Страница:
Адская боль прогнала все самообладание. Маншо закричал и задергался, словно так мог спасти свое тело. Лебедка заскрипела, когда он раскачивался над котлом из стороны в сторону. По приказу Тортерю его слуги прекратили опускание. Слишком поздно…
Что для невредимого было бы бесполезной попыткой, Маншо удалось по причине его увечья. Веревка соскочила из-под культи его правой руки, так что теперь он криво висел на веревке только с левой стороны и опустился ниже на полсажени. Помощники палача испуганно вытягивали его наверх рывками. Слишком порывисто! Маншо развернулся вокруг оси, закачался еще сильнее, чем прежде и соскользнул уже со второй петли. Он упал вниз, в котел.
Кипящее масло брызнуло во все стороны, когда оно сомкнулось над человеком. Зеваки в первых рядах вокруг котла закричали, словно масло обожгло их кожу. Они подались назад — безуспешно, настолько плотно стояли люди, а в задних рядах напирали еще сильнее вперед из-за неожиданного поворота событий, желая получше рассмотреть, что случилось с Маншо в котле. Одна из горожанок, молодая красивая женщина, уже без шляпы, согнулась и закрыла руками лицо. Когда с громким плачем она, наконец, снова отняла руки прочь, ее гладкие щеки покрылись пузырчатой свиной кожей. На нее явно вылилось полведра масла.
В это время Тортерю и его люди разыгрывали гротескную пьесу на помосте. Со сжатыми кулаками палач прыгал туда-сюда, так что уже испугались, как бы он не проломил доски и не упал в котел, как Маншо. Его голос срывался, когда он осыпал своих слуг проклятиями, которые отдавались в улицах Парижа. Бедные парни вовсю орудовали двумя длинными шестами с крюками, какие используют рыбаки, чтобы оттолкнуть свои лодки от берега. Они мешали в котле как повара, которые варили огромный горшок супа. Время от времени они доставали кусок Маншо из кипящего масла — иногда ступню, потом его руку или даже голову. Но приговоренный все глубже опускался в бурлящем бульоне, словно черти, обитающие в жидком аду, не хотели его больше возвращать.
Между тем мессиру Нуаре пришла в голову идея потушить огонь. Солдаты из королевской стражи, сопровождавшие приговоренного к месту казни, образовали цепочку к плоскому корыту, в котором выставленные на продажу свиньи утоляли жажду, и передавали ведра с водой, которые мессир Нуаре собственноручно выливал на огонь. Плотные клубы пара окутали всю площадь казни и скрыли происходящее от наших глаз.
Когда они постепенно развеялись, огонь был потушен. И людям Тортерю удалось выловить Маншо из котла — или, лучше сказать, то, что осталось от бедного парня. Перед котлом на земле лежал его скрюченный труп, потому что жизнь не могла больше сохраниться в груде разваренного мяса. Оно отделялось от костей, пара кусков мяса должна была еще плавать в котле, в супе смерти. Что осталось от лица Маншо, едва ли можно было назвать таковым. Вздувшаяся кожа на прозрачных костях, голова без волос, пустые глазницы. Это напомнило мне о Вийоне.
Мессир Нуаре, промокший от пара и собственного пота, добился в некоторой степени с успехом понимания и внимания, когда он объявлял, что теперь будет исполнена вторая часть приговора. И, будто на долю Маншо выпало недостаточно страданий, его развалившийся труп укрепили под конец на виселице.
В толпе началось волнение. Некоторые увидели достаточно и вернулись домой или к своим делам на рынке. Другие стремились пробраться из задних рядов вперед, чтобы рассмотреть вблизи сваренного и повешенного. Обрызганные горячим маслом жаловались во все горло и объявляли, что они заявят о своем ущербе.
Женщина с обваренным лицом остолбенев шла прочь, поддерживаемая подругой. Ее супруг женился на красавице и должен теперь смотреть на самое уродливое лицо, какое только можно найти в Париже — если не считать звонаря в Нотр-Даме.
— Теперь я проголодался, — сказал Фальконе и потянул меня опять за собой. — Я знаю хороший постоялый двор совсем рядом. Пойдемте, месье Арман, я приглашаю вас.
Казнь привлекла так много народу на Свиной рынок, что мы нашли буквально одно свободное место за маленьким квадратным столом. Фальконе заказал две миски мясного бульона, что мне было совсем не приятно. Это горячее варево напоминало мне о кипяченом масле, и когда Фальконе окунул корку пшеничного хлеба в бульон, я увидел Николя Маншо перед собой.
Хлебные крошки размякли по краям, как мясо на костях Маншо. Я боролся с чувством слабости в желудке и сознательно не притронулся к еде.
— Чтотакое, вы не проголодались? — спросил Фальконе, отправляя в рот деревянной ложкой мясную клецку и жуя ее с громким чавканьем.
— Аппетит окончательно прошел.
— Сочувствие жнецу Нотр-Дама?
— Вы же говорите, он невиновен.
— Но когда он пришел в Гран-Шатле и сделал признание, вот что он принес с собой, — лейтенант сыска положил кинжал с запачканным кровью клинком и колоду карт на стол. Одним движением руки он смешал карты. Все показали десятку. — Выглядит, как убедительное доказательство, не так ли?
— Уж чересчур убедительное, — возразил я и рассмотрел кинжал. — Верится с трудом, что убийца не постарался очистить свое оружие от крови.
— И это говорите вы, Арман!
— И все же Маншо был осужден?
— Он признался.
— Почему?
— Потому что он не выносил больше угрызений совести и хотел получить искупление своих грехов, — Фальконе громко засмеялся. — Такую, во всяком случае, причину он назвал.
— А что, как думаете вы, действительно подтолкнуло его позволить убить себя так жестоко?
Фальконе с явным аппетитом кусал размоченный хлеб и ответил жуя:
— Его порядочность и, пожалуй, смертельный страх. С тех пор как он признался, его семья бесследно пропала. После рокового несчастного случая Маншо грызли платок голода. Я допускаю, что теперь они живут в каком-нибудь отдаленном месте в деревне — и их хорошо кормят.
— Но кто?
— Те, кто бы жестоко убили не только Маншо, но и его жену и детей, если бы он не выдал себя за жнеца Нотр-Дама Маншо мог выбирать только между своей собственной смертью и смертью всей своей семьи. Он выбрал меньшее зло — и, тем самым, обеспечил своим выживание. Хорошая сделка, вы так не считаете?
