Ле Карре Джон. Достопочтенный школяр

   – Черт возьми, Джордж! Потрясающе! Привет!
   – Не задавай ему вопросов о жене, – предупредил его Гиллем торопливой, едва слышной скороговоркой, которая еще долго звучала у Джерри в ушах.
   Как можно охарактеризовать их отношения? Отец и сын? Мозг одного и повинующееся ему ловкое мускулистое тело другого? Возможно, точнее всего было бы сказать, что они были духовными отцом и сыном, что для людей их профессии считается самыми крепкими узами.
   – Старина, да ты молодцом, – пробормотал Джерри с неловким смешком.
   Когда друзья-англичане встречаются после долгой разлуки, они не могут найти подходящих слов для того, чтобы по-настоящему выразить охватившие их чувства. Особенно когда они стоят друг против друга в мрачном казенном кабинете, где неоткуда черпать вдохновение, и самый изящный предмет обстановки – сосновый стол. Джерри протянул руку – на долю секунды мускулистая ладонь хорошего игрока в крикет соприкоснулась с мягкой ладонью Смайли. Начальник двинулся к камину, где для них были приготовлены два немало послуживших на своем веку, старых кресла с потрескавшейся кожей, а следом за ним, на некотором расстоянии, – Джерри. Здесь тоже, несмотря на раннюю осень, в камине горел огонь, но гораздо более скромный, чем в комнате для совещаний.
   – Ну, как там, в Лукке? – спросил Смайли, наливая из бутылки в стаканы.
   – В Лукке замечательно
   – Да что ты? Тогда, наверное, здорово не хотелось уезжать?
   – Черт побери, нет. Все превосходно. Потрясающе. Твое здоровье!
   – И твое тоже! Они сели.
   – Почему «потрясающе», Джерри? – спросил Смайли, как будто это слово было ему незнакомо.
   На столе ничего не было, вся комната была пуста, что делало ее похожей на кабинет без хозяина.
   – Я думал, что со мной покончено, – объяснил Джерри. – Что меня навсегда вывели в тираж. Когда я получил телеграмму, у меня аж дыхание перехватило. Я думал: ну что ж, должно быть, Билл засветил меня так, что только слепой не увидел бы. Он ведь всех остальных засветил, так почему же я должен быть исключением?
   – Да, – согласился Смайли, как будто он разделял недоумение Джерри, и некоторое время смотрел на него, откровенно разглядывая и не скрывая, что пытается в чем-то разобраться. – Да-да, конечно. Но, судя по всему, пожалуй, у него так и не дошли руки до того, чтобы выдать всю сеть наших внештатных сотрудников, привлекавшихся к выполнению отдельных заданий. Мы нашли следы его активной работы практически во всех остальных отделах архива, но материалы по внештатникам были собраны под названием «Дружественные контакты» в разделе «Армейский добровольческий резерв», а это, по сути дела, совершенно самостоятельный архив, к которому он не имел доступа. Это совсем не означает, что он считал вас не заслуживающими внимания, – поспешил добавить Смайли, – просто другие проблемы были для него важнее.
   – С этим я вполне могу жить, – усмехнулся Джерри.
   – Рад это слышать, – ответил Смайли. Поднявшись с кресла, он снова наполнил стаканы, подошел к камину, взял медную кочергу и начал задумчиво ворошить угольки. – Лукка… Да… Однажды мы с Энн ездили туда. Очень давно – должно быть, лет одиннадцать или двенадцать назад. Там все время шел дождь. – Он коротко рассмеялся. В небольшой нише в дальнем углу комнаты Джерри углядел узкую и на вид довольно жесткую походную кровать, в изголовье которой выстроился целый ряд телефонов. – Я помню, мы принимали ванны, – продолжал Смайли. – Тогда было модно там лечиться. Одному Богу известно, от чего именно мы лечились. – Он снова начал энергично ворошить в камине, и на этот раз огонь разгорелся, отбрасывая на круглое лицо оранжевые отсветы, так что толстые стекла его очков засверкали золотым блеском. – А ты знал, что поэт Гейне пережил там сильнейшее романтическое приключение? Роман… Я теперь даже думаю, что мы и поехали туда именно поэтому. Надеялись, что и на нас снизойдет благодать.
   Джерси пробормотал в ответ что-то не очень вразумительное, не будучи вполне уверен в этот момент, кто такой Гейне.
