Страница:
По правде сказать Шайе Бен Тов уже сам звонил Бауму. В тот самый вечер, когда прозвучали выстрелы с моста, в доме Баума в Версале как раз во время ужина раздался телефонный звонок, и его коллега Алламбо сообщил:
— Ваш друг просил позвонить.
— Спасибо.
И все. Они вдвоем придумали эту хлопотную процедуру после того, как Баум окончательно убедился, что его телефон прослушивается. Его больше устраивало оставить все как есть, иначе неизвестные лица — наверняка кто-то из французских разведывательных служб — предпримут новые шаги. Алламбо он доверял безусловно — ему и Вавру. Остальных остерегался.
— Придется мне уйти ненадолго, — сказал он жене.
— Доешь хоть кассуле, я с ним столько провозилась.
— Зато вкусно. Ты его потом подогрей, мне надо срочно позвонить.
Мадам Баум, чей медовый месяц был всего через два дня нарушен из-за каких-то служебных дел мужа, давным-давно приспособилась к подобным неожиданностям. Она только пожала плечами, улыбнулась и приняла тарелку.
— Поторопись.
— Вернусь как можно скорей к тебе и твоему восхитительному кассуле.
— Буду ждать.
Обоим нравилось обмениваться любезностями такого рода.
В телефонной кабинке соседнего кафе Баум набрал номер из десяти цифр. Пока сигнал прокладывал себе путь сквозь международную сеть израильской столицы, он открывал и закрывал дверь, пытаясь впустить в кабину хоть немного воздуха. Однако близость плохо убираемого туалета заставила его усомниться, так ли уж это необходимо.
— Да? — вопрос прозвучал быстро и нетерпеливо, вполне по-израильски.
— Говорит твой приятель из-за границы.
— Шалом. — Говорящий, похоже, пытался выразить с помощью приветствия свое недовольство, и это ему удалось.
— Ты меня искал?
— Да, это жуткое дело сегодня. Мне доложили. Какого черта им предоставили такую машину? Обещали же в министерстве иностранных дел, что она надежна!
— Кто-то, видно, проводит альтернативную политику.
— Полиция куда смотрела?
— Не знаю.
— Черт возьми, ведь это член нашего правительства. А профессор Авигад — такой по-настоящему нужный человек! Я просто всем этим убит.
— Мне очень жаль.
— Вашу-то службу как раз никто не обвиняет.
— Мы и правда к этому никакого отношения не имели. К сожалению.
— Повидаемся завтра?
— Конечно.
— Там же, где в прошлый раз. Если бы я появился во Франции, через двадцать четыре часа об этом знала бы каждая собака. Я буду в том месте к трем.
— Я тоже.
— Да, и сделай милость, привези несколько пачек «Рикле». Мне жена войну объявила насчет табаку. Шалом.
— Шалом.
Наверху в баре Баум заплатил за телефон, купил шесть круглых коробочек с анисовыми пастилками, сунул их в карман. По пути домой, шагая по раскаленной улице, он старался думать о кассуле и о сыре, которым завершит обед. Поразмыслить о делах можно и завтра.
Поздно вечером он позвонил Алламбо и сообщил, что вылетит в Вену, — вояж связан с восточногерманскими проблемами. Он долго объяснял — специально тем, кто, возможно, еще не спал, сидя возле подслушивающих приборов, — какой чрезвычайно важный эффект, будет достигнут благодаря этой поездке в бесконечном состязании с разведывательными службами Восточной Германии.
Глава 3
Квартира, где они встретились, находилась недалеко от Нейлинггассе. Ее снимала некая фрау Шварц — кассирша в оперном театре. Счета каждый квартал оплачивал некий господин, ее друг. Время от времени он использовал квартиру для тайных свиданий. Фрау Шварц была прямо-таки влюблена в этого джентльмена и, кроме того, частенько нуждалась в деньгах, так что такая договоренность весьма ее устраивала. Она понимала, что это встречи сомнительного толка, и проболтайся она об этом кому-нибудь, такому благополучию тут же придет конец.
Шайе Бен Тов возглавлял арабский отдел в «Моссаде». В свое время «Моссад» с великой радостью установил прочные дружеские связи с французской контрразведкой — это произошло в те бурные дни, когда французская политика была чрезвычайно, несколько даже слишком, произраильской. Те времена давно миновали, однако организации и те, кто ими руководит, зачастую в подобных случаях сохраняют приверженность к вышедшим из моды установкам, к старым связям и даже прежним друзьям. Такие отношения связывали Альфреда Баума и Бен Това — сорокашестилетнего уроженца Израиля. Он был родом из Нахарии, северной части страны, жесткий человек, заядлый курильщик, вечно пытающийся избавиться от этой привычки, поклонник Франции, лишенный возможности ездить туда, в соответствии с правилами безопасности, принятыми в его ведомстве.
Фрау Шварц была на работе, и ее довольно унылая квартира, буквально забитая мебелью из полированного дуба с бархатной обивкой, находилась полностью в распоряжении гостей.
Бен Тов включил радио и так и оставил его на все время беседы. Он забрал все шесть пачек «Рикле», не предложив за них денег, сказав только краткое «merci», и не выразил никакой благодарности по поводу того, что Баум проделал путь в 800 километров (да плюс обратная дорога), чтобы повидаться с ним. Он знал, что Баум не прилетел бы, если б не надеялся, что встреча окажется полезной для обоих.
— Сегодня в Иерусалиме Мемуне вломят — премьер-министр, министр обороны, секретарь кабинета да еще собственная жена и вся семейка. Я уж не говорю о населении вообще.
— А потом он свое раздражение сорвет на тебе.
Бен Тов махнул рукой, как бы соглашаясь, но отстраняя от себя неприятную мысль:
— Да Бог с ними, с этими начальственными разносами. Меня сейчас только одно интересует: как вышло, что машина оказалась незащищенной? Почему нас ввели в заблуждение? Кто в Париже помогает нашим врагам? И почему на мосту не было полицейских?
— Вопросы риторические…
— Разумеется. Если бы ты мог на них ответить, то все бы мне уже сказал.
