Страница:
Я настолько выбился из сил, что меня прислонили к деревянной стене дома, которая с громким скрипом и треском начала рушиться под моим весом. Поспешный прыжок спас меня. Старые здания в незнакомом мне квартале находились в полуразвалившемся состоянии, — и эти слова могли быть слишком большой похвалой.
— Потерпите, месье Арман! — крикнул Колен. — Мы уже почти пришли. Вон, посмотрите, уже видны башни Тампля[41].
Мой взгляд последовал по направлению вытянутой руки Колена и обнаружил остроконечные башенные крыши, низкие и высокие, которые плотно стояли подле друг друга и спорили с непогодой. Символы старой крепости выдали мне, где я нахожусь, но это не придало мне уверенности.
— Замок тамплиеров! — прошептал я, и полагаю, ужас прозвучал в моем голосе.
— Уже давно таковым не является, — сказал Колен. — После того как орден тамплиеров был запрещен, иоанниты получили в свое распоряжение их владения. Но поселение, которое возникло вокруг храма, предается разрухе все больше и больше, как вы только что видели, — он говорил почти поучительно, вовсе не как нищий. И ничего удивительного: чтобы увидеть в нем простого нищего, нужно было оказаться глупцом — большим, чем я.
Леонардо поторапливал, и мы снова нырнули глубоко в путаницу старых домов и конюшен, которые когда-то пользовались защитой тамплиеров. Я подумал о собрании девяти, и у меня появилось мрачное предположение: не попаду ли я из огня в полымя?
Стены смыкались все плотнее, образуя меньшие и большие чуланы, в которых люди и животные сбивались в кучу возле греющего огня. Через дырявые залатанные крыши капала вода. Упорядоченные улицы теперь больше нельзя было разобрать — только множество стен, вырастающих друг из друга как руки и ноги живого существа, допотопного животного из дерева и камня. Огни в люках стены колыхались, подобно бесчисленным глазам, бодрствующим со всех сторон. Или мое сознание было взбудоражено всеми испытаниями, жар помутнил мой рассудок? Чем дальше мы продвигались по анфиладе соединенных друг с другом строений, тем сильнее я верил в то, что за этим скрывается живой окаменевший дракон. Пар после дождя, который поднимался от болотистой земли и просачивался через дыры в стенах, в действительности был дыханием чудовища.
— Что это? — спросил я, наполовину сбитый с толку, наполовину с благоговением. — Где мы?
— Вы хотели видеть монаха-призрака, — ответил Колен. — Вот здесь вы его и найдете. Мне все равно, вы можете назвать это место каморкой призраков.
Он не остановился, а поднялся наверх по открывшейся тут же лестнице в темный, затхлый желудок чудовища. Мысль развернуться и убежать промелькнула у меня в голове. Трое итальянцев позади меня, на клинках которых запеклась кровь их противников, были для этого плана большим затруднением, чем если бы на их месте оказались каменные стены и железные цепи.
Но не только под принуждением я отправился на неизвестную глубину. Тревога укрепила меня, неясное предчувствие, что состоится важная встреча, великое разоблачение. Это было как раньше в Сабле, если все мое тело начинало чесаться на Страстной неделе. Брат Арно, innrmarius, о котором я уже прежде рассказывал, считал это знаком Божьим, выражением моего детского чистого сердца, которое посылает предстоящее воскрешение Господа. Но я скоро пришел к разгадке. Я ожидал не Христа, не Отца Небесного, а моего собственного, телесного создателя. Подобным ожиданием, как в те далекие прошедшие детские дни, я наполнился и сейчас. И в то же время я боялся нового горького разочарования.
Осторожно, потому что под моими шагами камень рассыпался, как сухой хлеб, я ступал ступень за ступенью, благодарный каждому желтоватому пятну света, которые бросали одиночные свечи на стене в мрачное подземелье. Было ли это то место, где тамплиеры проводили двести лет назад свои богохульные ритуалы и демонические клятвы? Более подходящего я не мог себе и представить.
Колен провел меня в большую залу со столами и скамьями, освещенную и согреваемую огнем камина. Здесь сидело несколько мужчин, они ели, пили и разговаривали друг с другом. Некоторые были одеты, как уважаемые горожане, другие — как нищие. Однако они не знали разницы положения. Они бросали на нас любопытные взгляды, но вопросов не задавали.
— Идите к камину и разденьтесь, — приказал мне Колен. — Я принесу вам полотенце и высушу одежду. И горячее вино с пряностями, чтобы вы согрелись изнутри.
Когда я нагой стоял перед огнем, ко мне подошли трое итальянцев. Наступил момент принести в жертву ягненка? В испуганном ожидании я смотрел пристально на эфесы их оружия. Тут подошел Леонардо с рукой на боку и протянул что-то. Я отступил назад, но это была всего лишь бутылочка, которую он откупорил.
— Выпейте, это еще лучше, чем горячее вино.
Резкий запах защекотал мне в носу и заставил чихнуть. Спутники Леонардо захихикали.
— Что это? — спросил я осторожно, когда взял в руки маленькую глиняную бутылку.
— Aqua vitae, — сказал с улыбкой Леонардо. — Живая вода. У меня на родине врачи дают ее против всевозможных болезней, против слезящихся глаз, гнилого дыхания, водянки, гнойных ран и отравлений.
— Но я ничем таким не страдаю, — возразил я, нерешительно держа бутылочку в руках. Возможно, напиток не помогал против отравления, а вызывал его.
— И здоровые могут подкрепиться живой водой, она согревает лучше, чем самый горячий огонь, — Леонардо взял сосуд снова к себе, сделал большой глоток и протянул его своим спутникам. Черновололосый Томмазо, наконец, снова протянул его мне. — Ну теперь пейте же! — сказал Леонардо с широкой ухмылкой. — Мои друзья и я живы, как видите.
Итак, я выпил, и бутылка чуть не выпала у меня из рук — настолько горячо забурлило у меня в кишках. Как будто раскаленный в огне клинок вонзился мне глубоко в плоть. Жар остался, а острота быстро прошла и оставила после себя благое чувство и приятный вкус во рту.
— Глотните еще, сеньор, — засмеялся Леонардо. — Вам будет полезно!
