Страница:
испытываемой к ней Арфосом. Тогда она могла бы считать его скорее другом,
чем врагом. Само собой, ей понадобится какой-то способ связаться с ним без
ведома его матери. Но если Арфос не сумеет найти такого способа, то уж
Ливии-то это будет вполне по силам. Конан посмотрел на Эльгиоса:
- Можно мне зайти к себе за едой и одеждой?
- Только если с тобой отправятся четверо моих людей и обыщут все, что
ты принесешь, - ответил капитан.
Конан поклонился:
- Я не возьму на себя смелость просить госпожу Ливию стерпеть такое
вторжение. Если она ценит мои удобства выше чести своего дома, то она,
несомненно...
- Что я несомненно сделаю, Конан? - раздался голос за спиной
киммерийца.
Он медленно обернулся, хотя ему хотелось стремительно крутануться
вокруг своей оси, и увидел Ливию, в плаще, поспешно наброшенном поверх
домашнего платья. Ноги у нее были обуты лишь в расшитые розами комнатные
туфли.
- Госпожа, - поздоровался Конан, подчеркивая титул. - Мне придется на
некоторое время покинуть службу у вас, пока не будет завершено некое дело.
Он объяснил, встав так, что мог наблюдать одновременно и за ней, и за
Эльгиосом. Сперва у Ливии задрожали губы и она вцепилась в край плаща. Затем
она почувствовала, что Эльгиос следит за ней, как кот, изучающий птицу,
выискивая любые признаки беспокойства. Конан увидел, как она выпрямилась,
плотно сжала губы и сложила руки на груди. Ему снова подумалось, что он
видывал и королев вдвое старше ее, не проявляющих и половины ее достоинства.
Когда он закончил, Ливия кивнула:
- Капитан Конан, я подозреваю, что кто-то получил ложные сведения. -
Она в упор посмотрела на Эльгиоса, который внезапно утратил способность
встречаться с ней взглядом.
Конан чуть не рассмеялся.
- Я пришлю еду и одежду и все прочее, что понадобится для ваших
удобств, - продолжала она. - Сержант Талуф будет равен по званию дворецкому
Резе - если его не подозревают в том, что он помочился на розы Главного
Архонта или в каком-либо подобном преступлении.
При этих словах засмеялся даже сержант, а Эльгиос несколько раз
беззвучно открыл и закрыл рот, прежде чем покачать головой.
- Отлично. Тогда - да пребудут с вами боги, капитан Конан. - Ливия
сжала ему руки, едва сдержавшись, чтобы не броситься киммерийцу на шею. Ему,
со своей стороны, потребовалось героическое усилие, чтобы устоять на месте и
не обнять ее.
Затем Конан вышел за ворота, рассмеялся, когда Воители отступили еще
дальше, и собственными руками закрыл за собой ворота.
- Ну, друзья мои? Меня ждет милая прохладная темница, как вы обещали?
Или мы весь день простоим на солнцепеке?
Акимос не выпил и не закричал от радости, когда пришло известие из
Караулки: <Конан-киммериец доставлен в целости и сохранности, заперт в доме
Харофа>.
Дом Харофа был самым нижним уровнем Караулки, названным в честь
древнего аргосийского бога смерти. Обычно его приберегали для приговоренных
к смерти преступников, но было истрачено достаточно золота, чтобы упрятать
туда Конана.
И сделанное, в общем-то, нельзя назвать неуместным, решил Акимос.
Киммериец обречен, даже если его судьба будет менее общеизвестной, чем
участь убийцы или изменника. Но она будет не менее определенной. Даже его
мышцы - да и его мозги - не могли помочь ему пробраться мимо ворот,
охранников и других ловушек, поджидавших его на пути из дома Харофа.
Аргос больше не увидит Конана из Киммерии, кроме как в виде тела,
найденного в подходящей навозной яме. После того, как слух о его скандальном
романе с госпожой Ливией. распространят по улицам, как помет бродячих собак.
Вместо того чтобы выпить и закричать, Акимос тихо спустился по лестнице
в погреб к Скирону. Он не приблизился к двери, не говоря уж о том, чтобы
постучаться к нему, так как доносившиеся изнутри звуки не вызывали никаких
сомнений.
Мужчина и женщина, сплетенные в неистовой страсти. Или по крайней мере
неистовой со стороны женщины. По звукам было трудно судить, как подходил к
этому вопросу Скирон. Он явно был не из тех колдунов, кому требовалось для
работы соблюдать воздержание, - да и вообще это относилось в основном не к
колдунам, а к колдуньям.
Акимос, улыбаясь, повернул обратно. Поговорить со Скироном можно будет
и в другой раз. Торговый магнат много раз внушал Скирону, как важно, чтобы
зелье <Цветы желания> выполнило свою задачу. На этом зиждился весь его план
в отношении госпожи Дорис. Так кто ж мог обвинить колдуна в том, что он
испытывал снадобье?
В окрашенном сумеречными красками саду перемигивались светляки.
Западная сторона неба лиловела. Легкий ветерок доносил из порта песни и
музыку из винных лавок.
Вечер этот был бы идеальным для госпожи Ливии, не будь она одна на
крыше дворца Дамаос. Она не скажет даже себе: <Ах, если б со мной был
Конан>.
На глаза у нее навернулись слезы, когда она подумала о всей этой
великолепной силе и смекалке, запертой в камере караулки. Да к тому же в
камере в доме Харофа, - старые друзья семьи среди Воителей смогли сообщить
ей хотя бы это.
Она спрашивала еще многое, но ничего не узнала. За исключением того,
что было бы неблагоразумным проявлять излишнее любопытство относительно
капитана Конана. Один человек так прямо и сказал. Другие всего лишь отводили
глаза, но ей не требовалось никаких слов, чтобы знать, что они должны
думать.
Ей было наплевать, шепчется ли весь Аргос, что они с Конаном были
любовниками. Да пусть хоть кричат об этом с крыш и кораблям в море. Если она
в состоянии что-то сделать для его спасения, то не позволит Конану томиться
в тюрьме, не говоря уж о том, чтобы умереть.
Но что же предпринять? Она не могла выкинуть из головы мысль, что Реза
мог иметь какое-то отношение к аресту Конана. Его ревность к ее благоволению
по отношению к киммерийцу бросалась в глаза ничуть не меньше, чем его нос.
Не привела ли его эта ревность к измене?
И если да, то какая у нее есть надежда наказать его? Сержант Талуф и
другие из отряда Конана поклялись подчиняться Резе. Возможно, они доверяли
ему. А возможно, они всего лишь отказывались разделять силы Дома Дамаос
перед лицом врага.
Если так, то они поступали разумно. Она тоже поступит разумно, если
последует их примеру. Но тогда все, что она ни сделает для спасения Конана,
Реза может сорвать!