— Ни в коем случае, — сказал я тихо и судорожно; мучной суп, съеденный за завтраком, хотел встать у меня в горле комом. — Торговля была ему навязана, а не предложена. Это не того рода милосердие, которое провозглашается в Святом Писании.
— Литейщики и весовщики не живут по Святому Писанию. Они хотели поставить мне предполагаемого жнеца, чтобы я прекратил свои поиски.
Я задумался и покачал головой:
— Это же противоречиво. Сперва фальшивые монеты привлекли ваше внимание к ним, при этом они убили монахиню и причетника привлекающим всеобщее внимание образом. А потом они хотят замести все следы?
— Убийства в Отеле-Дьё и Нотр-Даме были должны произвести впечатление не на меня, а на собственных союзников. Фальшивомонетчики хотели показать своим, что пустая болтовня смертельна. Они, пожалуй, не рассчитывали на то, что я буду заниматься этим делом еще много недель спустя. Признание Маншо, в котором он, впрочем, не выдал ни одного предполагаемого сообщника, должно закончить поиски, — Фальконе наклонился вперед и понизил голос до доверительного шепота. — Странные вещи происходят в Париже. Я же рассказывал вам о мэтре Сенене, исчезнувшем казначее.
— Я припоминаю, — сказал я по возможности спокойно и спрятал на коленях вдруг вспотевшие ладони.
— Несколько недель назад произошло нападение на Консьержери, но королевские стрелки обратили в бегство нападавших. Вскоре после этого несколько повозок выехало из Дворца правосудия. Значит, это были отвлекающие маневры. В действительности только в одной карете кто-то сидел, мужчина, которого напрасно пытались освободить из темницы. И этим человеком должен быть Сенен.
Я разыграл удивление и спросил:
— Разве вы не знаете точно? Я думаю, начальники Консьержери должны же были вам сказать, кто пленник.
— Совершенно наоборот, там ничего не знают. Ничего не слышали ни об исчезнувшем пленнике, ни о таинственных кучерах. Нападение, значит, явно было совершено с целью ограбления государственной казны. Если я пытаюсь разузнать больше, то натыкаюсь на стены молчания. Влиятельные мужи сидят в правлении Консьержери.
— И личный врач нашего доброго короля, — пробормотал я.
— Ах, вы это знаете?
Голова Фальконе пододвинулась еще ближе, так что чуть его нос не уткнулся в мой. Я услышал его дыхание, и острый запах мясного бульона усилил мое тошнотворное состояние. Я вспомнил о посещении у толстухи Марго, когда лейтенант назвал меня своим гостем, а в действительности — допрашивал. Итак, это повторялось снова, я теперь это знал. То, что я был приглашен на казнь Маншо, мясной бульон и разговор, который вовлекал меня Фальконе — все служило одной цели: сбить меня с толку. И в замешательстве я должен выдать себя. Что ему было известно, и о чем он подозревал?
— Я немного слышал о мессире Куактье, — сказал я безобидным тоном.
— Почему?
— Потому что я случайно встречался с ним. — Где?
— В Нотр-Даме, где он навещал отца Фролло. Разве это не естественно, что хотят узнать больше о таком уважаемом муже, если знакомятся с ним?
Фальконе прослушал мой вопрос из-за своего собственного:
— Что хотел Куактье от Фролло?
— Это я не осмелился спросить. Так как они шли в келью Фролло в Северной башне, то допускаю, что Куактье придает меньше значения духовному содействию, нежели герметическим знаниям. Похоже, личный врач короля Людовика вас очень занимает. Тому есть особая причина?
— Все может быть важным для человека с моим поручением, как я уже говорил вам. Я должен больше выяснить о случае в Консьержери, прежде чем умрут другие невиновные.
— Кому же суждено умереть?
— Например, маленькой цыганке, которая бедствует у нас в Шатле. Ее называют Эсмеральдой. Вы должны были слышать об этом деле.
Попал в точку! Если мне удалось внешне сохранить спокойствие, то только с большим усилием. Внутри я кипел, как смертельное масло в котле. То, что Фальконе упомянул Эсмеральду, было хорошо продумано.
— Эта цыганка, видимо, заколола кинжалом человека, офицера, не так ли? — поинтересовался я как можно более небрежно.
— Капитана королевских стрелков, а именно того, кто прервал нападение на Консьержери. Теперь скажите, мой умный месье Сове, могло ли это быть совпадением?
— Вы, безусловно, не верите в совпадения, — ответил я и попытался усмехнуться. — Итак, вы исходите, пожалуй, из того, что в лице капитана хотели устранить свидетеля.
— Да!
— А цыганка? Почему вы верите в ее невиновность?
— Потому что уличный мальчишка принес записку с вестью об убийстве в Пти-Шатле, еще прежде, чем было совершено убийство. И потому что старая Фалурдель, — в трущобе этой сводницы произошло убийство, — о чем-то умалчивает. Эсмеральда что-то говорила о закутанном в плащ мужчине, который достал кинжал. Фалурдель утверждает, что она никого не видела, и что никто не проходил в дом мимо нее. Но я считаю, что хорошо разбираюсь в людях, чтобы разглядеть в ней лгунью.
— Тогда передайте ее мэтру Тортерю. Он-то выдавит из нее правду.
— Невозможно, против возраста нет средств. Если в течение нескольких дней не случиться чуда, Эсмеральда закончит так же на веревке, как жалкие остатки Маншо. На следующей неделе она предстанет перед судом. Впрочем, она-то наверняка достанется Тортерю.
— Ее… будут пытать?
— Конечно. И она признается. Что же еще? Ее единственная надежда высунуть голову из петли заключается в том, что Фалурдель скажет что-нибудь другое во время прений, но на это цыганка не может надеяться. Лжет ли Фалурдель из страха или из-за денег — делает она это в любом случае железно.
Эсмеральда на столе пыток и уже скоро — на виселице! Возможно, это открытие окончательно повергло меня в замешательство, и я бы проговорился, если бы полноватая женщина с ведром не подошла к нашему столу.
— Молодой человек выглядит нехорошо. Ему плохо? Тогда мое масло поможет наверняка, — и она уже опустила кусочек платка в теплое масло и помазала мне лоб и мои щеки. — Кипяченое масло лечит все зло, вам сейчас же станет лучше. Стоит один соль, мессир.
Она протянула свою жирную руку, но я, уставившись на нее в упор, только спросил по слогам:
— Ки-пя-че-но-е мас-ло?
Фальконе засмеялся и показал на окна без стекол.