На усталом лице Баума появилась улыбка:
— Не мели чепуху. Я государственные секреты держу при себе.
— Да ты и не знаешь ничего.
— Не знаю. И в отделе никто к этому отношения не имеет. Можешь мне поверить.
— Кому поручили расследование?
— Полиции. Антитеррористская группа при президенте собирается ей помогать. Ничего себе комбинация.
— «Шатилу» этим не испугаешь, а вот меня страх берет, — Бен Тов сказал это без улыбки и положил в рот анисовую пастилку. — Придется нам вместе поработать, дорогой Альфред. Тебе и мне.
— Что я-то могу?
Бен Тов не ответил. Он подошел к окну и стоял там, сумрачно глядя поверх шиферных венских крыш на элегантный силуэт Карлскирхе. Не поворачиваясь, произнес:
— У меня есть свой человек в «Шатиле». Высокого ранга. Его надо уберечь. Из-за этого мы и не смогли поломать планы террористов. Знали ведь мы, что они охотятся на министра, хотя я лично считал, что их больше интересует профессор: в этой группе люди умные, с ясным пониманием цели. Одним словом, мы все знали. Нас предупредили, что где-то между Парижем и Бурже машину встретят боевики.
Он, тяжело ступая, расхаживал по комнате.
— Я просто не решился действовать в открытую, вмешаться — боялся засветить своего человека. Он у них и так уже под подозрением — в прошлом году я сам его подвел по глупости. Они наметили жертвой нашего посла в Афинах, мы приняли меры предосторожности. А у них отличная конспирация, всего трое и знали о готовящемся покушении, в том числе наш человек. Такой вот выбор: воспользоваться информацией и потерять агента или действовать как-то иначе.
— У нас есть досье на профессора Ханифа.
— Он руководит «Шатилой», — произнес Бен Тов.
— Знаю. — Баум помолчал, потом сказал: — Вопрос, значит, стоял так: министр обороны и ведущий специалист — или твой агент. И ты выбрал агента? — Он говорил почти шепотом, момент был крайне деликатный. — Меня это, конечно, не касается…
— Ты думаешь, я поступил бы так, если бы не рассчитывал на другие меры безопасности? — резко возразил Бен Тов. Снова наступило молчание, только тяжелые шаги раздавались в тишине да поскрипывали неплотно прикрытые оконные рамы. Из радиоприемника лилась сладкая музыка Легара. Баум неподвижно, точно сфинкс, восседал на софе, обитой дешевой парчой.
— Да, я решил, что мой агент важнее, чем министр — чем любой министр, ясно? А причина — вот какая: группа «Шатила» — вовсе не то, что все остальные. Убийство в Бонне, нынешняя история в Париже — для других бы это стало конечной целью, триумфом. Для «Черного сентября», скажем, и прочих боевых команд. А для «Шатилы», я чувствую — всего лишь проба сил, дымовая завеса…
— Ничего себе дым, — произнес Баум как бы про себя.
— Все относительно, приятель. В мирное время каждая насильственная смерть — целое событие. А во время войны одна-единственная смерть — ничто, никого такое событие не интересует. Кто нынче считает погибших в Бейруте? Говорю тебе, Альфред, если эти люди достигнут того, к чему стремятся, то мы ностальгию будем испытывать по тем временам, когда министров убивали по одному.
Он умолк, ожидая вопросов от Баума, но не дождался — тот молча сидел на софе в другом конце комнаты. — Я в этом убежден, — добавил он. — Господи, сделай так, чтобы я ошибся! — В этом месте, будь Бен Тов католиком, самое время бы ему перекреститься.
— Может, объяснишь мне, почему ты пошел на такой риск?
— Я даже Мемуне этого не сказал.
— Как же ты решился взять на себя такое бремя?
— Ты рассуждаешь в точности, как моя жена. Не для того я летел в Вену, чтобы слушать попреки собственной жены.
«Эти израильтяне колючие, как кактусы, — подумал про себя Баум. — Может, сабра — так называют тех, кто там родился, — именно это и означает?» Вслух он сказал:
— Адская тебе работа предстоит, Шайе.
— Это мне уже говорили.
— И долго ты собираешься жить на перепутье?
— Недолго — такое долго продолжаться не может. Надо ослабить риск, которому подвергается агент, и тут твоя помощь нужна. У меня есть план.
— Я же спрашивал тебя — чем помочь?
Снова остановившись у окна, но на сей раз спиной к городу, где некогда в одной из ночлежек плюгавый человечек, впоследствии назвавший себя Гитлером, вымещал свои обиды и неудачи на евреях, Бен Тов поведал Альфреду Бауму, на какую помощь он рассчитывает и почему.
— Ты увидишь — это и в интересах Франции, все заинтересованы — отнюдь не только моя страна.
Баум молча кивнул. Глаза его были полузакрыты, лицо бесстрастно. Он постукивал пальцем по колену в такт польке, которая звучала по радио.
— Имей в виду, — продолжал Бен Тов, — ты окажешься в той же ситуации, что и я: не сможешь довериться никому, даже самая малая утечка информации насторожит этих людей.
— Понятно.
Телефон, который подслушивают. Специально оборудованный автомобиль, который на деле оказывается не оборудованным. Полицейские патрули, в нужный день убранные. И рапорт насчет обнаружения явочной квартиры, над которым бы посмеялся любой новичок-полицейский. Без сомнения, и у Бен Това есть свои проблемы — хотя скорее политического свойства: мелкие дрязги, паранойя, разногласия между израильскими политиками уже лет сорок как въелись в жизнь этой страны. Что это — болезненное взросление нации? Или свойство местности — узкой плодородной прибрежной полосы, беспокойного во все времена пространства между Ближним Востоком и Северной Африкой, где две тысячи, а то и больше лет подряд не смолкают битвы и проливается кровь?
