прозвучал напористо, словно картина была в розыске.
- От бабушки жены. - Я почему-то сразу решил говорить правду и только
правду. - Она оказалась дворянкой. Но не китайской дворянкой, а нашей... Ее
картина...
- Пятьдесят тысяч долларов! - небрежно сказал Михаил Иванович. - На
аукционе Сотби.
- Что? - не поверил я. - Вот эта картина?
- А кем была бабушка при советской власти? - писатель, слегка
наклонившись вперед, продолжал рассматривать моих китайцев.
- Пенсионеркой, - пожал я плечами. - Женой святого. В смысле,
священника, которого сначала расстреляли, а недавно реабилитировали и
канонизировали... А в войну станочницей на фабрике работала.
Михаил Иванович лишь недоверчиво хмыкнул.
- А что здесь изображено? - спросил я.
- Сдача экзамена на звание чиновника первого класса, - уверенно сказал
Михаил Иванович. - Роспись тушью на рисовой бумаге. Восемнадцатый век. Ты ее
кому-нибудь показывал?
- Нет... Только домашние видели. Ну, и гости иногда... - Пятьдесят
тысяч бухали у меня в голове, и я не мог сдержать радостной улыбки: - А вы
не ошибаетесь насчет цены?
- Сейчас заедем в магазин, возьмем выпивки и закуски, - вместо ответа
не то попросил, не то приказал писатель-китаист. - У тебя деньги-то есть? -
Я понял, что такой шустряк может залезть не только под юбку, но и в твой
кошелек. С другой стороны, поставить бутылку, когда тебе светит пятьдесят
тысяч долларов, - святое дело.
- Есть, есть, - я вспомнил, что жена дала мне деньги заплатить за
квартиру. - А вы что предпочитаете: пиво, коньяк, водку?
- И водку тоже, - сел в машину Михаил Иванович. - Еще заедем в
прачечную, белье получим... А то я три дня на даче безобразничал, жена
вывезла в город и обрекла на трудовую повинность.
Сердце пело! Такие огромные денжищи! Только как попасть на этот Сотби?
- А как попасть на этот Сотби?
- Что-нибудь придумаем, - Михаил Иванович стал доставать из портмоне
квитанцию, и я увидел под прозрачной пленкой фото: он стоит, обнявшись, с
президентом Америки Картером. - Я президент фонда по поиску тел американских
солдат, павших во Вьетнаме, - пояснил Михаил Иванович. - Знаешь, какие самые
приятные женщины? Камбоджийки! На втором месте индианки! - писатель
повеселел от приятных воспоминаний и ближайших перспектив.
- Понятно, - сказал я, заводя машину.
- Сейчас выпьем, и что-нибудь придумаем, - Михаил Иванович по-хозяйски
сидел на переднем сиденье и стряхивал пепел на пол.
- Я женат, - на всякий случай уведомил я. - И не пью!
- А кто тебе предлагает?
Этот юбочник-китаист все больше нравился мне.
Мы доехали до универсама, и писатель, здороваясь с продавцами, набрал в
ларьках выпивки и закуски. Я расплачивался, не спуская глаз с машины, где
лежала фантастической ценности картина.
Затарившись, мы поехали к заливу напротив гостинницы "Прибалтийская",
где гранитная лесенка сбегает к удравшей от берега воде.
По берегу выгуливали собак, бегали дети и на плоской глади серого
залива сидели чайки. Вдали, чуть ли не у горизонта, пытался купаться
какой-то пьяный. Он ложился в мелкую воду, поднимал голову к небесам и
вопил, как пароход: "У-у!" Ему было хорошо, на него показывали пальцем, и
чувствовалось, что человек давно не отдыхал столь насыщенно.
Михаил Иванович разложил выпивку и закуску на капоте моей машины, налил
коньячку и, хыкнув, выпил за Поднебесную, где он провел лучшие годы своей
жизни. Затем, памятуя, что между первой и второй перемычка должен быть
небольшой, он выпил за мою картину и ее достойную продажу.
- Ну-ка, дай еще взгляну, - закурив, попросил писатель, и, когда я
открыл багажник, уверенно поправил себя: - Я ошибся - шестьдесят! Не меньше
шестидесяти тысяч баксов! - Особенно вот этот сюжет хорош! - он показал в
правый нижний угол, где жасминнолицый китаец в ультрамариновом халате
смотрел на бегущую собаку, а над его головой вился в розовом облачке образ
этой собаки. В другом углу картины китаянка в красном платье смотрела на
мышку, и над его головой, как это бывает в комиксах, когда хотят показать, о
чем мечтает или думает герой, тоже витала мышка, которую она наблюдала.
-Что-то мне не верится, - сказал я, имея в виду стоимость.
- Ты хочешь сказать, она стоит больше? - Михаил Иванович наладился
выпить, вспомнив, что не вовремя выпитая третья, это напрочь загубленные
первая и вторая.
- Я хочу сказать, что сумма мне кажется фантастической. - На самом деле
она уже не казалась таковой, но мне хотелось, чтобы Михаил Иванович
поубеждал меня в ценности картины. - Ведь если вдуматься, - ничего
особенного. Бумага, разноцветная тушь...
- Где-то я недавно видел подобную технику, - сморщившись от выпитого и
вскинув указательный палец, стал вспоминать Михаил Иванович и вспомнил: - В
музее Антропологии и этнографии! У Рудика Ица! - палец уперся мне в живот,
словно я и был Рудиком Ицем. - Поедешь к нему завтра, скажешь, что от меня,
и он тебе подтвердит! Точно! У него я видел! В зале Китая висит! Запомни:
Рудольф Фердинандыч Иц!
- Я лучше запишу.
- Надо отлить, - отошел чуть в сторону от машины Михаил Иванович.
- Люди ходят...
- Я старый больной человек, - сказал Михаил Иванович,- меня на
Даманском в почку ранили, мне можно. - Он пошарился в штанах и пустил струю,
которой, можно было бы свалить трехмесячного теленка. - Сейчас тебе
расскажу, как был спецкором "Литературки" на Даманском и крыл в мегафон
китайцев русским матом. Самое удивительное, - они отвечали тем же!