   – Он принимал ванны, пил воду и, занимаясь всем этим, встретил женщину, уже одно имя которой произвело на него такое неизгладимое впечатление, что он стал звать так свою жену. – Смайли еще мгновение постоял, освещенный отблесками огня, горевшего в камине. – У тебя ведь тоже там было романтическое приключение?
   – Да нет, ничего особенного. Ничего такого, о чем нужно было бы писать домой, родным.
   «Это дело рук Бесс Сандерс, – автоматически подумал Джерри, почувствовав, что земля слегка закачалась у него под ногами, но потом снова встала на место. – Да, Бесс – это естественная и неотъемлемая часть всезнающей службы. Отец – отставной генерал, главный шериф графства. Должно быть, у старушки Бесс по тетушке в каждой секретной конторе на Уайтхолле».
   Снова нагнувшись, Смайли аккуратно поставил кочергу в угол, как будто возлагая венок.
   – Человеческие привязанности совсем не обязательно противоречат нашим интересам. Мы просто предпочитаем знать об этих привязанностях.
   Джерри промолчал.
   Смайли, повернув голову, через плечо бросил на него взгляд, и тот изобразил на лице улыбку, чтобы сделать ему приятное, но она вышла немного натянутой.
   – Могу сказать тебе, что даму, внушившую Гейне такую любовь, звали Матильда Эрвин, – Смайли вернулся к прерванному разговору, и улыбка Джерри превратилась в неловкий смешок. – Да, должен признать, по-немецки оно звучит несколько приятнее. Кстати, как книга? Мне очень не хотелось, чтобы мы спугнули твою музу. Я бы себе этого не простил, можешь быть уверен.
   – Никаких проблем, – ответил Джерри.
   – Что, закончил?
   – Да нет, не совсем. Ты же знаешь, как это бывает. Они замолчали, и какое-то время был слышен только стук пишущих машинок в комнате «мамаш» да шум уличного движения.
   – Ну, тогда мы постараемся создать для тебя все условия, когда все будет позади, – сказал Смайли. – Я обещаю. А как прошла встреча со Стаббсом?
   – Никаких проблем, – снова повторил Джерри.
   – Можем мы еще что-нибудь сделать, чтобы помочь тебе все уладить?
   – Да нет, не думаю.
   Из коридора, ведущего к приемной, послышались шаги. «Ага, – подумал Джерри, – а вот и вожди могущественных кланов собираются на военный совет».
   – Как настрой? Готов к ратным подвигам и все такое прочее? – спросил Смайли. – Ты действительно готов? Уверен, что ничего не имеешь против?
   – Никаких проблем. «Почему я не могу сказать еще что-нибудь? – удивился он про себя. – Прямо как будто пластинку заело, черт побери».
   – У многих сейчас настрой совсем не тот. Никакого желания во все это снова ввязываться. Особенно в Англии. Многие считают, что удобнее исповедовать другую жизненную философию: подвергать все сомнению. Считают, что они в середине, на нейтральной полосе, над битвой, хотя на самом деле такой позиции просто нет. Сторонние наблюдатели никогда не выиграли ни одной битвы, согласен? Мы, работающие в этой системе, это понимаем. Нам повезло. Наша нынешняя война началась в 1917 году, вместе с большевистской революцией. И ничего с тех пор пока не изменилось.
   Смайли теперь стоял на другом конце комнаты, недалеко от кровати. На стене за ним висела, отражая свет разгоревшегося в камине огня, старая зернистая фотография. Джерри заметил ее сразу же, как только вошел. Сейчас, в этот напряженный момент, он словно почувствовал, что за ним изучающе наблюдают сразу двое: Смайли и глаза" смотревшие на него с размытой фотографии за стеклом, на котором играют отсветы каминного огня. Звуков, говоривших о том, что за дверью что-то происходит, становилось все больше. Они слышали голоса и обрывки смеха, скрип стульев.
   – Я где-то читал, – сказал Смайли, – кажется, у какого-то историка, американца, – он писал о поколениях, которые рождаются в долговой тюрьме и проводят всю свою жизнь, пытаясь расплатиться с долгами и выйти на свободу. Я думаю, наше поколение именно такое. Согласен? И у меня по-прежнему такое ощущение, что я еще не со всеми долгами расплатился. А у тебя нет? Я всегда был благодарен службе за то, что она дала мне возможность платить по этим долгам. У тебя нет такого ощущения? Я думаю, нам не нужно стыдиться того, что мы кладем свою жизнь на алтарь. Наверное, я тебе кажусь старомодным?
