпадению, или в результате какого-то непостижимого заговора.
   — Я предпочитаю театр.
   — Театр умер, — сказал Астапов. — Это устаревшее буржуазное учреждение. Оно не соответствует нашей революционной эпохе, озаренной электрическим светом. Культура должна служить массам. Ставить индивидуальные спектакли, которые за один раз посмотрят лишь несколько сот человек — разбазаривание государственных денег, ведь один и тот же фильм можно за один вечер показать тысячам рабочих и крестьян по всей стране. А позволить ежедневно играть пьесу на сцене, без партийного контроля, открывая простор прихотям и злому умыслу отдельных актеров и режиссера — это значит утратить бдительность. Ведь можно снять безупречный фильм, который останется безупречным, сколько бы раз его ни показывали.
   Чепаловский разглядывал большевистского комиссара, который пока не представился. И наконец сказал, слабо улыбаясь:
   — В таком случае мне, пожалуй, пора задуматься о карьере в кино.
   — Вас выбрали для участия в фильме, который снимает Наркомпрос, — сказал Астапов. — Это историческая агитдрама о штурме и захвате московского Кремля в октябре 1917 года.
   На самом деле Кремль взяли только в ноябре 1917, и это был большей частью символический акт — через неделю после того, как большевики совершили переворот в Петрограде. Власть не обитала в Кремле уже двести лет, с тех пор, как цари переехали на север. Большевики разместили в Кремле свое правительство в первые же месяцы после революции, когда, ввиду опасности, что Петроград займут немцы, столицу наспех перенесли обратно в Москву.
   — А что за роль? — спросил Чепаловский.
   — Вы будете играть… — Астапов сделал паузу, наблюдая за реакцией Чепаловского. — Вы будете играть товарища Сталина.
   — Но товарища Сталина не было в Москве. Он был в Петрограде. Это все знают.
   — Совершенно верно. Я не сказал, что вы будете играть главную роль. Ваша роль — дополнительная, в массовке: во время штурма Троицких ворот со стороны Александровского сада вы будете стоять поодаль от камеры, у края кадра. Скорее всего, вас будет видно на экране всего пять или шесть секунд, не больше сотни кадриков. Вас не будут гримировать в точности под Сталина. Вы будете лишь намеком на его присутствие, точнее сказать — даже не на физическое присутствие. Товарищ Сталин, ближайший соратник Ильича, был и остается моральной движущей силой революции, а ваша роль — выразить идеюего участия в переломных московских событиях.
   — Понимаю.
   Видя, что Чепаловский не торопится с согласием, Астапов задумался, не будет ли с актером сложностей. Может, надо было выбрать какого-нибудь другого человека, находящегося в счастливом неведении относительно недавних исторических событий? Сталин, к его чести, во время Октябрьской революции был в Петрограде, но играл там далеко не главную роль. В те дни и ночи, когда Ильич, Троцкий, Бухарин и Зиновьев в Смольном институте для благородных девиц планировали восстание против Временного правительства, Сталина с ними не было — он сидел на Мойке и писал передовицы для партийной газеты. Чепаловский знал это не хуже Астапова — знал это как факт, и, наверное, придерживался традиционного мнения, что факты важнее всего. Это было что-то вроде суеверия: вера в то, что мир состоит из крохотных атомов — неизменяемых, неподвижных фактов. Этот псевдоматериализм отрезал человека от окружающего мира. Этот взгляд на мир означал, что, хоть человек и приобрел власть над светом и электричеством, он не может применить мощь своего разума к истории.
   — Если вы сыграете удовлетворительно, в дальнейшем вам могут быть предложены и другие подобные роли, — сказал Астапов.
   — Мне понадобится фуражка, — объявил актер.
   — Я думал, усы…
   — Нет, — твердо сказал Чепаловский. — Усы — это слишком очевидно. Достаньте мне фуражку. Может быть, сам Иосиф Виссарионович будет так любезен…
   Астапов собрался было отрицать участие Сталина в этом деле, но решил не притворяться. Теперь он был уверен: Чепаловский — именно тот, кто ему нужен.