При втором глотке я был готов к жидкому огню. Хотя я стоял голым в помещении, я не чувствовал больше даже малейшего холодка. Я протянул Леонардо обратно его Aqua vitae.
— У вас на родине врачи знают свое дело, месье. Откуда выродом?
— Из Анкиано.
Я беспомощно смотрел на него.
— Ничего удивительного, что вы не знаете это место, сеньор. Это всего лишь крошечная деревушка недалеко от городка Винчи.
— Но я и его не знаю, — признался я.
— Он расположен примерно за полдня пути между Флоренцией и Пизой, ближе к Флоренции. Мой отец был мелким деревенским нотариусом, но его разум стремился к большему. Когда я родился, он решил жениться на дочери уважаемого флорентийского нотариуса. А моя мать была простой деревенской девушкой, ей пришлось довольствоваться после выполнения своего долга мешочком серебряных монет, и она исчезла из моей жизни, прежде чем жизнь по-настоящему началась. Странно, не так ли?
— Вовсе нет, — возразил я серьезно. — Я не знаю ни матери, ни отца.
— Воспринимайте это легко, из вас же получился толк. Я, как бастард, всегда имел преимущество: мне не нужно было совать свой нос в запыленные книги законов. У нас в солнечной Флоренции гильдия не принимает незаконных детей ни в судьи, ни в нотариусы. Ни врачом, ни аптекарем я не мог стать, также и двери Университета были для меня закрыты.
— Вы, очевидно, легко отнеслись к делу, — сказал я удивленно.
— На свете существует много бастардов. И у гробовщиков, и у священников, даже у преступников одна судьба. Им отказано в почетных профессиях, — итальянец пожал плечами. — Кто жалуется, радует сердца своих врагов. Я всему научился сам и занимался искусством.
Колен вернулся обратно со стопкой одежды под мышкой, а в другой руке он держал глиняный кувшин. Пока я растирался и одевался в ношенную, но чистую одежду, нищий налил дымящееся, благоухающее пряное вино в деревянный кубок. Я быстро опустошил его — слишком быстро. Возможно, в этом виновата незадолго до этого выпитая живая вода: пот прошиб меня. Мой череп гудел, я слышал даже звуки колокола.
Но Леонардо тут сказал:
— Колокол зовет на «Отче наш».
Мужчина маленького роста вошел в помещение, звеня в маленький бронзовый колокольчик, похожий на тот, который висел над дверью ломбарда, и монотонно созывал на молитву:
— Вы, добрые люди, идите на молитву, поспешите, пока не сядет солнце! — после этого он покинул помещение, продолжая непрерывно звенеть и монотонно петь, что мне здесь, под землей, решительно показалось странным: будто он хотел разбудить своим звоном мертвых.
— Один из нас во время «Отче наш» должен быть подле нашего гостя, — сказал Леонардо Колену.
Нищий потряс головой:
— Месье Арман должен принять участие в собрании. Итальянец сдвинул кустистые брови:
— Кто это сказал?
— Он.
Нажима, с которым Колен ответил, было достаточно, чтобы убедить Леонардо. Итальянцы опять взяли меня под руки, словно они не доверяли мне. Колен не сопровождал нас, а остался один в большом помещении. Подземные ходы, которые показались мне прежде довольно пустынными (там иногда были видны крысы, жуки и пауки), теперь кишели людьми, словно зов действительно манил мертвых из их могил. Из мрачных углов и по крутым лестницам валом валили мужчины и женщины — в большой зал, который тоже был нашей целью.
Здесь не было розеток и пестро раскрашенных окон, потому что зал находился глубоко под землей. Не было настенных украшений, скульптур, даже крестов. Лишь свечи без украшений, без которых здесь было бы мрачно, горели на стенах и цоколе алтаря. Перед цоколем толпились длинные ряды скамеек, деревянных и основательно разрушенных, на которые опустились люди. Не пахло ладаном и миртом — скорее холодной и влажной землей, болотом и разложением. Но все же я почувствовал при входе, что речь идет о священном помещении, о церкви.
Мы сели на задних скамьях и обождали, пока помещение не заполнилось. Около трехсот-четырехсот человек наполняли его, и половина из них не нашла больше мест. Люди как раз говорили между собой, возможно, немного приглушеннее, чем на улицах Парижа, но все же непринужденно. В один миг все смолкли и направили свои глаза наверх — как и я. То, что они увидели, было тем, что я искал. И все же вид производил ужасающее впечатление. Возможно, потому что далеко натянутый на лицо капюшон рясы скрывал фигуру, которая стояла перед каменным цоколем.
Монах-призрак!
Так как они сидели, то теперь люди поднялись. Все присутствующие трижды преклонили колена и сказали каждый раз словно в один голос:
— Прости нас и благослови нас.
На третий раз они остались на коленях и добавили:
— Проси Отца Добрых Душ за нас, грешников, чтобы он сделал из нас добрых людей и даровал нам добрый конец.
— Отец Добрых Душ благословляет вас, — трижды сказал монах-призрак и трижды продолжил:
— Просил Господа, чтобы он сделал из вас добрых людей и даровал вам добрый конец.
Во время этой церемонии ужас пробежал у меня по коже. Форма приветствия была очень похожа на те слова, которыми приветствовали друг друга при встрече отец Фролло и Жиль Годен в тот вечер, когда я тайком подслушал их на площади перед собором Богоматери. И что я уже не раз предполагал, снова превратилось в вопрос, наводящий на новые мысли: палантин монаха-призрака скрывает строгие, дьявольские черты архидьякона? Я убежал из его Собора, чтобы попасть со всеми потрохами в его руки здесь, в этом зловещем подземном королевстве? С самого начала я был марионеткой, обезьяной, которая танцевала, если Фролло играл на органе?
Напрасно я пытался выяснить, говорит ли монах-призрак голосом архидьякона. Здесь внизу слова звучали глухо, тяжело и влажно, как земля, которая нас всех накрывала. Я должен был так же рассчитывать и на то, что человек под капюшоном мог изменить свой голос.
