В силу своей выпуклости, живот у дяди Жоры был больше, чем у моего
отца, и я завидовал Катьке, которой доставалась лишняя площадь для рисунков.
У моего родителя живот был плоский, ограниченный сверху густыми волосами и
мне приходилось просить отца хоть немножечко раздуть его, чтобы прорисовать
детали битвы красных конников с беляками, освещаемой прожектором нашего
бронепоезда. Помню, когда Катька ходила на пляже еще в одних трусиках, она
намазюкала химическим карандашам на брюхе задремавшего батяни такое, что
очнувшийся от вскрика жены дядя Жора, прикрыл руками живот и тут же вбежал в
воду, а тетя Зина, нашлепав заревевшую Катьку, сказала что-то про
извращенные наклонности. Рисунка мне разглядеть не удалось, потому что дядя
Жора уплыл с ним на вторую отмель и там оттер его мелким песочком.
Где она могла это видеть? - возмущенно шептала тетя Зина.
На заборах и не такое увидишь, - пожимал плечами дядя Жора. - Может, ее
в кружок рисования отдать? По-моему, у нее цепкий глаз художника.
Прогуливаясь по Зеленогорскому пляжу с дядей Жорой, отцом и Катькой, мы
иногда встречали мужчин с похожими, вытаращенными, как глаз, пупками, и
тогда возникал неспешный уважительный разговор:
С какого года? - весело спрашивал дядька, разглядывая пупок, словно это
была редкая "Медаль за участие в русско-японской войне". - Ага, с тридцать
восьмого! Это когда родилку уже из флигеля перевели. Видишь, Сережа, какой
аккуратный ободок?
Вижу, - наклонялся к пупку отец. - Ручная работа, военврач первого
ранга Сапожников. Правильно?
А в какой школе учился? - продолжал расспросы дядя Жора. - Ясно. А кто
физику преподавал? Химера? Странно, почему же я тебя не помню... Ах,
эвакуировали... Тогда другое дело.
Мы с Катькой стояли рядом, и я, глядя на разинутый от удивления рот
сестрицы, был готов провалиться сквозь землю: получалось, что я как бы и не
сын своего отца, не племянник своего замечательного дяди Жоры. У них пупки,
что надо, класс! а у меня скучная мирихлюндия!.. Я начинал мрачно ковыряться
в песке и осуждал маму, которая не догадалась съездить на денек в Кронштадт,
чтобы родить меня там и позволить врачам завязать мне пупок симпатичной
блямбочкой.
Если отец сидел со своим пупком более-менее тихо, то дядя Жора создал
на этой почве нечто вроде клуба. Его члены перезванивались и обменивались
визитами. Примерно раз в месяц дядя Жора выводил свою команду в новую баню с
бассейном на углу Марата и Стремянной. Отец ходил на эти сборища, но
держался в тени своего брата-близнеца, чей пупок все признавали за No 1,
эталонный.
Несколько раз отец брал меня в эту веселую мужскую компанию. Они до
одури хлестались вениками в парилке. По очереди ныряли в бассейн и зубами
доставали со дна белую эмалированную кружку. Сидели, набросив на плечи
простыни, и вспоминали детство, проведенное в Кронштадте - война, блокада,
эвакуация, возвращение на остров... Пили водку с пивом и воблой. Звонко
хлопали себя по пуговицам в центре живота. Хохотали. Хвалили дядю Жору,
собравшего их всех вместе. Вспоминали, кто куда разъехался, и кого еще надо
привлечь к их избранной компании.
Крепких сорокалетних мужиков связывало место и время рождения, я любил
их, как любил отца и дядю Жору, но перестал ходить с ними в баню. Это был их
мальчишник, и я чувствовал себя на нем лишним. Они подмигивали мне, хлопали
по плечу, по-свойски сталкивали с бортика бассейна в воду, нещадно лупили
веником, как лупят только своих, но я видел их соскальзывающие на мой живот
взгляды и читал в них разочарование: хороший ты парень, но пупок не наш...
Отец с дядей Жорой, кажется, поняли меня. Надо жить с тем пупком, что
есть, - решил я.
Мы приехали к дяде Жоре и позвонили.
Тетя Зина в знак протеста смотрела телевизор. Я на всякий случай
передал ей привет от мамы, и она выдавила из себя улыбку.
Дядя Жора расцвел при виде брата и повел нас к столу, за которым сидел
кряжистый, как сосна в дюнах, капитан портовского буксира Феодосий
Федорович. Вид у него был усталый, но он бодрился: таращил глаза и старался
улыбаться. Седые с зеленью волосы были расчесаны на прямой пробор. Мне
показалось, появление отца его несколько обеспокоило.
Кронштадтец кронштадтца не бросит! - громко, чтобы слышала тетя Зина,
объявил дядя Жора и показал отцу и своему гостю, чтобы они поскорее
расстегнули рубашки и предъявили друг другу пупки. - Нас так мало осталось,
что скоро в красную книгу заносить будут!
Смотрины к бурной радости дяди Жоры состоялись, и он предложил выпить
по колявочке за флотскую дружбу. Они выпили, и Феодосия Федоровича прорвало:
буксирный капитан смотрел на братьев вытаращенными глазами, зажмуривал то
один глаз, то другой, рявкал тосты за Кронштадт, Купеческую гавань, Морской
собор, и вскоре попросился домой, признавшись, что у него обнаружилось
несинхронное двоение в глазах, и он очень опасается за свое дальнейшее
морское здоровье.
Феодосия Федоровича мы с отцом отвезли на такси к причалу, откуда
стартовали на Кронштадт белоснежные "Метеоры". Он вышел из машины, глотнул
свежего балтийского ветра, крякнул, обнял нас на прощание и радостно
сообщил, что двоиться в глазах вроде бы перестало.
Матрос-билетер отдал ему честь у трапа, и скоро капитан буксира уже
махал нам из ходовой рубки "Метеора", и за его спиной виднелись два четких
профиля в белых фуражках.
Когда корабль, отдав швартовы, начал отползать от причала, отцовский
пупок был удостоен трех прощальных гудков. Их дали по блату друзья
буксирного капитана. Может, у них тоже были особые пупки, - не знаю. Отец
взял под козырек темно-синей в крапинку кепки, привезенной из командировки в
Польшу, а я просто помахал рукой веселому дядечке в раскрытом окошке рубки.
Он что-то кричал нам и потрясал сжатым кулаком. Наверное, про кронштадтцев,
которых не так и много на белом свете...
И мне нестерпимо захотелось, чтобы когда-нибудь и в мою честь прогудел
пароход, и мой друг потрясал на прощание сжатым кулаком...
2
Лет в четырнадцать-пятнадцать, в том возрасте, который принято называть
переходным, я неожиданно возненавидел эти дурацкие петровские пупки. Они
стали казаться мне нелепыми, глупыми, а люди, которые выставляют их напоказ
и кичатся ими, - недостойными уважения. Я перестал ходить с отцом и дядей
Жорой на пляж, а мыться предпочитал в ванной.