— Ну, конечно же. Вам разве не известно, месье Арман, что занозам виселицы, костям и определенным частям тела казненного приписывают целебные свойства? То же самое — и кипяченому маслу. Продавцы масла на Свином рынке всегда делают хорошую прибыль на этом, и еще больше это окупается для палача.
Только теперь я увидел через открытое окно длинную очередь людей, которая образовалась вокруг котла. Мужчины, женщины и дети давали помощникам палача свои кружки, миски и ведра, чтобы те наполняли их маслом, в котором Николя Маншо нашел свою смерть. И каждый клал свою лепту в протянутую ладонь Тортерю.
— Один соль, месье, — настаивала толстуха. — Масло еще теплое. Оно точно поможет!
Еще теплое? Мне казалось, что мой лоб и щеки горят! Я подумал о том, что возможно, в ведре плавали остатки мяса Маншо. Тошнота подступила к горлу, я вскочил со своей скамьи, бросился к бочке с водой, в которой гости мыли руки, и опустил голову в грязную, жирную влагу. Все снова и снова я тер руками лицо, но кипяченое масло не хотело смываться. Давящее чувство в животе стало не сдерживаемым, и меня вытошнило в бочку.
Глава 3
Что для невредимого было бы бесполезной попыткой, Маншо удалось по причине его увечья. Веревка соскочила из-под культи его правой руки, так что теперь он криво висел на веревке только с левой стороны и опустился ниже на полсажени. Помощники палача испуганно вытягивали его наверх рывками. Слишком порывисто! Маншо развернулся вокруг оси, закачался еще сильнее, чем прежде и соскользнул уже со второй петли. Он упал вниз, в котел.
Кипящее масло брызнуло во все стороны, когда оно сомкнулось над человеком. Зеваки в первых рядах вокруг котла закричали, словно масло обожгло их кожу. Они подались назад — безуспешно, настолько плотно стояли люди, а в задних рядах напирали еще сильнее вперед из-за неожиданного поворота событий, желая получше рассмотреть, что случилось с Маншо в котле. Одна из горожанок, молодая красивая женщина, уже без шляпы, согнулась и закрыла руками лицо. Когда с громким плачем она, наконец, снова отняла руки прочь, ее гладкие щеки покрылись пузырчатой свиной кожей. На нее явно вылилось полведра масла.
В это время Тортерю и его люди разыгрывали гротескную пьесу на помосте. Со сжатыми кулаками палач прыгал туда-сюда, так что уже испугались, как бы он не проломил доски и не упал в котел, как Маншо. Его голос срывался, когда он осыпал своих слуг проклятиями, которые отдавались в улицах Парижа. Бедные парни вовсю орудовали двумя длинными шестами с крюками, какие используют рыбаки, чтобы оттолкнуть свои лодки от берега. Они мешали в котле как повара, которые варили огромный горшок супа. Время от времени они доставали кусок Маншо из кипящего масла — иногда ступню, потом его руку или даже голову. Но приговоренный все глубже опускался в бурлящем бульоне, словно черти, обитающие в жидком аду, не хотели его больше возвращать.
Между тем мессиру Нуаре пришла в голову идея потушить огонь. Солдаты из королевской стражи, сопровождавшие приговоренного к месту казни, образовали цепочку к плоскому корыту, в котором выставленные на продажу свиньи утоляли жажду, и передавали ведра с водой, которые мессир Нуаре собственноручно выливал на огонь. Плотные клубы пара окутали всю площадь казни и скрыли происходящее от наших глаз.
Когда они постепенно развеялись, огонь был потушен. И людям Тортерю удалось выловить Маншо из котла — или, лучше сказать, то, что осталось от бедного парня. Перед котлом на земле лежал его скрюченный труп, потому что жизнь не могла больше сохраниться в груде разваренного мяса. Оно отделялось от костей, пара кусков мяса должна была еще плавать в котле, в супе смерти. Что осталось от лица Маншо, едва ли можно было назвать таковым. Вздувшаяся кожа на прозрачных костях, голова без волос, пустые глазницы. Это напомнило мне о Вийоне.
Мессир Нуаре, промокший от пара и собственного пота, добился в некоторой степени с успехом понимания и внимания, когда он объявлял, что теперь будет исполнена вторая часть приговора. И, будто на долю Маншо выпало недостаточно страданий, его развалившийся труп укрепили под конец на виселице.
В толпе началось волнение. Некоторые увидели достаточно и вернулись домой или к своим делам на рынке. Другие стремились пробраться из задних рядов вперед, чтобы рассмотреть вблизи сваренного и повешенного. Обрызганные горячим маслом жаловались во все горло и объявляли, что они заявят о своем ущербе.
Женщина с обваренным лицом остолбенев шла прочь, поддерживаемая подругой. Ее супруг женился на красавице и должен теперь смотреть на самое уродливое лицо, какое только можно найти в Париже — если не считать звонаря в Нотр-Даме.
— Теперь я проголодался, — сказал Фальконе и потянул меня опять за собой. — Я знаю хороший постоялый двор совсем рядом. Пойдемте, месье Арман, я приглашаю вас.
Казнь привлекла так много народу на Свиной рынок, что мы нашли буквально одно свободное место за маленьким квадратным столом. Фальконе заказал две миски мясного бульона, что мне было совсем не приятно. Это горячее варево напоминало мне о кипяченом масле, и когда Фальконе окунул корку пшеничного хлеба в бульон, я увидел Николя Маншо перед собой.
Хлебные крошки размякли по краям, как мясо на костях Маншо. Я боролся с чувством слабости в желудке и сознательно не притронулся к еде.
— Чтотакое, вы не проголодались? — спросил Фальконе, отправляя в рот деревянной ложкой мясную клецку и жуя ее с громким чавканьем.
— Аппетит окончательно прошел.
— Сочувствие жнецу Нотр-Дама?
— Вы же говорите, он невиновен.
— Но когда он пришел в Гран-Шатле и сделал признание, вот что он принес с собой, — лейтенант сыска положил кинжал с запачканным кровью клинком и колоду карт на стол. Одним движением руки он смешал карты. Все показали десятку. — Выглядит, как убедительное доказательство, не так ли?
— Уж чересчур убедительное, — возразил я и рассмотрел кинжал. — Верится с трудом, что убийца не постарался очистить свое оружие от крови.
— И это говорите вы, Арман!
— И все же Маншо был осужден?
— Он признался.
— Почему?
— Потому что он не выносил больше угрызений совести и хотел получить искупление своих грехов, — Фальконе громко засмеялся. — Такую, во всяком случае, причину он назвал.
