Страница:
— Посмотри на виселицу. Ты узнаешь ее белое платье?
Долго он стоял с вытянутым туловищем и криво наклоненной головой возле перил и вглядывался в зарождающийся солнечный свет. Я был готов к приступу самоубийства, к тому, что он схватит меня в своей ярости и метнет в пропасть, как это он сделал вчера с Жеаном Фролло. Поэтому я держал некоторую дистанцию от него. Но когда он повернулся с глубоким вздохом, гнева на его лице не было — только бесконечная печаль. Хотя он никогда не мог строить правомерных надежд на Зиту, похоже, он ощущал ее потерю глубже, чем я. Слезы лились по его лицу, когда он проковылял мимо меня к Южной башне. Напрасно я искал утешительные слова — так и молчал, пока не увидел, наконец, как он исчез в колокольне.
Вскоре после этого он изобразил угрожающие звуки, и солдаты на площади перед Собором удивленно взглянули вверх на фасад. Когда я глянул на них вниз, я заметил, что Жеан Фролло лежал на спине на выступе стены. Я увидел его большие черные глаза. Нет, то были не глаза, а пустые глазницы. Вороны полакомились вкусными кусочками и при этом позаботились о божественной справедливости: молодого Фролло постигла та судьба, которую он готовил Квазимодо.
Звук становился все громче и громче, пока платформа между башнями не завибрировала. Это, должно быть, была Большая Мария, которая звучала только по особенным праздничным дням или в часы беды. Я побежал к каморке с колоколами Южной башни и убедился в своих предположениях.
Квазимодо выполнял один работу, что было под силу только дюжине мужчин. Он бил в Большую Марию с такой мощью, что она грозила слететь с балки. Колокольня тряслась, дрожала, раскачивалась. Беспрерывно раскачивался туда и сюда тяжелый бронзовый колокол — и его звонарь висел на нем!
Руками и ногами Квазимодо обхватил язык колокола, как возлюбленный свою невесту в порыве глубокой страсти. Так он танцевал с Марией, ощущал ее вибрацию, которая передавалась ему, рычал и орал с широко раскрытым ртом, что я мог принять за крайнее удовольствие.
Похоже, он не заметил меня. Его мир состоял только из Марии и из него, из могучих звуков колокола, которые могли достичь даже его мертвых ушей, и из раскачиваний, которые он воспринимал каждой жилкой. Если бы он захотел, то расплавился бы с колоколом, как те несчастные оборванцы с растопленным оловом. Видимо, это было бы для него высшим счастьем.
Зажав руками уши, я стоял на колокольне и с недоверием наблюдал за действом. Неужели Квазимодо потерял рассудок и предавался радости своей дрожащей, гудящей невесты —единственной, которая досталась ему, пока Зита висела там, на площади, на виселице? Лишь постепенно я понял, что это было своего рода прощанием — похоронным звоном по Зите.
Я покинул колокольню раньше, чем мои барабанные перепонки лопнули как у звонаря. Даже снаружи, на платформе, звон был достаточно громким. Я подставил лицо ветру, который можно было поймать здесь, наверху, когда внизу на узких улицах царило безветрие. Но вместо ожидаемой свежести я чувствовал отвращение, ветер принес ко мне запах мертвечины. Мертвые преследовали меня.
Поспешно я побежал в Северную башню, в ведьмовскую кухню Фролло. Дверь была открыта, как и ночью. Для чего ее запирать, если тайна раскрыта? Кроме того, я не верил, что Клод Фролло вернулся сюда. Он должен был ожидать расплаты Квазимодо за похищение Зиты — и за ее смерть.
С сомнением я вошел в когда-то таинственное, а теперь — развенчанное место. Беспорядок был повсюду — больше, чем ночью. Пробирки и кувшины разбиты, жидкости всех цветов — разбрызганы. Они наполнили помещение своими разнообразными запахами, въелись в дерево и камень. Здесь бушевал ищущий или разгневанный. Возможно ищущий, который начал бушевать, потому что не нашел искомое.