Десять

   А где же был сам товарищ Астапов, когда большевики захватывали власть? По правде сказать, нигде — он тогда еще не был товарищем Астаповым, но существовал в некоем сером, неопределенном, безымянном состоянии. Пока он крутил ручку своей камеры, Первая мировая война пронеслась мимо с нечленораздельным ревом. Молодой человек все время ждал, что его призовут, и был разочарован, когда этого так и не случилось. Но он точно знал, что кавказец про него не забыл. Кавказец был не из тех, кто забывает. Молодой человек чувствовал, что за ним следят. Пусть это было лишь смутное чувство, предположение, сверхъестественное восприятие, не подтвержденное вещественными доказательствами, но время от времени кто-то подавал Астапову загадочные знаки: то у него вдруг появлялся пропуск или билет на поезд, то, проснувшись, он обнаруживал у изголовья революционную листовку, то ему становилось заранее известно про особенно зрелищную забастовку или демонстрацию.
   Когда царь отрекся, синематографист был уверен, что его час пришел, но его так и не позвали. После визита в имение родственников он попрощался с отцом и вернулся в смятенную столицу — Петроград. Тем летом целый сонм революционных партий боролся за власть. Молодой человек не мог предвидеть, кто победит, но знал, что победа достанется той партии, в потайных рядах которой числится кавказец. Кинопленки было не достать, но молодой человек все равно таскал кинокамеру с собой, как символ, как талисман. Он знал, что должен преобразиться — как вся Россия, которую переплавляют в совершенно другую нацию, с новым именем, новым флагом и новым календарем. Молодой человек чувствовал, что раскололся, и часть его души навсегда канула в прошлое, непроглядное и глубокое, как океан. Его личная биография теперь принадлежала другому человеку, с которым он был в лучшем случае шапочно знаком. По старому стилю/по новому стилю.
   Когда кавказец наконец-то дал о себе знать, он сделал это не напрямую, не показав лица и не назвавшись по имени. Молодому человеку через третьих лиц дали задание — для тех дней великих свершений оно было курьезно простым: возглавить экспроприацию кинотеатра на Невском. Что и было выполнено без каких-либо осложнений в ту ночь, когда Ильич возглавил правительство. Конечно, в кинотеатре нашлись только буржуазные фильмы. Кинематографист показывал их, как обычно — комедию про лошадь, которая не желает, чтоб ее подковали (человек во фраке бегает за лошадью по двору, спотыкаясь о ведра и кувыркаясь через кормушку), но щиты с афишами украсились новыми революционными лозунгами. Перед сеансами исполнялся «Интернационал». Лошадиное упрямство внезапно оказалось обусловлено классовыми интересами. Аудитория не смеялась, а разражалась приветственными криками. Третьим лицам была послана телеграмма с отчетом о захвате кинотеатра. Телеграмма была подписана: АСТАПОВ.
 
   Вечером Астапов возвращался домой — как всегда, через Красную площадь, и, как всегда, его воодушевила прогулка по булыжникам; площадь была символом русского народа и русской столицы, ныне принадлежащих большевикам. Наркомпрос в каббалистическом заговоре с Наркоминделом осуществил загадочную алхимическую реакцию, в ходе которой средневековая площадь стремительно превращалась в главный символ современного мирового пролетариата. Стены крепости тянулись по страницам ротогравюр во всех странах; собор Василия Блаженного был упрощен, стилизован и превращен в архетип.
   Астапов считал, что совершенно необходимо сделать то же самое и с другим куском площади — небольшим возвышением у середины кремлевской стены, холмиком, который прозывался Лобным местом и который сейчас огибали прохожие. В годы правления Ивана и Петра (Грозного и Великого соответственно) здесь казнили государственных преступников, а царь наблюдал за казнью с одной из кремлевских башен. Здесь отрубили голову Стеньке Разину, крестьянскому атаману. Согласно пророчеству, когда завершится тысячелетний срок и Москва станет третьим Римом, центр Земли переместится на Лобное место, и отсюда будут звучать повеления всему человечеству.