Михаил Иванович угомонился только под вечер, когда было выпито все,
кроме припасенного на утро пива. Я отвез его домой и помог отпереть дверь. В
прихожей висели портреты Маодзе Дуна, Че Гевары и Хо-Ши-мина. Михал Иваныч
дал мне телефон директора Этнографического музея и несколько актуальных
советов, - как следует ублажать китаянок, бирманок и индианок. Про
высокочтимых им комбоджиек он умолчал.
Михаил Иванович поставил пиво в холодильник и рухнул спать. Я с
колотящимся в горле сердцем помчался к машине. Шестьдесят тысяч долларов так
и крутились в моей голове.
Я доехал до дома и позвонил Насте в Зеленогорск.
- Ты стоишь? Немедленно сядь! - подготовив жену, я назвал сумму, в
которую оценили картину.
- Сколько? - охнула Настя. - Не может быть!
Я сказал, что может, и рассказал все в подробностях.
- Так ты сегодня не приедешь?
- Нет! Завтра буду звонить этому дядечке в Музей антропологии и
этнографии, и, если договорюсь, повезу ему картину.
- А где такой музей?
- Это при кунсткамере, где мамонты и младенцы в банках. Вернее,
наоборот - кунсткамера при музее.
Настя помолчала, вздохнула, и я догадался, что сейчас, когда картина
увезена, ей стало по-настоящему жалко добродушных китайцев на смуглой
рисовой бумаге.
Мне почему-то тоже...
5
Директор Музея антропологии и этнографии Рудольф Фердинандович Иц надел
очки и подошел к стоящей на стуле картине. На другом стуле комом лежали мое
синее солдатское одеяло и тесемки. За окном величаво текла Нева и нестерпимо
сверкала адмиралтейская игла.
- Прекрасно, прекрасно, - похвалил он, разглядывая картину. - Хороший
экземпляр! Почти, как наш! Вы давно не были в нашем музее?
- Лет тридцать не был, - признался я, - со школьной поры...
- Ну, что же! - Рудольф Фердинандович уселся за могучий письменный
стол, уставленный статуэтками, и взглянул поверх очков. - У нас сегодня
выходной, но если хотите, вас проводят и покажут нечто подобное.
- Подобное моей картине?
- Да.
- Скажите..., - замялся я, - а правда, что она стоит шестьдесят тысяч
долларов? - Мне почему-то не хотелось идти смотреть подобную картину.
- Кто вам это сказал?
- Михаил Иванович...
- А вы давно знакомы с Михаилом Ивановичем? - директора по-свойски
усмехнулся.
- Не очень.
- Мы знакомы двадцать лет, и я никогда не знаю, что он отчебучит...
- Ясно, - сказал я. - Ну, хотя бы приблизительно!
- Молодой человек, ваша картина бесценна, как всякое произведение
искусства! Уберите ее, и мир изменится в худшую сторону. Я историк,
искусствовед, ученый, наконец, а не оценщик из комиссионного магазина...
Забирайте ее и везите домой. Михал Иванычу привет! Если решитесь ее продать,
покажите, как минимум, троим... Но мы точно не купим...
Рудольф Фердинандович вновь вышел из-за стола и помог укутать китайцев
в одеяло и скрепить его ленточками.
- А что здесь изображено? - спросил я на прощание.
- Подготовка к свадьбе в домах жениха и невесты!
- А Михал Иванович сказал...
- Он вам про индианок и таиландок не рассказывал? - перебил меня Иц,
явно тяготясь дальнейшим разговором, но старательно делая вид, что никогда
не видел более приятного собеседника, чем я. - И как надо начинать церемонию
их обольщения?.. - Он поклонился.
Интеллигентный человек, сразу видно.
6
Художественный салон на Наличной я знал хорошо, - мы с Настей частенько
заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской
березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с
постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми
ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы,
чугунные всадники и собаки - все это успокаивало душу и вместе с тем
навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в
любой ленинградской квартире, а сегодня они - антиквариат, частица прошлого,
как и наша картина, подареная бабушкой своей внучке.
По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который
в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для
закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило -
разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой
ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось.
Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток
из багажника автомобиля.
Я пошел торопливо к входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую
коричневую рамку.
- Это Западная Европа? - успел спросил меня настырный очкарик с
бородкой, и я открыл дверь.
В просторной комнате за тремя письменными столами три женшины пили чай.
- Подождите, пожалуйста, в коридоре, - попросила сидевшая ближе всех в
двери и икнула. - Господи, что это такое... Кто-то вспоминает.
С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с
клубными стульями.
- Это Западная Европа? - тихо повторил очкарик с шелухой тыквенных
семечек в бороде.
- Китай! - сказал я.
- Но рамка-то европейская, - наставивал очкарик, - скорее всего,
диллетант и новичок. - Да вы развяжите, не бойтесь - здесь все свои. - Еще
два мужичка холеного вида с сопением втиснулись в коридор и выставили на
меня глаза и животы. - Мы же хорошие деньги можем дать!
Я вспомнил наказ директора музея: показать, как минимум, троим. Ну,
ладно, пусть посмотрят...
Я снял одеяло и поставил картину на подлокотники кресел. Сам сел рядом,
придерживая раму и с любопытством наблюдая за перекупщиками.
Несколько секунд они молча смотрели на моих китайцев, затем очкарик,
словно он имел дело не с картиной, а с пиджаком, попросил:
- А сзади можно посмотреть?
- Сзади? А что вы сзади увидите?
- Мне только взглянуть! - Он наложил пальцы на верх рамы, и я пожал
плечами:
- Смотрите. Только осторожно!
- Да-да-да, - сказал пузан, не спуская глаз с картины, а второй
добавил: - Вот именно!
Они развернули картину изображением к стене, и так, словно живопись
принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик
нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист
картона.
- А вы никогда ее не вскрывали? - взглянул он на меня.
- Зачем? - пожал я плечами.
- Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, - он быстро наклонил
картину к себе и взглянул на нее с лицевой стороны, - хранится либо полотно,
либо гравюра. Посмотрим?
- Да-да, - в один голос сказали толстяки. - Нам тоже кажется.
- Обратите внимание, - продолжал уговаривать тот, что с шелухой в
бородке, - рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж
стеклом и задником, - он понажимал пальцем на упругий картон, - многослойный
бутерброд! Может, откроем культурненько, глянем? - В его руке щелкнули
плоскогубцы. - Мало ли, что оставили вам предки? Может, приличную работу
начала века...