Но если Тристан д'Эрмит скрывался за тайной отца Фролло, он не мог быть великим магистром. Или Тристан только разыгрывал ищущего, чтобы обмануть короля Людовика? Он бушевал здесь, чтобы замести следы? Одно бросилось мне в глаза: все книги исчезли из кельи.
Я уже собирался покинуть опустошенное место, но тут заметил греческий росчерк, который был глубоко процарапан на стене: АЫАГКН.
Ананке — рок!
Он не оставлял меня, хотел посмеяться надо мной! Фролло нацарапал буквы в полном отчаянии, или они были знаком? Как всегда, мне больше ничто не могло помочь.
Во мне возникло осознание, что моя миссия в Нотр-Даме выполнена. Здесь больше не скрывалась для меня тайны, и я не испытывал никакой нужды более оставаться писцом у отца Фролло.
Когда я вошел в свою келью, чтобы собрать пожитки, я обнаружил такой же беспорядок, как и в ведьмовской кухне Фролло. Стол и стулья были опрокинуты, матрац распорот, солома рассыпана по полу. И не было книг: книги Гренгуара о кометах, моей переписанной книги и книжечки с моими заметками. Фролло забрал все вещи — или Тристан д'Эрмит?
Кто бы это ни был, но мой тайник в кровати он не обнаружил. Я схватил мои записки и свернувшегося дракона Аврилло вместе с моим малым имуществом. Нет, что бы ни было связано с деревянной фигуркой, но если ей приписывается значение, я не имею право ее оставлять. Я хотел отдать ее Вийону — пусть он дальше решает сам.
Мария больше не звучала. Квазимодо сидел между башнями на остатке груды камней, которую он создал для обстрела армии оборванцев. Подперев руками голову, он с мрачным взглядом смотрел на крыши, возможно, на Гревскую площадь — неподвижно как каменный демон, на которого он был похож своим собственным уродством. Выглядело это так, словно он служил немую панихиду.
Так как я не хотел мешать его молебну, я просто присел рядом с ним и обдумывал иронию судьбы — как оба брата, которые ничто не знали друг о друге, встретились в такой час. В какой-то момент он повернул голову и уставился на меня своим глазом, потом спросил:
— Чего вы хотите от меня?
— Я хочу тебя забрать.
— Меня? — он пробурчал что-то, что было похоже на невероятный смех:
— Никто не хочет меня…
— Неправда. Я, Квазимодо…
— Почему?
— Потому мы братья.
Он закачал тяжелой головой:
— Я не понимаю вас.
Многочисленными и трудными при его глухоте словами я объяснил ему все. Я рассказал ему о Вийоне и выжженной раковине, которую видел у него ночью. Наконец, я снял свои штаны сзади и показал мое клеймо.
— Мы действительно братья? — он спросил столь недоверчиво, сколь и невероятным было дело само по себе. Я прекрасно понимал его сомнения, но в Париже я научился воспринимать невероятное, как обыденное.
— Да, мы — братья. И если ты хочешь, я отведу тебя к нашему отцу.
Он снова впал в свое оцепенение, долго думал и, наконец, сказал:
— Нет, у меня нет отца.
— Да нет же, есть! — крикнул я. — Я же только что объяснил тебе.
— Вы не понимаете, Арман. Слишком поздно для отца, для брата, для людей, — он ударил себя в грудь. — Здесь внутри все мертво, как мертвы мои уши. Там позади, на виселице, умерло последнее, ради чего билось мое сердце.
— Но что же ты будешь делать, Квазимодо?
— Я буду искать отца Фролло.
— Ты и дальше хочешь служить предателю?
— Ему? — опасные раскаты раздались глухо из его груди. — Если я найду его, он поплатится за все!
— Ты хочешь его убить?
— Что же еще?
Он вскочил. Я схватил его за руку, хотел удержать его. Недолго он смотрел на меня сверху вниз — почти что нежно. Потом он вырвался и убежал прочь — убежал от меня, своего брата, от людей.