Она сжала камень так, что побелели костяшки пальцев. Она до крови
закусила губу и наконец позволила слезам хлынуть из глаз и политься по
щекам.
Когда слезы на глазах у нее наконец высохли, она позвонила, вызывая
слугу. Появилась горничная Гизела.
- Вина, Гизела.
- Кувшин или чашу?
- Кто ты такая, чтоб указывать мне, сколько пить?
- Госпожа, чаша часто обостряет ум. Кувшин же всегда притупляет его.
Разве всем нам не нужно сейчас не терять ума?
Ливия невольно улыбнулась. Не умри мать Ливии, рожая ее, у нее могла
быть сестра того же возраста, что и Гизела.
- Похоже, ты уже говорила это прежде.
- Я спорила с Вандаром.- Гизела не покраснела. - Когда у нас нет более
важных дел. - Она опустила глаза. - Это бывает не так часто, как я могла бы
пожелать. Но я понимаю. Он будет долго отходить от смерти брата. Они не
только родились близнецами, но и никогда не расставались до сих пор.
На глаза Ливии вновь навернулись слезы.
- Он отомстит за смерть брата. Мы все отомстим.- Она топнула по
черепице крыши. - Я клянусь в том этим домом и всеми годами, что он
простоял!
- Да будет на то воля богов, - поддакнула Гизела. - И - кувшин или
чашу?
- Кувшин, но принеси две чаши и останься со мной. Возможно, если мы обе
обострим свой ум, то можем начать осуществлять эту месть.
Шпион поспешил к двери в винный погреб. Одну руку он прижимал к животу,
словно тот болел. Воистину мешочек с золотом Акимоса за пазухой его туники
исцелит много болезней, если он доживет до дня, когда сможет потратить его.
Чтобы сделать это, ему надо выбраться из Дома Дамаос. Данная мысль
могла быть написана огненными буквами. Она определенно была написана на лице
Резы. Рослый иранистанец задавал слишком много вопросов. А когда он начнет
находить ответы, то не замедлит найти и шпиона.
Некоторые, похоже, сомневались в преданности Резы. Ревнует к
киммерийцу, говорили они. Может, он и не хотел низвержения Дома Дамаос, но
если б он мог убрать киммерийца с дороги и спасти этот Дом сам?
Шпион рассмеялся бы, если б у него не пересохло в горле и не так
частило дыхание. Да, Реза отдал бы свою кровь до последней капли, защищая
хозяйку, даже если б Конан сделал ее королевой Киммерии. На самом деле,
чтобы доказать эту преданность, он будет тем более готов пустить кровь
любому, кого заподозрит.
Дверь в винный погреб легко открылась под ключом шпиона. Он шмыгал из
тени в тень, прячась, когда не мог найти тени за самыми большими бочками.
Продвигаясь лишь на несколько шагов за один раз, он все ближе подбирался к
разыскиваемой им стене. Пол под ногами сделался липким, там, где с камней
еще не соскребли оставшуюся после битвы кровь и огненное вино. Еще один
рывок на дюжину шагов, и он будет у входа в пещеры. Он порылся в кармане в
поисках ключа от потайного замка.
Когда его рука сжала ключ, железная клешня сжала ему запястье. Захват
усилился, и теперь его держали две руки - одна за запястье, другая за
шиворот туники.
Руки развернули его кругом так резко, что у него порвалась туника. Это
не имело значения. Реза переместил захват на волосы шпиона и подержал его
какой-то миг, так что их носы почти соприкасались. Ноги шпиона болтались в
воздухе, и он ощутил ужасный позыв к рвоте.
Прежде чем этот позыв овладел им, он почувствовал, что Реза снова
переместил захват. Одна гигантская рука держала его за шкирку, словно
котенка. Другая же схватила его за пояс. Затем две могучие руки хлестанули
шпиона, описывая им долукруг, шарахнув его головой о каменную колонну.
Он умер прежде, чем успел ощутить еще больший страх. Реза бросил труп и
вытер руки о его одежду. На самом-то деле ему хотелось принять горячую
ванну, скребя кожу, пока не покраснеет. Ничто иное не сможет избавить его от
воспоминания о прикосновении к подобной падали.
Но это могло и подождать. Знали это только он и боги, но Дом Дамаос
только что начал мстить своим врагам.
Ночью колдовство подкралось к Дому Лохри и его хозяйке.
Это было отнюдь не великое колдовство. В некоторых странах даже столь
обнищавший клан, как Дом Лохри, держал бы на жалованье колдуна, для которого
превзойти чары Скирона было бы детской игрой.
Но это был Аргос, где от любого колдовства остались одни воспоминания,
а от великого колдовства и того не осталось. Обыщи госпожа Дорис хоть всю
страну, от Рабирийских гор до Западного моря, то все равно не нашла бы
никого, способного противостоять Скирону.
Это было небольшим достижением, но вполне реальным. Скирон сделался
величайшим колдуном, какого Аргос не знал на протяжении многих поколений. И
теперь его таланты, какие ни на есть, обратились против Дома Лохри.
Госпожа Дорис пробудилась в пустой постели от сна, в котором она вновь
пережила часы, проведенные в постели с капитаном Конаном. Вот это мужчина,
достойный десятка любых других, кого она знала!
Нет, лучше сказать любых троих. Киммериец, несомненно, был создан не из
железа, а из плоти и крови, из которых можно было выжимать силы лишь до
определенного предела. Но из него их можно было выжать больше, чем из
многих, многих других, - и она многое отдала бы за возможность снова
почувствовать, как могучий варвар прижимается к ней, как его вес давит на
нее, в то время как она обвивает его руками и ногами и пытается сделать его
вес еще тяжелее.
Из внешних покоев донесся пронзительный вопль. Дорис вскочила с
постели, и при этом спальный халат соскользнул с ее плеч. Не обращая
внимания на свою наготу, она прошлепала босиком к двери.
У нее не нашлось времени открыть дверь, как не возникло и надобности в
этом. Та резко распахнулась, замок вылетел, словно сгнивший плод, с петлями,
скрученными, словно змеи. Дверь ударила ее, швырнув на пол, полуоглушенную,
пронзенную болью и испуганную. Затем пришел гнев, присоединившись к другим
чувствам и частично изгнав их.
- Охрана! К госпоже!
Она возблагодарила богов за проницательность Конана, победившего ее
людей, не калеча и не убивая их. Знай она, кто их так умело исцелил, она
возблагодарила бы богов и за умение этого человека. Благодаря Конану и
целителю ее дом был еще способен защищаться.
Ответом послужил новый вопль, а затем смех. Глухой, издевательский
смех, - если б большая акула умела смеяться, то могла бы издавать подобные
звуки. Дорис попыталась встать, но ноги и дыхание подвели ее. Извиваясь по
полу, она попыталась прикрыться ладонями.