— А что, как думаете вы, действительно подтолкнуло его позволить убить себя так жестоко?
Фальконе с явным аппетитом кусал размоченный хлеб и ответил жуя:
— Его порядочность и, пожалуй, смертельный страх. С тех пор как он признался, его семья бесследно пропала. После рокового несчастного случая Маншо грызли платок голода. Я допускаю, что теперь они живут в каком-нибудь отдаленном месте в деревне — и их хорошо кормят.
— Но кто?
— Те, кто бы жестоко убили не только Маншо, но и его жену и детей, если бы он не выдал себя за жнеца Нотр-Дама Маншо мог выбирать только между своей собственной смертью и смертью всей своей семьи. Он выбрал меньшее зло — и, тем самым, обеспечил своим выживание. Хорошая сделка, вы так не считаете?
— Ни в коем случае, — сказал я тихо и судорожно; мучной суп, съеденный за завтраком, хотел встать у меня в горле комом. — Торговля была ему навязана, а не предложена. Это не того рода милосердие, которое провозглашается в Святом Писании.
— Литейщики и весовщики не живут по Святому Писанию. Они хотели поставить мне предполагаемого жнеца, чтобы я прекратил свои поиски.
Я задумался и покачал головой:
— Это же противоречиво. Сперва фальшивые монеты привлекли ваше внимание к ним, при этом они убили монахиню и причетника привлекающим всеобщее внимание образом. А потом они хотят замести все следы?
— Убийства в Отеле-Дьё и Нотр-Даме были должны произвести впечатление не на меня, а на собственных союзников. Фальшивомонетчики хотели показать своим, что пустая болтовня смертельна. Они, пожалуй, не рассчитывали на то, что я буду заниматься этим делом еще много недель спустя. Признание Маншо, в котором он, впрочем, не выдал ни одного предполагаемого сообщника, должно закончить поиски, — Фальконе наклонился вперед и понизил голос до доверительного шепота. — Странные вещи происходят в Париже. Я же рассказывал вам о мэтре Сенене, исчезнувшем казначее.
— Я припоминаю, — сказал я по возможности спокойно и спрятал на коленях вдруг вспотевшие ладони.
— Несколько недель назад произошло нападение на Консьержери, но королевские стрелки обратили в бегство нападавших. Вскоре после этого несколько повозок выехало из Дворца правосудия. Значит, это были отвлекающие маневры. В действительности только в одной карете кто-то сидел, мужчина, которого напрасно пытались освободить из темницы. И этим человеком должен быть Сенен.
Я разыграл удивление и спросил:
— Разве вы не знаете точно? Я думаю, начальники Консьержери должны же были вам сказать, кто пленник.
— Совершенно наоборот, там ничего не знают. Ничего не слышали ни об исчезнувшем пленнике, ни о таинственных кучерах. Нападение, значит, явно было совершено с целью ограбления государственной казны. Если я пытаюсь разузнать больше, то натыкаюсь на стены молчания. Влиятельные мужи сидят в правлении Консьержери.
— И личный врач нашего доброго короля, — пробормотал я.
— Ах, вы это знаете?
Голова Фальконе пододвинулась еще ближе, так что чуть его нос не уткнулся в мой. Я услышал его дыхание, и острый запах мясного бульона усилил мое тошнотворное состояние. Я вспомнил о посещении у толстухи Марго, когда лейтенант назвал меня своим гостем, а в действительности — допрашивал. Итак, это повторялось снова, я теперь это знал. То, что я был приглашен на казнь Маншо, мясной бульон и разговор, который вовлекал меня Фальконе — все служило одной цели: сбить меня с толку. И в замешательстве я должен выдать себя. Что ему было известно, и о чем он подозревал?
— Я немного слышал о мессире Куактье, — сказал я безобидным тоном.
— Почему?
— Потому что я случайно встречался с ним. — Где?
— В Нотр-Даме, где он навещал отца Фролло. Разве это не естественно, что хотят узнать больше о таком уважаемом муже, если знакомятся с ним?
Фальконе прослушал мой вопрос из-за своего собственного:
— Что хотел Куактье от Фролло?
— Это я не осмелился спросить. Так как они шли в келью Фролло в Северной башне, то допускаю, что Куактье придает меньше значения духовному содействию, нежели герметическим знаниям. Похоже, личный врач короля Людовика вас очень занимает. Тому есть особая причина?
— Все может быть важным для человека с моим поручением, как я уже говорил вам. Я должен больше выяснить о случае в Консьержери, прежде чем умрут другие невиновные.
— Кому же суждено умереть?
— Например, маленькой цыганке, которая бедствует у нас в Шатле. Ее называют Эсмеральдой. Вы должны были слышать об этом деле.
Попал в точку! Если мне удалось внешне сохранить спокойствие, то только с большим усилием. Внутри я кипел, как смертельное масло в котле. То, что Фальконе упомянул Эсмеральду, было хорошо продумано.
— Эта цыганка, видимо, заколола кинжалом человека, офицера, не так ли? — поинтересовался я как можно более небрежно.
— Капитана королевских стрелков, а именно того, кто прервал нападение на Консьержери. Теперь скажите, мой умный месье Сове, могло ли это быть совпадением?
— Вы, безусловно, не верите в совпадения, — ответил я и попытался усмехнуться. — Итак, вы исходите, пожалуй, из того, что в лице капитана хотели устранить свидетеля.
— Да!
— А цыганка? Почему вы верите в ее невиновность?
— Потому что уличный мальчишка принес записку с вестью об убийстве в Пти-Шатле, еще прежде, чем было совершено убийство. И потому что старая Фалурдель, — в трущобе этой сводницы произошло убийство, — о чем-то умалчивает. Эсмеральда что-то говорила о закутанном в плащ мужчине, который достал кинжал. Фалурдель утверждает, что она никого не видела, и что никто не проходил в дом мимо нее. Но я считаю, что хорошо разбираюсь в людях, чтобы разглядеть в ней лгунью.
— Тогда передайте ее мэтру Тортерю. Он-то выдавит из нее правду.
— Невозможно, против возраста нет средств. Если в течение нескольких дней не случиться чуда, Эсмеральда закончит так же на веревке, как жалкие остатки Маншо. На следующей неделе она предстанет перед судом. Впрочем, она-то наверняка достанется Тортерю.
— Ее… будут пытать?
— Конечно. И она признается. Что же еще? Ее единственная надежда высунуть голову из петли заключается в том, что Фалурдель скажет что-нибудь другое во время прений, но на это цыганка не может надеяться. Лжет ли Фалурдель из страха или из-за денег — делает она это в любом случае железно.