   Астапов внес предложение: воздвигнуть на холмике памятник — радиобашню, пронзающую небо, переплетение стальных балок, соединенных заклепками. По ночам башню будут ласкать блуждающие лучи прожекторов. Астаповский проект просочился через инстанции Наркомпроса и наконец дошел до самой товарища Крупской, жены Ильича, которая забраковала идею, а потом вызвала Астапова к себе, чтобы он дал пояснения. Плотная седая женщина с выпуклым зобом, нависшим над воротником блузки — все время, пока Астапов рассказывал, стоя у ее стола, она сидела с каменным лицом. Астапов подумал, не муж ли ее настоял, чтобы проект был выслушан. Астапова поразило предположение, что его собственная мысль могла, хоть на долю секунды, промелькнуть в мозгу Ильича.
   Крупская не поддержала идею радиобашни, но тем не менее пригласила Астапова присоединиться к ней и проехать на агитпоезде «Ильич» по югу страны. Астапов удивился, что ему оказали такую честь, и опять задумался, не стоит ли за этим сам Ильич — а потом понял, что нет, все это работа Сталина. Сталин кому-то что-то шепнул — посулил или пригрозил, а скорее всего, и то, и другое — и прибег к очередной искусной уловке. Кавказец решил, что ему не повредит иметь своего человека в свите Крупской.
   В агитпоезде Астапов был лишь одним из ассистентов, но его кинематографический опыт в конце концов привлек внимание Крупской — быть может, Сталин это предвидел. В ведомство подминистерства заочного образования, возглавляемого Крупской, в ведение подразделения под названием «Всероссийский фото-кино-отдел», недавно перешли пропагандистские фильмы-агитки. Пока «Ильич» несся на восток, оттесняя второстепенные поезда на запасные пути, Астапов устроил для Крупской показ кое-каких фильмов, съемкой которых руководил — «Трусливый буржуй», «За красное знамя», «Мир хижинам, война дворцам», «Дети — цветы жизни». Крупская просмотрела каждый фильм по нескольку раз, непрестанно комментируя, сурово критикуя идеологические промахи. Но Астапов знал, что фильмы произвели на нее впечатление.
   Народный Комиссариат Просвещения рос быстрее всех других ведомств советского правительства — он и денег из госбюджета получал больше всех остальных, за исключением армии. Кадры вербовались на всех агитпунктах. Ильич предвидел, что, хоть гражданская война и выиграна, революцию еще могут задушить суеверия, отсталость и противоречие. Противоречие состояло в следующем: с одной стороны, марксизм утверждал, что его идеология — продукт мышления рабочего класса. С другой стороны, марксизм был наукой, доступной лишь тем, кто изучал ее как следует. Пропаганда разрешала этот конфликт, давая рабочим орудия ума для преобразования их повседневного опыта в политическую сознательность.
   Работа была невероятно трудная. Слово «большевики» не производило особого впечатления на жителей России, которые не видели разницы между новыми вождями и старорежимными правителями. Люди не доверяли тому, кто разговаривал «как образованный». Они не верили в какое-то будущее, принципиально отличное от настоящего. Прибыв на вокзал к отправлению агитпоезда, Астапов обнаружил, что роспись, которая раньше украшала вагоны снаружи, замазана. Фантастическую революционную живопись, одобренную Наркомпросом, заменили на реалистические картинки, более соответствующие крестьянским вкусам. Но все равно через неделю явилась делегация донских казаков с жалобой, что конь, нарисованный на стене вагона-ресторана, неправильно подкован.
   На паровозе красовался чуть карикатурный Ильич с воздетой в споре непропорционально длинной рукой. Астапову не понравилось это примитивное изображение, но он предложил (правда, не Крупской) нарисовать рядом с Ильичом седую женщину. Так и сделали. Астапов писал тексты для плакатов, лозунги и листовки, которые сотрудники должны были распространять. До Астапова никто не задумывался, что значитпробег агитпоезда. Астапов, работая тихой сапой, переформулировал задачу пробега — теперь она состояла в том, чтобы представить советским массам жену Ильича.