Третий вопль. Он донесся из внешнего покоя, где дежурившая ночью
горничная дергалась в руках чего-то огромного и невидимого. Она также теряла
свои одежды, клок за клоком и начинала извиваться, охваченная несомненным
желанием.
К тому времени когда горничная осталась нагой, голова у нее была
откинута назад, глаза закрыты, а рот - открыт. Она, казалось, обнимала
пустой воздух. Дорис уставилась на происходящее, желание вспыхнуло в ней
столь стремительно и столь горячо, что прогнало страх.
Горничная издала последний вопль и рухнула на пол. Теперь Дорис нашла в
себе силы подняться, а затем удержать себя на ногах, ухватившись за дверной
косяк. Металл замка был горячим на ощупь, и она почувствовала запах дыма,
так же как мускусный запах от впавшей в экстаз горничной.
Затем взгляд ее упал на лицо горничной. Там, где кожа была юной и
свежей, она теперь стала дряблой и морщинистой. И морщины эти углублялись на
глазах у Дорис. Молодость и свежесть исчезли. Когда из уголка ее рта
потянулась струйка крови, старость распространилась по лицу горничной, а
затем равномерно растеклась и по ее телу. Дорис хотелось отвернуться, но ее
глаза зажили собственной жизнью. Они оставались прикованными к телу
горничной, пока оно не стало изможденным остатком прекрасной молодой
женщины, какой та была до этой самой минуты.
А затем Дорис попыталась одновременно завопить и блевануть, так как
кошмар на этом не закончился. Теперь тело горничной перешло из старого в
могильное, а из могильного - в разлагающееся нечто, бывшее полупрахом,
полуотвратительной сукровицей цвета крови. Ветер швырнул в лицо Дорис этот
прах, воняющий могилой, и она упала на колени, в то время как желудок у нее
взбунтовался. По пятам за прахом прибыли страшные миазмы сукровицы, и все
чувства у Дорис пошли кругом.
Она стояла на коленях у двери, пытаясь опустошить и так уже пустой
желудок, скребя согнутыми пальцами по ковру и скуля, как угодивший в капкан
зверек. Она не видела двух возникших прямо в воздухе огромных желтых глаз и
черного тумана, растекшегося и заплясавшего вокруг этих глаз. Она не видела,
как этот туман потек вперед, пока его передовые клочья не заиграли по ее
голой коже. Затем она ощутила их прикосновение, холодное, как сама смерть, и
пахнущее хуже всего, что ей доводилось чувствовать раньше. Прикосновение это
она ощущала недолго, так как ее разум мог вынести лишь определенную
нагрузку. Когда госпожа Дорис погрузилась в глубокое забытье, в покоях снова
отдалось эхо ужасного издевательского смеха.
Конан сидел на скамье, составлявшей одну треть всей мебели в его
камере. Другие две трети образовывали соломенный тюфяк и большое ведро,
выполнявшее обязанности нужника.
Киммериец бывал и в тюрьмах похуже и в самом-то деле едва ли ожидал
увидеть столь хорошую, как эта. Его опыт подсказывал, что люди, которым
оставались считанные дни до встречи с палачом, редко наслаждались
безграничным гостеприимством.
Еду и выпивку тоже давали удовлетворительную. Пить, правда, давали
только воду, но та была достаточно чистой и почти свежей, а не полутвердой
от размножившейся зелени. Пища состояла из ячменно-бобовой каши с
прячущимися в ней несколькими кусочками мяса величиной с палец. Мясо это
годилось лишь на корм псам.
Конан съел свою полуденную порцию тюремной пищи, но некоторое время
спустя прибыла обещанная корзина из Дома Дамаос. Должно быть, госпожа Ливия
опустошила всю свою кладовую, так как охранник едва смог эту корзину
поднять. Вино, сыр, колбаса, лепешка хлеба и булка, изюм и яблоки, и даже
кувшин пива, - если он пробудет здесь меньше пяти дней, то едва ли вновь
понадобится тюремная пища.
Сперва ему требовались только хлеб и сыр, но он знал, что ему нужно
поддерживать силы. Возможно, у госпожи Ливии и есть средства мирно вызволить
его отсюда, но он не стал бы многим ручаться, бьюсь в этом об заклад, и уж
конечно не своей жизнью. Поэтому он вытащил одну из колбас и отрезал кусок.
Сделав это, он увидел две вещи. Сначала - крысу, выглядывавшую из
трещины у основания задней стены, затем - тонкий разрез с одного края
колбасы.
Конан не испытывал ни малейшей любви к крысам, но эта была и впрямь
жалким созданием, серым, малоподвижным и исхудалым. Такая и от мышки
побежит, не говоря уж о кошке.
- Отлично, - молвил Конан. - Никто не скажет, что я отвернулся от
нищего, когда мог поделиться едой. - Он отрезал дольку от разрезанного конца
колбасы и кинул ее крысе.
Завидев еду, крыса умела двигаться быстро. Она, казалось, перехватила
кусок колбасы прямо на лету. Три откуса - и он исчез. Крыса понюхала пол,
словно надеясь на новый. Конан принялся отрезать еще кусок.
Затем крыса завизжала, словно ее жарили заживо, она перевернулась на
бок, затем на спину, подтягивая худенькие ножки к свалявшейся шерстке на
животе. Она извивалась и корчилась, в то время как изо рта у нее потянулась
пестрящая зеленью пена. Глаза ее, казалось, засветились от знания, которым
не должно обладать ни одно смертное создание, а потом закрылись. Миг спустя
она обмякла.
- Сгнои их боги!
След этой корзины вел через столько рук, что теперь одни боги знали,
чьи это лапы отравили колбасу. И Конан не ожидал, что узнает это, если
отравитель находится в этой тюрьме.
Но если негодяй скрывается под крышей Ливии, то Конан поклялся выбить
из него эту тайну и свернуть башку.
Большинство жителей Мессантии удивились бы, узнав, что господин Арфос
не выбежал с воплями из дома матери, едва там запахло колдовством. Даже
знавшие, что Арфос не так прост, каким кажется с виду, не ожидали бы от него
этой ночной работы.
Арфосу повезло, что он бодрствовал в своем потайном кабинете. Он
находился далеко от центра атаки Скирона и, когда она распространилась по
всему дому, приготовился встретить ее.
Его знания целителя не включали никаких сведений о чарах. Обучивший его
старый Кирос ясно дал понять, что ничему такому он учить Арфоса не будет:
- Без согласия вашей матушки ни в коем случае!
- Не бойтесь, учитель. С ней приступ случится, а может, и что покруче.
- В некоторых отношениях ваша матушка мудрее, чем сама понимает.