- А китайская картина разве не приличная работа? - меня так и подмывало
брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов.
Какие-то не настоящие перекупщики, - на китайский шедевр даже внимания не
обращают. - Или вы...
- Восток другой человек собирает, - досадливо сказал очкарик, - его
сегодня нет... Ну, так что - откроем?
- А кто закрывать будет?
- Я помогу! - нетерпеливо кивнул очкарик.
- Это я вам помогу, - заупрямился я. - А вы соберете все, как было...
- Ладно, ладно, договорились..., - очкарик беспрерывно кивал головой;
толстяки стояли порознь - один на входе в магазинный зал, как на шухере,
второй - рядом с очкариком, готовый, принять, подать, подержать...
Я подставил ладошку, и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик
убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко
подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы.
Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой.
Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул.
- Блин! Мне же сказала Люси - не лезь к старью, а я, блин!.. - Он вновь
чихнул.
Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий
лист картона, - он гнулся и был потоньше первого.
- Оппоньки! Что я говорил! - еще прежде, чем он произнес эти слова и
перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок. - Ба-а!
Кажется, пастель! Давно ее не было... - Очкарик осторожно возложил лист на
раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся
картине.
Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с
улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и
смотрела. "Привет! - говорили ее глаза. - Вот мы и встретились? Ты меня
забыл? Ха-ха-ха... А я тебя нет! Ну, вспоминай же, вспоминай, как меня
зовут!" На ней возлежало легкое розовой платье, и босые, согнутые в коленях
ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и
приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят,
но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло
бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было
много на картине, - целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане,
можно было разглядеть отчетливо - вот наша ромашка, васильки, львиный зев,
белые колокольчики... Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой,
словно смотришь на них через сбитый фокус...
- Скольбо бы вы за нее хотели? - очкарик потеребил меня за плечо. -
Деньги сразу...
Я вдруг понял, что если сейчас, сразу, не расстанусь с этой женщиной,
то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни
на кого я смотреть не смогу... Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя,
но забыл, забыл! надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков,
взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски!
Это здесь, в бледном свете коридоре! А если вынести на улицу... На мгновение
мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину
и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву
травинку и коснусь губами ее пальцев...
- Так сколько? - повторил голос за моей спиной.
... Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и вспоминал
подробности разговора, мне показалось, - нет! я был твердо уверен! - что
когда мне задали этот вопрос: "Сколько?", я загадал: если назову цену, и они
согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на
смех, - не продам никогда и ни за какие деньги.
Я назвал цифру в восемьсот долларов, - во столько Настя накануне
оценила все наши финансовые потребности.
- Нет проблем! - Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть
откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка
денег: - Пересчитывайте!
- Все правильно! - я посмотрел на доллары и сунул их в карман джинсов.
Картина исчезла, будто ее и не было. Она растворилась, как клиповая
картинка в телевизоре, и из-за стекла на меня вновь смотрели наши славные
китайцы... На мгновение мне даже показалось, что фокус с картиной - их рук
дело.
Опуская некоторые мистические видения, я рассказал эту историю Насте.
Она только махнула рукой и заплакала, словно и не была рада деньгам. Потом
вытерла слезы и попросила:
- Сходи, отдай маме деньги, пусть готовится к юбилею...
И взялась торопливо протирать стекло и раму картины бархоткой, - за
время всех этих передряг они изрядно заляпалось...
20 апреля 2003г.
1
В то лето парень в черной тугой майке с зелеными драконами на
мускулистых плечах развозил по нашим улочкам бухающую музыку.
Черная лакированная иномарка плавно переваливалась по колдобинам, плыла
вдоль дач и в домах начинали подрагивать стекла. Сидевшему на кожаном
сиденье было лет двадцать пять, и можно было только гадать об источниках его
достатка... Пацаны на велосипедах юркой свитой примыкали сзади, не решаясь
приблизиться к сверкающим бокам музыкальной шкатулки.
- Бум-бум-бум! Что это за музыка! - ворчал вслед машине дядя Жора,
раскладывая на веранде экономические пасьянсы. - Где, вообще, современное
песенное искусство! Из всех песен только и знают припевочку про чай
"Липтон": "В знак хоро-оо-шего вку-уса!" Тьфу, на них! Такие песни можно
сочинять километрами, по три рубля за запятую! Вот мы с твоим батькой в
молодости - как сядем, бывало, в Клубе моряков - он за гитару, я - за
ударные. И все девки наши!.. А сейчас что?
- Вы имеете в виду девок или музыкальную сторону дела? - вполголоса
уточнял я.
- И то и другое! - отрывисто отвечал дядя Жора, щелкая калькулятором. -
И то, и другое!..
Иногда мне не верилось, что дяде Жоре, как и отцу, в прошлом году
стукнуло шестьдесят пять. Неожиданно один из близнецов словно помолодел лет
на пять.
Отрывистой манерой говорить и хитро горящими глазами дядя Жора стал
напоминать сатирика Жванецкого. Стоило ему выйти на нашу улицу и начать
обсуждать с соседями план установки трех секретных прожекторов для
внезапного освещения любителей шариться по чужим огородам, как всем
становилось весело от его голоса. Возьмись дядя Жора читать трагические
сцены рассказа "Му-му" писателя Тургенева, и слушатели валялись бы от смеха
впокатуху, махали руками и просили бы пощадить. Даже его отчет жене о
похоронах сослуживца: "Ну, похоронили, понимаешь. Все хорошо, без драк и
скандалов. Лежал, как живой..." вызывал улыбку, словно дядька побывал не на
похоронах, а на семейном празднике.
- Если бы нам не запретили заниматься джазом, я бы стал вторым Бени
Гутманом! - пытался реконструировать прошлое дядя Жора. - Ты не
представляешь себя, как я играл на саксофоне! Потом какой-то дурак-поэт
сочинил строчку: "Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст!", и нам с
твоим батей пришлось забросить это благородное занятие! Да! Вот, Бог даст,
подкоплю деньжат и куплю саксофон. Тогда вы узнаете, что такое настоящая
музыка и чикагский блюз!
- Чикагский блюз? Что это такое?
- Чикагский блюз, - мечтательно вздохнул дядя Жора, - это сама жизнь.
Его хорошо играть компанией, где все друг друга знают и понимают... Н-да...