Меня раздражало, когда отец с дядей Жорой суетились с устройством на
работу какого-то пьяницы-такелажника только на том основании, что его пупок
был завязан не так, как у всего человечества. Прямо какой-то орден
кронштадтских пупковладельцев! Чушь! Глупость!
Или похороны трамвайщика, после которых отец простудился и слег с
бронхитом, потому что хоронили на горушке старинного шуваловского кладбища,
а потом вся кронштадсткая команда сидела на бережку озера с поминальными
скатертями и, выпив, полезла купаться, чтобы блеснуть своими фиговинами в
центре живота. Хорошо, никто не утонул. А потом они мокрые ходили искать то
место, где стоял плавучий ресторан, в котором Блок написал про пьяниц с
глазами кроликов. Дядя Жора неделю хрипел, как старый граммофон, а батя
кашлял так, что отскакивали поставленные на спину банки. Кому это надо? Как
я понял, дядя Жора с отцом занимали в этой компании самые высокие ступени
социальной лестницы, и все норовили их о чем-нибудь попросить. Отсюда и
долгие вечерние перезвоны, когда телефон занят, и пацаны не могут до меня
дозвониться...
Мама заболела как-то внезапно, сразу осунулась, потускнела глазами и
подолгу сидела в кресле, поглаживая кошку Сильву, словно болело у Сильвы, а
не у нее. По осторожным разговорам отца и дяди Жоры я понял, что дела плохи.
Анализы никуда не годятся, специалистов нет, а к тем, которые есть, не
пробится. А лечить надо быстро, на ранней стадии болезни.
Маму положили в больницу на Березовую аллею, и по названию клиники я
догадался, что у нее может быть рак.
- Сейчас это лечат, - уверенно говорил отец. - Есть химиотерапия, есть
облучение...
По тому, как он это говорил, я понял, что вылечивают не всех. И еще я
понял, что на Березовой аллее, где лежала мама, нет нужного оборудования.
Оно есть в большом институте на станции Песочная, мимо которой мы ездили
электричкой на дачу. Там всегда выходило и садилось много народу с хмурыми
лицами.
Я не мог представить себе жизнь без мамы, и когда мне на глаза попалась
какая-то медицинская справка, узнал, что ей только тридцать девять лет. Я
положил справку на место, закрыл лицо руками и заплакал.
Отец ездил в этот самый институт в Песочную, но вернулся
обескураженный: нас поставили в очередь, но подойти она могла и через
полгода-год. Хуже того - отец там наскандалил, обозвав какого-то медика
клистирной трубкой.
-Там лежат либо блатники, либо взяточники! - распалялся отец. - Жора,
ты бы видел эту публику - полный рот золотых зубов и кошельки размером с
банный чемоданчик.
Дядя Жора выслушал все это, почесал затылок и сказал, что поедет в
Москву. Еще не знает к кому, но поедет. Если потребуют обстоятельства, он
представится мужем - фамилии одинаковые, портретное сходство с братом
изумительное. Он попросил отца собрать все медицинские бумаги и приготовить
особую папочку с мамиными геологическими достижениями, когда она вместе с
папой совсем юной девушкой открывала в экспедициях секретные местрождения,
где к ней и могла прицепиться болезнь. Отец снял с антресолей потертый
чемоданчик и достал из него пачку почетных грамот с красными флагами и
загадочными надписями шифрованных объектов.
-Вот, - сказал отец и долго молчал. - Двенадцать полевых сезонов... Два
разведанных месторождения. Могли Государственную премию дать, да мы оттуда
уволились. Давай я с тобой поеду, Жора!
- Не надо, - твердо сказал брат, - у меня все-таки три прыжка с
парашютом. Там нужны крепкие нервы. А ты кого-нибудь сиделкой или пробиркой
обзовешь, и пиши пропало.
Потом отец добывал ходатайства от маминого института, я носил в
больницу гранатовый и свекольный сок для поднятия гемоглобина, ездил на
Кузнечный рынок и несколько раз тайком заходил в Александро-Невскую лавру.
Сняв шапку, я стоял в полумраке и скорее душой, чем языком, просил Боженьку
помочь маме поправиться.
Я трогал холодный гранит Александрийской колонны увенчанной ангелом с
крестом, молча стоял напротив Медного всадника и, задирая голову на золотой
шлем Исаакия, мелко крестил живот под полой куртки. Я не верил, что город,
спасший маму в блокаду, может выдать ее сейчас...
... Дядя Жора не успел еще вернуться из Москвы, как мы узнали, что маму
переводят в Песочное, где с понедельника начинают курс лучевой терапии.
Отец ушел в ванную и долго сморкался там. Я сидел над тетрадкой по
физике, тер глаза и не мог проглатить комок в горле. Сильва, словно понимая
в чем дело, вспрыгнула мне на колени и с веселым урчанием бодала меня в
живот.
Приехав из Москвы и отоспавшись, дядя Жора рассказал, как было дело.
Сначала все шло хорошо. Через знакомых в своем министерстве он попал на
прием в Минздрав. Отсидел длинную очередь, за окнами уже смеркалось,
секретарша подкрасила губки и натянула сапоги, собираясь двигать к дому.
Наконец дядю Жору пригласили в громадный кабинет со столом-аэродромом и
портретом Брежнева за спиной его владельца. Он все коротко изложил, и
попросил в виду больших заслуг больной Банниковой перед Советским
государством перевести ее немедля в клинику НИИ в Песочном для прохождения
предписанного ей курса лучевой терапии.
- Вот ходатайство с места ее работы, вот почетные грамоты Министерства
геологии, вот...
А где направление от медицинского учреждения, в котором она сейчас
находится? - перебил замминистра, поправляя дымчатые очки. - Может, они
справятся своими силами?
Да не справятся они, не справятся! Мне же главврач сказал: забирайте ее
как можно быстрее в Песочное... У нас нет такой аппаратуры...
Замминистра стал рассуждать, что в прошлом году они послали две
электронные пушки в Ленинград, в том числе и в клинику на Березовой аллее, и
надо разобраться, почему они не действуют, почему родственники больных
вынуждены приезжать в Минздрав, в то время, как... - Он стал аккуратно
отодвигать от себя документы, намереваясь вернуть их просителю. - Нет, нет,
товарищ Банников, понимаю ваши чувства, но поймите и меня, я должен
разобраться...
- Хорошо! - сказал дядя Жора. - Звоните в Ленинград и разбирайтесь! Я
подожду!
- А что вы мне указываете? - поднялся замминистра и снял очки. - Я и
сам знаю, когда мне что делать!
- Я вам не указываю, - тоже поднялся дядя Жора. - Просто надо понимать,
что в Ленинграде от вас ждет помощи человек, который двенадцать лет лазал по
горам, чтобы найти сырье для ваших медицинских пушек. И не исключено, что
нынешнее заболевание связано именно с этими поисками...