Теперь, мудра она или нет, его мать находилась в опасности, и Арфосу
было вполне по чину применить для ее защиты те самые знания, которые она ему
запретила приобретать. Если он не сможет защитить ее, то сможет по крайней
мере защитить Дом Лохри и отомстить за мать.
Поэтому Арфос сделал две затычки из целебных трав, которые должны
уловить принесенные ветром или наведенные чарами яды и засунул их себе в
ноздри. Из других трав он сделал настой и пропитал им шарф, а затем завязал
им себе рот. Он надел оббитый железными заклепками пояс и сумку с железным
замком и положил в сумку два заткнутых пробками пузырька. Один отгонит любую
сонливость, какую могла наслать магия. А второй придаст ему примерно на
полчаса силу, не уступающую, наверно, и конановской.
Запоздало вспомнив и об оружии, Арфос заткнул за пояс короткий меч. Он
не ожидал, что столкнется сегодня ночью с врагами-людьми. Но если по
какому-то случаю это произойдет и они заявятся не слишком большой ватагой,
их ждет неприятный сюрприз.
Снарядившись таким образом для битвы, Арфос поднялся по лестнице к
покоям матери. По пути он не увидел никого, кто в добром здравии стоял бы на
ногах. Попалась парочка свежих трупов, а также несколько несчастных,
хрипящих в предсмертной агонии. Он мог лишь надеяться, что, коль скоро чары
покинут дом, разум к этим обезумевшим вернется.
Когда он поднимался по лестнице, страх грыз его внутренности, как волк
кролика. У выломанной двери в покои матери этот страх превратился в нечто
осязаемое, холодное, как лед, и такое большое, что, казалось, выпирало
наружу во всех направлениях. Он утихомирил свои кишки и желудок и вошел в
спальню.
Сломало его наконец вовсе не наводящее страх заклятье Скирона. Сделало
это зрелище того, что осталось от горничной, вонь от ее смерти - и плавающий
в дверях спальни госпожи Дорис образ колдуна.
Арфос бросил всего один взгляд на эти усаженные шипами черные руки,
обхватившие его мать, и вскрикнул. А затем повернулся и побежал.
Он не помнил, как выскочил из дома или несся по улицам, быстрее, чем
когда-либо бегал раньше. На самом деле он не смог бы бежать быстрее, даже
если б принял оба пузырька. Он бежал, ломая руки и ничего перед собой не
видя, и те, кто рыскал и хищничал по ночам, расступались перед ним, принимая
его за сумасшедшего.
На самом-то деле он не помнил ничего, пока не оказался скребущимся в
ворота дворца Дамаос. Миг спустя он оказался перед сержантом Талуфом.
- Что, во имя Эрлика?..
- Это... это сделано не богами, - задыхаясь проговорил Арфос. Он
ухватился за прутья решетки ворот, словно стоило ему разжать захват, как его
швырнуло бы в жерло вулкана. - Колдовство! Колдовство в нашем доме!
Талуф-то ума не терял. Ворота отъехали в сторону - Арфос заметил, как
бесшумно они двигались по сравнению с ржавым чудищем во дворце Лохри, - и
Арфоса окружили охранники. Кто-то дал ему воды, кто-то подставил для опоры
плечо. Потом отвели к дому, где ждала госпожа Ливия.
Она сидела на шелковых подушках в кресле из резной слоновой кости, и
лицо у нее приобрело тот же оттенок, что и слоновая кость. Такой же была и
ее ночная рубашка. Она открывала ее прекрасное тело больше, чем Арфос
когда-либо мечтал увидеть. Однако вид имела такой гордый, словно облачилась
в рыцарские доспехи. Глаза-то у нее определенно выглядели такими же
холодными, как сталь, и они ничуть не потеплели, когда Арфос закончил свой
рассказ.
- Значит, ты сбежал? - вымолвила она. Даже судья, приговаривающий
человека к сажанию на кол, мог говорить добрее.
- Су... Ливия... - выговорил Арфос, отваливая в сторону, когда ноги
начали помимо воли плести узоры, как в танце. - Я... колдун оставил одно
заклинание, чтобы заставить бояться любого. И не только его к тому же. - Он
описал образ своей матери - или начал его описывать, потому что Ливия
подняла одну ладонь, призывая его к молчанию, а другой прикрыла себе рот.
Когда она снова овладела собой, голубые глаза ее казались менее
холодными.
- Что же, по твоему, стало с твоей матерью?
- Не знаю, - сказал Арфос. - Но мне кажется, что ваши враги, возможно,
стали моими. Я думал, может, вы знаете по крайней мере, жива она или нет.
- Нам это неизвестно, - ответила Ливия. - Но думаю, мы, возможно,
знаем, кому это известно.
- Господину Акимосу? Она впервые улыбнулась, а затем кивнула: - Я б
удивилась, если б он ничего не знал. - Тогда мы можем позвать...
- Не думаю, что он ответит на любые вопросы, заданные ему законными
средствами. Что же касается других средств - прежде, чем мы сможем применить
их, нам надо освободить капитана Конана.
Не промелькнуло ли что-то при этих словах на лице у рослого
иранистанца? Арфос напомнил себе найти немного правдослова или изготовить
его, если не сможет найти ничего пригодного к употреблению.
- Где его держат?
Теперь настала очередь Ливии рассказывать о случившемся. Арфос
выслушал, и ноги снова стали слабеть, пока Реза не подтолкнул к нему
табурет. Когда Ливия закончила, Арфос сидел уставясь в пол, чтобы она не
увидела выражения его лица.
Он предпочел бы, чтоб ему скорее переломали все кости, чем вернуться в
дом, где теперь царили колдовские ужасы. Но он скорее предпочел бы, чтобы с
него содрали кожу, чем позволить Ливии считать его трусом.
- Тогда - если несколько ваших людей смогут вернуться со мной в дом...
- А как насчет колдовства? - проворчал Реза.
- Есть путь в погреб, не проходящий через остальной дом. Все, что нам
нужно, находится в погребе, и большую часть его может унести один человек. И
человеком этим буду я, так как я чуть-чуть защитил себя.
Солнце засияло с лица Ливии, и если б Арфос не сидел, то упал бы
грудой. Ради сохранения на лице его возлюбленной такого выражения снятая
заживо кожа будет небольшой ценой!
Часовой у двери в дом Харофа стоял один, как в самом деле и следовало
ожидать. Устройства, призванные помешать побегу тех, кто пребывал в этом
доме, были настолько многочисленными и хитрыми, что считали, что одного
часового вполне достаточно. Его обязанности заключались в том, чтобы
оставаться бодрствующим и отмечать на висевшей у двери табличке тех, кто
входил и выходил.
Он вытянул ноги, перегородив ими половину туннеля, а руки - на половину
расстояния до потолка. А затем застыл, когда раздались легкие шаги на
лестнице, как раз вне поля зрения.