— Это единственная группа, которую надо по-настоящему остановить, — единственные, кого мы боимся по-настоящему, — продолжал между тем Бен Тов. — Все эти Соламе, Хабаш, Саламех, даже Нидал — их и сравнить нельзя с профессором Ханифом. Не потому, что он умнее, хотя и это тоже важно. Все дело в том, что в отличие от остальных Ханиф продумал все до конца. — Бен Тов стучал кулаком по ладони, как бы подчеркивая каждое слово. — Государство не уничтожишь, убивая его послов или взрывая школьные автобусы. Государство можно уничтожить совсем простым способом: физически. И это единственный способ. Все прочее — просто кино, как говорите вы, французы. Ханиф — самый опасный зверь среди политиков, он знает историю. Его специальность — археология. Древние черепки и разрушенные фронтоны для человека такого типа безгранично важнее всего, что происходит в настоящее время, сейчас. Все эти бывшие дантисты и инженеры, заделавшиеся политиками, которые командуют организацией освобождения Палестины и прочим террористским отродьем, — они тоже хотят убивать, но в известных пределах.
Он снова заходил по комнате, руки в карманах, голова опущена, и глухой голос звучал контрапунктом развеселой радиомузыке.
— Их пределы понятны: они хотят захватить наши города и воспользоваться всем, что у нас есть, насладиться, потешить себя. А с Ханифом, я убежден, обстоит иначе. Он-то настоящий разрушитель — и других таких нет. Для него, я думаю, сотня лет — всего лишь миг в истории. Иерусалим, Назарет, Яффа — ему все это безразлично, он не собирается жить в этих городах или править ими, ему главное — выжить оттуда нас. Это новый Тамерлан.
Он помолчал подобно актеру, готовящемуся торжественно покинуть сцену:
— Эти дурацкие пастилки, что ты привез, — ну и гадость! Дай-ка сигарету.
Шайе Бен Тов возглавлял арабский отдел в «Моссаде». В свое время «Моссад» с великой радостью установил прочные дружеские связи с французской контрразведкой — это произошло в те бурные дни, когда французская политика была чрезвычайно, несколько даже слишком, произраильской. Те времена давно миновали, однако организации и те, кто ими руководит, зачастую в подобных случаях сохраняют приверженность к вышедшим из моды установкам, к старым связям и даже прежним друзьям. Такие отношения связывали Альфреда Баума и Бен Това — сорокашестилетнего уроженца Израиля. Он был родом из Нахарии, северной части страны, жесткий человек, заядлый курильщик, вечно пытающийся избавиться от этой привычки, поклонник Франции, лишенный возможности ездить туда, в соответствии с правилами безопасности, принятыми в его ведомстве.
Фрау Шварц была на работе, и ее довольно унылая квартира, буквально забитая мебелью из полированного дуба с бархатной обивкой, находилась полностью в распоряжении гостей.
Бен Тов включил радио и так и оставил его на все время беседы. Он забрал все шесть пачек «Рикле», не предложив за них денег, сказав только краткое «merci», и не выразил никакой благодарности по поводу того, что Баум проделал путь в 800 километров (да плюс обратная дорога), чтобы повидаться с ним. Он знал, что Баум не прилетел бы, если б не надеялся, что встреча окажется полезной для обоих.
— Сегодня в Иерусалиме Мемуне вломят — премьер-министр, министр обороны, секретарь кабинета да еще собственная жена и вся семейка. Я уж не говорю о населении вообще.
— А потом он свое раздражение сорвет на тебе.
Бен Тов махнул рукой, как бы соглашаясь, но отстраняя от себя неприятную мысль:
— Да Бог с ними, с этими начальственными разносами. Меня сейчас только одно интересует: как вышло, что машина оказалась незащищенной? Почему нас ввели в заблуждение? Кто в Париже помогает нашим врагам? И почему на мосту не было полицейских?
— Вопросы риторические…
— Разумеется. Если бы ты мог на них ответить, то все бы мне уже сказал.
На усталом лице Баума появилась улыбка:
— Не мели чепуху. Я государственные секреты держу при себе.
— Да ты и не знаешь ничего.
— Не знаю. И в отделе никто к этому отношения не имеет. Можешь мне поверить.
— Кому поручили расследование?
— Полиции. Антитеррористская группа при президенте собирается ей помогать. Ничего себе комбинация.
— «Шатилу» этим не испугаешь, а вот меня страх берет, — Бен Тов сказал это без улыбки и положил в рот анисовую пастилку. — Придется нам вместе поработать, дорогой Альфред. Тебе и мне.
— Что я-то могу?
Бен Тов не ответил. Он подошел к окну и стоял там, сумрачно глядя поверх шиферных венских крыш на элегантный силуэт Карлскирхе. Не поворачиваясь, произнес:
— У меня есть свой человек в «Шатиле». Высокого ранга. Его надо уберечь. Из-за этого мы и не смогли поломать планы террористов. Знали ведь мы, что они охотятся на министра, хотя я лично считал, что их больше интересует профессор: в этой группе люди умные, с ясным пониманием цели. Одним словом, мы все знали. Нас предупредили, что где-то между Парижем и Бурже машину встретят боевики.
Он, тяжело ступая, расхаживал по комнате.
— Я просто не решился действовать в открытую, вмешаться — боялся засветить своего человека. Он у них и так уже под подозрением — в прошлом году я сам его подвел по глупости. Они наметили жертвой нашего посла в Афинах, мы приняли меры предосторожности. А у них отличная конспирация, всего трое и знали о готовящемся покушении, в том числе наш человек. Такой вот выбор: воспользоваться информацией и потерять агента или действовать как-то иначе.
— У нас есть досье на профессора Ханифа.
— Он руководит «Шатилой», — произнес Бен Тов.
— Знаю. — Баум помолчал, потом сказал: — Вопрос, значит, стоял так: министр обороны и ведущий специалист — или твой агент. И ты выбрал агента? — Он говорил почти шепотом, момент был крайне деликатный. — Меня это, конечно, не касается…
— Ты думаешь, я поступил бы так, если бы не рассчитывал на другие меры безопасности? — резко возразил Бен Тов. Снова наступило молчание, только тяжелые шаги раздавались в тишине да поскрипывали неплотно прикрытые оконные рамы. Из радиоприемника лилась сладкая музыка Легара. Баум неподвижно, точно сфинкс, восседал на софе, обитой дешевой парчой.