   Лицо Джерри словно наглухо захлопнулось. Когда он долго не видел Смайли, он всегда забывал об этой его черте, а когда встречался с ним снова – вспоминал слишком поздно. В старине Джордже было что-то от несостоявшегося проповедника, и чем, старше он становился, тем заметнее это проявлялось. Казалось, он думает, что весь этот проклятый западный мир озабочен теми же проблемами, что и он, и что всех надо просто наставить на путь истинный.
   – И в этом смысле, я думаю, мы имеем полное право гордиться тем, что мы чуть-чуть старомодны…
   Больше Джерри просто не мог выдержать.
   – Старина, – взмолился он с вымученным смешком: он чувствовал, что кровь прилила к лицу, – ради всего святого. Ты говоришь, что нужно делать, я выполняю приказ. Ладно? Это ты у нас мудрая сова, которая все знает и понимает, а не я. Ты говоришь, куда бить, – я наношу удар. В мире полным-полно интеллектуалов, умеющих рассуждать на любую тему, у которых всегда наготове дюжина самых разных аргументов против того, чтобы, черт возьми, высморкаться. И еще один такой никому не нужен. Ладно? Господи Боже мой, ну, ты ведь понимаешь, что я хочу сказать?
   Резкий стук в дверь возвестил, что вернулся Гиллем.
   – Трубки мира уже зажжены. Босс.
   В этот момент Джерри показалось, что он расслышал слова «дамский угодник», что его немало удивило, но он не понял, относились ли они к нему самому, или к поэту Гейне – да, впрочем, его это не слишком волновала Смайли постоял в нерешительности, нахмурился и, казалось, вернулся с высот, на которые мысленно воспарил. Он взглянул на Гиллема, потом снова на Джерри, после чего сфокусировал взгляд где-то посередине, как это умеют делать ученые мужи в Англии.
   – Да… ну ладно, тогда, пожалуй, мы можем приступать к делу. Давайте заведем часы, – сказал он с отсутствующим видом.
   Когда они гуськом, по одному, выходили из комнаты, Джерри остановился, чтобы в полной мере оценить фотографию на стене; он насмешливо улыбался, надеясь, что Гиллем тоже немного задержится. Так и произошло.
   – Похоже, что он проглотил свою последнюю шестипенсовую монету, – сказал Джерри. – Кто это?
   – Карла, – ответил Гиллем. – Тот самый, который завербовал Билла Хейдона и на кого он работал. Главный русский шпион.
   – Да? – А имя больше похоже на женское.
   – Это кодовое название первой созданной им агентурной сети. Некоторые утверждают, что так звали его первую и единственную любовь.
   – Ну и черт с ним, – беззаботно сказал Джерри и, все еще насмешливо улыбаясь, направился вместе с Гиллемом к комнате для совещаний.
   Возможно, Смайли умышленно ушел вперед, он не мог слышать их разговора.
   – Ты по-прежнему вздыхаешь по той ненормальной девице – ну, той, что играет на флейте? – спросил Джерри.
   – Она теперь уже не такая ненормальная, – ответил Гиллем.
   Они прошли еще несколько шагов.
   – А у него? Снова сбежала? – сочувственно поинтересовался Джерри.
   – Вроде того.
   – А он сам-то как – с ним все в порядке? – Джерри кивнул на одинокую фигуру впереди, изо всех сил стараясь показать, что его это нимало не интересует. – Ест он нормально?За собой следит? Ну, одежда там, и все такое прочее?
   – Все в полном порядке, лучше не бывает. А что?
   – Да нет, ничего, просто спросил.

 

 
   Из аэропорта Джерри позвонил дочери Кэт – он это редко делал, но сейчас ему казалось, что момент подходящий. Он понял, что был не прав, что делать этого не следовало, еще прежде чем опустил монету в автомат, но взыграло упрямство – он не положил трубку. Даже до боли знакомый голос бывшей жены не заставил его отказаться от этого намерения.
   – Алло! Привет! Это я. Здорово. Рад тебя слышать. Как дела у Фила?
   Это был ее нынешний муж, государственный служащий. Ему совсем немного оставалось до пенсии, хотя он был моложе Джерри, наверное, на целых тридцать сумасшедших жизней.