Я сказал, что в наше время тоже гоняли за длинные прически под "Битлз"
и запрещали выступать в школе с самодельными рогатыми гитарами. Но мы все
равно собирались и играли у кого-нибудь дома.
- Сколько же стоит саксофон? - поинтересовался я.
- Не знаю, не знаю, - помотал головой дядька. - В любом случае, у меня
все деньги в обороте. На днях надо забрать в одном месте и вложить в
"Ломбард", там подняли годовую ставку на десять процентов!
- Со стороны-то может показаться, что вы ворочаете миллионами, -
подтрунивал я над дядькой, - а на самом деле, даже саксофон не можете себе
позволить.
- Какие миллионы! Миллионы могли быть, если бы твой батька меня
поддержал, и мы бы занялись подъемом драгоценностей со дна океана! Или
свинцовых кабелей со дна Ладоги! А он, видишь ли, заортачился - доцент вуза
не должен заниматься коммерцией! А лауреат Государственной премии должен? И
теперь я, как курочка-ряба, в одиночку клюю по зернышку - то в
"Гермес-финансе", то в "Нефтьалмазинвестзолоте". А какие у нас с ним могли
быть заработки!.. Сказка!..
До тех пор, пока Катька с мужем Никитой не ссудили его из Москвы
деньгами, чтобы "не класть все яйца в одну корзину" и приобрести страшно
доходные акции питерских инвестиционных фондов, дядя Жора пытался очаровать
моего отца грандиозными проектами.
Например, экскурсионные полеты на дирижаблях к Северному полюсу для
мировой элиты. Такой специальный дирижабль с ядерной энергетической
установкой и катапультирующимися креслами на случай аварии. Плюс
комфортабельная собачья упряжка для каждого путешественника с обогревом ног,
маленьким баром и ультразвуковой пушкой для отпугивания белых медведей.
Сначала элита пьет на высоте трех тысяч метров коктейли и горячий шоколад,
любуется северным сиянием, танцует фокстроты, затем спускается на Северный
полюс, где устраивает гонки на собачьих упряжках и стрельбу по тарелочкам.
Одним словом, отдых в экстремальном режиме. Срок окупаемости дирижабля - три
года. Оставалось найти кредит в несколько миллионов долларов - и вперед!
Дядя Жора с отцом сидели бы в особой кабине пилотов-наставников, мы с
Катькой командовали бы стюартами и оркестром, а мама с тетей Зиной -
бортовым рестораном "Мишка на Севере". Такое семейное акционерное общество.
Отец сказал, что если ему поручат, он готов выполнить некоторые расчеты
по дирижаблю и собачьим упряжкам, но быть воздушным извозчиком пусть даже и
для элиты, он не намерен.
Тогда дядя Жора покряхтел и предложил идею попроще - начать подьем
дорогостоящих цветных металлов со дна Ладожского озера, используя
рассекреченные военно-морские карты.
На дне Ладоги с довоенных времен лежали медные кабели в толстой
свинцовой оболочке. Перед началом блокады Ленинграда их перерубили в
нескольких местах, чтобы не достались врагу. На картах расположение
обрубленных кабелей указывалось с точностью до метра.
Стоило наладить намотку кабелей на барабаны, разделку и переплавку
плюмбума на береговом заводике, и первый железнодорожный эшелон с тускло
мерцающими слитками готов к отправке в Прибалтику. Сотни тонн ценного
металла легко превращаются в валюту. Плюс чистая медь самих кабелей, которую
можно вывезти вторым эшелоном. Оставалось создать акционерное общество и
продавить идею в Смольном, где у дядьки с давних времен были крепкие
позиции. Академик Сергей Сергеевич, попрежнему не покидавший Комарово,
обещал помочь с кредитом и плавильными чанами. Он же обещал специальное
судно для подъема кабелей.
Отец отверг и эту идею, - из-за присутствия прибалтийских партнеров она
показалась ему не патриотичной. К тому же, дядька не смог убедить окруженье
Собчака, что пришло время легко и безболезненно расстаться со свинцовым
военным прошлым.
- Консерваторы!- возмущался дядя Жора. - Ретрограды! Или на них мировое
лобби надавило. Опасаются снижения цен на свинец...
Отец с притворным сочувствием сказал, что скорее всего виновато
свинцовое лобби.
Предложив еще несколько прожектов, среди которых запомнились создание
всемирного платного музея вечных двигателей и цеха по выпуску пляжных
шляп-бумерангов и, не найдя поддержки брата-близнеца, дядя Жора занялся
размещением капиталов в питерских инвестиционных фондах, что вызвало у моего
отца нескрываемое недовольство. Какое-то время отношения между братьями были
на грани идеологического разрыва.
- Ишь, миллионер выискался! - фыркал отец. - Давно ли в институте
марксизма-ленинизма отличником был, а теперь, пожалуйста, - частная
собственность основа производства! "Деньги должны трудиться!" Вот она,
пагубная сила золотого тельца!
- Потише, потише, - просила мама. - Не хватает вам на старости лет
рассориться!
- Я свои убеждения на импортную колбасу не меняю! - распалялся отец. -
Жили без нее восемьдесят лет и еще столько прожили бы! А она кое-кому, как
свет в окошке!
Дело дошло до того, что отец припомнил дяде Жоре какой-то мячик, в
одиночку стыренный им у пионеров, а дядя Жора - детскую тетрадку с марками,
которые собирали вместе, а "Досталась она тебе, Сереженька!"
2
Позднее мы безуспешно пытались разобраться, кто же услышал сетования
дяди Жоры о саксофоне, - Господь Бог или тот, чье имя еще в девятнадцатом
веке запрещалось цензурой Святейшего Синода к напечатанию. Лично я убежден,
что Господь Бог услышал дядижорину фразу: "Вот, Бог даст, подкоплю деньжат и
куплю саксофон. Тогда вы узнаете, что такое настоящая музыка!..", и принял
соответствующие меры. Именно так, - достаточно взглянуть на результаты.
В тот день дядя Жора спозаранку вывел из гаража свою чихающую "Волгу" и
укатил в Питер по финансовым делам - в одном месте забрать деньги и
переложить в другое.
Все наши были в городе. Родители уехали получать пенсию, тетя Зина
записалась в мозольный кабинет, Настя повезла Дениса к врачам. Я выспался и
уехал в город на электричке, чтобы купить шаровую опору для "жигулей" и
- От бабушки жены. - Я почему-то сразу решил говорить правду и только
правду. - Она оказалась дворянкой. Но не китайской дворянкой, а нашей... Ее
картина...