Монах-призрак сказал:
— Братья и сестры, мы собрались в мрачном королевстве, потому что сейчас — мрачные времена. Наши общины разбиты, наша вера преследуется, наши имена презираются. Только приложив руку ко рту, брат говорит с братом, сестра с сестрой. Опасность столь реальна, что некоторые из нас даже сейчас имеют при себе оружие. Итак, мало причин для чужака, чтобы присоединятся к нам. И все же сегодня мы собрались, чтобы назвать молодую женщину нашей сестрой. Она выйдет теперь перед нами, чтобы принять святую молитву, которую Иисус Христос дал своим ученикам, чтобы наши просьбы и мольбы были услышаны Господом Богом, как сказал Давид: «Моя молитва дойди до тебя как дым жертвоприношений».
Он немного рассыпал порошка над самой большой алтарной свечей. Острое пламя взметнулось вверх и превратилось в облако дыма, которое поднялось к неотесанному каменному потолку.
Я следил за всем с комом в горле. Теперь мне стало ясно, почему это богослужение монаха-призрака проводилось под землей, втайне. Слова монаха-призрака были ясны. Собравшиеся здесь были неверующими, еретиками, преследуемыми Церковью, те, кому угрожала смерть перед законом. Они могли встречаться только тайно, и им нельзя было рисковать, иначе их выдадут. Для меня это означало одно: богохульники хорошенько позаботятся о том, чтобы я молчал!
Молодая женщина, почти совсем девушка, выступила вперед и встала на колени перед монахом-призраком. Она была одета в широкое черное одеяние, которое полностью скрывало ее тело. Светлые волосы падали мягкими волнами на ее плечи. Когда она повернула немного в сторону свое лицо, меня поразил следующий удар: я знал эту женщину. Она одно мгновение лежала у меня в руках. В тот вечер, когда я сидел с лейтенантом Фальконе «у толстухи Марго» и шпильман Леонардо пел балладу о бедном Вийоне. Она была одета в пестрое платье и танцевала свободно, как того требовала песня.
— Прости меня, и благослови меня, — сказала она ясным, звенящим голосом. — Просите Отца Добрых Душ за меня, грешницу, чтобы он сделал меня добрым человеком и даровал добрый конец. Передайте мне святую молитву, чтобы я могла говорить с моим Господом.
Монах-призрак наклонился к ней и сказал:
— Ты хочешь жить по чистому учению и стать добрым человеком, сестра Колетта. Ты хочешь познать, хочешь принять святую молитву, «Отче наш». Хотя она кратка, но содержит великое. Поэтому следует, кто произносит «Отче наш», почитать ее добрыми деяниями. Ты готова к этому?
— Да, я готова.
— Если ты примешь эту молитву, ты должна покаяться во всех грехах и простить всех людей, потому что Христос сказал в Евангелии: если ты не простишь людям их грехи, наш Отец на небесах не простит вам ваши грехи. Поэтому ты должна, сестра Колетта, всем сердцем иметь намерение уважать эту святую молитву все время своей жизни с послушанием, чистотой и другими добродетелями, которые Бог хочет тебе дать. Поэтому мы просим доброго Господа, который придал силу ученикам Христа сказать «Отче наш» от чистого сердца, чтобы он вселил в тебя эту силу — себе во славу, тебе во спасение!
Монах-призрак взял тоненькую книжечку с алтаря, подержал ее перед девушкой и продолжил:
— Сестра Колетта, ты хочешь принять эту святую молитву и все время своей жизни сохранить в чистоте, правде, смирении и других добродетелях, которые Господь хочет дать тебе?
После недолгого колебания Колетта ответила:
— Да, я хочу. Просите Отца Добрых Душ, чтобы он даровал мне силы!
Закутанный в плащ человек передал ей книжечку со словами:
— Отец Добрых Душ дарит тебе милость, принять «Отче наш» в свою честь и ради твоего спасения. А теперь произноси молитву вместе со мной, слово за словом.
Они вместе проговорили молитву «Отче наш», которую я знал, как воспитанник монастыря, лучше, чем многие. Мне тут же бросилось в глаза, что они не молили о «хлебе насущном», а о «нашем духовном хлебе». И вместо «как мы прощаем должникам нашим» они говорили, «как мы прощаем нашим преследователям и мучителям».
Монах-призрак взял женщину за руки и поднял ее наверх, в это время он говорил:
— Отец Добрых Душ благословляет тебя. Он молится, чтобы сделать из тебя доброго человека и даровать тебе добрый конец, — он обнял ее. Потом она вернулась обратно и села на одну из передних скамеек.
— Братья и сестры, — продолжил монах-призрак, — вы пришли, чтобы очистить свои души. Как и Христос пришел, не только чтобы смыть грязь с плоти, но и грязь с добрых душ, измазанных прикосновением со злыми духами. Потому что плоть есть грязь. Поэтому Всевышнему Отцу понравилось очистить свой народ от грязи грехов через крещение своего Святого Сына Иисуса Христа. Но зло не повержено, грязь не смыта. Она покрывает далекие части земли, приклеивается ко многим заблудшим душам, и мы не обращаем внимания, как она портит все и вся навечно. Поэтому, братья и сестры, давайте вместе позовем Господа!
Снова монах-призрак прочитал перед всеми молитву, и на этот раз ему отвечала вся община, которая поднялась со скамеек. Я же стоял там неподвижно и немой, рисовал у себя в воображении, что произойдет, если сейчас стражники ворвутся в подземный храм. Поверят ли они мне, что я не отношусь к еретикам? Пожалуй, вряд ли. Для меня выросло скромное пламя костра еретиков, в центре которого я увидел себя — живое тело привязанное к деревянному столбу.
Пугающая картина так живо охватила меня, что я едва воспринимал остатки богослужения. Или лучше говорить о службе истукану? Когда собрание разошлось, монах-призрак исчез в темноте, которая царила залом в задней части по ту сторону алтаря. Меня сопровождали трое итальянцев, и я не заметил даже, что делаю вслух замечания по поводу пережитого.
— Что вы там бормочете о богохульстве и еретиках! — набросился Леонардо на меня. — Мы служим и чтим Бога-Отца не хуже чем те, которые называют себя христианами, но слушают не слова Христа, а распутного Папу. Чтобы быть точным, мы служим Господу лучше. В действительности мы — наследники Христа, последователи и распространители подлинного учения.