Вот завтра и разберемся! - кивнул замминистра.
Сегодня! Или я у вас ночевать буду! - сказал дядя Жора, окидывая
взглядом кабинет в поисках подходящей мебели. - Я из Кронштадта, и с места
не двинусь, пока не будет направления в Песочное! - С этими словами он сел в
кресло у окна, закинул ногу на ногу и сделал вид, что он, несгибаемый
кронштадтец, потерял всякий интерес к столичному медику-бюрократу. Вот
решишь, дескать, вопрос, тогда поговорим...
- Из Кронштадта? - с интересом переспросил замминистра. - Живете там?
Родился!
Хм-м, - замминистра вернул очки на переносицу. - И в каком же году?
В тридцать втором! - твердо отчеканил дядя Жора, давая понять, что его
не размягчишь и не возьмешь на фу-фу. Он будет стоять до последнего. - В
одна тысяча девятьсот тридцать втором году!
- Понятно, - замминистра снял телефонную трубку и ласково проворковал:
- Тамарочка, я занят. - После этого он вышел из-за стола и плавным движением
руки указал на живот просителя:
- Расстегивай рубаху, показывай пупок. Кронштадтский ты наш!
Теперь дядька глянул с интересом на замминистра, и, глянув, неспеша
повесил пиджак на высокую спинку стула, расстегнул рубашку и задрал майку.
Так-так-так, - сказал замминистра, наклоняясь к дядижориному животу. -
Славненье, славненько. Признак кроштадского происхождения налицо!
Одевайтесь, упрямец вы наш! - С этими словами хозяин кабинета ловким
движением распустил брючный ремень и с гордой улыбкой выставил на обозрение
свой упитанный животик:
А теперь ты глянь! И кто из нас упрямее будет?
По словам дяди Жоры, он обалдел от увиденного. Среди раздвинутой
материи сверкал бронзовым отливом пупок размером не с кительную пуговицу, а
с самую настоящую медаль.
- Минуточку, минуточку, - забормотал дядя Жора, пораженный зрелищем. -
Нельзя ли поближе к свету, - он быстро нацепил на нос очки. - Это какого же
года работа?
Тысяча девятьсот тридцать первого! - раздвигая одежды, гордо сказал
замминистра и слегка надул живот, чтобы выставить пупок во всей его
величавой красе.
Дядя Жора поцокал языком, давая понять, что пупок всамделишно
кронштадтский, и он признает его старшинство и художественное превосходство
над своим пупком. Но поцокал твердо, чтобы никто не подумал, будто он
считает себя салагой и сдается.
Тамара, два чая и блюдечко лимона с сахарком! - вернувшись за стол,
сказал в трубку замминистра.- И соедини меня с НИИ онкологии в Песочном. А
за тобой, едрен-батон, - он строго посмотрел на дядю Жору, - направление!
"Вот мы какие, кронштадтцы! - ликовал дядя Жора, обнимая отца. - Друг
друга не бросаем, и своих в обиду не даем! Пупок у нас, как пропуск!
Понадобится, до самого верха дойдем!"
Мама пролежала в Песочном всю зиму, весну, и только в июне, когда на
деревьях затрепетали настоящие упругие листочки, нам ее отдали - худую, но с
повеселевшими глазами. Мама прекрасно могла идти и сама, но папа взял ее на
руки, поцеловал и понес в дядижорину "Волгу" с оленем на капоте. Он улыбался
и что-то негромко говорил ей. Мама обвивала руками папину шею и кивала в
ответ. Я нес сзади мамины авоськи и пакеты. Цветы она оставила в палате...
Мама обнялась с дядей Жорой, тетей Зиной, и мы поехали. Мама была
непривычно худенькая, и мы втроем сидели на заднем сиденье, осторожно
обнимая ее и придерживая на поворотах.
Врачи сказали отцу, что лечение было своевременным и потому успешным,
рецидива болезни быть не должно.
...В то лето кончился мой переходный возраст, осенью я пошел в девятый
класс, и кронштадтские пупки уже не раздражали меня, не представлялись
глупыми играми взрослых людей, а кронштадтцы стали казаться мне самыми
достойными и авторитетными людьми...
2002г.
(из цикла "Близнецы)
Рыбалка была страстью и гордостью дяди Жоры, его большой, но
неразделенной любовью. По рассказам дядьки, близнеца моего отца, в процессе
лова ему всегда сопутствовала удача, -- он тягал налимов и хариусов, греб
садками лещей, поднятых со дна специальной электроудочкой, гарпунил острогой
гигантского лосося, шедшего на нерест в узких прибалтийских речках и
которого невозможно было втянуть в лодку, не вырвав кусок мяса, а потому,
вонзив кованый наконечник в спину, рыбу отпускали, чтобы поутру найти ее
обессиленной в камышах -- по красной тряпке, привязанной к рукоятке остроги.
На северных морях, куда дядька ездил испытывать секретные изделия своего КБ,
он бочками налавливал пикшу и зубатку. В звенящих ручьях Кольского
полуострова брал крупную форель до ста штук зараз. Но как только дело
доходило до доставки улова в дом, удача отворачивалась от дяди Жоры, и он
приезжал пустой, без единого рыбьего хвоста.
Хитрые выдры, караулившие дядю Жору, перекусывали крепкую веревку, и на
дно уходил привязанный к дереву садок с дневным уловом. Или переворачивалась
лодка, и гигантский балтийский лосось, таивший в своем чреве ведро красной
икры, неожиданно оживал и, залепив дядьке на прощание хвостом по физиономии,
уплывал залечивать рану в глубину речного омута -- дядька давал трогать
вспухшую от удара челюсть и демонстрировал тете Зине пустую пачку анальгина,
которую ему пришлось съесть, пока он на своей "Волге" с фигуркой оленя на
капоте добирался до Ленинграда. Слежавшаяся в кармане пачка имела вид
бесспорного вещественного доказательства, и тетя Зина нежно охала: "Ой,
бедный наш Волчок! Волчку было больно. Сейчас я ему компресс поставлю..."
Два бочонка засоленной зубатки, приготовленные к отправке поездом
Мурманск-Ленинград, бесследно исчезали с балкона общежития судостроительного
завода. Тощий и злой медведь на глазах у дяди Жоры жадно расправлялся с его
уловом миноги, толстея на глазах и не реагируя на предупредительную стрельбу
из ракетницы, которую дядя Жора производил с дерева на противоположном
берегу речки.
Сентябрь стоял теплый, ясный, грибной, и отец, решив, наконец, отведать
сграндиозных уловов брата, сказал, что неплохо бы нам втроем отправиться на
рыбалку -- столь заманчиво дядя описывал новое рыбное место, открытое им
совместно с доктором наук Н. совсем неподалеку от нашей дачи в Зеленогорске.