— Да, я решил, что мой агент важнее, чем министр — чем любой министр, ясно? А причина — вот какая: группа «Шатила» — вовсе не то, что все остальные. Убийство в Бонне, нынешняя история в Париже — для других бы это стало конечной целью, триумфом. Для «Черного сентября», скажем, и прочих боевых команд. А для «Шатилы», я чувствую — всего лишь проба сил, дымовая завеса…
— Ничего себе дым, — произнес Баум как бы про себя.
— Все относительно, приятель. В мирное время каждая насильственная смерть — целое событие. А во время войны одна-единственная смерть — ничто, никого такое событие не интересует. Кто нынче считает погибших в Бейруте? Говорю тебе, Альфред, если эти люди достигнут того, к чему стремятся, то мы ностальгию будем испытывать по тем временам, когда министров убивали по одному.
Он умолк, ожидая вопросов от Баума, но не дождался — тот молча сидел на софе в другом конце комнаты. — Я в этом убежден, — добавил он. — Господи, сделай так, чтобы я ошибся! — В этом месте, будь Бен Тов католиком, самое время бы ему перекреститься.
— Может, объяснишь мне, почему ты пошел на такой риск?
— Я даже Мемуне этого не сказал.
— Как же ты решился взять на себя такое бремя?
— Ты рассуждаешь в точности, как моя жена. Не для того я летел в Вену, чтобы слушать попреки собственной жены.
«Эти израильтяне колючие, как кактусы, — подумал про себя Баум. — Может, сабра — так называют тех, кто там родился, — именно это и означает?» Вслух он сказал:
— Адская тебе работа предстоит, Шайе.
— Это мне уже говорили.
— И долго ты собираешься жить на перепутье?
— Недолго — такое долго продолжаться не может. Надо ослабить риск, которому подвергается агент, и тут твоя помощь нужна. У меня есть план.
— Я же спрашивал тебя — чем помочь?
Снова остановившись у окна, но на сей раз спиной к городу, где некогда в одной из ночлежек плюгавый человечек, впоследствии назвавший себя Гитлером, вымещал свои обиды и неудачи на евреях, Бен Тов поведал Альфреду Бауму, на какую помощь он рассчитывает и почему.
— Ты увидишь — это и в интересах Франции, все заинтересованы — отнюдь не только моя страна.
Баум молча кивнул. Глаза его были полузакрыты, лицо бесстрастно. Он постукивал пальцем по колену в такт польке, которая звучала по радио.
— Имей в виду, — продолжал Бен Тов, — ты окажешься в той же ситуации, что и я: не сможешь довериться никому, даже самая малая утечка информации насторожит этих людей.
— Понятно.
Телефон, который подслушивают. Специально оборудованный автомобиль, который на деле оказывается не оборудованным. Полицейские патрули, в нужный день убранные. И рапорт насчет обнаружения явочной квартиры, над которым бы посмеялся любой новичок-полицейский. Без сомнения, и у Бен Това есть свои проблемы — хотя скорее политического свойства: мелкие дрязги, паранойя, разногласия между израильскими политиками уже лет сорок как въелись в жизнь этой страны. Что это — болезненное взросление нации? Или свойство местности — узкой плодородной прибрежной полосы, беспокойного во все времена пространства между Ближним Востоком и Северной Африкой, где две тысячи, а то и больше лет подряд не смолкают битвы и проливается кровь?
— Это единственная группа, которую надо по-настоящему остановить, — единственные, кого мы боимся по-настоящему, — продолжал между тем Бен Тов. — Все эти Соламе, Хабаш, Саламех, даже Нидал — их и сравнить нельзя с профессором Ханифом. Не потому, что он умнее, хотя и это тоже важно. Все дело в том, что в отличие от остальных Ханиф продумал все до конца. — Бен Тов стучал кулаком по ладони, как бы подчеркивая каждое слово. — Государство не уничтожишь, убивая его послов или взрывая школьные автобусы. Государство можно уничтожить совсем простым способом: физически. И это единственный способ. Все прочее — просто кино, как говорите вы, французы. Ханиф — самый опасный зверь среди политиков, он знает историю. Его специальность — археология. Древние черепки и разрушенные фронтоны для человека такого типа безгранично важнее всего, что происходит в настоящее время, сейчас. Все эти бывшие дантисты и инженеры, заделавшиеся политиками, которые командуют организацией освобождения Палестины и прочим террористским отродьем, — они тоже хотят убивать, но в известных пределах.
Он снова заходил по комнате, руки в карманах, голова опущена, и глухой голос звучал контрапунктом развеселой радиомузыке.
— Их пределы понятны: они хотят захватить наши города и воспользоваться всем, что у нас есть, насладиться, потешить себя. А с Ханифом, я убежден, обстоит иначе. Он-то настоящий разрушитель — и других таких нет. Для него, я думаю, сотня лет — всего лишь миг в истории. Иерусалим, Назарет, Яффа — ему все это безразлично, он не собирается жить в этих городах или править ими, ему главное — выжить оттуда нас. Это новый Тамерлан.
Он помолчал подобно актеру, готовящемуся торжественно покинуть сцену:
— Эти дурацкие пастилки, что ты привез, — ну и гадость! Дай-ка сигарету.
Глава 4
На одной из красивейших улиц сирийской столицы среди кипарисов и эвкалиптов стоит вилла — поменьше, чем соседние, но тоже довольно большая. Ее построил в пятидесятые годы один предприимчивый зерноторговец, который впоследствии переключился на торговлю героином, вследствие чего вынужден был перебраться в более прочное помещение. Бывший его дом выглядит вполне респектабельным и сегодня, если не обращать внимания на то обстоятельство, что в воротах томятся двое молодых людей в линялых джинсах, рубашках цвета хаки и высоких шнурованных ботинках. У каждого автомат через плечо, патронташ поперек груди и связка гранат у пояса. Стоят они по стойке «вольно», провожают прохожих пристальными взглядами и посматривают по сторонам сосредоточенно, будто ожидая нападения.