Эсмеральда на столе пыток и уже скоро — на виселице! Возможно, это открытие окончательно повергло меня в замешательство, и я бы проговорился, если бы полноватая женщина с ведром не подошла к нашему столу.
— Молодой человек выглядит нехорошо. Ему плохо? Тогда мое масло поможет наверняка, — и она уже опустила кусочек платка в теплое масло и помазала мне лоб и мои щеки. — Кипяченое масло лечит все зло, вам сейчас же станет лучше. Стоит один соль, мессир.
Она протянула свою жирную руку, но я, уставившись на нее в упор, только спросил по слогам:
— Ки-пя-че-но-е мас-ло?
Фальконе засмеялся и показал на окна без стекол.
— Ну, конечно же. Вам разве не известно, месье Арман, что занозам виселицы, костям и определенным частям тела казненного приписывают целебные свойства? То же самое — и кипяченому маслу. Продавцы масла на Свином рынке всегда делают хорошую прибыль на этом, и еще больше это окупается для палача.
Только теперь я увидел через открытое окно длинную очередь людей, которая образовалась вокруг котла. Мужчины, женщины и дети давали помощникам палача свои кружки, миски и ведра, чтобы те наполняли их маслом, в котором Николя Маншо нашел свою смерть. И каждый клал свою лепту в протянутую ладонь Тортерю.
— Один соль, месье, — настаивала толстуха. — Масло еще теплое. Оно точно поможет!
Еще теплое? Мне казалось, что мой лоб и щеки горят! Я подумал о том, что возможно, в ведре плавали остатки мяса Маншо. Тошнота подступила к горлу, я вскочил со своей скамьи, бросился к бочке с водой, в которой гости мыли руки, и опустил голову в грязную, жирную влагу. Все снова и снова я тер руками лицо, но кипяченое масло не хотело смываться. Давящее чувство в животе стало не сдерживаемым, и меня вытошнило в бочку.
Глава 3
Притон сводни
Дом сводни лежал передо мной, как спящее чудовище, тихое и мрачное. Хотя солнце давно зашло, глаза чудовища были закрыты, ни в одном окне не горел свет. Было слишком рано. Лишь после пьянящего вина, после которого забывается груз дня, горожане и школяры обращались к свободным бабочкам, если остались еще лишние деньги. Я стоял на том же самом углу, как в тот вечер, когда видел заходящими в дом Эсмеральду и капитана, и хотел выяснить, почему лгала Фалурдель. Потом я мог привлечь Бийона или цыганского герцога, чтобы задать жару сводне.
Конечно, я мог бы рассказать правду лейтенанту Фальконе ради освобождения Эсмеральды. Но кто бы поверил моему сумасбродному рассказу? К тому же, я ничего не мог доказать. Многоуважаемый отец Фролло, который имеет дела даже с королем и его личным врачом, у которого друзья в суде вроде Годена и Шармолю, — подлый убийца? Да меня высмеют!
Задним числом я должен признаться, что пытался из чувства вины в одиночку помочь Эсмеральде. Если бы я предотвратил убийство капитана Феба, если бы я не только наблюдал за ними?!
Это заставляло меня испытывать ответственность за бедную судьбу цыганки. Моя прогулка к мосту Сен-Мишель была попыткой исправить положение, что, по моим представлениям, я был обязан сделать для Эсмеральды.
Я надеялся, таким образом заслужить ее милость и уважение.
Зачем я хотел это? Ну, цыганка была очаровательной женщиной. Колетта поправилась, и я благодарил Бога за это, но она теперь держалась со мной необычно отстранено — не только равнодушно, а чуть ли не враждебно. У меня не было объяснения тому, и я вряд ли нашел бы таковое, пока она скрывалась в подземном убежище Вийона, куда вернулась после своего выздоровления.
Я собрался с духом, подошел к притону сводни и постучал в дверь, которая вся прогнила от влажности вблизи Сены. Ничто не колыхнулось. Но Фалурдель или кто-то другой должен был там быть. Тонкие нити света пробивались через щели. И я слышал запах дыма. Итак, я постучал еще раз, так сильно, что дверь задрожала.
— Не рушьте мой дом, проклятье! — прокряхтела старуха — Да иду я уже, иду я уже, — и она подошла, шаркая ногами, отперла дверь, приоткрыла ее на небольшую щель и осветила лампой мне лицо. — Что вы хотите, месье?
Гнилостный запах обдал меня, так что я охотнее всего отвернулся бы. Мне стало почти так же дурно, как днем, когда толстуха помазала мне лоб и щеки кипяченым маслом и еще осмелилась потом потребовать за это деньги. Фальконе заплатил ей, и я посчитал возможным, что он даже велел ей специально подойти к нам.
— Хороший глоток вы можете мне предложить, конечно, взамен хорошей оплаты, — сказал я.
Окруженные многочисленными морщинами глаза взглянули на меня недоверчиво.
— Пить вы можете здесь, наверняка, но это не то дело, которым я живу.
— Да, я в курсе, мадам Фалурдель. Моя милашка подойдет попозже, я пришел первым.
— Может быть, может быть, — захихикала старуха и раскрыла дверь шире. — Ну, тогда заходите, месье, и позвольте вас угостить. Деньги-то есть у вас, скажите?
И как само собой разумеется ко мне протянулась лапа, в которую я сунул один соль.
Внутри притон сводни был таким же обшарпанным и обветшалым, как и фасад. Заляпанные стены уже целую вечность не красились, потолочные балки почернели как затянутая облаками ночь, камин, в котором потрескивал тлеющий огонь, полностью вышел из строя.
По всех углам висела паутина, словно ее кровожадные создатели только и поджидали скорейшей кончины сводни, чтобы потом окончательно занять ее квартиру. Пахло нечистотами и плесенью, смертью и разложением. Единственным живым существом был шелудивый грязный паренек, который сидел на сундуке и стучал голыми ногами по дереву, при этом он напевал медленную мелодию и раскачивал из стороны в сторону головой.
— Вина многоуважаемому господину, Фэсан, ну живей!
Фалурдель согнала паренька с сундука и поставила мне шатающийся стул. Высохшая, сморщенная женщина выглядела, как согнутая грузом возраста буква «I», которая — недалек тот день — окончательно надломиться и упадет.
— Принеси вино не только для меня, но и для мадам Фалурдель! — крикнул я мальчишке, который исчез за стойкой, состоящей из пары досок, положенных на бочки. — Садитесь со мной, мадам, тогда мы сможем скоротать немного времени за болтовней.