   Крупская сочла бы эту идею нелепой, или, хуже того, оскорбительной — смешением общественного с личным, — или, что намного хуже, контрреволюционной, даже если бы и не могла доказать это с помощью цитат из соответствующих источников. Она считала себя рядовым коммунистом, одним из товарищей — да, товарищем, которому вверена важнейшая задача заботы о здоровье и благополучии Ильича, но все же товарищем, который сам по себе ничуть не важен. Тем не менее Астапов написал сценарий фильма о Крупской и незаметно снимал ее появления на публике, ее рукопожатия с местным партактивом, и, после его робкой просьбы, осмотр ею станков, работа которых осталась для нее полнейшей загадкой. Крупская редко улыбалась, но каждая ее улыбка попадала на пленку. Астапов снимал ее со стороны, противоположной зобу. Крупская так и не поняла, что на паровозе нарисована она.
   В народной демократии политическая власть не будет исходить от Бога. Она должна быть санкционирована каким-нибудь прославленным человеком. Мало сделать вождей известными; надо сфабриковать им характерные образы при помощи сюжетов.
   От Крупской через Астапова Сталин узнавал, что пишет Ильич, и кому, кроме самого Сталина, доверяет исполнение приказов. Взамен Крупская получала скудную информацию. Вечерами, пока агитпоезд «Ильич» трясся по степи, она допрашивала Астапова, беременна ли Женя, его жена, когда они намерены завести ребенка и сколько всего детей собираются иметь. Даже после возвращения агитпоезда в Москву Крупская не прекратила расспросов. Сама бездетная, сегодня утром она опять спросила Астапова о том же. Астапов покраснел и почти потерял дар речи; в любом случае ему пришлось бы дать отрицательный ответ.
   Женя. Чем выше твой ранг в Партии, где теоретически все равны, тем больше ты обязан являть собой образец социалистической морали. Год назад, когда Астапову исполнилось тридцать, коллеги обратили внимание на отсутствие у него жены, и после продолжительной дискуссии в кулуарах Наркомпроса ему тихо, но твердо намекнули, что жена должна быть. Вскоре его познакомили с Женей — подходящая кандидатура, дочь партийца. Астапов кивнул девушке и оглядел ее. У нее был плотный торс крестьянки, хотя родилась она в Москве, и широкое, круглое, странно пустое лицо. Под взглядом Астапова на лице в конце концов прорезалась смущенная улыбка. Девушка будет готовить, убирать, ходить за продуктами в партийный распределитель и полностью подчиняться плотским желаниям Астапова.
   Астапов, как ни странно, привязался к жене. Она держала квартиру в чистоте и была тиха, но не молчалива и не мрачна. Астапов после рабочего дня мчался наверх по неосвещенной лестнице. Поравнявшись взглядом с площадкой третьего этажа, Астапов взирал на дверь своей квартиры, словно за ней лежало что-то сияющее и свет просачивался в щель под дверью, вокруг петель и через замочную скважину. Странная привязанность. Сегодня Астапов, видимо, слегка выбитый из колеи треволнениями этого дня, замешкался этажом ниже, чтобы в кои-то веки допросить себя о причинах такого напряженного, почти головокружительного предвкушения. Он не нашел ответа. В любом случае, эмоции должны были мгновенно развеяться, как это происходило каждый вечер, стоило ему переступить порог и обнаружить, что она — обычная простоватая девчонка с Пресни.
   Астапов мало что знал про Женин внутренний мир. Она редко заводила разговор, и то в основном на хозяйственные темы. Политическая сознательность Жени была скрупулезно удостоверена, но она, кажется, совсем не интересовалась политикой. Она никогда не читала газет и общалась только с теми людьми, которых ставил на ее пути Наркомпрос. Она перемещалась по квартире (полученной по партийной линии) легкими, почти невесомыми шагами — Астапов не слышал их даже из соседней комнаты. Он начал подозревать, что жена втайне религиозна, и, может быть, даже молится — днем, когда дома никого нет.
   Он вошел в квартиру. Женя, ожидавшая в коридоре, поздоровалась кивком. Она тут же поставила на стол тарелку дымящегося грибного супа, а сама села у стены. Она делала это каждый вечер, словно по указу Партии. Астапов улыбнулся — Женя никак не отреагировала, и он задумался, как бы сделать этот вечер непохожим на все остальные. Он подумал, что такой длинный день, полный происшествий, нужно завершить чем-то необычным.