— Со своим подлинным учением вы тут не далеко ушли, если вы вашим верующим дарите «Отче наш» как знак вашего посвящения. Молитва, которую знает каждый мальчишка назубок.
— Возможно, каждый мальчик из хора и каждый воспитанник монастыря, сеньор Арман, но вряд ли уличные мальчишки, которые выискивают себе хлеб насущный в отходах добрых горожан и сытых попов, которые только проповедуют: возлюби ближнего своего!
— Ах, — возразил я насмешливо, — вы цитируете Матфея? Для язычника вы знаете Святое Писание действительно хорошо.
— Grazie, — с усмешкой сказал Леонардо, но продолжил в серьезном тоне:
— Если Вы хотя бы немного полистали Матфея, то вы нашли бы следующую заповедь: «И если вы молитесь, вам не следует бодро болтать как язычники, потому что они думают, они будут услышаны, если они сделают много слов». А какую молитву, сеньор, предписывает Матфей верующим?
— «Отче наш».
— «Отче наш» — наша молитва, как по Матвею — молитва истинных верующих. Кто же трещит молитвы о молитвах, не понимая их смысла, тот — язычник. Мы знаем «Отче наш», молимся ежедневно по несколько раз, но передача книги означает больше. Она напоминает нам о том, что мы получаем в молитве милость и надежду.
Сбитый с толку, я позволил провести себя по темным переходам в помещение, которое отапливалось маленьким камином. Комната (или, лучше сказать, склеп) была меньше, чем та, в которую я переехал. Очевидно, она служила своему жильцу спальней и рабочим кабинетом. Одна стена сплошь состояла из заполненных книгами полок, на противоположной стороне стояла просто сколоченная кровать. На столе лежали раскрытые книги — рядом с шахматами с грубо вырезанными фигурами.
— Подождите здесь, — указал Леонардо мне. — Тот, кого вы искали, сейчас придет к вам.
С этим итальянец покинул меня. Мой взгляд скользил по книгам, которые освещались на полках неровным, потрескивающим огнем камина. Рядом со многими изданиями Святого Писания я нашел и работы античных философов и алхимиков. Не хватало только книги Гренгуара о кометах.
Шаги отвлекли меня. Тихо, но нацелено они приближались к келье, звучали гулко, нереально. Я попытался уговорить себя, что толстые стены и слои земли приглушают шорохи. Не зверь ли это был — тот, в чьем животе я находился? Он проглотил меня и теперь хотел переварить… Возможно, это были не шаги, которые я здесь услышал, а стук огромного сердца, которое билось быстрее в радостном возбуждении перед предстоящей трапезой?
Чудовище пришло, чтобы забрать мою жизнь, кровь?
Или разум?
Глава 3
— Потерпите, месье Арман! — крикнул Колен. — Мы уже почти пришли. Вон, посмотрите, уже видны башни Тампля[41].
Мой взгляд последовал по направлению вытянутой руки Колена и обнаружил остроконечные башенные крыши, низкие и высокие, которые плотно стояли подле друг друга и спорили с непогодой. Символы старой крепости выдали мне, где я нахожусь, но это не придало мне уверенности.
— Замок тамплиеров! — прошептал я, и полагаю, ужас прозвучал в моем голосе.
— Уже давно таковым не является, — сказал Колен. — После того как орден тамплиеров был запрещен, иоанниты получили в свое распоряжение их владения. Но поселение, которое возникло вокруг храма, предается разрухе все больше и больше, как вы только что видели, — он говорил почти поучительно, вовсе не как нищий. И ничего удивительного: чтобы увидеть в нем простого нищего, нужно было оказаться глупцом — большим, чем я.
Леонардо поторапливал, и мы снова нырнули глубоко в путаницу старых домов и конюшен, которые когда-то пользовались защитой тамплиеров. Я подумал о собрании девяти, и у меня появилось мрачное предположение: не попаду ли я из огня в полымя?
Стены смыкались все плотнее, образуя меньшие и большие чуланы, в которых люди и животные сбивались в кучу возле греющего огня. Через дырявые залатанные крыши капала вода. Упорядоченные улицы теперь больше нельзя было разобрать — только множество стен, вырастающих друг из друга как руки и ноги живого существа, допотопного животного из дерева и камня. Огни в люках стены колыхались, подобно бесчисленным глазам, бодрствующим со всех сторон. Или мое сознание было взбудоражено всеми испытаниями, жар помутнил мой рассудок? Чем дальше мы продвигались по анфиладе соединенных друг с другом строений, тем сильнее я верил в то, что за этим скрывается живой окаменевший дракон. Пар после дождя, который поднимался от болотистой земли и просачивался через дыры в стенах, в действительности был дыханием чудовища.
— Что это? — спросил я, наполовину сбитый с толку, наполовину с благоговением. — Где мы?
— Вы хотели видеть монаха-призрака, — ответил Колен. — Вот здесь вы его и найдете. Мне все равно, вы можете назвать это место каморкой призраков.
Он не остановился, а поднялся наверх по открывшейся тут же лестнице в темный, затхлый желудок чудовища. Мысль развернуться и убежать промелькнула у меня в голове. Трое итальянцев позади меня, на клинках которых запеклась кровь их противников, были для этого плана большим затруднением, чем если бы на их месте оказались каменные стены и железные цепи.
Но не только под принуждением я отправился на неизвестную глубину. Тревога укрепила меня, неясное предчувствие, что состоится важная встреча, великое разоблачение. Это было как раньше в Сабле, если все мое тело начинало чесаться на Страстной неделе. Брат Арно, innrmarius, о котором я уже прежде рассказывал, считал это знаком Божьим, выражением моего детского чистого сердца, которое посылает предстоящее воскрешение Господа. Но я скоро пришел к разгадке. Я ожидал не Христа, не Отца Небесного, а моего собственного, телесного создателя. Подобным ожиданием, как в те далекие прошедшие детские дни, я наполнился и сейчас. И в то же время я боялся нового горького разочарования.
Осторожно, потому что под моими шагами камень рассыпался, как сухой хлеб, я ступал ступень за ступенью, благодарный каждому желтоватому пятну света, которые бросали одиночные свечи на стене в мрачное подземелье. Было ли это то место, где тамплиеры проводили двести лет назад свои богохульные ритуалы и демонические клятвы? Более подходящего я не мог себе и представить.