Я только что вернулся из колхоза с картошки, и до занятий в институте
оставалось несколько дней. Мы сидели на улице за столиком, и одинаковые
ковбойки, подаренные братьям-близнецам, усиливали их не размывающееся с
годами сходство. Ковбойки подарила бабушка, -- ей хотелось, чтобы сыновья,
как и прежде, продолжали жить дружно. "Ты, главное, наведи нас на место, --
сказал отец, -- а сохранность улова я гарантирую". -- "Ха! -- подмигнул мне
дядя Жора. -- И наводить нечего. Готовь тару! Завтра едем!"
...Дядя Жора, чтоб все видели, кто тут главный, сидел на корме лодки,
катал желваки, сплевывал в воду и поглядывал в бинокль. Мы с батей гребли.
Мы плыли по мелкой извилистой речушке, чтобы попасть в озеро, где
огромные щуки закусывают раками и не могут уесть их даже в три приема --
такие мощные раки водились в том озере. Мы собирались брать и раков и щук.
Для раков были заготовлены круглые сетчатые рачевни и вонючие мосталыги,
которые дядя Жорадостал по блату -- всего за бутылку водки в мясном
подвальчике напротив вокзала.Мосталыги дядя Жора сунул в мой рюкзак, в
десятый раз пояснив, что раки обожают тухловатое мясо. Пока мы ехали в
автобусе, дядя Жора успевал заигрывать с кондукторшей, прикладываться к
фляжке с венгерским капитанским джином, отдающим можжевельником, и развивать
темураков. Он значительно вскидывал палец и говорил столь уверенно,
словнопрожил с раками на дне озера не один год, и они, признав его за
своего, поведали ему освоих гастрономических пристрастиях. Более того, из
рассказа дяди Жоры выходило, что он собственными глазами видел, как огромных
усатых раков, с которыми он сдружился, поедают гигантские щуки. И теперь
дядя Жора выдавал эту тайну подводного царства мне, своему единственному и
любимому племяннику. Отец, привалившись к окошку, делал вид, что дремлет, но
иногда фыркал от смеха, не вмешиваясь в рассказ.
Мы вышли из автобуса, спустились к реке, дошли шелестящей тропинкой до
мостков, и дядя Жора в пять минут добыл лодку. Пьянющий мужичок, которому
дядя Жора взялся внушить, что мы прибыли от Валентина Моисеевича и нам
требуется лодка,несколько раз падал в мелкую воду, пытаясь артистически
обвести рукой весь наличный маломерный флот, и дядька, налив ему стакан
джина, оставил его в покое, посадив на пенек и отвязав первую попавшуюся
лодку. Лодка текла, и было непонятно, кому ее возвращать.
-- Левый табань, правый загребай! -- скупо цедил команды дядя Жора, и
лодка с шелестом въезжала в камыши. -- Салаги! -- не теряя капитанского
достоинства, журил нас дядя Жора. -- Левый -- это не тот, кто от меня слева,
а который сидит с левого борта. Выгребай назад. Дружно -- раз! Не
брызгаться! Полный вперед! -- И подкалывал отца, не отпуская от глаз
бинокля: "Какие у нас преподаватели, такие и студенты -- лево от права
отличить не могут, а собираются коммунизм построить..."
Удивительно, но мы с отцом, прекрасно зная, кто считается левым и
правым гребцом, не сговариваясь, решили, что дядя Жора попросту перепутал
ракурс и сделали поправку на его утомленность джином и дорогой.
Над озером стоял туман, и дядя Жора, отпустив бинокль, принял решение
держаться левого берега, который по его воспоминаниям был холмист и лучше
подходил для лагеря.
-- Тут боровики размером с солдатскую каску, -- сказал дядя Жора, когда
лодка, влажно шелестя песком, ткнулась в берег. -- И ни одного червивого.
Вылезаем!
-- А змеи тут водятся? -- как бы между делом спросил я.
-- Ха! -- гордо сказал дядя Жора, словно он их и выращивал. -- Не змеи,
а одно загляденье! Толстые, метра по полтора. Гадюки!
Пока мы с отцом разводили на пригорке костер и ставили палатку, дядя
Жора пробежался по лесу и принес несколько дрябловатых от сентябрьских
заморозков боровиков и кучку переросших свой калибр красных, которые тут же
принялся чистить и кромсать в котел, приговаривая: "Рыбки-то еще наедимся, а
вот грибная солянка на ужин в самый раз..."
Дядя Жора сказал, что хорошее начало полдела откачало. Теперь, главное,
хорошенько поесть, опустить в озеро раковни и ночью вставать по очереди,
чтобы вытащить раков. А щук наловим на утренней зорьке. Подъем будет в пять
утра, без всякой пощады! Он изготовил несколько жердин, привязал к ним у
света костра раковни и закрепил в них шелковой бечевой мосталыги. Придирчиво
понюхал белеющие на дне сеток кости, словно сомневался, достаточно ли они
вонючи для его друзей-раков, показал нам большой палец и спустил устройство
на дно озера рядом с перевернутой на берегу лодкой. Лодку мы по настаянию
отца перевернули, чтобы ее не увели.
-- Кирилл, ты как самый трезвый, следи за снастью, а мы с твоим батькой
пока вмажем под соляночку.
Я тягал раков через каждые пять-десять минут и, осторожно собрав их в
темной траве, бежал с ведром к костру, чтобы похвастаться уловом. Отец с
дядей Жорой, хохотали, как мальчишки, и сожалели, что прихватили мало укропа
и прочих специй -- если дело пойдет такими темпами, то часть раков придется
варить по-простому, в соленой воде. Когда их набилось целое ведро, дядя Жора
высыпал шуршащих раков в полиэтиленовую скатерть, завязал морским узлом и
положил за палатку, чтобы свет костра не будоражил озерных жителей, и они
лежали бы тихо в ожидании пахучего укропного кипятка. Я продолжал дергать с
неглубокого дна раковни, отец светил мне фонариком, раки, учуяв неладное,
разбегались от белевшей кости к краям сетки, дядя Жора колдовал над
закипавшим в ведре рассолом, напевая про грека, ехавшего через реку, и раки,
которых я теперь вываливал на одеяло, норовили сбежать к воде и расползались
по траве. На всякий случай я срезал палочку с рогатинкой на конце и ходил с
ней, как со стеком, постукивая по голенищу кирзового сапога.
-- Горе только рака и красит, -- проворачивая палкой в ведре, в котором
из пены торчали огненные усы ихвосты, сказал дядя Жора и позвал нас снимать
пробу. Раки были классные! Сваренные с солью, перцем, лавровым листом,
укропом -- они и в самом деле были крупны, их хотелось есть и есть,
отламывая мощные хвосты, высасывая из колючих ломких клешней ароматный
рассол.
...Я проснулся от боли в пальце -- словно защемил его в двери, тряхнул
рукой, с ужасом ощущая, как от нее отлетело что-то живое и холодное и
плюхнулось о брезент.