   Наконец он сказал:
   — У меня сегодня вышла очень странная встреча. На углу Дурновского переулка.
   Женя слушала с интересом, но он не стал продолжать. Женя все равно не поняла бы, какое ощущение чуда он пережил при виде товарища Сталина, читающего газету в переулке. Астапов не мог объяснить своих отношений со Сталиным — а если бы объяснил, у него не было бы никакой уверенности, что Женя сохранит сказанное в тайне или поймет смысл их тайного сговора.
   Лучше бы он спросил, не начались ли у нее месячные: это его интересовало больше всего. Сама она не скажет. Каждый месяц они мрачно ждали наступления ее регул, уверенные, что оно неминуемо и ничто не может его предотвратить. Бездетность окутывала их маслянистым ядовитым туманом. В тумане делались незаметными достижения Астапова. Партия старалась ограничить рост населения в тех областях, где свирепствовал голод, но в то же время Крупская втихомолку вела кампанию за деторождение среди партийных кадров. Женя сама отчаянно хотела иметь детей — но по мотивам, не имеющим отношения к Партии. Она испытывала смертельный стыд за свое бесплодие. Часто уходила в туалет и там плакала. Астапов стоял у двери, желая утешить жену, но слова не шли с языка. А сегодня вечером, после упоминания про Дурновский переулок, уже не было смысла говорить про месячные. Женя робко ждала продолжения речи.
   Астапов плюхнул в тарелку еще ложку сметаны — суп был, без сомнения, великолепен; до женитьбы Астапов никогда по-настоящему не ощущал вкуса еды; и еще, до тех пор, пока Наркомпрос не вернул его в Москву, у него не было возможности доставать качественное мясо и овощи. Это был обычный грибной суп, но с пряностями — редкостными, или, по крайней мере, дефицитными. Астапов решил, что в парах, поднимающихся от супа, присутствует укроп, и, возможно, тмин. Был и еще один запах, гораздо более загадочный — связанный с Женей, Астапов узнавал аромат, исходящий от ее волос и кожи.
   Он потянулся за газетой. Четыре страницы «Известий» были битком набиты неявными новостями. Товарищ Зиновьев принял делегацию горняков; это значило, что он будет виноват, если они не выполнят план. Японская коммунистическая партия шлет свой братский привет; это значило, что Ильич собирается укреплять интересы партии большевиков на Дальнем Востоке. Астапов начал читать речь Сталина перед профсоюзом сталепрокатчиков. Новость этой речи заключалась в том, что она была напечатана в верхнем левом углу страницы. Это знаменовало собой продвижение Народного Комиссара по делам национальностей еще на одну ступеньку вверх.
   Тарелка опустела, и земляной аромат грибного супа сменился другим — сладким запахом Жени. Но теперь, впитав большую дозу этого запаха, Астапов осознал, что запах не всегда был частью Жени и семейной обстановки. Медовый, пряный аромат появился лишь недавно и очень постепенно. Теперь он стал навязчив и пробуждал воспоминания о забытой часовне в дальней губернии. Кажется, и по Жениному лицу пробежала тень осознания. Астапов подумал, что, может быть, жена сама не заметила, как сильно от нее разит сегодня вечером.
   Женя увидела, что он раздувает ноздри, наполняя их запахом ладана. Она покраснела. Астапов отвел глаза, чтобы она не видела, как в них копится ярость.
   А потом ярость прошла — не более чем рефлекторный спазм. Он всегда подозревал, что жена молится в его отсутствие; он не будет ее об этом спрашивать. Она удивительно хорошо держала в тайне свои религиозные отправления, и Астапов совсем не хотел напугать ее или вынудить прекратить. Жене нужно было время, чтобы изжить суеверия. И еще кое-что: Астапов предполагал, что ладан участвовал в молитвах об избавлении от бесплодия. Женя совсем отчаялась. Астапов, конечно, не верил, что от молитв или ладана может быть какой-то прок, но опасно будет, если Женя, даже втайне, начнет винить в своем бесплодии научный атеизм.