Колен провел меня в большую залу со столами и скамьями, освещенную и согреваемую огнем камина. Здесь сидело несколько мужчин, они ели, пили и разговаривали друг с другом. Некоторые были одеты, как уважаемые горожане, другие — как нищие. Однако они не знали разницы положения. Они бросали на нас любопытные взгляды, но вопросов не задавали.
— Идите к камину и разденьтесь, — приказал мне Колен. — Я принесу вам полотенце и высушу одежду. И горячее вино с пряностями, чтобы вы согрелись изнутри.
Когда я нагой стоял перед огнем, ко мне подошли трое итальянцев. Наступил момент принести в жертву ягненка? В испуганном ожидании я смотрел пристально на эфесы их оружия. Тут подошел Леонардо с рукой на боку и протянул что-то. Я отступил назад, но это была всего лишь бутылочка, которую он откупорил.
— Выпейте, это еще лучше, чем горячее вино.
Резкий запах защекотал мне в носу и заставил чихнуть. Спутники Леонардо захихикали.
— Что это? — спросил я осторожно, когда взял в руки маленькую глиняную бутылку.
— Aqua vitae, — сказал с улыбкой Леонардо. — Живая вода. У меня на родине врачи дают ее против всевозможных болезней, против слезящихся глаз, гнилого дыхания, водянки, гнойных ран и отравлений.
— Но я ничем таким не страдаю, — возразил я, нерешительно держа бутылочку в руках. Возможно, напиток не помогал против отравления, а вызывал его.
— И здоровые могут подкрепиться живой водой, она согревает лучше, чем самый горячий огонь, — Леонардо взял сосуд снова к себе, сделал большой глоток и протянул его своим спутникам. Черновололосый Томмазо, наконец, снова протянул его мне. — Ну теперь пейте же! — сказал Леонардо с широкой ухмылкой. — Мои друзья и я живы, как видите.
Итак, я выпил, и бутылка чуть не выпала у меня из рук — настолько горячо забурлило у меня в кишках. Как будто раскаленный в огне клинок вонзился мне глубоко в плоть. Жар остался, а острота быстро прошла и оставила после себя благое чувство и приятный вкус во рту.
— Глотните еще, сеньор, — засмеялся Леонардо. — Вам будет полезно!
При втором глотке я был готов к жидкому огню. Хотя я стоял голым в помещении, я не чувствовал больше даже малейшего холодка. Я протянул Леонардо обратно его Aqua vitae.
— У вас на родине врачи знают свое дело, месье. Откуда выродом?
— Из Анкиано.
Я беспомощно смотрел на него.
— Ничего удивительного, что вы не знаете это место, сеньор. Это всего лишь крошечная деревушка недалеко от городка Винчи.
— Но я и его не знаю, — признался я.
— Он расположен примерно за полдня пути между Флоренцией и Пизой, ближе к Флоренции. Мой отец был мелким деревенским нотариусом, но его разум стремился к большему. Когда я родился, он решил жениться на дочери уважаемого флорентийского нотариуса. А моя мать была простой деревенской девушкой, ей пришлось довольствоваться после выполнения своего долга мешочком серебряных монет, и она исчезла из моей жизни, прежде чем жизнь по-настоящему началась. Странно, не так ли?
— Вовсе нет, — возразил я серьезно. — Я не знаю ни матери, ни отца.
— Воспринимайте это легко, из вас же получился толк. Я, как бастард, всегда имел преимущество: мне не нужно было совать свой нос в запыленные книги законов. У нас в солнечной Флоренции гильдия не принимает незаконных детей ни в судьи, ни в нотариусы. Ни врачом, ни аптекарем я не мог стать, также и двери Университета были для меня закрыты.
— Вы, очевидно, легко отнеслись к делу, — сказал я удивленно.
— На свете существует много бастардов. И у гробовщиков, и у священников, даже у преступников одна судьба. Им отказано в почетных профессиях, — итальянец пожал плечами. — Кто жалуется, радует сердца своих врагов. Я всему научился сам и занимался искусством.
Колен вернулся обратно со стопкой одежды под мышкой, а в другой руке он держал глиняный кувшин. Пока я растирался и одевался в ношенную, но чистую одежду, нищий налил дымящееся, благоухающее пряное вино в деревянный кубок. Я быстро опустошил его — слишком быстро. Возможно, в этом виновата незадолго до этого выпитая живая вода: пот прошиб меня. Мой череп гудел, я слышал даже звуки колокола.
Но Леонардо тут сказал:
— Колокол зовет на «Отче наш».
Мужчина маленького роста вошел в помещение, звеня в маленький бронзовый колокольчик, похожий на тот, который висел над дверью ломбарда, и монотонно созывал на молитву:
— Вы, добрые люди, идите на молитву, поспешите, пока не сядет солнце! — после этого он покинул помещение, продолжая непрерывно звенеть и монотонно петь, что мне здесь, под землей, решительно показалось странным: будто он хотел разбудить своим звоном мертвых.
— Один из нас во время «Отче наш» должен быть подле нашего гостя, — сказал Леонардо Колену.
Нищий потряс головой:
— Месье Арман должен принять участие в собрании. Итальянец сдвинул кустистые брови:
— Кто это сказал?
— Он.
Нажима, с которым Колен ответил, было достаточно, чтобы убедить Леонардо. Итальянцы опять взяли меня под руки, словно они не доверяли мне. Колен не сопровождал нас, а остался один в большом помещении. Подземные ходы, которые показались мне прежде довольно пустынными (там иногда были видны крысы, жуки и пауки), теперь кишели людьми, словно зов действительно манил мертвых из их могил. Из мрачных углов и по крутым лестницам валом валили мужчины и женщины — в большой зал, который тоже был нашей целью.
Здесь не было розеток и пестро раскрашенных окон, потому что зал находился глубоко под землей. Не было настенных украшений, скульптур, даже крестов. Лишь свечи без украшений, без которых здесь было бы мрачно, горели на стенах и цоколе алтаря. Перед цоколем толпились длинные ряды скамеек, деревянных и основательно разрушенных, на которые опустились люди. Не пахло ладаном и миртом — скорее холодной и влажной землей, болотом и разложением. Но все же я почувствовал при входе, что речь идет о священном помещении, о церкви.