Уверенно и ловко, как горная коза по отвесным скалам, он прыгнул над крышей церкви. Вдруг он повис в воздухе, и я уже испугался, что он разобьется. Но храбрым прыжком он добрался до крайнего южного аркбутана и соскользнул затем по контрфорсу[75] вниз, как играющий ребенок. Так он исчез из поля моего зрения.
Я проклинал судьбу. После такой долгой разлуки вернуть брату брата, теперь чтобы снова потерять его! В этом не было справедливости, ничего милосердного — только чистая жажда страданий людских. Была ли это воля Господа? Не подтверждало ли это многократно идеи дреговитов, которые не видели в этом мире ничего хорошего?
С такой горькой мыслью я покинул собор Нотр-Дам. Навсегда, как я надеялся.
КНИГА ВОСЬМАЯ
Глава 1
Долго он стоял с вытянутым туловищем и криво наклоненной головой возле перил и вглядывался в зарождающийся солнечный свет. Я был готов к приступу самоубийства, к тому, что он схватит меня в своей ярости и метнет в пропасть, как это он сделал вчера с Жеаном Фролло. Поэтому я держал некоторую дистанцию от него. Но когда он повернулся с глубоким вздохом, гнева на его лице не было — только бесконечная печаль. Хотя он никогда не мог строить правомерных надежд на Зиту, похоже, он ощущал ее потерю глубже, чем я. Слезы лились по его лицу, когда он проковылял мимо меня к Южной башне. Напрасно я искал утешительные слова — так и молчал, пока не увидел, наконец, как он исчез в колокольне.
Вскоре после этого он изобразил угрожающие звуки, и солдаты на площади перед Собором удивленно взглянули вверх на фасад. Когда я глянул на них вниз, я заметил, что Жеан Фролло лежал на спине на выступе стены. Я увидел его большие черные глаза. Нет, то были не глаза, а пустые глазницы. Вороны полакомились вкусными кусочками и при этом позаботились о божественной справедливости: молодого Фролло постигла та судьба, которую он готовил Квазимодо.
Звук становился все громче и громче, пока платформа между башнями не завибрировала. Это, должно быть, была Большая Мария, которая звучала только по особенным праздничным дням или в часы беды. Я побежал к каморке с колоколами Южной башни и убедился в своих предположениях.
Квазимодо выполнял один работу, что было под силу только дюжине мужчин. Он бил в Большую Марию с такой мощью, что она грозила слететь с балки. Колокольня тряслась, дрожала, раскачивалась. Беспрерывно раскачивался туда и сюда тяжелый бронзовый колокол — и его звонарь висел на нем!
Руками и ногами Квазимодо обхватил язык колокола, как возлюбленный свою невесту в порыве глубокой страсти. Так он танцевал с Марией, ощущал ее вибрацию, которая передавалась ему, рычал и орал с широко раскрытым ртом, что я мог принять за крайнее удовольствие.
Похоже, он не заметил меня. Его мир состоял только из Марии и из него, из могучих звуков колокола, которые могли достичь даже его мертвых ушей, и из раскачиваний, которые он воспринимал каждой жилкой. Если бы он захотел, то расплавился бы с колоколом, как те несчастные оборванцы с растопленным оловом. Видимо, это было бы для него высшим счастьем.
Зажав руками уши, я стоял на колокольне и с недоверием наблюдал за действом. Неужели Квазимодо потерял рассудок и предавался радости своей дрожащей, гудящей невесты —единственной, которая досталась ему, пока Зита висела там, на площади, на виселице? Лишь постепенно я понял, что это было своего рода прощанием — похоронным звоном по Зите.
Я покинул колокольню раньше, чем мои барабанные перепонки лопнули как у звонаря. Даже снаружи, на платформе, звон был достаточно громким. Я подставил лицо ветру, который можно было поймать здесь, наверху, когда внизу на узких улицах царило безветрие. Но вместо ожидаемой свежести я чувствовал отвращение, ветер принес ко мне запах мертвечины. Мертвые преследовали меня.