- Пятьдесят тысяч долларов! - небрежно сказал Михаил Иванович. - На
аукционе Сотби.
- Что? - не поверил я. - Вот эта картина?
- А кем была бабушка при советской власти? - писатель, слегка
наклонившись вперед, продолжал рассматривать моих китайцев.
- Пенсионеркой, - пожал я плечами. - Женой святого. В смысле,
священника, которого сначала расстреляли, а недавно реабилитировали и
канонизировали... А в войну станочницей на фабрике работала.
Михаил Иванович лишь недоверчиво хмыкнул.
- А что здесь изображено? - спросил я.
- Сдача экзамена на звание чиновника первого класса, - уверенно сказал
Михаил Иванович. - Роспись тушью на рисовой бумаге. Восемнадцатый век. Ты ее
кому-нибудь показывал?
- Нет... Только домашние видели. Ну, и гости иногда... - Пятьдесят
тысяч бухали у меня в голове, и я не мог сдержать радостной улыбки: - А вы
не ошибаетесь насчет цены?
- Сейчас заедем в магазин, возьмем выпивки и закуски, - вместо ответа
не то попросил, не то приказал писатель-китаист. - У тебя деньги-то есть? -
Я понял, что такой шустряк может залезть не только под юбку, но и в твой
кошелек. С другой стороны, поставить бутылку, когда тебе светит пятьдесят
тысяч долларов, - святое дело.
- Есть, есть, - я вспомнил, что жена дала мне деньги заплатить за
квартиру. - А вы что предпочитаете: пиво, коньяк, водку?
- И водку тоже, - сел в машину Михаил Иванович. - Еще заедем в
прачечную, белье получим... А то я три дня на даче безобразничал, жена
вывезла в город и обрекла на трудовую повинность.
Сердце пело! Такие огромные денжищи! Только как попасть на этот Сотби?
- А как попасть на этот Сотби?
- Что-нибудь придумаем, - Михаил Иванович стал доставать из портмоне
квитанцию, и я увидел под прозрачной пленкой фото: он стоит, обнявшись, с
президентом Америки Картером. - Я президент фонда по поиску тел американских
солдат, павших во Вьетнаме, - пояснил Михаил Иванович. - Знаешь, какие самые
приятные женщины? Камбоджийки! На втором месте индианки! - писатель
повеселел от приятных воспоминаний и ближайших перспектив.
- Понятно, - сказал я, заводя машину.
- Сейчас выпьем, и что-нибудь придумаем, - Михаил Иванович по-хозяйски
сидел на переднем сиденье и стряхивал пепел на пол.
- Я женат, - на всякий случай уведомил я. - И не пью!
- А кто тебе предлагает?
Этот юбочник-китаист все больше нравился мне.
Мы доехали до универсама, и писатель, здороваясь с продавцами, набрал в
ларьках выпивки и закуски. Я расплачивался, не спуская глаз с машины, где
лежала фантастической ценности картина.
Затарившись, мы поехали к заливу напротив гостинницы "Прибалтийская",
где гранитная лесенка сбегает к удравшей от берега воде.
По берегу выгуливали собак, бегали дети и на плоской глади серого
залива сидели чайки. Вдали, чуть ли не у горизонта, пытался купаться
какой-то пьяный. Он ложился в мелкую воду, поднимал голову к небесам и
вопил, как пароход: "У-у!" Ему было хорошо, на него показывали пальцем, и
чувствовалось, что человек давно не отдыхал столь насыщенно.
Михаил Иванович разложил выпивку и закуску на капоте моей машины, налил
коньячку и, хыкнув, выпил за Поднебесную, где он провел лучшие годы своей
жизни. Затем, памятуя, что между первой и второй перемычка должен быть
небольшой, он выпил за мою картину и ее достойную продажу.
- Ну-ка, дай еще взгляну, - закурив, попросил писатель, и, когда я
открыл багажник, уверенно поправил себя: - Я ошибся - шестьдесят! Не меньше
шестидесяти тысяч баксов! - Особенно вот этот сюжет хорош! - он показал в
правый нижний угол, где жасминнолицый китаец в ультрамариновом халате
смотрел на бегущую собаку, а над его головой вился в розовом облачке образ
этой собаки. В другом углу картины китаянка в красном платье смотрела на
мышку, и над его головой, как это бывает в комиксах, когда хотят показать, о
чем мечтает или думает герой, тоже витала мышка, которую она наблюдала.
-Что-то мне не верится, - сказал я, имея в виду стоимость.
- Ты хочешь сказать, она стоит больше? - Михаил Иванович наладился
выпить, вспомнив, что не вовремя выпитая третья, это напрочь загубленные
первая и вторая.
- Я хочу сказать, что сумма мне кажется фантастической. - На самом деле
она уже не казалась таковой, но мне хотелось, чтобы Михаил Иванович
поубеждал меня в ценности картины. - Ведь если вдуматься, - ничего
особенного. Бумага, разноцветная тушь...
- Где-то я недавно видел подобную технику, - сморщившись от выпитого и
вскинув указательный палец, стал вспоминать Михаил Иванович и вспомнил: - В
музее Антропологии и этнографии! У Рудика Ица! - палец уперся мне в живот,
словно я и был Рудиком Ицем. - Поедешь к нему завтра, скажешь, что от меня,
и он тебе подтвердит! Точно! У него я видел! В зале Китая висит! Запомни:
Рудольф Фердинандыч Иц!
- Я лучше запишу.
- Надо отлить, - отошел чуть в сторону от машины Михаил Иванович.
- Люди ходят...
- Я старый больной человек, - сказал Михаил Иванович,- меня на
Даманском в почку ранили, мне можно. - Он пошарился в штанах и пустил струю,
которой, можно было бы свалить трехмесячного теленка. - Сейчас тебе
расскажу, как был спецкором "Литературки" на Даманском и крыл в мегафон
китайцев русским матом. Самое удивительное, - они отвечали тем же!