"Змея! -- хрипло завопил я, встряхивая горящей рукой и пытаясь другой
отца, и я завидовал Катьке, которой доставалась лишняя площадь для рисунков.
У моего родителя живот был плоский, ограниченный сверху густыми волосами и
мне приходилось просить отца хоть немножечко раздуть его, чтобы прорисовать
детали битвы красных конников с беляками, освещаемой прожектором нашего
бронепоезда. Помню, когда Катька ходила на пляже еще в одних трусиках, она
намазюкала химическим карандашам на брюхе задремавшего батяни такое, что
очнувшийся от вскрика жены дядя Жора, прикрыл руками живот и тут же вбежал в
воду, а тетя Зина, нашлепав заревевшую Катьку, сказала что-то про
извращенные наклонности. Рисунка мне разглядеть не удалось, потому что дядя
Жора уплыл с ним на вторую отмель и там оттер его мелким песочком.
Где она могла это видеть? - возмущенно шептала тетя Зина.
На заборах и не такое увидишь, - пожимал плечами дядя Жора. - Может, ее
в кружок рисования отдать? По-моему, у нее цепкий глаз художника.
Прогуливаясь по Зеленогорскому пляжу с дядей Жорой, отцом и Катькой, мы
иногда встречали мужчин с похожими, вытаращенными, как глаз, пупками, и
тогда возникал неспешный уважительный разговор:
С какого года? - весело спрашивал дядька, разглядывая пупок, словно это
была редкая "Медаль за участие в русско-японской войне". - Ага, с тридцать
восьмого! Это когда родилку уже из флигеля перевели. Видишь, Сережа, какой
аккуратный ободок?
Вижу, - наклонялся к пупку отец. - Ручная работа, военврач первого
ранга Сапожников. Правильно?
А в какой школе учился? - продолжал расспросы дядя Жора. - Ясно. А кто
физику преподавал? Химера? Странно, почему же я тебя не помню... Ах,
эвакуировали... Тогда другое дело.
Мы с Катькой стояли рядом, и я, глядя на разинутый от удивления рот
сестрицы, был готов провалиться сквозь землю: получалось, что я как бы и не
сын своего отца, не племянник своего замечательного дяди Жоры. У них пупки,
что надо, класс! а у меня скучная мирихлюндия!.. Я начинал мрачно ковыряться
в песке и осуждал маму, которая не догадалась съездить на денек в Кронштадт,
чтобы родить меня там и позволить врачам завязать мне пупок симпатичной
блямбочкой.
Если отец сидел со своим пупком более-менее тихо, то дядя Жора создал
на этой почве нечто вроде клуба. Его члены перезванивались и обменивались
визитами. Примерно раз в месяц дядя Жора выводил свою команду в новую баню с
бассейном на углу Марата и Стремянной. Отец ходил на эти сборища, но
держался в тени своего брата-близнеца, чей пупок все признавали за No 1,
эталонный.
Несколько раз отец брал меня в эту веселую мужскую компанию. Они до
одури хлестались вениками в парилке. По очереди ныряли в бассейн и зубами
доставали со дна белую эмалированную кружку. Сидели, набросив на плечи
простыни, и вспоминали детство, проведенное в Кронштадте - война, блокада,
эвакуация, возвращение на остров... Пили водку с пивом и воблой. Звонко
хлопали себя по пуговицам в центре живота. Хохотали. Хвалили дядю Жору,
собравшего их всех вместе. Вспоминали, кто куда разъехался, и кого еще надо
привлечь к их избранной компании.
Крепких сорокалетних мужиков связывало место и время рождения, я любил
их, как любил отца и дядю Жору, но перестал ходить с ними в баню. Это был их
мальчишник, и я чувствовал себя на нем лишним. Они подмигивали мне, хлопали
по плечу, по-свойски сталкивали с бортика бассейна в воду, нещадно лупили
веником, как лупят только своих, но я видел их соскальзывающие на мой живот
взгляды и читал в них разочарование: хороший ты парень, но пупок не наш...
Отец с дядей Жорой, кажется, поняли меня. Надо жить с тем пупком, что
есть, - решил я.
Мы приехали к дяде Жоре и позвонили.
Тетя Зина в знак протеста смотрела телевизор. Я на всякий случай
передал ей привет от мамы, и она выдавила из себя улыбку.
Дядя Жора расцвел при виде брата и повел нас к столу, за которым сидел
кряжистый, как сосна в дюнах, капитан портовского буксира Феодосий
Федорович. Вид у него был усталый, но он бодрился: таращил глаза и старался
улыбаться. Седые с зеленью волосы были расчесаны на прямой пробор. Мне
показалось, появление отца его несколько обеспокоило.
Кронштадтец кронштадтца не бросит! - громко, чтобы слышала тетя Зина,
объявил дядя Жора и показал отцу и своему гостю, чтобы они поскорее
расстегнули рубашки и предъявили друг другу пупки. - Нас так мало осталось,
что скоро в красную книгу заносить будут!
Смотрины к бурной радости дяди Жоры состоялись, и он предложил выпить
по колявочке за флотскую дружбу. Они выпили, и Феодосия Федоровича прорвало:
буксирный капитан смотрел на братьев вытаращенными глазами, зажмуривал то
один глаз, то другой, рявкал тосты за Кронштадт, Купеческую гавань, Морской
собор, и вскоре попросился домой, признавшись, что у него обнаружилось
несинхронное двоение в глазах, и он очень опасается за свое дальнейшее
морское здоровье.
Феодосия Федоровича мы с отцом отвезли на такси к причалу, откуда
стартовали на Кронштадт белоснежные "Метеоры". Он вышел из машины, глотнул
свежего балтийского ветра, крякнул, обнял нас на прощание и радостно
сообщил, что двоиться в глазах вроде бы перестало.
Матрос-билетер отдал ему честь у трапа, и скоро капитан буксира уже
махал нам из ходовой рубки "Метеора", и за его спиной виднелись два четких
профиля в белых фуражках.
Когда корабль, отдав швартовы, начал отползать от причала, отцовский
пупок был удостоен трех прощальных гудков. Их дали по блату друзья
буксирного капитана. Может, у них тоже были особые пупки, - не знаю. Отец
взял под козырек темно-синей в крапинку кепки, привезенной из командировки в
Польшу, а я просто помахал рукой веселому дядечке в раскрытом окошке рубки.
Он что-то кричал нам и потрясал сжатым кулаком. Наверное, про кронштадтцев,
которых не так и много на белом свете...
И мне нестерпимо захотелось, чтобы когда-нибудь и в мою честь прогудел
пароход, и мой друг потрясал на прощание сжатым кулаком...
2
Лет в четырнадцать-пятнадцать, в том возрасте, который принято называть
переходным, я неожиданно возненавидел эти дурацкие петровские пупки. Они
стали казаться мне нелепыми, глупыми, а люди, которые выставляют их напоказ
и кичатся ими, - недостойными уважения. Я перестал ходить с отцом и дядей
Жорой на пляж, а мыться предпочитал в ванной.