Она уселась и ухмыльнулась мне ртом с гнилыми неровными зубами. Так показалось мне, пока в свете лампы, которую она поставила на стол, я не узнал истину. Возраст иссушил ее кожу, при этом губы до десен запали и навсегда обнажили жалкие остатки ее челюсти. Теперь всегда казалось, что она будет улыбаться до самой смерти.
Фэсан принес два грязных глиняных бокала со сколотыми краями и не лучше сохранившийся кувшин, который источал резкий кисло-сладкий аромат. Мои предположения, что вино уже не далеко к тому, чтобы превратится в уксус, оказалось верным, когда я осторожно пригубил из липкого бокала.
Снова недоверие закралось в глазах хозяйки. Я слишком мало выпил этого пойла? Она одним глотком наполовину опустошила свой бокал и издала целый ряд зловонных отрыжек.
— Вы уже бывали у меня в гостях, мессир?
— Я впервые переступил порог вашего дома, — ответил я правдиво. — Но я много уже слышал о вас. После того ужасного события, произошедшего у вас, мадам Фалурдель у всех на устах.
Она подмигнула, задрожала и ее белая борода задрожала:
— О чем вы говорите, мессир?
— О капитане, которого у вас здесь зарезали. Говорят, это произошло в вашей гостиной. Верно?
— Да, это было здесь. Но я не понимаю, что вас в этой истории…
— О, это доставило бы мне особую радость — пойти с моим сокровищем именно в ту самую комнату. Вы понимаете, мадам? Я заплатил бы двойную цену.
— Двойную цену, говорите вы? — она довольно кивнула. Это был тот язык, который она понимала.
— Вы могли бы мне уже сейчас показать комнату? Я наверняка буду возбужден этим зрелищем.
— Комната стоит золотую крону.
Я положил две кроны на стол, и в следующий миг они исчезли в жадных руках Фалурдель.
— Ну, тогда пойдемте, мессир! Я покажу вам чулан, в котором вы можете покормить свою голубку.
Она взяла закоптелую лампу и заковыляла к узкой крутой лестнице, похожей больше на приставную лестницу, нежели обычную лестницу в доме, по которой, несмотря на свой возраст, она забралась с удивительной ловкостью. Я последовал за ней на мрачный верхний этаж, где она уперлась в дверь каморки. В дрожащем свете лампы я узнал место, в котором капитан Феб искал любовных утех, а нашел смерть. Тут стоял сундук, на котором он сидел вместе с Эсмеральдой, кровать, на которой он наслаждался ее теплой, сладкой плотью. Слишком недолго для него… и для цыганки тоже?
При мысли о двух телах на кровати меня охватила ревность. Я повернулся к затянутому паутиной окну, через которое можно было нечетко разобрать темную реку и мост со скудно освещенными рядами домов. Позади них дома, башни и стены расплывались в ночной темноте, в тумане над Сеной, и любая тень оставалась тайной. Днем Париж был лабиринтом, ночью — мистерией.
— Если мессир хочет здесь подождать свое сокровище, то я с удовольствием распоряжусь принести вам вина сюда.
— Велите принести вина и подарите мне еще немного вашего волшебного общества, мадам. Я бы охотно послушал еще о том, что здесь разыгралось, — я попытался скривить довольную, наполненную радостью мину.
Старуха кивнула и поставила лампу на сундук:
— Я принесу вина, мессир.
Вскоре после этого она вернулась обратно с кувшином и бокалами. Вольно или невольно я пил ужасное пойло, которое Фалурдель заливала с жадным удовольствием в свое высохшее, морщинистое горло. Мы сидели на кровати, и я страстно молился, чтобы старой карге не пришла на ум похотливая мысль. Представления об ее нагом, морщинистом теле было достаточно, чтобы прогнать обратно винный уксус тем же путем, каким он попадал ко мне в желудок. Гнилой запах, который исторгала ее пасть, мне удавалось переносить все с большим трудом.
— Значит, здесь старуха смерть нанесла свой удар, — сказал я, чтобы начать разговор.
— Как вы сами видите, мессир.
Фалурдель указала костлявым пальцем на темное, больше чем ладонь пятно на матраце. Липкая масса уже застыла и сопротивлялась всем попыткам уборки, если старуха вообще предпринимала такие попытки. Кровь капитана! Мысль, что за последние недели бесчисленное количество пар ворочалось на испачканном кровью матраце, не облегчала мне необходимость переваривать якобы вино в желудке.
Я сделал глоток и сказал:
— Рана, должно быть, была велика.
— Я не смотрела на мертвого.
— Меня удивляет, что женщина может обладать такой силой.
— Она цыганка, ведьма. С помощью своих колдовских сил Эсмеральда могла бы убить целую роту солдат.
Она действительно верила в это — или же хотела уйти в сторону, что она знала настоящие обстоятельства происшествия? Отец Фролло едва мог пройти незамечено мимо нее. Но я так же сильно старался, я не мог определить выражение ее обезьяньего лица. Среди многочисленных складок, бородавок и волосков любое волнение превращалось в несказанные гримасы. И ее глаза, которые, возможно, и могли мне что-то выдать, были скрыты в тени.
— Откуда вам известно это, мадам?
— Что?
— Что она цыганки и ведьма.
— Вы что, не распознаете цыганку, если ее увидите? Она должна быть ведьмой, иначе она бы не сумела убить такого бравого мужчину, как Феб де Шатопер. Кроме того, всякая цыганская баба — ведьма, не так ли?
Я выдавил из себя улыбку и ответил:
— Я думал, вы знакомы с убийцей ближе.
— Я? — ее голос звучал возмущенно. — Как вы додумались до этого, мессир?
— Вы называете ее по имени, Эсмеральда.
— С той самой ночи убийства воробьи чирикают по всему Парижу это имя над крышами.
— И капитан вам не знаком ближе?
— Да, он часто заходил ко мне пожарить на вертеле цыпленка, — с этими словами она снова захихикала, теперь ее тон стал серьезным, и она немного отодвинулась от меня. — Вы очень любопытны. Почему вы так падки до этой истории?
— Я же сказал вам, что такие описания нравятся мне. Итак, расскажите мне побольше и будьте уверены, что вы не потратите без толку ваше время!
Следующей кроной я купил, как надеялся, ее благожелательность. Постепенно мой кошелек становился легче. Фалурдель спрятала монету где-то в складках одежды и обнажила еще больше свои черноватые десны, которые я принял за улыбку. Она наклонилась над сундуком и наполнила бокал. Поневоле я выпил вместе и так же улыбался, пока она молола мне всякую чепуху о примечательных событиях в жизни «честной хозяйки таверны». Все снова я пытался перевести разговор об убийстве капитана Феба, но это мне не удавалось.