   – Спасибо, у него все просто замечательно, – ответила она тем ледяным тоном, которым разговаривают бывшие жены со своими бывшими мужьями, когда встают на защиту своих нынешних супругов. – Ты звонишь, чтобы узнать об этом?
   – Да нет, я, понимаешь ли, просто захотел поболтать с малышкой Кэт. Уезжаю ненадолго на Восток, снова впрягся в газетную лямку, – ответил он. Ему казалось, что он должен как-то объяснить это. – Газете понадобилась рабочая лошадка.
   Джерри услышал стук, с которым она положила телефонную трубку на комод. «Дубовый комод, – вспомнил он. – С ножками в форме сплетенных колосьев ячменя. Еще одна из вещей, оставшихся от былого великолепия домов Самбо».
   – Папа?
   – Привет! – заорал он что было мочи, словно их плохо соединили или как будто он не ожидал услышать ее голос, – Это ты, Кэт? Здравствуй. Послушай, детка, ты получила мои открытки и все прочее? – Он прекрасно знал, что получила. Она регулярно благодарила его в своих еженедельных письмах.
   Не слыша в трубке ничего, кроме того же «Пana?», которое она повторила еще раз с вопросительной интонацией, Джерри спросил бодрым голосом:
   – Ты все еще собираешь марки? Да? Видишь, я ведь опять еду на Восток.
   Тем временем объявляли посадку на какие-то рейсы, приземлялись самолеты, перемещались целые миры, но Джерри Уэстерби, который говорил со своей дочерью, оставался неподвижным среди всего этого движения.
   – Ты когда-то просто с ума сходила по маркам, – напомнил он.
   – Мне уже семнадцать.
   – Ну да, ну да, конечно. Так что ты коллекционируешь теперь? Подожди-подожди, не говори, я сам догадаюсь… Мальчиков? Так? – Стараясь ни на секунду не сбиться с жизнерадостно-шутливого тона, он продолжал в том же духе, переминаясь с ноги на ногу, словно пританцовывая в своих ботинках из оленьей кожи, пересыпая речь шутками и сам же смеясь над ними. – Послушай, я там тебе послал немного денег. Через Блатта. Нечто вроде подарка ко дню рождения и к Рождеству одновременно. Ты, пожалуйста, посоветуйся с мамой, прежде чем тратить их. Или, может быть, с Филом. Ладно? Он вроде бы разумный парень, так ведь? Давай-ка, поставь передним задачу, пусть поломает голову. Это вроде бы по его части. – Он открыл дверцу телефонной будки, чтобы создать впечатление царящей вокруг спешки и суматохи. – Ну ладно, Кэт, кажется, объявляют посадку на мой самолет, – прокричал он, перекрывая шум аэропорта. – Береги себя, слышишь? Будь умницей. Знай себе цену. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
   Он встал в очередь перед стойкой бара, но в последний момент в нем проснулся инстинкт человека, немало поездившего по Востоку, и он перешел на другой конец зала, к кафетерию. Очень может быть, что не скоро удастся ему снова выпить стакан свежего коровьего молока. Пока он стоял в этой очереди, у Джерри возникло ощущение, что за ним кто-то наблюдает. Но это было неудивительно: в аэропорту люди всегда наблюдают друг за другом, так что, какого черта? Он подумал о Сиротке и пожалел, что у него нет времени встретиться с какой-нибудь женщиной, хотя бы только для того, чтобы стереть из памяти тяжелое воспоминание об их вынужденном расставании.

 

 
   Смайли шел по улице: невысокий полноватый мужчина в непромокаемом плаще. Журналисты, поднаторевшие в описании людей, принадлежащих к разным слоям общества, и разбирающиеся в этом гораздо лучше, чем Джерри, наблюдая за его продвижением по улочкам и переулкам, примыкающим к Чаринг-Кросс-роуд, с присущей им проницательностью сразу же определили бы, к какому типу людей принадлежит Джордж: типичный представитель армии людей в макинтошах – завсегдатаев салонов, где мужчины и женщины могут вместе попариться в сауне, или книжных магазинчиков «Только для мужчин».