Меня раздражало, когда отец с дядей Жорой суетились с устройством на
работу какого-то пьяницы-такелажника только на том основании, что его пупок
был завязан не так, как у всего человечества. Прямо какой-то орден
кронштадтских пупковладельцев! Чушь! Глупость!
Или похороны трамвайщика, после которых отец простудился и слег с
бронхитом, потому что хоронили на горушке старинного шуваловского кладбища,
а потом вся кронштадсткая команда сидела на бережку озера с поминальными
скатертями и, выпив, полезла купаться, чтобы блеснуть своими фиговинами в
центре живота. Хорошо, никто не утонул. А потом они мокрые ходили искать то
место, где стоял плавучий ресторан, в котором Блок написал про пьяниц с
глазами кроликов. Дядя Жора неделю хрипел, как старый граммофон, а батя
кашлял так, что отскакивали поставленные на спину банки. Кому это надо? Как
я понял, дядя Жора с отцом занимали в этой компании самые высокие ступени
социальной лестницы, и все норовили их о чем-нибудь попросить. Отсюда и
долгие вечерние перезвоны, когда телефон занят, и пацаны не могут до меня
дозвониться...
Мама заболела как-то внезапно, сразу осунулась, потускнела глазами и
подолгу сидела в кресле, поглаживая кошку Сильву, словно болело у Сильвы, а
не у нее. По осторожным разговорам отца и дяди Жоры я понял, что дела плохи.
Анализы никуда не годятся, специалистов нет, а к тем, которые есть, не
пробится. А лечить надо быстро, на ранней стадии болезни.
Маму положили в больницу на Березовую аллею, и по названию клиники я
догадался, что у нее может быть рак.
- Сейчас это лечат, - уверенно говорил отец. - Есть химиотерапия, есть
облучение...
По тому, как он это говорил, я понял, что вылечивают не всех. И еще я
понял, что на Березовой аллее, где лежала мама, нет нужного оборудования.
Оно есть в большом институте на станции Песочная, мимо которой мы ездили
электричкой на дачу. Там всегда выходило и садилось много народу с хмурыми
лицами.
Я не мог представить себе жизнь без мамы, и когда мне на глаза попалась
какая-то медицинская справка, узнал, что ей только тридцать девять лет. Я
положил справку на место, закрыл лицо руками и заплакал.
Отец ездил в этот самый институт в Песочную, но вернулся
обескураженный: нас поставили в очередь, но подойти она могла и через
полгода-год. Хуже того - отец там наскандалил, обозвав какого-то медика
клистирной трубкой.
-Там лежат либо блатники, либо взяточники! - распалялся отец. - Жора,
ты бы видел эту публику - полный рот золотых зубов и кошельки размером с
банный чемоданчик.
Дядя Жора выслушал все это, почесал затылок и сказал, что поедет в
Москву. Еще не знает к кому, но поедет. Если потребуют обстоятельства, он
представится мужем - фамилии одинаковые, портретное сходство с братом
изумительное. Он попросил отца собрать все медицинские бумаги и приготовить
особую папочку с мамиными геологическими достижениями, когда она вместе с
папой совсем юной девушкой открывала в экспедициях секретные местрождения,
где к ней и могла прицепиться болезнь. Отец снял с антресолей потертый
чемоданчик и достал из него пачку почетных грамот с красными флагами и
загадочными надписями шифрованных объектов.
-Вот, - сказал отец и долго молчал. - Двенадцать полевых сезонов... Два
разведанных месторождения. Могли Государственную премию дать, да мы оттуда
уволились. Давай я с тобой поеду, Жора!
- Не надо, - твердо сказал брат, - у меня все-таки три прыжка с
парашютом. Там нужны крепкие нервы. А ты кого-нибудь сиделкой или пробиркой
обзовешь, и пиши пропало.
Потом отец добывал ходатайства от маминого института, я носил в
больницу гранатовый и свекольный сок для поднятия гемоглобина, ездил на
Кузнечный рынок и несколько раз тайком заходил в Александро-Невскую лавру.
Сняв шапку, я стоял в полумраке и скорее душой, чем языком, просил Боженьку
помочь маме поправиться.
Я трогал холодный гранит Александрийской колонны увенчанной ангелом с
крестом, молча стоял напротив Медного всадника и, задирая голову на золотой
шлем Исаакия, мелко крестил живот под полой куртки. Я не верил, что город,
спасший маму в блокаду, может выдать ее сейчас...
... Дядя Жора не успел еще вернуться из Москвы, как мы узнали, что маму
переводят в Песочное, где с понедельника начинают курс лучевой терапии.
Отец ушел в ванную и долго сморкался там. Я сидел над тетрадкой по
физике, тер глаза и не мог проглатить комок в горле. Сильва, словно понимая
в чем дело, вспрыгнула мне на колени и с веселым урчанием бодала меня в
живот.
Приехав из Москвы и отоспавшись, дядя Жора рассказал, как было дело.
Сначала все шло хорошо. Через знакомых в своем министерстве он попал на
прием в Минздрав. Отсидел длинную очередь, за окнами уже смеркалось,
секретарша подкрасила губки и натянула сапоги, собираясь двигать к дому.
Наконец дядю Жору пригласили в громадный кабинет со столом-аэродромом и
портретом Брежнева за спиной его владельца. Он все коротко изложил, и
попросил в виду больших заслуг больной Банниковой перед Советским
государством перевести ее немедля в клинику НИИ в Песочном для прохождения
предписанного ей курса лучевой терапии.
- Вот ходатайство с места ее работы, вот почетные грамоты Министерства
геологии, вот...
А где направление от медицинского учреждения, в котором она сейчас
находится? - перебил замминистра, поправляя дымчатые очки. - Может, они
справятся своими силами?
Да не справятся они, не справятся! Мне же главврач сказал: забирайте ее
как можно быстрее в Песочное... У нас нет такой аппаратуры...
Замминистра стал рассуждать, что в прошлом году они послали две
электронные пушки в Ленинград, в том числе и в клинику на Березовой аллее, и
надо разобраться, почему они не действуют, почему родственники больных
вынуждены приезжать в Минздрав, в то время, как... - Он стал аккуратно
отодвигать от себя документы, намереваясь вернуть их просителю. - Нет, нет,
товарищ Банников, понимаю ваши чувства, но поймите и меня, я должен
разобраться...
- Хорошо! - сказал дядя Жора. - Звоните в Ленинград и разбирайтесь! Я
подожду!
- А что вы мне указываете? - поднялся замминистра и снял очки. - Я и
сам знаю, когда мне что делать!
- Я вам не указываю, - тоже поднялся дядя Жора. - Просто надо понимать,
что в Ленинграде от вас ждет помощи человек, который двенадцать лет лазал по
горам, чтобы найти сырье для ваших медицинских пушек. И не исключено, что
нынешнее заболевание связано именно с этими поисками...