чем врагом. Само собой, ей понадобится какой-то способ связаться с ним без
ведома его матери. Но если Арфос не сумеет найти такого способа, то уж
Ливии-то это будет вполне по силам. Конан посмотрел на Эльгиоса:
- Можно мне зайти к себе за едой и одеждой?
- Только если с тобой отправятся четверо моих людей и обыщут все, что
ты принесешь, - ответил капитан.
Конан поклонился:
- Я не возьму на себя смелость просить госпожу Ливию стерпеть такое
вторжение. Если она ценит мои удобства выше чести своего дома, то она,
несомненно...
- Что я несомненно сделаю, Конан? - раздался голос за спиной
киммерийца.
Он медленно обернулся, хотя ему хотелось стремительно крутануться
вокруг своей оси, и увидел Ливию, в плаще, поспешно наброшенном поверх
домашнего платья. Ноги у нее были обуты лишь в расшитые розами комнатные
туфли.
- Госпожа, - поздоровался Конан, подчеркивая титул. - Мне придется на
некоторое время покинуть службу у вас, пока не будет завершено некое дело.
Он объяснил, встав так, что мог наблюдать одновременно и за ней, и за
Эльгиосом. Сперва у Ливии задрожали губы и она вцепилась в край плаща. Затем
она почувствовала, что Эльгиос следит за ней, как кот, изучающий птицу,
выискивая любые признаки беспокойства. Конан увидел, как она выпрямилась,
плотно сжала губы и сложила руки на груди. Ему снова подумалось, что он
видывал и королев вдвое старше ее, не проявляющих и половины ее достоинства.
Когда он закончил, Ливия кивнула:
- Капитан Конан, я подозреваю, что кто-то получил ложные сведения. -
Она в упор посмотрела на Эльгиоса, который внезапно утратил способность
встречаться с ней взглядом.
Конан чуть не рассмеялся.
- Я пришлю еду и одежду и все прочее, что понадобится для ваших
удобств, - продолжала она. - Сержант Талуф будет равен по званию дворецкому
Резе - если его не подозревают в том, что он помочился на розы Главного
Архонта или в каком-либо подобном преступлении.
При этих словах засмеялся даже сержант, а Эльгиос несколько раз
беззвучно открыл и закрыл рот, прежде чем покачать головой.
- Отлично. Тогда - да пребудут с вами боги, капитан Конан. - Ливия
сжала ему руки, едва сдержавшись, чтобы не броситься киммерийцу на шею. Ему,
со своей стороны, потребовалось героическое усилие, чтобы устоять на месте и
не обнять ее.
Затем Конан вышел за ворота, рассмеялся, когда Воители отступили еще
дальше, и собственными руками закрыл за собой ворота.
- Ну, друзья мои? Меня ждет милая прохладная темница, как вы обещали?
Или мы весь день простоим на солнцепеке?
Акимос не выпил и не закричал от радости, когда пришло известие из
Караулки: <Конан-киммериец доставлен в целости и сохранности, заперт в доме
Харофа>.
Дом Харофа был самым нижним уровнем Караулки, названным в честь
древнего аргосийского бога смерти. Обычно его приберегали для приговоренных
к смерти преступников, но было истрачено достаточно золота, чтобы упрятать
туда Конана.
И сделанное, в общем-то, нельзя назвать неуместным, решил Акимос.
Киммериец обречен, даже если его судьба будет менее общеизвестной, чем
участь убийцы или изменника. Но она будет не менее определенной. Даже его
мышцы - да и его мозги - не могли помочь ему пробраться мимо ворот,
охранников и других ловушек, поджидавших его на пути из дома Харофа.
Аргос больше не увидит Конана из Киммерии, кроме как в виде тела,
найденного в подходящей навозной яме. После того, как слух о его скандальном
романе с госпожой Ливией. распространят по улицам, как помет бродячих собак.
Вместо того чтобы выпить и закричать, Акимос тихо спустился по лестнице
в погреб к Скирону. Он не приблизился к двери, не говоря уж о том, чтобы
постучаться к нему, так как доносившиеся изнутри звуки не вызывали никаких
сомнений.
Мужчина и женщина, сплетенные в неистовой страсти. Или по крайней мере
неистовой со стороны женщины. По звукам было трудно судить, как подходил к
этому вопросу Скирон. Он явно был не из тех колдунов, кому требовалось для
работы соблюдать воздержание, - да и вообще это относилось в основном не к
колдунам, а к колдуньям.
Акимос, улыбаясь, повернул обратно. Поговорить со Скироном можно будет
и в другой раз. Торговый магнат много раз внушал Скирону, как важно, чтобы
зелье <Цветы желания> выполнило свою задачу. На этом зиждился весь его план
в отношении госпожи Дорис. Так кто ж мог обвинить колдуна в том, что он
испытывал снадобье?
В окрашенном сумеречными красками саду перемигивались светляки.
Западная сторона неба лиловела. Легкий ветерок доносил из порта песни и
музыку из винных лавок.
Вечер этот был бы идеальным для госпожи Ливии, не будь она одна на
крыше дворца Дамаос. Она не скажет даже себе: <Ах, если б со мной был
Конан>.
На глаза у нее навернулись слезы, когда она подумала о всей этой
великолепной силе и смекалке, запертой в камере караулки. Да к тому же в
камере в доме Харофа, - старые друзья семьи среди Воителей смогли сообщить
ей хотя бы это.
Она спрашивала еще многое, но ничего не узнала. За исключением того,
что было бы неблагоразумным проявлять излишнее любопытство относительно
капитана Конана. Один человек так прямо и сказал. Другие всего лишь отводили
глаза, но ей не требовалось никаких слов, чтобы знать, что они должны
думать.
Ей было наплевать, шепчется ли весь Аргос, что они с Конаном были
любовниками. Да пусть хоть кричат об этом с крыш и кораблям в море. Если она
в состоянии что-то сделать для его спасения, то не позволит Конану томиться
в тюрьме, не говоря уж о том, чтобы умереть.
Но что же предпринять? Она не могла выкинуть из головы мысль, что Реза
мог иметь какое-то отношение к аресту Конана. Его ревность к ее благоволению
по отношению к киммерийцу бросалась в глаза ничуть не меньше, чем его нос.
Не привела ли его эта ревность к измене?
И если да, то какая у нее есть надежда наказать его? Сержант Талуф и
другие из отряда Конана поклялись подчиняться Резе. Возможно, они доверяли
ему. А возможно, они всего лишь отказывались разделять силы Дома Дамаос
перед лицом врага.
Если так, то они поступали разумно. Она тоже поступит разумно, если
последует их примеру. Но тогда все, что она ни сделает для спасения Конана,
Реза может сорвать!