   Дальние прогулки вошли у него в привычку. Сейчас, когда Смайли снова был полон энергии, он мог не заметив обойти если не весь Лондон, то уж половину-то наверняка Теперь, когда он хорошо изучил все улицы и переулки вокруг, он мог выбрать один из двух десятков знакомых маршрутов от площади Кембридж-серкус, никогда не повторяясь. Сделав первые шаги и задав направление, он отдавался на волю случая и инстинкта и шел, не думая о дороге, в то время как его ум полностью сосредотачивался на том, чтобы разобраться в своих самых сокровенных душевных движениях. Но сегодня вечером у прогулки была особая цель, она заставляла его направлять шаги на юго-восток, и Смайли не сопротивлялся этому желанию. Воздух был влажным и холодным, вокруг висела густая пелена пронизывающего до костей тумана. В такие дни кажется, что уже никогда больше не увидишь солнца. Он шел, погрузившись в свой собственный мир, который был заполнен не людьми, а образами. И непроницаемая белая стена тумана, словно еще одна преграда, отгораживающая его от остального мира, оставляла его наедине с его мыслями. У дверей какого-то дома шептались двое убийц в кожаных пальто; темноволосый мальчик, сердито сжимавший в руках футляр со скрипкой, стоял в кругу света под уличным фонарем. У входа в театр толпились люди, и неоновые огни, горевшие над навесом театрального подъезда, бросали на них огненный отблеск – туман клубился вокруг них, словно дым.
   Еще никогда Смайли не приходилось вступать в сражение, зная так мало и ожидая от его исхода так много. Он чувствовал, как его неудержимо тянет начать как можно скорее, и в то же время у него было ощущение, что за каждым его шагом следят. Даже уставая и на минуту отступая назад, он пытался проанализировать логику того, что собирается предпринять. Она не давалась, ускользала. Смайли оглядывался назад – и видел страшную пропасть, в которую низвергнется все в случае поражения. Он всматривался вперед – и сквозь запотевшие очки видел в тумане призывно манящие миражи, сулящие исполнение всех надежд. Подслеповато щурясь, он оглядывался вокруг себя – и понимал, что если останется на месте, не пойдет вперед, то ничто не сдвинется с мертвой точки. Он снова шел вперед, но твердой уверенности в правильности того, что он делает, не было. Не помогало и то, что он снова и снова анализировал шаги, приведшие его к этой точке: русская «золотая жила», явные следы личной армии Карлы и скрупулезность, с которой Хейдон, не жалея усилий, пытался уничтожить все напоминания о них. Но помимо внешних причин Смайли ощущал в себе существование темной побудительной силы, гораздо более неопределенной, которую его рациональное начало по-прежнему отказывалось признавать. Он называл это одним словом – Карла. И действительно, где-то глубоко внутри в нем продолжала тлеть и жечь душу ненависть к человеку, для которого главной целью было разрушить все, что было свято для Смайли как человека и личности – пусть не так много оставалось уже этих святынь: служба, которую он нес верой и правдой; друзья; страна; представление о том, каким должен быть разумный баланс в делах человеческих. Было правдой и то, что однажды, давным-давно, целую жизнь или даже две жизни назад, эти два человека на самом деле столкнулись лицом к лицу в душной индийской тюрьме, их разделял только железный стол – но тогда ничто не подсказало Смайли, что сама его судьба сидит перед ним. Карла был в большой немилости в Москве, Смайли пытался переманить его на Запад, но тот упорно молчал в ответ на уговоры, предпочитая смерть или даже еще более страшную судьбу на родине мгновенному избавлению от всех проблем, которое принесло бы ему отступничество. Правда и то, что время от времени в памяти Смайли возникало воспоминание об этой встрече – лицо Карлы, небритое и настороженное, его обращенный внутрь взгляд. И это воспоминание было как обвиняющий призрак, глядящий на него из темноты небольшого кабинета, когда он забывался некрепким сном на своей походной кровати.
   Но он не мог сколько-нибудь долго испытывать ненависть ни к кому – если, конечно, это не была та ненависть, которая является обратной стороной любви.