Михаил Иванович угомонился только под вечер, когда было выпито все,
кроме припасенного на утро пива. Я отвез его домой и помог отпереть дверь. В
прихожей висели портреты Маодзе Дуна, Че Гевары и Хо-Ши-мина. Михал Иваныч
дал мне телефон директора Этнографического музея и несколько актуальных
советов, - как следует ублажать китаянок, бирманок и индианок. Про
высокочтимых им комбоджиек он умолчал.
Михаил Иванович поставил пиво в холодильник и рухнул спать. Я с
колотящимся в горле сердцем помчался к машине. Шестьдесят тысяч долларов так
и крутились в моей голове.
Я доехал до дома и позвонил Насте в Зеленогорск.
- Ты стоишь? Немедленно сядь! - подготовив жену, я назвал сумму, в
которую оценили картину.
- Сколько? - охнула Настя. - Не может быть!
Я сказал, что может, и рассказал все в подробностях.
- Так ты сегодня не приедешь?
- Нет! Завтра буду звонить этому дядечке в Музей антропологии и
этнографии, и, если договорюсь, повезу ему картину.
- А где такой музей?
- Это при кунсткамере, где мамонты и младенцы в банках. Вернее,
наоборот - кунсткамера при музее.
Настя помолчала, вздохнула, и я догадался, что сейчас, когда картина
увезена, ей стало по-настоящему жалко добродушных китайцев на смуглой
рисовой бумаге.
Мне почему-то тоже...
5
Директор Музея антропологии и этнографии Рудольф Фердинандович Иц надел
очки и подошел к стоящей на стуле картине. На другом стуле комом лежали мое
синее солдатское одеяло и тесемки. За окном величаво текла Нева и нестерпимо
сверкала адмиралтейская игла.
- Прекрасно, прекрасно, - похвалил он, разглядывая картину. - Хороший
экземпляр! Почти, как наш! Вы давно не были в нашем музее?
- Лет тридцать не был, - признался я, - со школьной поры...
- Ну, что же! - Рудольф Фердинандович уселся за могучий письменный
стол, уставленный статуэтками, и взглянул поверх очков. - У нас сегодня
выходной, но если хотите, вас проводят и покажут нечто подобное.
- Подобное моей картине?
- Да.
- Скажите..., - замялся я, - а правда, что она стоит шестьдесят тысяч
долларов? - Мне почему-то не хотелось идти смотреть подобную картину.
- Кто вам это сказал?
- Михаил Иванович...
- А вы давно знакомы с Михаилом Ивановичем? - директора по-свойски
усмехнулся.
- Не очень.
- Мы знакомы двадцать лет, и я никогда не знаю, что он отчебучит...
- Ясно, - сказал я. - Ну, хотя бы приблизительно!
- Молодой человек, ваша картина бесценна, как всякое произведение
искусства! Уберите ее, и мир изменится в худшую сторону. Я историк,
искусствовед, ученый, наконец, а не оценщик из комиссионного магазина...
Забирайте ее и везите домой. Михал Иванычу привет! Если решитесь ее продать,
покажите, как минимум, троим... Но мы точно не купим...
Рудольф Фердинандович вновь вышел из-за стола и помог укутать китайцев
в одеяло и скрепить его ленточками.
- А что здесь изображено? - спросил я на прощание.
- Подготовка к свадьбе в домах жениха и невесты!
- А Михал Иванович сказал...
- Он вам про индианок и таиландок не рассказывал? - перебил меня Иц,
явно тяготясь дальнейшим разговором, но старательно делая вид, что никогда
не видел более приятного собеседника, чем я. - И как надо начинать церемонию
их обольщения?.. - Он поклонился.
Интеллигентный человек, сразу видно.
6
Художественный салон на Наличной я знал хорошо, - мы с Настей частенько
заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской
березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с
постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми
ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы,
чугунные всадники и собаки - все это успокаивало душу и вместе с тем
навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в
любой ленинградской квартире, а сегодня они - антиквариат, частица прошлого,
как и наша картина, подареная бабушкой своей внучке.
По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который
в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для
закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило -
разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой
ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось.
Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток
из багажника автомобиля.
Я пошел торопливо к входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую
коричневую рамку.
- Это Западная Европа? - успел спросил меня настырный очкарик с
бородкой, и я открыл дверь.
В просторной комнате за тремя письменными столами три женшины пили чай.
- Подождите, пожалуйста, в коридоре, - попросила сидевшая ближе всех в
двери и икнула. - Господи, что это такое... Кто-то вспоминает.
С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с
клубными стульями.
- Это Западная Европа? - тихо повторил очкарик с шелухой тыквенных
семечек в бороде.
- Китай! - сказал я.
- Но рамка-то европейская, - наставивал очкарик, - скорее всего,
диллетант и новичок. - Да вы развяжите, не бойтесь - здесь все свои. - Еще
два мужичка холеного вида с сопением втиснулись в коридор и выставили на
меня глаза и животы. - Мы же хорошие деньги можем дать!
Я вспомнил наказ директора музея: показать, как минимум, троим. Ну,
ладно, пусть посмотрят...
Я снял одеяло и поставил картину на подлокотники кресел. Сам сел рядом,
придерживая раму и с любопытством наблюдая за перекупщиками.
Несколько секунд они молча смотрели на моих китайцев, затем очкарик,
словно он имел дело не с картиной, а с пиджаком, попросил:
- А сзади можно посмотреть?
- Сзади? А что вы сзади увидите?
- Мне только взглянуть! - Он наложил пальцы на верх рамы, и я пожал
плечами:
- Смотрите. Только осторожно!
- Да-да-да, - сказал пузан, не спуская глаз с картины, а второй
добавил: - Вот именно!
Они развернули картину изображением к стене, и так, словно живопись
принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик
нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист
картона.
- А вы никогда ее не вскрывали? - взглянул он на меня.
- Зачем? - пожал я плечами.
- Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, - он быстро наклонил
картину к себе и взглянул на нее с лицевой стороны, - хранится либо полотно,
либо гравюра. Посмотрим?
- Да-да, - в один голос сказали толстяки. - Нам тоже кажется.
- Обратите внимание, - продолжал уговаривать тот, что с шелухой в
бородке, - рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж
стеклом и задником, - он понажимал пальцем на упругий картон, - многослойный
бутерброд! Может, откроем культурненько, глянем? - В его руке щелкнули
плоскогубцы. - Мало ли, что оставили вам предки? Может, приличную работу
начала века...
- А китайская картина разве не приличная работа? - меня так и подмывало
брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов.