Она сжала камень так, что побелели костяшки пальцев. Она до крови
закусила губу и наконец позволила слезам хлынуть из глаз и политься по
щекам.
Когда слезы на глазах у нее наконец высохли, она позвонила, вызывая
слугу. Появилась горничная Гизела.
- Вина, Гизела.
- Кувшин или чашу?
- Кто ты такая, чтоб указывать мне, сколько пить?
- Госпожа, чаша часто обостряет ум. Кувшин же всегда притупляет его.
Разве всем нам не нужно сейчас не терять ума?
Ливия невольно улыбнулась. Не умри мать Ливии, рожая ее, у нее могла
быть сестра того же возраста, что и Гизела.
- Похоже, ты уже говорила это прежде.
- Я спорила с Вандаром.- Гизела не покраснела. - Когда у нас нет более
важных дел. - Она опустила глаза. - Это бывает не так часто, как я могла бы
пожелать. Но я понимаю. Он будет долго отходить от смерти брата. Они не
только родились близнецами, но и никогда не расставались до сих пор.
На глаза Ливии вновь навернулись слезы.
- Он отомстит за смерть брата. Мы все отомстим.- Она топнула по
черепице крыши. - Я клянусь в том этим домом и всеми годами, что он
простоял!
- Да будет на то воля богов, - поддакнула Гизела. - И - кувшин или
чашу?
- Кувшин, но принеси две чаши и останься со мной. Возможно, если мы обе
обострим свой ум, то можем начать осуществлять эту месть.
Шпион поспешил к двери в винный погреб. Одну руку он прижимал к животу,
словно тот болел. Воистину мешочек с золотом Акимоса за пазухой его туники
исцелит много болезней, если он доживет до дня, когда сможет потратить его.
Чтобы сделать это, ему надо выбраться из Дома Дамаос. Данная мысль
могла быть написана огненными буквами. Она определенно была написана на лице
Резы. Рослый иранистанец задавал слишком много вопросов. А когда он начнет
находить ответы, то не замедлит найти и шпиона.
Некоторые, похоже, сомневались в преданности Резы. Ревнует к
киммерийцу, говорили они. Может, он и не хотел низвержения Дома Дамаос, но
если б он мог убрать киммерийца с дороги и спасти этот Дом сам?
Шпион рассмеялся бы, если б у него не пересохло в горле и не так
частило дыхание. Да, Реза отдал бы свою кровь до последней капли, защищая
хозяйку, даже если б Конан сделал ее королевой Киммерии. На самом деле,
чтобы доказать эту преданность, он будет тем более готов пустить кровь
любому, кого заподозрит.
Дверь в винный погреб легко открылась под ключом шпиона. Он шмыгал из
тени в тень, прячась, когда не мог найти тени за самыми большими бочками.
Продвигаясь лишь на несколько шагов за один раз, он все ближе подбирался к
разыскиваемой им стене. Пол под ногами сделался липким, там, где с камней
еще не соскребли оставшуюся после битвы кровь и огненное вино. Еще один
рывок на дюжину шагов, и он будет у входа в пещеры. Он порылся в кармане в
поисках ключа от потайного замка.
Когда его рука сжала ключ, железная клешня сжала ему запястье. Захват
усилился, и теперь его держали две руки - одна за запястье, другая за
шиворот туники.
Руки развернули его кругом так резко, что у него порвалась туника. Это
не имело значения. Реза переместил захват на волосы шпиона и подержал его
какой-то миг, так что их носы почти соприкасались. Ноги шпиона болтались в
воздухе, и он ощутил ужасный позыв к рвоте.
Прежде чем этот позыв овладел им, он почувствовал, что Реза снова
переместил захват. Одна гигантская рука держала его за шкирку, словно
котенка. Другая же схватила его за пояс. Затем две могучие руки хлестанули
шпиона, описывая им долукруг, шарахнув его головой о каменную колонну.
Он умер прежде, чем успел ощутить еще больший страх. Реза бросил труп и
вытер руки о его одежду. На самом-то деле ему хотелось принять горячую
ванну, скребя кожу, пока не покраснеет. Ничто иное не сможет избавить его от
воспоминания о прикосновении к подобной падали.
Но это могло и подождать. Знали это только он и боги, но Дом Дамаос
только что начал мстить своим врагам.
Ночью колдовство подкралось к Дому Лохри и его хозяйке.
Это было отнюдь не великое колдовство. В некоторых странах даже столь
обнищавший клан, как Дом Лохри, держал бы на жалованье колдуна, для которого
превзойти чары Скирона было бы детской игрой.
Но это был Аргос, где от любого колдовства остались одни воспоминания,
а от великого колдовства и того не осталось. Обыщи госпожа Дорис хоть всю
страну, от Рабирийских гор до Западного моря, то все равно не нашла бы
никого, способного противостоять Скирону.
Это было небольшим достижением, но вполне реальным. Скирон сделался
величайшим колдуном, какого Аргос не знал на протяжении многих поколений. И
теперь его таланты, какие ни на есть, обратились против Дома Лохри.
Госпожа Дорис пробудилась в пустой постели от сна, в котором она вновь
пережила часы, проведенные в постели с капитаном Конаном. Вот это мужчина,
достойный десятка любых других, кого она знала!
Нет, лучше сказать любых троих. Киммериец, несомненно, был создан не из
железа, а из плоти и крови, из которых можно было выжимать силы лишь до
определенного предела. Но из него их можно было выжать больше, чем из
многих, многих других, - и она многое отдала бы за возможность снова
почувствовать, как могучий варвар прижимается к ней, как его вес давит на
нее, в то время как она обвивает его руками и ногами и пытается сделать его
вес еще тяжелее.
Из внешних покоев донесся пронзительный вопль. Дорис вскочила с
постели, и при этом спальный халат соскользнул с ее плеч. Не обращая
внимания на свою наготу, она прошлепала босиком к двери.
У нее не нашлось времени открыть дверь, как не возникло и надобности в
этом. Та резко распахнулась, замок вылетел, словно сгнивший плод, с петлями,
скрученными, словно змеи. Дверь ударила ее, швырнув на пол, полуоглушенную,
пронзенную болью и испуганную. Затем пришел гнев, присоединившись к другим
чувствам и частично изгнав их.
- Охрана! К госпоже!
Она возблагодарила богов за проницательность Конана, победившего ее
людей, не калеча и не убивая их. Знай она, кто их так умело исцелил, она
возблагодарила бы богов и за умение этого человека. Благодаря Конану и
целителю ее дом был еще способен защищаться.
Ответом послужил новый вопль, а затем смех. Глухой, издевательский
смех, - если б большая акула умела смеяться, то могла бы издавать подобные
звуки. Дорис попыталась встать, но ноги и дыхание подвели ее. Извиваясь по
полу, она попыталась прикрыться ладонями.