Поспешно я побежал в Северную башню, в ведьмовскую кухню Фролло. Дверь была открыта, как и ночью. Для чего ее запирать, если тайна раскрыта? Кроме того, я не верил, что Клод Фролло вернулся сюда. Он должен был ожидать расплаты Квазимодо за похищение Зиты — и за ее смерть.
С сомнением я вошел в когда-то таинственное, а теперь — развенчанное место. Беспорядок был повсюду — больше, чем ночью. Пробирки и кувшины разбиты, жидкости всех цветов — разбрызганы. Они наполнили помещение своими разнообразными запахами, въелись в дерево и камень. Здесь бушевал ищущий или разгневанный. Возможно ищущий, который начал бушевать, потому что не нашел искомое.
Но если Тристан д'Эрмит скрывался за тайной отца Фролло, он не мог быть великим магистром. Или Тристан только разыгрывал ищущего, чтобы обмануть короля Людовика? Он бушевал здесь, чтобы замести следы? Одно бросилось мне в глаза: все книги исчезли из кельи.
Я уже собирался покинуть опустошенное место, но тут заметил греческий росчерк, который был глубоко процарапан на стене: АЫАГКН.
Ананке — рок!
Он не оставлял меня, хотел посмеяться надо мной! Фролло нацарапал буквы в полном отчаянии, или они были знаком? Как всегда, мне больше ничто не могло помочь.
Во мне возникло осознание, что моя миссия в Нотр-Даме выполнена. Здесь больше не скрывалась для меня тайны, и я не испытывал никакой нужды более оставаться писцом у отца Фролло.
Когда я вошел в свою келью, чтобы собрать пожитки, я обнаружил такой же беспорядок, как и в ведьмовской кухне Фролло. Стол и стулья были опрокинуты, матрац распорот, солома рассыпана по полу. И не было книг: книги Гренгуара о кометах, моей переписанной книги и книжечки с моими заметками. Фролло забрал все вещи — или Тристан д'Эрмит?
Кто бы это ни был, но мой тайник в кровати он не обнаружил. Я схватил мои записки и свернувшегося дракона Аврилло вместе с моим малым имуществом. Нет, что бы ни было связано с деревянной фигуркой, но если ей приписывается значение, я не имею право ее оставлять. Я хотел отдать ее Вийону — пусть он дальше решает сам.
Мария больше не звучала. Квазимодо сидел между башнями на остатке груды камней, которую он создал для обстрела армии оборванцев. Подперев руками голову, он с мрачным взглядом смотрел на крыши, возможно, на Гревскую площадь — неподвижно как каменный демон, на которого он был похож своим собственным уродством. Выглядело это так, словно он служил немую панихиду.
Так как я не хотел мешать его молебну, я просто присел рядом с ним и обдумывал иронию судьбы — как оба брата, которые ничто не знали друг о друге, встретились в такой час. В какой-то момент он повернул голову и уставился на меня своим глазом, потом спросил:
— Чего вы хотите от меня?
— Я хочу тебя забрать.
— Меня? — он пробурчал что-то, что было похоже на невероятный смех:
— Никто не хочет меня…
— Неправда. Я, Квазимодо…
— Почему?
— Потому мы братья.
Он закачал тяжелой головой:
— Я не понимаю вас.
Многочисленными и трудными при его глухоте словами я объяснил ему все. Я рассказал ему о Вийоне и выжженной раковине, которую видел у него ночью. Наконец, я снял свои штаны сзади и показал мое клеймо.
— Мы действительно братья? — он спросил столь недоверчиво, сколь и невероятным было дело само по себе. Я прекрасно понимал его сомнения, но в Париже я научился воспринимать невероятное, как обыденное.
— Да, мы — братья. И если ты хочешь, я отведу тебя к нашему отцу.
Он снова впал в свое оцепенение, долго думал и, наконец, сказал:
— Нет, у меня нет отца.