Метрах в пятидесяти от виллы остановилось такси, вылез грузный человек, расплатился с шофером и направился к воротам, с трудом ковыляя под жарким солнцем и неловко одергивая вокруг пояса военную рубаху.
Кивнув стражам, он подождал, пока один из них открыл, а потом придержал створку ворот — на мгновение с улицы стал виден сад. Ворота с металлическим лязгом закрылись за толстяком, но еще долго были слышны его шаги по гравию.
— Еще кто-нибудь придет? — охранник задал вопрос так равнодушно, будто и не ждал ответа.
— Эссат, — сказал его напарник. — И больше никого пускать не велено.
— Старик уже там?
— Тебе-то что?
— Да ничего, — усмехнулся тот.
Человек по имени Эссат появился с той же стороны, что и такси, привезшее толстяка, но прибыл он на мопеде. Слез, пристегнул своего коня цепью в нескольких метрах от ворот. Быстрым шагом прошел мимо охранников, бросив какую-то шутку на ходу. Он был лет тридцати или около того — красивый парень, атлетически сложенный, с шапкой темных кудрявых волос и длинными, на мексиканский манер, усами, модными среди палестинских боевиков. Расстегнутая короткая кожаная куртка не прикрывала тяжелого пистолета на ремне.
Это происходило как раз в тот час, когда Бен Тов в Вене объяснял Альфреду Бауму, на какую помощь с его стороны рассчитывает.
— Рассказывай, мы ждем, — обратился профессор Ханиф к грузному человеку, который был тут известен под именем Саад Хайек. Тот сидел на неудобном низеньком стульчике, неловко пристроив толстые ноги. Вид у него был измученный: небритый, глаза красные, на лоб свесилась потная прядь. Прошлым вечером в парижском аэропорту Шарль де Голль он выглядел куда лучше. Полицейский на контроле, держа его египетский паспорт и сличая фото с оригиналом, увидел перед собой хорошо одетого, респектабельного господина с кейсом и пластиковым пакетом, в котором лежали покупки, сделанные в магазине «free shop» тут же в аэропорту. Шахид Ансари, торговец. Полицейский шлепнул печать, бросил паспорт на конторку и ткнул пальцем в направлении выхода — проходи, мол, — тут же забыв этого пассажира. Летел он в Женеву, и только оттуда, чего не знал полицейский, — в Дамаск.
В Дамаске Хайек первым делом пошел к себе домой, переоделся и, следуя инструкции, направился к Ханифу — бриться не стал, он всегда после акции несколько дней не брился, а почему — и сам не знал.
— Все прошло хорошо, — сказал он. — Нам помогли, как и обещали. Ребята были на высоте. Но из квартиры пришлось уйти.
— Почему?
— Кому-то, видно, странным показалось, что много людей ходят туда-сюда. Настучали, наверно. Но все обошлось, нас предупредили вовремя.
— А если бы не предупредили?
Толстяк помолчал, поерзал на стуле.
— По-моему, это простая случайность. Вечно какой-нибудь тип найдется, который сует нос в чужие дела…
— А я в простые случайности не верю, особенно если они на руку врагу. Когда обстоятельства благоприятствуют нам — это же не случайно! Значит, мы хорошо все продумали и благодаря этому реализовали свои возможности наилучшим образом. Разве не так?
— Согласен. Но мальчики правда сработали отлично. Стреляли без промаха… — Вид у говорившего был встревоженный, он будто оправдывался.
— А ты что скажешь? — Ханиф медленно повернул голову и в упор посмотрел на молодого человека. Взгляд его был тяжел. Тот, кого здесь называли Эссатом, попытался ответить Ханифу не менее прямым взглядом, но у него не получилось. Он смешался, полез было в карман за сигаретами, но передумал и заговорил сбивчиво:
— Похоже на правду. Да, похоже. У них там в полиции понятия не имеют, что в соседнем департаменте делается. Могло так совпасть — полиция держит своих стукачей во всех местах, где живут арабы. Вполне могло так быть — стукнул кто-то, что, мол, люди ходят, много…
— Я так не думаю.
Эссат пожал плечами. Ему отчаянно хотелось закурить, но он медлил. Тот, толстый, притих на своем стульчике. Тишину нарушал лишь стук пишущей машинки, доносившийся откуда-то сверху.
— Возьмем это дело на заметку, — похоже было, что профессор Ханиф решил пока отложить неприятный разговор. Он снова повернулся к Сааду:
— Завтра возвращайся в Париж. Ищи новые возможности безопасного пересечения границ. Расмия получила от меня инструкции.
— Значит, планы меняются?
— Скажем так: сроки сокращаются. Я думаю, в Риме надо начинать прямо сейчас. — Он обернулся к Эссату: — Ты поедешь с Расмией. Она устроит все с твоим паспортом. Ступай сейчас к ней, наверх…
— Хорошо, шеф. А что делать в Риме?
— Узнаешь в свое время. Расмия тебя ждет.
Молодой человек поднялся, толстяк собрался было сделать то же самое, но профессор жестом остановил его:
— Постой. Нам еще надо поговорить.
Тот послушно опустился на стул, а молодой человек вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Но вместо того чтобы подняться по лестнице, он повернул в короткий коридор, вошел в туалет и заперся. Там он достал из кармана джинсов миниатюрный приемник, включил — на заранее настроенной частоте зазвучали голоса. Он уменьшил громкость и прижал приемник к уху.
— …Возвращаясь к этому делу в Афинах… Только четверо знали, — голос профессора из соседней комнаты. — Ты ведь еще не успел проинструктировать своих людей?
— Нет, конечно. Вы же запретили…
— Прекрасно. Тогда как получилось, что посол, который всегда ходил на службу между восемью и половиной девятого, вдруг изменил своей привычке? Выходит из дому то в девять, то в половине восьмого, то в восемь сорок пять…
— Не знаю.
— И у него к тому же появляется новый шофер. Человек совершенно другого типа: прежний был в очках, а этот очков не носит — это может означать, что он лучше стреляет.
— Возможно, и так.