   Он приближался к улице Кингз-роуд в Челси (Фешенебельный район в западной части Лондона). Здесь туман был еще сильнее из-за близости к реке. Вверху, высоко над головой, среди голых ветвей деревьев, горели круглые уличные фонари, похожие на китайские фонарики. Машин было мало, ехали они осторожно. Смайли перешел через улицу и повернул на Байуотер-стрит – небольшую улочку, заканчивавшуюся тупиком, застроенную аккуратными домиками с плоским фасадом. Теперь он шел по западной стороне улицы, стараясь держаться незаметно. Был тот вечерний час, когда все уже вернулись домой и отдыхают или принимают гостей; он видел в чужих окнах беседующих людей: губы двигались, хотя и не было слышно, что они говорят. Он узнавал некоторых из них, для кого она даже придумала имена: Кот Феликс, Леди Макбет, Толстяк. Он поравнялся со своим домом. Когда они уезжали, она договорилась, что к возвращению ставни покрасят в голубой цвет – они все еще были такими. Шторы не задернуты, потому что она терпеть не могла ощущения замкнутого пространства. Она одиноко сидела у секретера, как будто вся эта сцена специально рассчитывалась на него: красивая женщина и добродетельная жена, заканчивая свой день, занимается счетами и прочими хозяйственными делами. Она слушала проигрыватель, и влажный воздух донес до него слабое эха Сибелиус. Он не слишком хорошо разбирался в музыке, но хорошо знал все ее пластинки, а Сибелиуса несколько раз хвалил из вежливости. Он не мог видеть граммофон, но знал, что он стоит на полу, там, где она всегда его ставила, слушая музыку с Биллом Хейдоном во время их романа. Захотелось узнать, лежит ли рядом немецкий словарь и сборник немецкой поэзии. Несколько раз на протяжении последних десяти или двадцати лет, обычно сразу же после примирений, она преувеличенно прилежно начинала учить немецкий язык, чтобы Смайли мог читать ей вслух по-немецки.
   Пока он смотрел, она поднялась из-за секретера, прошла по комнате и, остановившись на мгновение у изящного зеркала в позолоченной раме, поправила волосы. Она часто писала памятные записки и засовывала их под раму этого зеркала. «Есть ли там сейчас что-нибудь?» – подумал он. «Устроить скандал в гараже», «Отменить обед с Мадлен», «Сказать мяснику все, что я о нем думаю». Иногда, когда не все у них было хорошо, она таким же образом писала записки, предназначенные для него: «Заставить Джорджа улыбнуться, неискренне извиниться перед ним за мои прегрешения.» А когда отношения стали такими, что хуже некуда, она писала ему длинные письма и оставляла их там же, чтобы он мог их найти и прочитать.
   Он удивился, увидев, что она выключила свет. Послышался звук задвижки входной двери. «Теперь накинуть цепочку», – подумал он автоматически. Закрыть на два оборота надежный замок Банамз. Сколько раз я должен тебе повторять, что задвижка очень ненадежна – ведь ее держат только слабенькие шурупы. Но все равно странно: он почему-то надеялся, что она не будет закрывать дверь на задвижку, на случай, если он вдруг захочет вернуться. Зажегся свет в спальне. В окне силуэт выглядел как картина, заключенная в раму: она была похожа на ангела, воздевшего руки к небу. Она дотянулась до штор, потянула их, почти прижав к себе, – и вдруг остановилась. На мгновение его пронзил страх, что она его увидела, но он тут же вспомнил о ее близорукости и о том, что она упрямо не желает носить очки. «Она собирается куда-то, – подумал он. – Она собирается переодеться для выхода». Женщина немного повернула голову так, как будто ее кто-то позвал. Ее губы двигались, на них появилась игривая улыбка. Руки снова поднялись – на этот раз к верхней пуговице домашнего платья. В этот самый момент другие, нетерпеливые руки задернули шторы до конца.
   «О, только не это», – безнадежно взмолился Смайли. – «Пожалуйста, подожди, пока я уйду!»
   Еще минуту или немного дольше он стоял на тротуаре, глядя на погасшее окно и не веря своим глазам, пока гнев, стыд и, наконец, отвращение к самому себе не захлестнули его, причинив невыносимую, почти физическую боль. Тогда он повернулся и, ничего не видя вокруг, торопливо зашагал назад, к Кингз-роуд. Кто же этот мужчина? Еще один любующийся собой безусый балетный танцовщик? Или этот ее мерзкий кузен Майлз, честолюбивый политик, поставивший себе цель сделать карьеру? Или какой-нибудь красавчик Адонис на одну ночь, которого она подцепила в одном из баров поблизости?

 

 
   Когда раздался звонок городского телефона, Питер Гиллем сидел в одиночестве в комнате для совещаний. Он был немного навеселе, и его томили два желания: он страстно жаждал оказаться сейчас где-нибудь наедине с Молли Микин и обладать ею. Так же сильно он желал, чтобы поскорее вернулся Джордж Смайли. Гиллем снял трубку и услышал негодующий, запыхавшийся голос Фона.