Мой язык отяжелел и как онемевшее инородное тело лежал у меня во рту — разбухший комок, который отказывался подчиняться. Мое сознание заволокло, будто затянутое клубами тумана, которые тянулись с реки, через щели оконных рам, наполняли помещение и ползли через рот, нос и уши в мою голову. Там они улеглись подобно сильным пальцам вокруг моего мозга и давили на него, отчего было больно. Я чувствовал оглушение вместе с болью. Каждое слово, которое формировал мой язык, несмотря на отчаянное сопротивление, и каждый кивок вызывали новое давление в моей голове.
У меня было ощущение, что мне потребовались часы, чтобы понять, что меня окутывали не пары Сены, а пойло, называемое вином. Я храбро пил его, чтобы усыпить бдительность Фалурдель, и вместо этого сам напоил себя. Я так неловко отразил новую попытку старухи наполнить мой бокал, что кувшин разбился о пол. Красная жидкость разлилась по замшелому полу и затекла в щели. Осталось всего лишь большое пятно, подобное высохшей крови капитана на матраце.
Конечно, я мог бы рассказать правду лейтенанту Фальконе ради освобождения Эсмеральды. Но кто бы поверил моему сумасбродному рассказу? К тому же, я ничего не мог доказать. Многоуважаемый отец Фролло, который имеет дела даже с королем и его личным врачом, у которого друзья в суде вроде Годена и Шармолю, — подлый убийца? Да меня высмеют!
Задним числом я должен признаться, что пытался из чувства вины в одиночку помочь Эсмеральде. Если бы я предотвратил убийство капитана Феба, если бы я не только наблюдал за ними?!
Это заставляло меня испытывать ответственность за бедную судьбу цыганки. Моя прогулка к мосту Сен-Мишель была попыткой исправить положение, что, по моим представлениям, я был обязан сделать для Эсмеральды.
Я надеялся, таким образом заслужить ее милость и уважение.
Зачем я хотел это? Ну, цыганка была очаровательной женщиной. Колетта поправилась, и я благодарил Бога за это, но она теперь держалась со мной необычно отстранено — не только равнодушно, а чуть ли не враждебно. У меня не было объяснения тому, и я вряд ли нашел бы таковое, пока она скрывалась в подземном убежище Вийона, куда вернулась после своего выздоровления.
Я собрался с духом, подошел к притону сводни и постучал в дверь, которая вся прогнила от влажности вблизи Сены. Ничто не колыхнулось. Но Фалурдель или кто-то другой должен был там быть. Тонкие нити света пробивались через щели. И я слышал запах дыма. Итак, я постучал еще раз, так сильно, что дверь задрожала.
— Не рушьте мой дом, проклятье! — прокряхтела старуха — Да иду я уже, иду я уже, — и она подошла, шаркая ногами, отперла дверь, приоткрыла ее на небольшую щель и осветила лампой мне лицо. — Что вы хотите, месье?
Гнилостный запах обдал меня, так что я охотнее всего отвернулся бы. Мне стало почти так же дурно, как днем, когда толстуха помазала мне лоб и щеки кипяченым маслом и еще осмелилась потом потребовать за это деньги. Фальконе заплатил ей, и я посчитал возможным, что он даже велел ей специально подойти к нам.
— Хороший глоток вы можете мне предложить, конечно, взамен хорошей оплаты, — сказал я.
Окруженные многочисленными морщинами глаза взглянули на меня недоверчиво.
— Пить вы можете здесь, наверняка, но это не то дело, которым я живу.
— Да, я в курсе, мадам Фалурдель. Моя милашка подойдет попозже, я пришел первым.
— Может быть, может быть, — захихикала старуха и раскрыла дверь шире. — Ну, тогда заходите, месье, и позвольте вас угостить. Деньги-то есть у вас, скажите?
И как само собой разумеется ко мне протянулась лапа, в которую я сунул один соль.
Внутри притон сводни был таким же обшарпанным и обветшалым, как и фасад. Заляпанные стены уже целую вечность не красились, потолочные балки почернели как затянутая облаками ночь, камин, в котором потрескивал тлеющий огонь, полностью вышел из строя.
По всех углам висела паутина, словно ее кровожадные создатели только и поджидали скорейшей кончины сводни, чтобы потом окончательно занять ее квартиру. Пахло нечистотами и плесенью, смертью и разложением. Единственным живым существом был шелудивый грязный паренек, который сидел на сундуке и стучал голыми ногами по дереву, при этом он напевал медленную мелодию и раскачивал из стороны в сторону головой.
— Вина многоуважаемому господину, Фэсан, ну живей!
Фалурдель согнала паренька с сундука и поставила мне шатающийся стул. Высохшая, сморщенная женщина выглядела, как согнутая грузом возраста буква «I», которая — недалек тот день — окончательно надломиться и упадет.
— Принеси вино не только для меня, но и для мадам Фалурдель! — крикнул я мальчишке, который исчез за стойкой, состоящей из пары досок, положенных на бочки. — Садитесь со мной, мадам, тогда мы сможем скоротать немного времени за болтовней.
Она уселась и ухмыльнулась мне ртом с гнилыми неровными зубами. Так показалось мне, пока в свете лампы, которую она поставила на стол, я не узнал истину. Возраст иссушил ее кожу, при этом губы до десен запали и навсегда обнажили жалкие остатки ее челюсти. Теперь всегда казалось, что она будет улыбаться до самой смерти.
Фэсан принес два грязных глиняных бокала со сколотыми краями и не лучше сохранившийся кувшин, который источал резкий кисло-сладкий аромат. Мои предположения, что вино уже не далеко к тому, чтобы превратится в уксус, оказалось верным, когда я осторожно пригубил из липкого бокала.
Снова недоверие закралось в глазах хозяйки. Я слишком мало выпил этого пойла? Она одним глотком наполовину опустошила свой бокал и издала целый ряд зловонных отрыжек.
— Вы уже бывали у меня в гостях, мессир?
— Я впервые переступил порог вашего дома, — ответил я правдиво. — Но я много уже слышал о вас. После того ужасного события, произошедшего у вас, мадам Фалурдель у всех на устах.
Она подмигнула, задрожала и ее белая борода задрожала:
— О чем вы говорите, мессир?
— О капитане, которого у вас здесь зарезали. Говорят, это произошло в вашей гостиной. Верно?