— Да нет же, есть! — крикнул я. — Я же только что объяснил тебе.
— Вы не понимаете, Арман. Слишком поздно для отца, для брата, для людей, — он ударил себя в грудь. — Здесь внутри все мертво, как мертвы мои уши. Там позади, на виселице, умерло последнее, ради чего билось мое сердце.
— Но что же ты будешь делать, Квазимодо?
— Я буду искать отца Фролло.
— Ты и дальше хочешь служить предателю?
— Ему? — опасные раскаты раздались глухо из его груди. — Если я найду его, он поплатится за все!
— Ты хочешь его убить?
— Что же еще?
Он вскочил. Я схватил его за руку, хотел удержать его. Недолго он смотрел на меня сверху вниз — почти что нежно. Потом он вырвался и убежал прочь — убежал от меня, своего брата, от людей.
Уверенно и ловко, как горная коза по отвесным скалам, он прыгнул над крышей церкви. Вдруг он повис в воздухе, и я уже испугался, что он разобьется. Но храбрым прыжком он добрался до крайнего южного аркбутана и соскользнул затем по контрфорсу[75] вниз, как играющий ребенок. Так он исчез из поля моего зрения.
Я проклинал судьбу. После такой долгой разлуки вернуть брату брата, теперь чтобы снова потерять его! В этом не было справедливости, ничего милосердного — только чистая жажда страданий людских. Была ли это воля Господа? Не подтверждало ли это многократно идеи дреговитов, которые не видели в этом мире ничего хорошего?
С такой горькой мыслью я покинул собор Нотр-Дам. Навсегда, как я надеялся.
КНИГА ВОСЬМАЯ
Глава 1
Говорящая коза
Я долго блуждал по улицам и, наконец, завернул в кабак, где напрасно пытался заглушить свою боль из-за смерти Зиты и потери моего брата кувшином плохого вина. В итоге я отправился в район Тампля. Что же мне оставалось еще? Один из посыльных Вийона провел меня в подземное царство, а там — в большое помещение, в котором я увидел некоторых знакомых: Вийона, Леонардо и его двух друзей, а заодно — и Матиаса. И Джали. Коза со скучающим видом пила воду из горшка. Лица склонившихся над низким столом мужчин выражали крайнее напряжение. На столе лежал кусок бумаги, который они с интересом рассматривали.
— Ах, вот и вы, наконец, Арман! — кто-нибудь другой не принял бы смертельную ухмылку Вийона как радостную улыбку. — Вы чуть было не пропустили самое любопытное.
— Что, Матиас нашел Джали? — спросил я.
— Джали нашла нас, — поправил меня цыганский герцог. — Она пришла около полудня в наш лагерь, довольно долго проплутав по улицам. Счастье, что никто не поймал ее.
— Да, счастье для Джали, — сказал я без особой заинтересованности. — Иначе она бы теперь оказалась на вертеле.
— Счастье для нас! — ответил Вийон. — Джали рассказала нам важную тайну.
— При помощи табличек с буквами? — спросил я с недоверием и указал на кожаный мешочек, который всегда висел на шеи Джали. Она все еще носила на шее свое золотое ожерелье, мешочек же лежал на столе, некоторые из букв на табличках были произвольно рассыпаны рядом. — Я думал, это только фокус, которому Зита обучила козу. Или действительно в Джали прячется дьявол?
— Игра с буквами — дешевый трюк, — сказал Вийон и удостоился злого взгляда цыганского герцога. — Джали кое-что принесла в своем мешочке, и это сообщение, право, большая удача для нас.