— Повторяю: о готовящемся покушении знали только четверо. Я никому ничего не говорил. Тебя знаю давно — ты не из болтливых.
— Расмия тоже ни при чем. Надежная девочка, да и приятелей у нее нет.
— А утечка все же была. А теперь еще явочную квартиру в Париже потеряли…
— Вы полагаете, это как-то связано?
— Полагаю, такая угроза есть.
— Я никому ни слова не сказал. Клянусь.
— А как насчет Эссата?
— Я должен сказать: есть в нем что-то такое… не совсем…
— Что именно?
— Сам не знаю. Может быть, нетерпелив слишком…
— Но мы все нетерпеливы, когда речь идет о нашем деле.
— Любопытен чересчур…
— Бывает, и ты задаешь вопросы.
Наступило короткое молчание, приемник за стеной уловил невнятные звуки — будто что-то двигали по столу. Молодой человек по имени Эссат осознал вдруг, что сердце у него колотится почти до боли и в ушах стоит глухой звон.
— Больше ничего не могу сказать, шеф, это только подозрение, интуиция…
— Считаешь, он мог проговориться?
— Как бы не хуже. Меня бы это не удивило…
Снова пауза. Эссат заметил, что приемник уже не прижат к плотно к его уху — руки слишком дрожат.
— Поручение, которое вы ему дали…
— Я знаю, что делаю…
— Ну, конечно…
— И твое задание во Франции — оно не совсем такое, как я тут говорил. Ты должен установить там контакт с одним человеком. С майором Савари из главного управления внешней безопасности. А через него еще с одним — его зовут Таверне. Имена не записывай!
— Да, шеф.
— Одно скажу: твое задание — часть плана, который в нашей борьбе является решающим. Эта акция — единственная, которая сможет изменить карту Палестины. Никому ничего не говори.
— Хорошо.
— Все эти предосторожности приходится предпринимать из-за того, что французская контрразведка заодно с сионистами. Не следует им знать о нашем присутствии в Париже. Так что действуй, будто находишься на вражеской территории, хоть у нас там и есть добрые друзья.
Тот, кто подслушивал, выключил приемник, спрятал его в карман, спустил воду в туалете и вышел. Он уже почти поднялся на второй этаж, когда дверь, ведущая в комнату профессора, открылась.
Девушка родилась в Армении — там, где веками смешивались кровь турецкая, греческая и прочие, благодаря чему появлялись на свет люди редкостной красоты, а также не утихала непримиримая национальная вражда — тем сильнее, чем менее этнически чисты были ее участники.
В восемнадцать лет она приехала в Бейрут во всеоружии своей красоты, незаурядных способностей и почти первобытного национализма, который составляет и надежду, и проклятие угнетенных народов. Поступила в Американский университет, завела знакомства со студентами из Палестины, Сирии и Ирана. Сжигающий их национальный революционный гнев заставил ее отвлечься от судьбы собственного народа, занятого устаревшим конфликтом с турками и русскими, и распространить свое сочувствие на многих других, кого постигла та же участь. Изучение археологии и древней истории как бы подвело фундамент под ее политические взгляды, создало некий интеллектуальный каркас, внутри которого ее страсть расцветала, обретала форму, находила себе оправдание и направление. Ее учителем и героем стал профессор Явед Ханиф, который вел в университете курс археологии. Они сделал ее одной из тех, кого сама она называла революционерами, турки — бунтовщиками-националистами, русские — буржуазными националистами, а израильтяне — арабскими террористами, при том, что к арабам она вовсе не принадлежала — имя Расмия Бурнави было лишь nom de guerte[2].
И когда в 1982 году, после массовых убийств в лагере возле деревни Шатила профессор сказал, что настала пора отложить учебники и вместо наук осваивать автомат Калашникова, она последовала за ним в Дамаск, участвовала там в деятельности коммандос и уже считала борьбу за освобождение Палестины своим кровным делом. Теория единства и неделимости национальных освободительных движений заключала в себе ту самую симметрию, ту логику и абстрактную красоту, которой жаждут все сторонники абсолютизма — и зачастую находят в дулах автоматов.
Иными словами, это был принцип домино: нанесешь удар по американскому империализму здесь — ослабишь его там. Сокруши союзника Америки Израиль — и пострадает ее же союзник Турция. Бомба, разорвавшаяся в Лондондерри, отзовется будто эхо, взрывом гранаты, брошенной в машину израильского посла в Бонне. Это логично. Этот был соблазн, который заключен в универсальной и все на своем пути унифицирующей системе.
Ее нисколько не устрашил сдвиг в стратегии палестинского движения, происшедший в начале восьмидесятых — от международного террора к политическим акциям. «Вооруженные стычки шестидесятых и семидесятых годов, — объяснил ей профессор, — сослужили свою службу. Но в основном это были проявления незрелого еще движения — спорадические, плохо скоординированные, во многом зависевшие от личных свойств лидеров, среди которых встречались и психопатические личности. Убийства на Олимпийских играх в Мюнхене, в Лондоне, в афинском аэропорту, убийство Васфи Телла в холле отеля Шератон в Каире, то есть все то, с чего тогда началось, — ни один из этих подвигов не может сегодня служить образцом. Мученики, попавшие в лапы врагов, — Абу Юсеф, Камель Адван, братья Саламех и многие другие, — их образы могут еще вдохновлять на подвиги молодых коммандос. Но сами-то эти коммандос, действующие в Европе и на Среднем Востоке, уже стали чистым анахронизмом, о чем они сами, правда, не догадываются. Израиль не уничтожишь, бросая гранаты в его послов, толку от этого ровно столько же, сколько от всей этой болтовни в ООН». Ханиф говорил все это ей — и только ей, потому что ощущал в ней родственную душу, умеющую ненавидеть и безоговорочно смелую. И еще потому, что намеревался сделать ее своей избранницей, самым близким своим помощником. Об этом он говорил во время встреч в бейрутских кафе, куда часто приглашал ее по вечерам, и она, зачарованная мягким, гипнотическим, повелительным голосом, все больше проникалась его апокалипсическим видением истории и одновременно все больше подчинялась ему.