Третий вопль. Он донесся из внешнего покоя, где дежурившая ночью
горничная дергалась в руках чего-то огромного и невидимого. Она также теряла
свои одежды, клок за клоком и начинала извиваться, охваченная несомненным
желанием.
К тому времени когда горничная осталась нагой, голова у нее была
откинута назад, глаза закрыты, а рот - открыт. Она, казалось, обнимала
пустой воздух. Дорис уставилась на происходящее, желание вспыхнуло в ней
столь стремительно и столь горячо, что прогнало страх.
Горничная издала последний вопль и рухнула на пол. Теперь Дорис нашла в
себе силы подняться, а затем удержать себя на ногах, ухватившись за дверной
косяк. Металл замка был горячим на ощупь, и она почувствовала запах дыма,
так же как мускусный запах от впавшей в экстаз горничной.
Затем взгляд ее упал на лицо горничной. Там, где кожа была юной и
свежей, она теперь стала дряблой и морщинистой. И морщины эти углублялись на
глазах у Дорис. Молодость и свежесть исчезли. Когда из уголка ее рта
потянулась струйка крови, старость распространилась по лицу горничной, а
затем равномерно растеклась и по ее телу. Дорис хотелось отвернуться, но ее
глаза зажили собственной жизнью. Они оставались прикованными к телу
горничной, пока оно не стало изможденным остатком прекрасной молодой
женщины, какой та была до этой самой минуты.
А затем Дорис попыталась одновременно завопить и блевануть, так как
кошмар на этом не закончился. Теперь тело горничной перешло из старого в
могильное, а из могильного - в разлагающееся нечто, бывшее полупрахом,
полуотвратительной сукровицей цвета крови. Ветер швырнул в лицо Дорис этот
прах, воняющий могилой, и она упала на колени, в то время как желудок у нее
взбунтовался. По пятам за прахом прибыли страшные миазмы сукровицы, и все
чувства у Дорис пошли кругом.
Она стояла на коленях у двери, пытаясь опустошить и так уже пустой
желудок, скребя согнутыми пальцами по ковру и скуля, как угодивший в капкан
зверек. Она не видела двух возникших прямо в воздухе огромных желтых глаз и
черного тумана, растекшегося и заплясавшего вокруг этих глаз. Она не видела,
как этот туман потек вперед, пока его передовые клочья не заиграли по ее
голой коже. Затем она ощутила их прикосновение, холодное, как сама смерть, и
пахнущее хуже всего, что ей доводилось чувствовать раньше. Прикосновение это
она ощущала недолго, так как ее разум мог вынести лишь определенную
нагрузку. Когда госпожа Дорис погрузилась в глубокое забытье, в покоях снова
отдалось эхо ужасного издевательского смеха.
Конан сидел на скамье, составлявшей одну треть всей мебели в его
камере. Другие две трети образовывали соломенный тюфяк и большое ведро,
выполнявшее обязанности нужника.
Киммериец бывал и в тюрьмах похуже и в самом-то деле едва ли ожидал
увидеть столь хорошую, как эта. Его опыт подсказывал, что люди, которым
оставались считанные дни до встречи с палачом, редко наслаждались
безграничным гостеприимством.
Еду и выпивку тоже давали удовлетворительную. Пить, правда, давали
только воду, но та была достаточно чистой и почти свежей, а не полутвердой
от размножившейся зелени. Пища состояла из ячменно-бобовой каши с
прячущимися в ней несколькими кусочками мяса величиной с палец. Мясо это
годилось лишь на корм псам.
Конан съел свою полуденную порцию тюремной пищи, но некоторое время
спустя прибыла обещанная корзина из Дома Дамаос. Должно быть, госпожа Ливия
опустошила всю свою кладовую, так как охранник едва смог эту корзину
поднять. Вино, сыр, колбаса, лепешка хлеба и булка, изюм и яблоки, и даже
кувшин пива, - если он пробудет здесь меньше пяти дней, то едва ли вновь
понадобится тюремная пища.
Сперва ему требовались только хлеб и сыр, но он знал, что ему нужно
поддерживать силы. Возможно, у госпожи Ливии и есть средства мирно вызволить
его отсюда, но он не стал бы многим ручаться, бьюсь в этом об заклад, и уж
конечно не своей жизнью. Поэтому он вытащил одну из колбас и отрезал кусок.
Сделав это, он увидел две вещи. Сначала - крысу, выглядывавшую из
трещины у основания задней стены, затем - тонкий разрез с одного края
колбасы.
Конан не испытывал ни малейшей любви к крысам, но эта была и впрямь
жалким созданием, серым, малоподвижным и исхудалым. Такая и от мышки
побежит, не говоря уж о кошке.
- Отлично, - молвил Конан. - Никто не скажет, что я отвернулся от
нищего, когда мог поделиться едой. - Он отрезал дольку от разрезанного конца
колбасы и кинул ее крысе.
Завидев еду, крыса умела двигаться быстро. Она, казалось, перехватила
кусок колбасы прямо на лету. Три откуса - и он исчез. Крыса понюхала пол,
словно надеясь на новый. Конан принялся отрезать еще кусок.
Затем крыса завизжала, словно ее жарили заживо, она перевернулась на
бок, затем на спину, подтягивая худенькие ножки к свалявшейся шерстке на
животе. Она извивалась и корчилась, в то время как изо рта у нее потянулась
пестрящая зеленью пена. Глаза ее, казалось, засветились от знания, которым
не должно обладать ни одно смертное создание, а потом закрылись. Миг спустя
она обмякла.
- Сгнои их боги!
След этой корзины вел через столько рук, что теперь одни боги знали,
чьи это лапы отравили колбасу. И Конан не ожидал, что узнает это, если
отравитель находится в этой тюрьме.
Но если негодяй скрывается под крышей Ливии, то Конан поклялся выбить
из него эту тайну и свернуть башку.
Большинство жителей Мессантии удивились бы, узнав, что господин Арфос
не выбежал с воплями из дома матери, едва там запахло колдовством. Даже
знавшие, что Арфос не так прост, каким кажется с виду, не ожидали бы от него
этой ночной работы.
Арфосу повезло, что он бодрствовал в своем потайном кабинете. Он
находился далеко от центра атаки Скирона и, когда она распространилась по
всему дому, приготовился встретить ее.
Его знания целителя не включали никаких сведений о чарах. Обучивший его
старый Кирос ясно дал понять, что ничему такому он учить Арфоса не будет:
- Без согласия вашей матушки ни в коем случае!
- Не бойтесь, учитель. С ней приступ случится, а может, и что покруче.
- В некоторых отношениях ваша матушка мудрее, чем сама понимает.