Какие-то не настоящие перекупщики, - на китайский шедевр даже внимания не
обращают. - Или вы...
- Восток другой человек собирает, - досадливо сказал очкарик, - его
сегодня нет... Ну, так что - откроем?
- А кто закрывать будет?
- Я помогу! - нетерпеливо кивнул очкарик.
- Это я вам помогу, - заупрямился я. - А вы соберете все, как было...
- Ладно, ладно, договорились..., - очкарик беспрерывно кивал головой;
толстяки стояли порознь - один на входе в магазинный зал, как на шухере,
второй - рядом с очкариком, готовый, принять, подать, подержать...
Я подставил ладошку, и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик
убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко
подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы.
Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой.
Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул.
- Блин! Мне же сказала Люси - не лезь к старью, а я, блин!.. - Он вновь
чихнул.
Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий
лист картона, - он гнулся и был потоньше первого.
- Оппоньки! Что я говорил! - еще прежде, чем он произнес эти слова и
перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок. - Ба-а!
Кажется, пастель! Давно ее не было... - Очкарик осторожно возложил лист на
раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся
картине.
Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с
улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и
смотрела. "Привет! - говорили ее глаза. - Вот мы и встретились? Ты меня
забыл? Ха-ха-ха... А я тебя нет! Ну, вспоминай же, вспоминай, как меня
зовут!" На ней возлежало легкое розовой платье, и босые, согнутые в коленях
ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и
приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят,
но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло
бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было
много на картине, - целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане,
можно было разглядеть отчетливо - вот наша ромашка, васильки, львиный зев,
белые колокольчики... Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой,
словно смотришь на них через сбитый фокус...
- Скольбо бы вы за нее хотели? - очкарик потеребил меня за плечо. -
Деньги сразу...
Я вдруг понял, что если сейчас, сразу, не расстанусь с этой женщиной,
то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни
на кого я смотреть не смогу... Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя,
но забыл, забыл! надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков,
взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски!
Это здесь, в бледном свете коридоре! А если вынести на улицу... На мгновение
мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину
и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву
травинку и коснусь губами ее пальцев...
- Так сколько? - повторил голос за моей спиной.
... Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и вспоминал
подробности разговора, мне показалось, - нет! я был твердо уверен! - что
когда мне задали этот вопрос: "Сколько?", я загадал: если назову цену, и они
согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на
смех, - не продам никогда и ни за какие деньги.
Я назвал цифру в восемьсот долларов, - во столько Настя накануне
оценила все наши финансовые потребности.
- Нет проблем! - Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть
откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка
денег: - Пересчитывайте!
- Все правильно! - я посмотрел на доллары и сунул их в карман джинсов.
Картина исчезла, будто ее и не было. Она растворилась, как клиповая
картинка в телевизоре, и из-за стекла на меня вновь смотрели наши славные
китайцы... На мгновение мне даже показалось, что фокус с картиной - их рук
дело.
Опуская некоторые мистические видения, я рассказал эту историю Насте.
Она только махнула рукой и заплакала, словно и не была рада деньгам. Потом
вытерла слезы и попросила:
- Сходи, отдай маме деньги, пусть готовится к юбилею...
И взялась торопливо протирать стекло и раму картины бархоткой, - за
время всех этих передряг они изрядно заляпалось...
20 апреля 2003г.
1
В то лето парень в черной тугой майке с зелеными драконами на
мускулистых плечах развозил по нашим улочкам бухающую музыку.
Черная лакированная иномарка плавно переваливалась по колдобинам, плыла
вдоль дач и в домах начинали подрагивать стекла. Сидевшему на кожаном
сиденье было лет двадцать пять, и можно было только гадать об источниках его
достатка... Пацаны на велосипедах юркой свитой примыкали сзади, не решаясь
приблизиться к сверкающим бокам музыкальной шкатулки.
- Бум-бум-бум! Что это за музыка! - ворчал вслед машине дядя Жора,
раскладывая на веранде экономические пасьянсы. - Где, вообще, современное
песенное искусство! Из всех песен только и знают припевочку про чай
"Липтон": "В знак хоро-оо-шего вку-уса!" Тьфу, на них! Такие песни можно
сочинять километрами, по три рубля за запятую! Вот мы с твоим батькой в
молодости - как сядем, бывало, в Клубе моряков - он за гитару, я - за
ударные. И все девки наши!.. А сейчас что?
- Вы имеете в виду девок или музыкальную сторону дела? - вполголоса
уточнял я.
- И то и другое! - отрывисто отвечал дядя Жора, щелкая калькулятором. -
И то, и другое!..
Иногда мне не верилось, что дяде Жоре, как и отцу, в прошлом году
стукнуло шестьдесят пять. Неожиданно один из близнецов словно помолодел лет
на пять.
Отрывистой манерой говорить и хитро горящими глазами дядя Жора стал
напоминать сатирика Жванецкого. Стоило ему выйти на нашу улицу и начать
обсуждать с соседями план установки трех секретных прожекторов для
внезапного освещения любителей шариться по чужим огородам, как всем
становилось весело от его голоса. Возьмись дядя Жора читать трагические
сцены рассказа "Му-му" писателя Тургенева, и слушатели валялись бы от смеха
впокатуху, махали руками и просили бы пощадить. Даже его отчет жене о
похоронах сослуживца: "Ну, похоронили, понимаешь. Все хорошо, без драк и
скандалов. Лежал, как живой..." вызывал улыбку, словно дядька побывал не на
похоронах, а на семейном празднике.
- Если бы нам не запретили заниматься джазом, я бы стал вторым Бени
Гутманом! - пытался реконструировать прошлое дядя Жора. - Ты не
представляешь себя, как я играл на саксофоне! Потом какой-то дурак-поэт
сочинил строчку: "Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст!", и нам с
твоим батей пришлось забросить это благородное занятие! Да! Вот, Бог даст,
подкоплю деньжат и куплю саксофон. Тогда вы узнаете, что такое настоящая
музыка и чикагский блюз!
- Чикагский блюз? Что это такое?
- Чикагский блюз, - мечтательно вздохнул дядя Жора, - это сама жизнь.
Его хорошо играть компанией, где все друг друга знают и понимают... Н-да...