Метрах в пятидесяти от виллы остановилось такси, вылез грузный человек, расплатился с шофером и направился к воротам, с трудом ковыляя под жарким солнцем и неловко одергивая вокруг пояса военную рубаху.
Кивнув стражам, он подождал, пока один из них открыл, а потом придержал створку ворот — на мгновение с улицы стал виден сад. Ворота с металлическим лязгом закрылись за толстяком, но еще долго были слышны его шаги по гравию.
— Еще кто-нибудь придет? — охранник задал вопрос так равнодушно, будто и не ждал ответа.
— Эссат, — сказал его напарник. — И больше никого пускать не велено.
— Старик уже там?
— Тебе-то что?
— Да ничего, — усмехнулся тот.
Человек по имени Эссат появился с той же стороны, что и такси, привезшее толстяка, но прибыл он на мопеде. Слез, пристегнул своего коня цепью в нескольких метрах от ворот. Быстрым шагом прошел мимо охранников, бросив какую-то шутку на ходу. Он был лет тридцати или около того — красивый парень, атлетически сложенный, с шапкой темных кудрявых волос и длинными, на мексиканский манер, усами, модными среди палестинских боевиков. Расстегнутая короткая кожаная куртка не прикрывала тяжелого пистолета на ремне.
Это происходило как раз в тот час, когда Бен Тов в Вене объяснял Альфреду Бауму, на какую помощь с его стороны рассчитывает.
— Рассказывай, мы ждем, — обратился профессор Ханиф к грузному человеку, который был тут известен под именем Саад Хайек. Тот сидел на неудобном низеньком стульчике, неловко пристроив толстые ноги. Вид у него был измученный: небритый, глаза красные, на лоб свесилась потная прядь. Прошлым вечером в парижском аэропорту Шарль де Голль он выглядел куда лучше. Полицейский на контроле, держа его египетский паспорт и сличая фото с оригиналом, увидел перед собой хорошо одетого, респектабельного господина с кейсом и пластиковым пакетом, в котором лежали покупки, сделанные в магазине «free shop» тут же в аэропорту. Шахид Ансари, торговец. Полицейский шлепнул печать, бросил паспорт на конторку и ткнул пальцем в направлении выхода — проходи, мол, — тут же забыв этого пассажира. Летел он в Женеву, и только оттуда, чего не знал полицейский, — в Дамаск.
В Дамаске Хайек первым делом пошел к себе домой, переоделся и, следуя инструкции, направился к Ханифу — бриться не стал, он всегда после акции несколько дней не брился, а почему — и сам не знал.
— Все прошло хорошо, — сказал он. — Нам помогли, как и обещали. Ребята были на высоте. Но из квартиры пришлось уйти.
— Почему?
— Кому-то, видно, странным показалось, что много людей ходят туда-сюда. Настучали, наверно. Но все обошлось, нас предупредили вовремя.
— А если бы не предупредили?
Толстяк помолчал, поерзал на стуле.
— По-моему, это простая случайность. Вечно какой-нибудь тип найдется, который сует нос в чужие дела…
— А я в простые случайности не верю, особенно если они на руку врагу. Когда обстоятельства благоприятствуют нам — это же не случайно! Значит, мы хорошо все продумали и благодаря этому реализовали свои возможности наилучшим образом. Разве не так?
— Согласен. Но мальчики правда сработали отлично. Стреляли без промаха… — Вид у говорившего был встревоженный, он будто оправдывался.
— А ты что скажешь? — Ханиф медленно повернул голову и в упор посмотрел на молодого человека. Взгляд его был тяжел. Тот, кого здесь называли Эссатом, попытался ответить Ханифу не менее прямым взглядом, но у него не получилось. Он смешался, полез было в карман за сигаретами, но передумал и заговорил сбивчиво:
— Похоже на правду. Да, похоже. У них там в полиции понятия не имеют, что в соседнем департаменте делается. Могло так совпасть — полиция держит своих стукачей во всех местах, где живут арабы. Вполне могло так быть — стукнул кто-то, что, мол, люди ходят, много…
— Я так не думаю.
Эссат пожал плечами. Ему отчаянно хотелось закурить, но он медлил. Тот, толстый, притих на своем стульчике. Тишину нарушал лишь стук пишущей машинки, доносившийся откуда-то сверху.
— Возьмем это дело на заметку, — похоже было, что профессор Ханиф решил пока отложить неприятный разговор. Он снова повернулся к Сааду:
— Завтра возвращайся в Париж. Ищи новые возможности безопасного пересечения границ. Расмия получила от меня инструкции.
— Значит, планы меняются?
— Скажем так: сроки сокращаются. Я думаю, в Риме надо начинать прямо сейчас. — Он обернулся к Эссату: — Ты поедешь с Расмией. Она устроит все с твоим паспортом. Ступай сейчас к ней, наверх…
— Хорошо, шеф. А что делать в Риме?
— Узнаешь в свое время. Расмия тебя ждет.
Молодой человек поднялся, толстяк собрался было сделать то же самое, но профессор жестом остановил его:
— Постой. Нам еще надо поговорить.
Тот послушно опустился на стул, а молодой человек вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Но вместо того чтобы подняться по лестнице, он повернул в короткий коридор, вошел в туалет и заперся. Там он достал из кармана джинсов миниатюрный приемник, включил — на заранее настроенной частоте зазвучали голоса. Он уменьшил громкость и прижал приемник к уху.
— …Возвращаясь к этому делу в Афинах… Только четверо знали, — голос профессора из соседней комнаты. — Ты ведь еще не успел проинструктировать своих людей?
— Нет, конечно. Вы же запретили…
— Прекрасно. Тогда как получилось, что посол, который всегда ходил на службу между восемью и половиной девятого, вдруг изменил своей привычке? Выходит из дому то в девять, то в половине восьмого, то в восемь сорок пять…
— Не знаю.
— И у него к тому же появляется новый шофер. Человек совершенно другого типа: прежний был в очках, а этот очков не носит — это может означать, что он лучше стреляет.
— Возможно, и так.