Теперь, мудра она или нет, его мать находилась в опасности, и Арфосу
было вполне по чину применить для ее защиты те самые знания, которые она ему
запретила приобретать. Если он не сможет защитить ее, то сможет по крайней
мере защитить Дом Лохри и отомстить за мать.
Поэтому Арфос сделал две затычки из целебных трав, которые должны
уловить принесенные ветром или наведенные чарами яды и засунул их себе в
ноздри. Из других трав он сделал настой и пропитал им шарф, а затем завязал
им себе рот. Он надел оббитый железными заклепками пояс и сумку с железным
замком и положил в сумку два заткнутых пробками пузырька. Один отгонит любую
сонливость, какую могла наслать магия. А второй придаст ему примерно на
полчаса силу, не уступающую, наверно, и конановской.
Запоздало вспомнив и об оружии, Арфос заткнул за пояс короткий меч. Он
не ожидал, что столкнется сегодня ночью с врагами-людьми. Но если по
какому-то случаю это произойдет и они заявятся не слишком большой ватагой,
их ждет неприятный сюрприз.
Снарядившись таким образом для битвы, Арфос поднялся по лестнице к
покоям матери. По пути он не увидел никого, кто в добром здравии стоял бы на
ногах. Попалась парочка свежих трупов, а также несколько несчастных,
хрипящих в предсмертной агонии. Он мог лишь надеяться, что, коль скоро чары
покинут дом, разум к этим обезумевшим вернется.
Когда он поднимался по лестнице, страх грыз его внутренности, как волк
кролика. У выломанной двери в покои матери этот страх превратился в нечто
осязаемое, холодное, как лед, и такое большое, что, казалось, выпирало
наружу во всех направлениях. Он утихомирил свои кишки и желудок и вошел в
спальню.
Сломало его наконец вовсе не наводящее страх заклятье Скирона. Сделало
это зрелище того, что осталось от горничной, вонь от ее смерти - и плавающий
в дверях спальни госпожи Дорис образ колдуна.
Арфос бросил всего один взгляд на эти усаженные шипами черные руки,
обхватившие его мать, и вскрикнул. А затем повернулся и побежал.
Он не помнил, как выскочил из дома или несся по улицам, быстрее, чем
когда-либо бегал раньше. На самом деле он не смог бы бежать быстрее, даже
если б принял оба пузырька. Он бежал, ломая руки и ничего перед собой не
видя, и те, кто рыскал и хищничал по ночам, расступались перед ним, принимая
его за сумасшедшего.
На самом-то деле он не помнил ничего, пока не оказался скребущимся в
ворота дворца Дамаос. Миг спустя он оказался перед сержантом Талуфом.
- Что, во имя Эрлика?..
- Это... это сделано не богами, - задыхаясь проговорил Арфос. Он
ухватился за прутья решетки ворот, словно стоило ему разжать захват, как его
швырнуло бы в жерло вулкана. - Колдовство! Колдовство в нашем доме!
Талуф-то ума не терял. Ворота отъехали в сторону - Арфос заметил, как
бесшумно они двигались по сравнению с ржавым чудищем во дворце Лохри, - и
Арфоса окружили охранники. Кто-то дал ему воды, кто-то подставил для опоры
плечо. Потом отвели к дому, где ждала госпожа Ливия.
Она сидела на шелковых подушках в кресле из резной слоновой кости, и
лицо у нее приобрело тот же оттенок, что и слоновая кость. Такой же была и
ее ночная рубашка. Она открывала ее прекрасное тело больше, чем Арфос
когда-либо мечтал увидеть. Однако вид имела такой гордый, словно облачилась
в рыцарские доспехи. Глаза-то у нее определенно выглядели такими же
холодными, как сталь, и они ничуть не потеплели, когда Арфос закончил свой
рассказ.
- Значит, ты сбежал? - вымолвила она. Даже судья, приговаривающий
человека к сажанию на кол, мог говорить добрее.
- Су... Ливия... - выговорил Арфос, отваливая в сторону, когда ноги
начали помимо воли плести узоры, как в танце. - Я... колдун оставил одно
заклинание, чтобы заставить бояться любого. И не только его к тому же. - Он
описал образ своей матери - или начал его описывать, потому что Ливия
подняла одну ладонь, призывая его к молчанию, а другой прикрыла себе рот.
Когда она снова овладела собой, голубые глаза ее казались менее
холодными.
- Что же, по твоему, стало с твоей матерью?
- Не знаю, - сказал Арфос. - Но мне кажется, что ваши враги, возможно,
стали моими. Я думал, может, вы знаете по крайней мере, жива она или нет.
- Нам это неизвестно, - ответила Ливия. - Но думаю, мы, возможно,
знаем, кому это известно.
- Господину Акимосу? Она впервые улыбнулась, а затем кивнула: - Я б
удивилась, если б он ничего не знал. - Тогда мы можем позвать...
- Не думаю, что он ответит на любые вопросы, заданные ему законными
средствами. Что же касается других средств - прежде, чем мы сможем применить
их, нам надо освободить капитана Конана.
Не промелькнуло ли что-то при этих словах на лице у рослого
иранистанца? Арфос напомнил себе найти немного правдослова или изготовить
его, если не сможет найти ничего пригодного к употреблению.
- Где его держат?
Теперь настала очередь Ливии рассказывать о случившемся. Арфос
выслушал, и ноги снова стали слабеть, пока Реза не подтолкнул к нему
табурет. Когда Ливия закончила, Арфос сидел уставясь в пол, чтобы она не
увидела выражения его лица.
Он предпочел бы, чтоб ему скорее переломали все кости, чем вернуться в
дом, где теперь царили колдовские ужасы. Но он скорее предпочел бы, чтобы с
него содрали кожу, чем позволить Ливии считать его трусом.
- Тогда - если несколько ваших людей смогут вернуться со мной в дом...
- А как насчет колдовства? - проворчал Реза.
- Есть путь в погреб, не проходящий через остальной дом. Все, что нам
нужно, находится в погребе, и большую часть его может унести один человек. И
человеком этим буду я, так как я чуть-чуть защитил себя.
Солнце засияло с лица Ливии, и если б Арфос не сидел, то упал бы
грудой. Ради сохранения на лице его возлюбленной такого выражения снятая
заживо кожа будет небольшой ценой!
Часовой у двери в дом Харофа стоял один, как в самом деле и следовало
ожидать. Устройства, призванные помешать побегу тех, кто пребывал в этом
доме, были настолько многочисленными и хитрыми, что считали, что одного
часового вполне достаточно. Его обязанности заключались в том, чтобы
оставаться бодрствующим и отмечать на висевшей у двери табличке тех, кто
входил и выходил.
Он вытянул ноги, перегородив ими половину туннеля, а руки - на половину
расстояния до потолка. А затем застыл, когда раздались легкие шаги на
лестнице, как раз вне поля зрения.