— Да, это было здесь. Но я не понимаю, что вас в этой истории…
— О, это доставило бы мне особую радость — пойти с моим сокровищем именно в ту самую комнату. Вы понимаете, мадам? Я заплатил бы двойную цену.
— Двойную цену, говорите вы? — она довольно кивнула. Это был тот язык, который она понимала.
— Вы могли бы мне уже сейчас показать комнату? Я наверняка буду возбужден этим зрелищем.
— Комната стоит золотую крону.
Я положил две кроны на стол, и в следующий миг они исчезли в жадных руках Фалурдель.
— Ну, тогда пойдемте, мессир! Я покажу вам чулан, в котором вы можете покормить свою голубку.
Она взяла закоптелую лампу и заковыляла к узкой крутой лестнице, похожей больше на приставную лестницу, нежели обычную лестницу в доме, по которой, несмотря на свой возраст, она забралась с удивительной ловкостью. Я последовал за ней на мрачный верхний этаж, где она уперлась в дверь каморки. В дрожащем свете лампы я узнал место, в котором капитан Феб искал любовных утех, а нашел смерть. Тут стоял сундук, на котором он сидел вместе с Эсмеральдой, кровать, на которой он наслаждался ее теплой, сладкой плотью. Слишком недолго для него… и для цыганки тоже?
При мысли о двух телах на кровати меня охватила ревность. Я повернулся к затянутому паутиной окну, через которое можно было нечетко разобрать темную реку и мост со скудно освещенными рядами домов. Позади них дома, башни и стены расплывались в ночной темноте, в тумане над Сеной, и любая тень оставалась тайной. Днем Париж был лабиринтом, ночью — мистерией.
— Если мессир хочет здесь подождать свое сокровище, то я с удовольствием распоряжусь принести вам вина сюда.
— Велите принести вина и подарите мне еще немного вашего волшебного общества, мадам. Я бы охотно послушал еще о том, что здесь разыгралось, — я попытался скривить довольную, наполненную радостью мину.
Старуха кивнула и поставила лампу на сундук:
— Я принесу вина, мессир.
Вскоре после этого она вернулась обратно с кувшином и бокалами. Вольно или невольно я пил ужасное пойло, которое Фалурдель заливала с жадным удовольствием в свое высохшее, морщинистое горло. Мы сидели на кровати, и я страстно молился, чтобы старой карге не пришла на ум похотливая мысль. Представления об ее нагом, морщинистом теле было достаточно, чтобы прогнать обратно винный уксус тем же путем, каким он попадал ко мне в желудок. Гнилой запах, который исторгала ее пасть, мне удавалось переносить все с большим трудом.
— Значит, здесь старуха смерть нанесла свой удар, — сказал я, чтобы начать разговор.
— Как вы сами видите, мессир.
Фалурдель указала костлявым пальцем на темное, больше чем ладонь пятно на матраце. Липкая масса уже застыла и сопротивлялась всем попыткам уборки, если старуха вообще предпринимала такие попытки. Кровь капитана! Мысль, что за последние недели бесчисленное количество пар ворочалось на испачканном кровью матраце, не облегчала мне необходимость переваривать якобы вино в желудке.
Я сделал глоток и сказал:
— Рана, должно быть, была велика.
— Я не смотрела на мертвого.
— Меня удивляет, что женщина может обладать такой силой.
— Она цыганка, ведьма. С помощью своих колдовских сил Эсмеральда могла бы убить целую роту солдат.
Она действительно верила в это — или же хотела уйти в сторону, что она знала настоящие обстоятельства происшествия? Отец Фролло едва мог пройти незамечено мимо нее. Но я так же сильно старался, я не мог определить выражение ее обезьяньего лица. Среди многочисленных складок, бородавок и волосков любое волнение превращалось в несказанные гримасы. И ее глаза, которые, возможно, и могли мне что-то выдать, были скрыты в тени.
— Откуда вам известно это, мадам?
— Что?
— Что она цыганки и ведьма.
— Вы что, не распознаете цыганку, если ее увидите? Она должна быть ведьмой, иначе она бы не сумела убить такого бравого мужчину, как Феб де Шатопер. Кроме того, всякая цыганская баба — ведьма, не так ли?
Я выдавил из себя улыбку и ответил:
— Я думал, вы знакомы с убийцей ближе.
— Я? — ее голос звучал возмущенно. — Как вы додумались до этого, мессир?
— Вы называете ее по имени, Эсмеральда.
— С той самой ночи убийства воробьи чирикают по всему Парижу это имя над крышами.
— И капитан вам не знаком ближе?
— Да, он часто заходил ко мне пожарить на вертеле цыпленка, — с этими словами она снова захихикала, теперь ее тон стал серьезным, и она немного отодвинулась от меня. — Вы очень любопытны. Почему вы так падки до этой истории?
— Я же сказал вам, что такие описания нравятся мне. Итак, расскажите мне побольше и будьте уверены, что вы не потратите без толку ваше время!
Следующей кроной я купил, как надеялся, ее благожелательность. Постепенно мой кошелек становился легче. Фалурдель спрятала монету где-то в складках одежды и обнажила еще больше свои черноватые десны, которые я принял за улыбку. Она наклонилась над сундуком и наполнила бокал. Поневоле я выпил вместе и так же улыбался, пока она молола мне всякую чепуху о примечательных событиях в жизни «честной хозяйки таверны». Все снова я пытался перевести разговор об убийстве капитана Феба, но это мне не удавалось.
Мой язык отяжелел и как онемевшее инородное тело лежал у меня во рту — разбухший комок, который отказывался подчиняться. Мое сознание заволокло, будто затянутое клубами тумана, которые тянулись с реки, через щели оконных рам, наполняли помещение и ползли через рот, нос и уши в мою голову. Там они улеглись подобно сильным пальцам вокруг моего мозга и давили на него, отчего было больно. Я чувствовал оглушение вместе с болью. Каждое слово, которое формировал мой язык, несмотря на отчаянное сопротивление, и каждый кивок вызывали новое давление в моей голове.
У меня было ощущение, что мне потребовались часы, чтобы понять, что меня окутывали не пары Сены, а пойло, называемое вином. Я храбро пил его, чтобы усыпить бдительность Фалурдель, и вместо этого сам напоил себя. Я так неловко отразил новую попытку старухи наполнить мой бокал, что кувшин разбился о пол. Красная жидкость разлилась по замшелому полу и затекла в щели. Осталось всего лишь большое пятно, подобное высохшей крови капитана на матраце.