   Астапов вернулся к газете и принялся читать речь Сталина. Сухие глаза жгло. Он с трудом пробирался взглядом вдоль первой колонки. Мелкий шрифт был набран в неровные строчки, и текст с момента, когда его напечатали сегодня утром, явно претерпел изменения к худшему. Слова менялись местами, произвольно перемещаясь в длинных предложениях. Как будто сама газета хотела сообщить что-то политически неблагонадежное.
 
   Появление Жени совершенно не повлияло на повседневные ритмы жизни Астапова, но все же он думал о ней, выполняя свои служебные обязанности в Наркомпросе. Часто он ловил себя на том, что мысленно задается вопросом: где сейчас Женя и что делает, хотя для него это была такая же тайна, как если бы речь шла о времяпрепровождении, скажем, Жоржа Клемансо. Разрабатывая вместе с сотрудниками какую-нибудь новую кампанию по агитации и пропаганде, Астапов неизменно представлял на месте целевой группы Женю: политически инертную, необразованную, уклончивую в отношениях с властями, упрямую, русскую.
   Женю сочли подходящей для него женой — предполагалось, что партийная сознательность у нее в крови. Степан, отец Жени, был известный деятель неудавшейся революции 1905 года — рабочий-булочник, он повел своих товарищей на пресненские баррикады, против полиции. Степан до сих пор вел себя как повстанец-революционер, хлопая партийцев по спинам на заседаниях. У него была грудь бочонком и большие кулаки, и он специально подстраивал себе случаи взвалить на плечи пятидесятикилограммовый мешок с мукой — просто так, чтобы показать, что он это еще может. Он стоял во главе профсоюза пекарей, рабочие любили его и доверяли ему — редкость для освобожденного партработника. Не очень образованный человек, Степан не мог занять особенно высокое положение в Партии, но все равно поднялся бы чуть выше, если бы не был таким откровенным бабником. Его личная жизнь была отмечена цепочкой скандалов, из которых он всегда выбирался, ухмыляясь и краснея. Даже сейчас в разъездах по профсоюзным делам его обычно сопровождала какая-нибудь привлекательная партработница. Жены и дети его, кроме Жени, канули в прошлое.
   Астапову было не по себе в обществе тестя, он боялся, что его скомпрометируют тестевы байки о революции пятого года. Тесть красочно повествовал о самоотверженности и взаимной выручке участников пресненской коммуны, созданной по образцу Парижской. Весело тогда было, говорил Степан, втягивая дым из трубки и вспоминая романтические страсти на баррикадах. Конечно, в семнадцатом году он опять возглавил рабочих, а в промежутке участвовал во множестве подпольных операций партии большевиков. Степан даже с Ильичом был знаком, еще до революции, когда Ильич приезжал, официально будучи в ссылке. Но больше всего Степан любил рассказывать про своих женщин — революционерок, дамочек и работниц. Он рассказывал, как скрывался из-под носа разгневанных мужей и родителей, которые в его изложении неизменно выходили тупыми и мелкобуржуазными.
   Сейчас Астапов курил, а Женя спала. Время от времени Астапов обращал взор на округлую, пухлую фигуру Жени, и ему представлялись миллионы людей. Миллионы смотрели на Москву как на столицу мировой революции. В эту весеннюю ночь столицу можно было уподобить стакану минеральной воды, где бурлят пузырьки мыслей, мнений, фантазий, претенциозностей — кое-какие из них принадлежали Астапову, и кое-какие уже были санкционированы Политбюро. Весь месяц Астапов занимался организацией театрализованного действа, которое должно было состояться в мае на Ходынском поле: Город Будущего побеждает в битве с Оплотом Капитализма. Уже возведены были трибуны и декорации. Для постановки требовалось также более двух тысяч пехотинцев, двести кавалеристов, пять аэропланов с мощнейшими прожекторами, бронепоезда, танки, пушки и мотоциклеты. В небе повиснут огромные лозунги, укрепленные на дирижаблях. Будут огнеметы и дымовые шашки.