Мы сели на задних скамьях и обождали, пока помещение не заполнилось. Около трехсот-четырехсот человек наполняли его, и половина из них не нашла больше мест. Люди как раз говорили между собой, возможно, немного приглушеннее, чем на улицах Парижа, но все же непринужденно. В один миг все смолкли и направили свои глаза наверх — как и я. То, что они увидели, было тем, что я искал. И все же вид производил ужасающее впечатление. Возможно, потому что далеко натянутый на лицо капюшон рясы скрывал фигуру, которая стояла перед каменным цоколем.
Монах-призрак!
Так как они сидели, то теперь люди поднялись. Все присутствующие трижды преклонили колена и сказали каждый раз словно в один голос:
— Прости нас и благослови нас.
На третий раз они остались на коленях и добавили:
— Проси Отца Добрых Душ за нас, грешников, чтобы он сделал из нас добрых людей и даровал нам добрый конец.
— Отец Добрых Душ благословляет вас, — трижды сказал монах-призрак и трижды продолжил:
— Просил Господа, чтобы он сделал из вас добрых людей и даровал вам добрый конец.
Во время этой церемонии ужас пробежал у меня по коже. Форма приветствия была очень похожа на те слова, которыми приветствовали друг друга при встрече отец Фролло и Жиль Годен в тот вечер, когда я тайком подслушал их на площади перед собором Богоматери. И что я уже не раз предполагал, снова превратилось в вопрос, наводящий на новые мысли: палантин монаха-призрака скрывает строгие, дьявольские черты архидьякона? Я убежал из его Собора, чтобы попасть со всеми потрохами в его руки здесь, в этом зловещем подземном королевстве? С самого начала я был марионеткой, обезьяной, которая танцевала, если Фролло играл на органе?
Напрасно я пытался выяснить, говорит ли монах-призрак голосом архидьякона. Здесь внизу слова звучали глухо, тяжело и влажно, как земля, которая нас всех накрывала. Я должен был так же рассчитывать и на то, что человек под капюшоном мог изменить свой голос.
Монах-призрак сказал:
— Братья и сестры, мы собрались в мрачном королевстве, потому что сейчас — мрачные времена. Наши общины разбиты, наша вера преследуется, наши имена презираются. Только приложив руку ко рту, брат говорит с братом, сестра с сестрой. Опасность столь реальна, что некоторые из нас даже сейчас имеют при себе оружие. Итак, мало причин для чужака, чтобы присоединятся к нам. И все же сегодня мы собрались, чтобы назвать молодую женщину нашей сестрой. Она выйдет теперь перед нами, чтобы принять святую молитву, которую Иисус Христос дал своим ученикам, чтобы наши просьбы и мольбы были услышаны Господом Богом, как сказал Давид: «Моя молитва дойди до тебя как дым жертвоприношений».
Он немного рассыпал порошка над самой большой алтарной свечей. Острое пламя взметнулось вверх и превратилось в облако дыма, которое поднялось к неотесанному каменному потолку.
Я следил за всем с комом в горле. Теперь мне стало ясно, почему это богослужение монаха-призрака проводилось под землей, втайне. Слова монаха-призрака были ясны. Собравшиеся здесь были неверующими, еретиками, преследуемыми Церковью, те, кому угрожала смерть перед законом. Они могли встречаться только тайно, и им нельзя было рисковать, иначе их выдадут. Для меня это означало одно: богохульники хорошенько позаботятся о том, чтобы я молчал!
Молодая женщина, почти совсем девушка, выступила вперед и встала на колени перед монахом-призраком. Она была одета в широкое черное одеяние, которое полностью скрывало ее тело. Светлые волосы падали мягкими волнами на ее плечи. Когда она повернула немного в сторону свое лицо, меня поразил следующий удар: я знал эту женщину. Она одно мгновение лежала у меня в руках. В тот вечер, когда я сидел с лейтенантом Фальконе «у толстухи Марго» и шпильман Леонардо пел балладу о бедном Вийоне. Она была одета в пестрое платье и танцевала свободно, как того требовала песня.
— Прости меня, и благослови меня, — сказала она ясным, звенящим голосом. — Просите Отца Добрых Душ за меня, грешницу, чтобы он сделал меня добрым человеком и даровал добрый конец. Передайте мне святую молитву, чтобы я могла говорить с моим Господом.
Монах-призрак наклонился к ней и сказал:
— Ты хочешь жить по чистому учению и стать добрым человеком, сестра Колетта. Ты хочешь познать, хочешь принять святую молитву, «Отче наш». Хотя она кратка, но содержит великое. Поэтому следует, кто произносит «Отче наш», почитать ее добрыми деяниями. Ты готова к этому?
— Да, я готова.
— Если ты примешь эту молитву, ты должна покаяться во всех грехах и простить всех людей, потому что Христос сказал в Евангелии: если ты не простишь людям их грехи, наш Отец на небесах не простит вам ваши грехи. Поэтому ты должна, сестра Колетта, всем сердцем иметь намерение уважать эту святую молитву все время своей жизни с послушанием, чистотой и другими добродетелями, которые Бог хочет тебе дать. Поэтому мы просим доброго Господа, который придал силу ученикам Христа сказать «Отче наш» от чистого сердца, чтобы он вселил в тебя эту силу — себе во славу, тебе во спасение!
Монах-призрак взял тоненькую книжечку с алтаря, подержал ее перед девушкой и продолжил:
— Сестра Колетта, ты хочешь принять эту святую молитву и все время своей жизни сохранить в чистоте, правде, смирении и других добродетелях, которые Господь хочет дать тебе?
После недолгого колебания Колетта ответила:
— Да, я хочу. Просите Отца Добрых Душ, чтобы он даровал мне силы!
Закутанный в плащ человек передал ей книжечку со словами:
— Отец Добрых Душ дарит тебе милость, принять «Отче наш» в свою честь и ради твоего спасения. А теперь произноси молитву вместе со мной, слово за словом.