— Повторяю: о готовящемся покушении знали только четверо. Я никому ничего не говорил. Тебя знаю давно — ты не из болтливых.
— Расмия тоже ни при чем. Надежная девочка, да и приятелей у нее нет.
— А утечка все же была. А теперь еще явочную квартиру в Париже потеряли…
— Вы полагаете, это как-то связано?
— Полагаю, такая угроза есть.
— Я никому ни слова не сказал. Клянусь.
— А как насчет Эссата?
— Я должен сказать: есть в нем что-то такое… не совсем…
— Что именно?
— Сам не знаю. Может быть, нетерпелив слишком…
— Но мы все нетерпеливы, когда речь идет о нашем деле.
— Любопытен чересчур…
— Бывает, и ты задаешь вопросы.
Наступило короткое молчание, приемник за стеной уловил невнятные звуки — будто что-то двигали по столу. Молодой человек по имени Эссат осознал вдруг, что сердце у него колотится почти до боли и в ушах стоит глухой звон.
— Больше ничего не могу сказать, шеф, это только подозрение, интуиция…
— Считаешь, он мог проговориться?
— Как бы не хуже. Меня бы это не удивило…
Снова пауза. Эссат заметил, что приемник уже не прижат к плотно к его уху — руки слишком дрожат.
— Поручение, которое вы ему дали…
— Я знаю, что делаю…
— Ну, конечно…
— И твое задание во Франции — оно не совсем такое, как я тут говорил. Ты должен установить там контакт с одним человеком. С майором Савари из главного управления внешней безопасности. А через него еще с одним — его зовут Таверне. Имена не записывай!
— Да, шеф.
— Одно скажу: твое задание — часть плана, который в нашей борьбе является решающим. Эта акция — единственная, которая сможет изменить карту Палестины. Никому ничего не говори.
— Хорошо.
— Все эти предосторожности приходится предпринимать из-за того, что французская контрразведка заодно с сионистами. Не следует им знать о нашем присутствии в Париже. Так что действуй, будто находишься на вражеской территории, хоть у нас там и есть добрые друзья.
Тот, кто подслушивал, выключил приемник, спрятал его в карман, спустил воду в туалете и вышел. Он уже почти поднялся на второй этаж, когда дверь, ведущая в комнату профессора, открылась.
Девушка родилась в Армении — там, где веками смешивались кровь турецкая, греческая и прочие, благодаря чему появлялись на свет люди редкостной красоты, а также не утихала непримиримая национальная вражда — тем сильнее, чем менее этнически чисты были ее участники.
В восемнадцать лет она приехала в Бейрут во всеоружии своей красоты, незаурядных способностей и почти первобытного национализма, который составляет и надежду, и проклятие угнетенных народов. Поступила в Американский университет, завела знакомства со студентами из Палестины, Сирии и Ирана. Сжигающий их национальный революционный гнев заставил ее отвлечься от судьбы собственного народа, занятого устаревшим конфликтом с турками и русскими, и распространить свое сочувствие на многих других, кого постигла та же участь. Изучение археологии и древней истории как бы подвело фундамент под ее политические взгляды, создало некий интеллектуальный каркас, внутри которого ее страсть расцветала, обретала форму, находила себе оправдание и направление. Ее учителем и героем стал профессор Явед Ханиф, который вел в университете курс археологии. Они сделал ее одной из тех, кого сама она называла революционерами, турки — бунтовщиками-националистами, русские — буржуазными националистами, а израильтяне — арабскими террористами, при том, что к арабам она вовсе не принадлежала — имя Расмия Бурнави было лишь nom de guerte[2].
И когда в 1982 году, после массовых убийств в лагере возле деревни Шатила профессор сказал, что настала пора отложить учебники и вместо наук осваивать автомат Калашникова, она последовала за ним в Дамаск, участвовала там в деятельности коммандос и уже считала борьбу за освобождение Палестины своим кровным делом. Теория единства и неделимости национальных освободительных движений заключала в себе ту самую симметрию, ту логику и абстрактную красоту, которой жаждут все сторонники абсолютизма — и зачастую находят в дулах автоматов.
Иными словами, это был принцип домино: нанесешь удар по американскому империализму здесь — ослабишь его там. Сокруши союзника Америки Израиль — и пострадает ее же союзник Турция. Бомба, разорвавшаяся в Лондондерри, отзовется будто эхо, взрывом гранаты, брошенной в машину израильского посла в Бонне. Это логично. Этот был соблазн, который заключен в универсальной и все на своем пути унифицирующей системе.
Ее нисколько не устрашил сдвиг в стратегии палестинского движения, происшедший в начале восьмидесятых — от международного террора к политическим акциям. «Вооруженные стычки шестидесятых и семидесятых годов, — объяснил ей профессор, — сослужили свою службу. Но в основном это были проявления незрелого еще движения — спорадические, плохо скоординированные, во многом зависевшие от личных свойств лидеров, среди которых встречались и психопатические личности. Убийства на Олимпийских играх в Мюнхене, в Лондоне, в афинском аэропорту, убийство Васфи Телла в холле отеля Шератон в Каире, то есть все то, с чего тогда началось, — ни один из этих подвигов не может сегодня служить образцом. Мученики, попавшие в лапы врагов, — Абу Юсеф, Камель Адван, братья Саламех и многие другие, — их образы могут еще вдохновлять на подвиги молодых коммандос. Но сами-то эти коммандос, действующие в Европе и на Среднем Востоке, уже стали чистым анахронизмом, о чем они сами, правда, не догадываются. Израиль не уничтожишь, бросая гранаты в его послов, толку от этого ровно столько же, сколько от всей этой болтовни в ООН». Ханиф говорил все это ей — и только ей, потому что ощущал в ней родственную душу, умеющую ненавидеть и безоговорочно смелую. И еще потому, что намеревался сделать ее своей избранницей, самым близким своим помощником. Об этом он говорил во время встреч в бейрутских кафе, куда часто приглашал ее по вечерам, и она, зачарованная мягким, гипнотическим, повелительным голосом, все больше проникалась его апокалипсическим видением истории и одновременно все больше подчинялась ему.