Я сказал, что в наше время тоже гоняли за длинные прически под "Битлз"
и запрещали выступать в школе с самодельными рогатыми гитарами. Но мы все
равно собирались и играли у кого-нибудь дома.
- Сколько же стоит саксофон? - поинтересовался я.
- Не знаю, не знаю, - помотал головой дядька. - В любом случае, у меня
все деньги в обороте. На днях надо забрать в одном месте и вложить в
"Ломбард", там подняли годовую ставку на десять процентов!
- Со стороны-то может показаться, что вы ворочаете миллионами, -
подтрунивал я над дядькой, - а на самом деле, даже саксофон не можете себе
позволить.
- Какие миллионы! Миллионы могли быть, если бы твой батька меня
поддержал, и мы бы занялись подъемом драгоценностей со дна океана! Или
свинцовых кабелей со дна Ладоги! А он, видишь ли, заортачился - доцент вуза
не должен заниматься коммерцией! А лауреат Государственной премии должен? И
теперь я, как курочка-ряба, в одиночку клюю по зернышку - то в
"Гермес-финансе", то в "Нефтьалмазинвестзолоте". А какие у нас с ним могли
быть заработки!.. Сказка!..
До тех пор, пока Катька с мужем Никитой не ссудили его из Москвы
деньгами, чтобы "не класть все яйца в одну корзину" и приобрести страшно
доходные акции питерских инвестиционных фондов, дядя Жора пытался очаровать
моего отца грандиозными проектами.
Например, экскурсионные полеты на дирижаблях к Северному полюсу для
мировой элиты. Такой специальный дирижабль с ядерной энергетической
установкой и катапультирующимися креслами на случай аварии. Плюс
комфортабельная собачья упряжка для каждого путешественника с обогревом ног,
маленьким баром и ультразвуковой пушкой для отпугивания белых медведей.
Сначала элита пьет на высоте трех тысяч метров коктейли и горячий шоколад,
любуется северным сиянием, танцует фокстроты, затем спускается на Северный
полюс, где устраивает гонки на собачьих упряжках и стрельбу по тарелочкам.
Одним словом, отдых в экстремальном режиме. Срок окупаемости дирижабля - три
года. Оставалось найти кредит в несколько миллионов долларов - и вперед!
Дядя Жора с отцом сидели бы в особой кабине пилотов-наставников, мы с
Катькой командовали бы стюартами и оркестром, а мама с тетей Зиной -
бортовым рестораном "Мишка на Севере". Такое семейное акционерное общество.
Отец сказал, что если ему поручат, он готов выполнить некоторые расчеты
по дирижаблю и собачьим упряжкам, но быть воздушным извозчиком пусть даже и
для элиты, он не намерен.
Тогда дядя Жора покряхтел и предложил идею попроще - начать подьем
дорогостоящих цветных металлов со дна Ладожского озера, используя
рассекреченные военно-морские карты.
На дне Ладоги с довоенных времен лежали медные кабели в толстой
свинцовой оболочке. Перед началом блокады Ленинграда их перерубили в
нескольких местах, чтобы не достались врагу. На картах расположение
обрубленных кабелей указывалось с точностью до метра.
Стоило наладить намотку кабелей на барабаны, разделку и переплавку
плюмбума на береговом заводике, и первый железнодорожный эшелон с тускло
мерцающими слитками готов к отправке в Прибалтику. Сотни тонн ценного
металла легко превращаются в валюту. Плюс чистая медь самих кабелей, которую
можно вывезти вторым эшелоном. Оставалось создать акционерное общество и
продавить идею в Смольном, где у дядьки с давних времен были крепкие
позиции. Академик Сергей Сергеевич, попрежнему не покидавший Комарово,
обещал помочь с кредитом и плавильными чанами. Он же обещал специальное
судно для подъема кабелей.
Отец отверг и эту идею, - из-за присутствия прибалтийских партнеров она
показалась ему не патриотичной. К тому же, дядька не смог убедить окруженье
Собчака, что пришло время легко и безболезненно расстаться со свинцовым
военным прошлым.
- Консерваторы!- возмущался дядя Жора. - Ретрограды! Или на них мировое
лобби надавило. Опасаются снижения цен на свинец...
Отец с притворным сочувствием сказал, что скорее всего виновато
свинцовое лобби.
Предложив еще несколько прожектов, среди которых запомнились создание
всемирного платного музея вечных двигателей и цеха по выпуску пляжных
шляп-бумерангов и, не найдя поддержки брата-близнеца, дядя Жора занялся
размещением капиталов в питерских инвестиционных фондах, что вызвало у моего
отца нескрываемое недовольство. Какое-то время отношения между братьями были
на грани идеологического разрыва.
- Ишь, миллионер выискался! - фыркал отец. - Давно ли в институте
марксизма-ленинизма отличником был, а теперь, пожалуйста, - частная
собственность основа производства! "Деньги должны трудиться!" Вот она,
пагубная сила золотого тельца!
- Потише, потише, - просила мама. - Не хватает вам на старости лет
рассориться!
- Я свои убеждения на импортную колбасу не меняю! - распалялся отец. -
Жили без нее восемьдесят лет и еще столько прожили бы! А она кое-кому, как
свет в окошке!
Дело дошло до того, что отец припомнил дяде Жоре какой-то мячик, в
одиночку стыренный им у пионеров, а дядя Жора - детскую тетрадку с марками,
которые собирали вместе, а "Досталась она тебе, Сереженька!"
2
Позднее мы безуспешно пытались разобраться, кто же услышал сетования
дяди Жоры о саксофоне, - Господь Бог или тот, чье имя еще в девятнадцатом
веке запрещалось цензурой Святейшего Синода к напечатанию. Лично я убежден,
что Господь Бог услышал дядижорину фразу: "Вот, Бог даст, подкоплю деньжат и
куплю саксофон. Тогда вы узнаете, что такое настоящая музыка!..", и принял
соответствующие меры. Именно так, - достаточно взглянуть на результаты.
В тот день дядя Жора спозаранку вывел из гаража свою чихающую "Волгу" и
укатил в Питер по финансовым делам - в одном месте забрать деньги и
переложить в другое.
Все наши были в городе. Родители уехали получать пенсию, тетя Зина
записалась в мозольный кабинет, Настя повезла Дениса к врачам. Я выспался и
уехал в город на электричке, чтобы купить шаровую опору для "жигулей" и