Они вместе проговорили молитву «Отче наш», которую я знал, как воспитанник монастыря, лучше, чем многие. Мне тут же бросилось в глаза, что они не молили о «хлебе насущном», а о «нашем духовном хлебе». И вместо «как мы прощаем должникам нашим» они говорили, «как мы прощаем нашим преследователям и мучителям».
Монах-призрак взял женщину за руки и поднял ее наверх, в это время он говорил:
— Отец Добрых Душ благословляет тебя. Он молится, чтобы сделать из тебя доброго человека и даровать тебе добрый конец, — он обнял ее. Потом она вернулась обратно и села на одну из передних скамеек.
— Братья и сестры, — продолжил монах-призрак, — вы пришли, чтобы очистить свои души. Как и Христос пришел, не только чтобы смыть грязь с плоти, но и грязь с добрых душ, измазанных прикосновением со злыми духами. Потому что плоть есть грязь. Поэтому Всевышнему Отцу понравилось очистить свой народ от грязи грехов через крещение своего Святого Сына Иисуса Христа. Но зло не повержено, грязь не смыта. Она покрывает далекие части земли, приклеивается ко многим заблудшим душам, и мы не обращаем внимания, как она портит все и вся навечно. Поэтому, братья и сестры, давайте вместе позовем Господа!
Снова монах-призрак прочитал перед всеми молитву, и на этот раз ему отвечала вся община, которая поднялась со скамеек. Я же стоял там неподвижно и немой, рисовал у себя в воображении, что произойдет, если сейчас стражники ворвутся в подземный храм. Поверят ли они мне, что я не отношусь к еретикам? Пожалуй, вряд ли. Для меня выросло скромное пламя костра еретиков, в центре которого я увидел себя — живое тело привязанное к деревянному столбу.
Пугающая картина так живо охватила меня, что я едва воспринимал остатки богослужения. Или лучше говорить о службе истукану? Когда собрание разошлось, монах-призрак исчез в темноте, которая царила залом в задней части по ту сторону алтаря. Меня сопровождали трое итальянцев, и я не заметил даже, что делаю вслух замечания по поводу пережитого.
— Что вы там бормочете о богохульстве и еретиках! — набросился Леонардо на меня. — Мы служим и чтим Бога-Отца не хуже чем те, которые называют себя христианами, но слушают не слова Христа, а распутного Папу. Чтобы быть точным, мы служим Господу лучше. В действительности мы — наследники Христа, последователи и распространители подлинного учения.
— Со своим подлинным учением вы тут не далеко ушли, если вы вашим верующим дарите «Отче наш» как знак вашего посвящения. Молитва, которую знает каждый мальчишка назубок.
— Возможно, каждый мальчик из хора и каждый воспитанник монастыря, сеньор Арман, но вряд ли уличные мальчишки, которые выискивают себе хлеб насущный в отходах добрых горожан и сытых попов, которые только проповедуют: возлюби ближнего своего!
— Ах, — возразил я насмешливо, — вы цитируете Матфея? Для язычника вы знаете Святое Писание действительно хорошо.
— Grazie, — с усмешкой сказал Леонардо, но продолжил в серьезном тоне:
— Если Вы хотя бы немного полистали Матфея, то вы нашли бы следующую заповедь: «И если вы молитесь, вам не следует бодро болтать как язычники, потому что они думают, они будут услышаны, если они сделают много слов». А какую молитву, сеньор, предписывает Матфей верующим?
— «Отче наш».
— «Отче наш» — наша молитва, как по Матвею — молитва истинных верующих. Кто же трещит молитвы о молитвах, не понимая их смысла, тот — язычник. Мы знаем «Отче наш», молимся ежедневно по несколько раз, но передача книги означает больше. Она напоминает нам о том, что мы получаем в молитве милость и надежду.
Сбитый с толку, я позволил провести себя по темным переходам в помещение, которое отапливалось маленьким камином. Комната (или, лучше сказать, склеп) была меньше, чем та, в которую я переехал. Очевидно, она служила своему жильцу спальней и рабочим кабинетом. Одна стена сплошь состояла из заполненных книгами полок, на противоположной стороне стояла просто сколоченная кровать. На столе лежали раскрытые книги — рядом с шахматами с грубо вырезанными фигурами.
— Подождите здесь, — указал Леонардо мне. — Тот, кого вы искали, сейчас придет к вам.
С этим итальянец покинул меня. Мой взгляд скользил по книгам, которые освещались на полках неровным, потрескивающим огнем камина. Рядом со многими изданиями Святого Писания я нашел и работы античных философов и алхимиков. Не хватало только книги Гренгуара о кометах.
Шаги отвлекли меня. Тихо, но нацелено они приближались к келье, звучали гулко, нереально. Я попытался уговорить себя, что толстые стены и слои земли приглушают шорохи. Не зверь ли это был — тот, в чьем животе я находился? Он проглотил меня и теперь хотел переварить… Возможно, это были не шаги, которые я здесь услышал, а стук огромного сердца, которое билось быстрее в радостном возбуждении перед предстоящей трапезой?
Чудовище пришло, чтобы забрать мою жизнь, кровь?
Или разум?
Глава 3
Корона Люцифера
Это был монах-призрак, чье лицо по-прежнему скрывал капюшон. Он шел сгорбленно, немного шаркая ногами; нервным движением он закрыл за собой дверь. Словно богослужение, которое было богохульным и тем самым — скорее, дьявольской мессой, — утомило его. С тихим вздохом он опустился на стул с тяжелыми подлокотниками в углу комнаты, расположенном в тени. И в тени его лицо было еще белее.
— Присаживайтесь, Арман Сове. Наша беседа будет долгой, у вас появится куча вопросов.
Он указал на табурет перед камином, на свету. Я почувствовал себя ребенком, который стоял в углу и таращился с широко раскрытыми глазами на закутанного в плащ человека, полный ожидания, очарованный, но едва ли напуганный. С его появлением мой страх прошел. От него исходило что-то удивительно доверительное, чему я не находил объяснения. Я не знал его, но одно мне теперь казалось ясным: под рясой монаха-призрака не скрывался Клод Фролло — серьезный, железный, хитрый архидьякон.