Вот завтра и разберемся! - кивнул замминистра.
Сегодня! Или я у вас ночевать буду! - сказал дядя Жора, окидывая
взглядом кабинет в поисках подходящей мебели. - Я из Кронштадта, и с места
не двинусь, пока не будет направления в Песочное! - С этими словами он сел в
кресло у окна, закинул ногу на ногу и сделал вид, что он, несгибаемый
кронштадтец, потерял всякий интерес к столичному медику-бюрократу. Вот
решишь, дескать, вопрос, тогда поговорим...
- Из Кронштадта? - с интересом переспросил замминистра. - Живете там?
Родился!
Хм-м, - замминистра вернул очки на переносицу. - И в каком же году?
В тридцать втором! - твердо отчеканил дядя Жора, давая понять, что его
не размягчишь и не возьмешь на фу-фу. Он будет стоять до последнего. - В
одна тысяча девятьсот тридцать втором году!
- Понятно, - замминистра снял телефонную трубку и ласково проворковал:
- Тамарочка, я занят. - После этого он вышел из-за стола и плавным движением
руки указал на живот просителя:
- Расстегивай рубаху, показывай пупок. Кронштадтский ты наш!
Теперь дядька глянул с интересом на замминистра, и, глянув, неспеша
повесил пиджак на высокую спинку стула, расстегнул рубашку и задрал майку.
Так-так-так, - сказал замминистра, наклоняясь к дядижориному животу. -
Славненье, славненько. Признак кроштадского происхождения налицо!
Одевайтесь, упрямец вы наш! - С этими словами хозяин кабинета ловким
движением распустил брючный ремень и с гордой улыбкой выставил на обозрение
свой упитанный животик:
А теперь ты глянь! И кто из нас упрямее будет?
По словам дяди Жоры, он обалдел от увиденного. Среди раздвинутой
материи сверкал бронзовым отливом пупок размером не с кительную пуговицу, а
с самую настоящую медаль.
- Минуточку, минуточку, - забормотал дядя Жора, пораженный зрелищем. -
Нельзя ли поближе к свету, - он быстро нацепил на нос очки. - Это какого же
года работа?
Тысяча девятьсот тридцать первого! - раздвигая одежды, гордо сказал
замминистра и слегка надул живот, чтобы выставить пупок во всей его
величавой красе.
Дядя Жора поцокал языком, давая понять, что пупок всамделишно
кронштадтский, и он признает его старшинство и художественное превосходство
над своим пупком. Но поцокал твердо, чтобы никто не подумал, будто он
считает себя салагой и сдается.
Тамара, два чая и блюдечко лимона с сахарком! - вернувшись за стол,
сказал в трубку замминистра.- И соедини меня с НИИ онкологии в Песочном. А
за тобой, едрен-батон, - он строго посмотрел на дядю Жору, - направление!
"Вот мы какие, кронштадтцы! - ликовал дядя Жора, обнимая отца. - Друг
друга не бросаем, и своих в обиду не даем! Пупок у нас, как пропуск!
Понадобится, до самого верха дойдем!"
Мама пролежала в Песочном всю зиму, весну, и только в июне, когда на
деревьях затрепетали настоящие упругие листочки, нам ее отдали - худую, но с
повеселевшими глазами. Мама прекрасно могла идти и сама, но папа взял ее на
руки, поцеловал и понес в дядижорину "Волгу" с оленем на капоте. Он улыбался
и что-то негромко говорил ей. Мама обвивала руками папину шею и кивала в
ответ. Я нес сзади мамины авоськи и пакеты. Цветы она оставила в палате...
Мама обнялась с дядей Жорой, тетей Зиной, и мы поехали. Мама была
непривычно худенькая, и мы втроем сидели на заднем сиденье, осторожно
обнимая ее и придерживая на поворотах.
Врачи сказали отцу, что лечение было своевременным и потому успешным,
рецидива болезни быть не должно.
...В то лето кончился мой переходный возраст, осенью я пошел в девятый
класс, и кронштадтские пупки уже не раздражали меня, не представлялись
глупыми играми взрослых людей, а кронштадтцы стали казаться мне самыми
достойными и авторитетными людьми...
2002г.
(из цикла "Близнецы)
Рыбалка была страстью и гордостью дяди Жоры, его большой, но
неразделенной любовью. По рассказам дядьки, близнеца моего отца, в процессе
лова ему всегда сопутствовала удача, -- он тягал налимов и хариусов, греб
садками лещей, поднятых со дна специальной электроудочкой, гарпунил острогой
гигантского лосося, шедшего на нерест в узких прибалтийских речках и
которого невозможно было втянуть в лодку, не вырвав кусок мяса, а потому,
вонзив кованый наконечник в спину, рыбу отпускали, чтобы поутру найти ее
обессиленной в камышах -- по красной тряпке, привязанной к рукоятке остроги.
На северных морях, куда дядька ездил испытывать секретные изделия своего КБ,
он бочками налавливал пикшу и зубатку. В звенящих ручьях Кольского
полуострова брал крупную форель до ста штук зараз. Но как только дело
доходило до доставки улова в дом, удача отворачивалась от дяди Жоры, и он
приезжал пустой, без единого рыбьего хвоста.
Хитрые выдры, караулившие дядю Жору, перекусывали крепкую веревку, и на
дно уходил привязанный к дереву садок с дневным уловом. Или переворачивалась
лодка, и гигантский балтийский лосось, таивший в своем чреве ведро красной
икры, неожиданно оживал и, залепив дядьке на прощание хвостом по физиономии,
уплывал залечивать рану в глубину речного омута -- дядька давал трогать
вспухшую от удара челюсть и демонстрировал тете Зине пустую пачку анальгина,
которую ему пришлось съесть, пока он на своей "Волге" с фигуркой оленя на
капоте добирался до Ленинграда. Слежавшаяся в кармане пачка имела вид
бесспорного вещественного доказательства, и тетя Зина нежно охала: "Ой,
бедный наш Волчок! Волчку было больно. Сейчас я ему компресс поставлю..."
Два бочонка засоленной зубатки, приготовленные к отправке поездом
Мурманск-Ленинград, бесследно исчезали с балкона общежития судостроительного
завода. Тощий и злой медведь на глазах у дяди Жоры жадно расправлялся с его
уловом миноги, толстея на глазах и не реагируя на предупредительную стрельбу
из ракетницы, которую дядя Жора производил с дерева на противоположном
берегу речки.
Сентябрь стоял теплый, ясный, грибной, и отец, решив, наконец, отведать
сграндиозных уловов брата, сказал, что неплохо бы нам втроем отправиться на
рыбалку -- столь заманчиво дядя описывал новое рыбное место, открытое им
совместно с доктором наук Н. совсем неподалеку от нашей дачи в Зеленогорске.