Медленно я сел и сказал неуверенным голосом:
— Вы правы, монсеньор, в моей голове кружится так много вопросов, что она грозит лопнуть. И все же я не знаю с чего начать, — я все еще находился под впечатлением произошедшего сегодня, видел мертвого ростовщика на полу, его дом, горящий в пламени, вертящееся подо мной роковое колесо мельницы. Возможно, это была отправной точкой; я достал кошелек с деньгами и подкинул его высоко. — Это я показал месье Эбрарду, он должен был вспомнить, должен был привести меня к вам. Поэтому он должен был умереть. К чему все это?
— Это моя вина, — ответил монах-призрак почти беззвучно. — Я выкупил кошелек, потому что он принадлежал вам, а я хотел завоевать ваше доверие. Но это была жестокая ошибка, как потом выяснилось. Я вполне мог бы вам и просто так дать деньги.
— Но с какой целью? Вы посылаете меня к Клоду Фролло, в Нотр-Дам, но это не означает сделать мне какое-то добро!
Стук в дверь прервал разговор. Это была Колетта, все еще в широком белом одеянии, которое делало из нее послушницу монаха-призрака.
Она принесла поднос, с красным вином, хлебом и сыром, поставила его молча на стол и снова покинула помещение. Прежде она бросила на меня долгий взгляд, словно я был хорошим другом. Это сбило меня с толку так же, как и ее красота впечатлила меня.
— Широкая рубашка скрывает привлекательность тела Колетты, но изящество лица красноречиво выдает ее, будоража воображение, — слова монаха-призрака удивили меня, и я вопросительно посмотрел на него. — Не бойтесь, я явно не ваш соперник, — продолжил он с тихим смехом, который перешел в сухой кашель. — Очарование женщины не властно над истинными верующими, как и наслаждение плотью. Собственно, также, как сыром и вином, но я не «совершенный»[42] старой школы.
Он наполнил вином оба деревянных бокала и отрезал себе кусок сыра большим ножом, который лежал на подносе. Эта картина разбудила мой голод. Я тоже ел и запивал сыр и ржаной хлеб сладковатым на вкус вином. В это время мой хозяин подложил пару свежих поленьев на изогнутую решетку в камине. Я отчетливо видел в луче света его руку, которая напомнила мне лапу демона: костлявая и морщинистая, как высохшая кожа, покрытая шрамами.
— Вы хотите знать, Арман, почему я послал вас к отцу Фролло? Ответ лежит на поверхности: чтобы шпионить для меня.
— Странный получается шпион — не знает ни своего задания, ни своего заказчика.
— Только так вы могли быть убедительны, вне подозрений и внушить доверие. Вас действительно измучил голод, вы были оборваны, как нищий, отчаянно искали работу. Вам мог, должен был поверить даже очень недоверчивый архидьякон, — рука монаха-призрака вытянулась вперед, лапа со шрамами указала на меня. — Поэтому я выбрал вас.
— Присаживайтесь, Арман Сове. Наша беседа будет долгой, у вас появится куча вопросов.
Он указал на табурет перед камином, на свету. Я почувствовал себя ребенком, который стоял в углу и таращился с широко раскрытыми глазами на закутанного в плащ человека, полный ожидания, очарованный, но едва ли напуганный. С его появлением мой страх прошел. От него исходило что-то удивительно доверительное, чему я не находил объяснения. Я не знал его, но одно мне теперь казалось ясным: под рясой монаха-призрака не скрывался Клод Фролло — серьезный, железный, хитрый архидьякон.
Медленно я сел и сказал неуверенным голосом:
— Вы правы, монсеньор, в моей голове кружится так много вопросов, что она грозит лопнуть. И все же я не знаю с чего начать, — я все еще находился под впечатлением произошедшего сегодня, видел мертвого ростовщика на полу, его дом, горящий в пламени, вертящееся подо мной роковое колесо мельницы. Возможно, это была отправной точкой; я достал кошелек с деньгами и подкинул его высоко. — Это я показал месье Эбрарду, он должен был вспомнить, должен был привести меня к вам. Поэтому он должен был умереть. К чему все это?
— Это моя вина, — ответил монах-призрак почти беззвучно. — Я выкупил кошелек, потому что он принадлежал вам, а я хотел завоевать ваше доверие. Но это была жестокая ошибка, как потом выяснилось. Я вполне мог бы вам и просто так дать деньги.
— Но с какой целью? Вы посылаете меня к Клоду Фролло, в Нотр-Дам, но это не означает сделать мне какое-то добро!
Стук в дверь прервал разговор. Это была Колетта, все еще в широком белом одеянии, которое делало из нее послушницу монаха-призрака.
Она принесла поднос, с красным вином, хлебом и сыром, поставила его молча на стол и снова покинула помещение. Прежде она бросила на меня долгий взгляд, словно я был хорошим другом. Это сбило меня с толку так же, как и ее красота впечатлила меня.
— Широкая рубашка скрывает привлекательность тела Колетты, но изящество лица красноречиво выдает ее, будоража воображение, — слова монаха-призрака удивили меня, и я вопросительно посмотрел на него. — Не бойтесь, я явно не ваш соперник, — продолжил он с тихим смехом, который перешел в сухой кашель. — Очарование женщины не властно над истинными верующими, как и наслаждение плотью. Собственно, также, как сыром и вином, но я не «совершенный»[42] старой школы.
Он наполнил вином оба деревянных бокала и отрезал себе кусок сыра большим ножом, который лежал на подносе. Эта картина разбудила мой голод. Я тоже ел и запивал сыр и ржаной хлеб сладковатым на вкус вином. В это время мой хозяин подложил пару свежих поленьев на изогнутую решетку в камине. Я отчетливо видел в луче света его руку, которая напомнила мне лапу демона: костлявая и морщинистая, как высохшая кожа, покрытая шрамами.
— Вы хотите знать, Арман, почему я послал вас к отцу Фролло? Ответ лежит на поверхности: чтобы шпионить для меня.
— Странный получается шпион — не знает ни своего задания, ни своего заказчика.
— Только так вы могли быть убедительны, вне подозрений и внушить доверие. Вас действительно измучил голод, вы были оборваны, как нищий, отчаянно искали работу. Вам мог, должен был поверить даже очень недоверчивый архидьякон, — рука монаха-призрака вытянулась вперед, лапа со шрамами указала на меня. — Поэтому я выбрал вас.