Я только что вернулся из колхоза с картошки, и до занятий в институте
оставалось несколько дней. Мы сидели на улице за столиком, и одинаковые
ковбойки, подаренные братьям-близнецам, усиливали их не размывающееся с
годами сходство. Ковбойки подарила бабушка, -- ей хотелось, чтобы сыновья,
как и прежде, продолжали жить дружно. "Ты, главное, наведи нас на место, --
сказал отец, -- а сохранность улова я гарантирую". -- "Ха! -- подмигнул мне
дядя Жора. -- И наводить нечего. Готовь тару! Завтра едем!"
...Дядя Жора, чтоб все видели, кто тут главный, сидел на корме лодки,
катал желваки, сплевывал в воду и поглядывал в бинокль. Мы с батей гребли.
Мы плыли по мелкой извилистой речушке, чтобы попасть в озеро, где
огромные щуки закусывают раками и не могут уесть их даже в три приема --
такие мощные раки водились в том озере. Мы собирались брать и раков и щук.
Для раков были заготовлены круглые сетчатые рачевни и вонючие мосталыги,
которые дядя Жорадостал по блату -- всего за бутылку водки в мясном
подвальчике напротив вокзала.Мосталыги дядя Жора сунул в мой рюкзак, в
десятый раз пояснив, что раки обожают тухловатое мясо. Пока мы ехали в
автобусе, дядя Жора успевал заигрывать с кондукторшей, прикладываться к
фляжке с венгерским капитанским джином, отдающим можжевельником, и развивать
темураков. Он значительно вскидывал палец и говорил столь уверенно,
словнопрожил с раками на дне озера не один год, и они, признав его за
своего, поведали ему освоих гастрономических пристрастиях. Более того, из
рассказа дяди Жоры выходило, что он собственными глазами видел, как огромных
усатых раков, с которыми он сдружился, поедают гигантские щуки. И теперь
дядя Жора выдавал эту тайну подводного царства мне, своему единственному и
любимому племяннику. Отец, привалившись к окошку, делал вид, что дремлет, но
иногда фыркал от смеха, не вмешиваясь в рассказ.
Мы вышли из автобуса, спустились к реке, дошли шелестящей тропинкой до
мостков, и дядя Жора в пять минут добыл лодку. Пьянющий мужичок, которому
дядя Жора взялся внушить, что мы прибыли от Валентина Моисеевича и нам
требуется лодка,несколько раз падал в мелкую воду, пытаясь артистически
обвести рукой весь наличный маломерный флот, и дядька, налив ему стакан
джина, оставил его в покое, посадив на пенек и отвязав первую попавшуюся
лодку. Лодка текла, и было непонятно, кому ее возвращать.
-- Левый табань, правый загребай! -- скупо цедил команды дядя Жора, и
лодка с шелестом въезжала в камыши. -- Салаги! -- не теряя капитанского
достоинства, журил нас дядя Жора. -- Левый -- это не тот, кто от меня слева,
а который сидит с левого борта. Выгребай назад. Дружно -- раз! Не
брызгаться! Полный вперед! -- И подкалывал отца, не отпуская от глаз
бинокля: "Какие у нас преподаватели, такие и студенты -- лево от права
отличить не могут, а собираются коммунизм построить..."
Удивительно, но мы с отцом, прекрасно зная, кто считается левым и
правым гребцом, не сговариваясь, решили, что дядя Жора попросту перепутал
ракурс и сделали поправку на его утомленность джином и дорогой.
Над озером стоял туман, и дядя Жора, отпустив бинокль, принял решение
держаться левого берега, который по его воспоминаниям был холмист и лучше
подходил для лагеря.
-- Тут боровики размером с солдатскую каску, -- сказал дядя Жора, когда
лодка, влажно шелестя песком, ткнулась в берег. -- И ни одного червивого.
Вылезаем!
-- А змеи тут водятся? -- как бы между делом спросил я.
-- Ха! -- гордо сказал дядя Жора, словно он их и выращивал. -- Не змеи,
а одно загляденье! Толстые, метра по полтора. Гадюки!
Пока мы с отцом разводили на пригорке костер и ставили палатку, дядя
Жора пробежался по лесу и принес несколько дрябловатых от сентябрьских
заморозков боровиков и кучку переросших свой калибр красных, которые тут же
принялся чистить и кромсать в котел, приговаривая: "Рыбки-то еще наедимся, а
вот грибная солянка на ужин в самый раз..."
Дядя Жора сказал, что хорошее начало полдела откачало. Теперь, главное,
хорошенько поесть, опустить в озеро раковни и ночью вставать по очереди,
чтобы вытащить раков. А щук наловим на утренней зорьке. Подъем будет в пять
утра, без всякой пощады! Он изготовил несколько жердин, привязал к ним у
света костра раковни и закрепил в них шелковой бечевой мосталыги. Придирчиво
понюхал белеющие на дне сеток кости, словно сомневался, достаточно ли они
вонючи для его друзей-раков, показал нам большой палец и спустил устройство
на дно озера рядом с перевернутой на берегу лодкой. Лодку мы по настаянию
отца перевернули, чтобы ее не увели.
-- Кирилл, ты как самый трезвый, следи за снастью, а мы с твоим батькой
пока вмажем под соляночку.
Я тягал раков через каждые пять-десять минут и, осторожно собрав их в
темной траве, бежал с ведром к костру, чтобы похвастаться уловом. Отец с
дядей Жорой, хохотали, как мальчишки, и сожалели, что прихватили мало укропа
и прочих специй -- если дело пойдет такими темпами, то часть раков придется
варить по-простому, в соленой воде. Когда их набилось целое ведро, дядя Жора
высыпал шуршащих раков в полиэтиленовую скатерть, завязал морским узлом и
положил за палатку, чтобы свет костра не будоражил озерных жителей, и они
лежали бы тихо в ожидании пахучего укропного кипятка. Я продолжал дергать с
неглубокого дна раковни, отец светил мне фонариком, раки, учуяв неладное,
разбегались от белевшей кости к краям сетки, дядя Жора колдовал над
закипавшим в ведре рассолом, напевая про грека, ехавшего через реку, и раки,
которых я теперь вываливал на одеяло, норовили сбежать к воде и расползались
по траве. На всякий случай я срезал палочку с рогатинкой на конце и ходил с
ней, как со стеком, постукивая по голенищу кирзового сапога.
-- Горе только рака и красит, -- проворачивая палкой в ведре, в котором
из пены торчали огненные усы ихвосты, сказал дядя Жора и позвал нас снимать
пробу. Раки были классные! Сваренные с солью, перцем, лавровым листом,
укропом -- они и в самом деле были крупны, их хотелось есть и есть,
отламывая мощные хвосты, высасывая из колючих ломких клешней ароматный
рассол.
...Я проснулся от боли в пальце -- словно защемил его в двери, тряхнул
рукой, с ужасом ощущая, как от нее отлетело что-то живое и холодное и
плюхнулось о брезент.
"Змея! -- хрипло завопил я, встряхивая горящей рукой и пытаясь другой