Он постучал указательным пальцем по бумаге, которая была расправлена на столе. Это была страница из книги, гравюра на дереве, изображавшая большой комплекс зданий. На переднем плане была видна пара домов, стоящих на свободной территории, некоторые из них были соединены забором, парой деревьев и маленькой круглой башней под маковкой. Позади возвышалась крепость с галереями на широких стенах, башнями и бойницами для стрелков. Ров окружал стены, и только по подъемному мосту слева попадали вовнутрь. Правый угол передней стены защищался круглым донжоном[76]. Все можно было принять за оплот военачальника, если бы внутри не возвышалась роскошная церковь и большой монастырь, который примыкал справа. На верхнем крае картины, кроме оборонительных стен, располагались часовня, ветряная мельница и пара полей, частично огороженных. И надо всем размашистой рукой красными чернилами было написано греческое изречение: АЫАГКН.
— Почерк отца Фролло! — вырвалось у меня. Вийон наклонился вперед:
— Арман, вы уверены?
— А как же! — я рассказал о буквах, которые были выцарапаны на стене в ведьмовской кухне Фролло. — Этот росчерк здесь сделан той же самой рукой.
— Это же окончательное подтверждение! — торжествующе крикнул Вийон. Это был один из редких моментов, когда его рябое лицо засияло. — Таким образом, вы оказали нашему делу двойную службу, Арман! Благодаря вам мы узнали, что это изображение принадлежит отцу Фролло. И без вас мы бы едва ли его обнаружили. Если бы вы не рассказали Матиасу, что последние слова Зиты были именем козы, герцог не обыскал бы Джали на предмет послания.
Постепенно я понял и сказал вполголоса, больше самому себе:
— Тогда Зита нашла этот рисунок в келье Фролло. Он должен быть из книги, которая вчера ночью лежала на полу кельи. Вероятно, Зита засунула листок в мешочек Джали, когда обнимала козу на лодке.
Вийон сильно закашлял.
— Теперь мы знаем, где должны искать machina mundi.
— Вы знаете место?
— Конечно, и вы должны его знать. Припомните левый берег Сены, западнее Латинского квартала. Погода была плохой, когда мы отправлялись в Плесси-де-Тур, но за нашей спиной вы должны были разглядеть эти стены.
Он был прав. На бумаге были изображены здания с другого угла зрения, но теперь я узнал их.
— Сен-Жермен-де-Пре! Вийон кратко кивнул:
— Да, церковь Святого Жермена, когда-то — епископа Парижа. Сильно укреплена, потому что она и монастырь бенедиктинцев находятся за пределами городских стен. Норманны, которые пришли к Сене шестьсот лет назад, четырежды нападали на Сен-Жермен.
— И почему вы думаете, что там спрятана мировая машина?
— Почему иначе Фролло должен дополнить именно эту картину с подписью «АЫАГКН»? Вероятно, он сделал это в порыве чувств, когда дреговиты обнаружили машину. Кроме того, существует еще важный факт, который поддерживает это предположение: согласно непроверенным слухам, Раймонд Луллий находился некоторое время в аббатстве Сен-Жермена. Мы знаем, что Луллий изучал знания Востока. Раньше, когда римские легионы правили страной, на месте аббатства находился храм Изиды. И монах Аббон, от которого мы знаем об осаде норманнами и который жил в Сен-Жермен, писал, что имя «Paris» означает «город Изиды».
Я откашлялся и возразил:
— Разве название не восходит к галльскому племени паризиев, которое когда-то основало город?
Тут Вийон согнулся в судорогах кашля и выплюнул на пол красную мокроту, Леонардо подхватил речь:
— Имя не имеет значения. Важен факт, что на лугах Сен-Жермена когда-то почиталась Изида, чьи статуи, как доказательство, стоят в церкви монастыря, — он взглянул на Матиаса. — Я полагаю, вы можете больше рассказать о значении Изиды, герцог Египта.
Матиас едва улыбнулся заметно:
— Изида почиталась египтянами задолго до ее культа у римлян. Она — преодолевшая смерть богиня, повелительница мира, богиня-мать. Она воплощает всемогущие силы жизни и смерти, но также — жизнь после смерти. Когда Сет, царь подземного царства, убил и расчленил Осириса, супруга Изиды, Изида разыскала отдельные части Осириса, соединила их воедино и вдохнула новую жизнь в своего супруга.
— Символ для жизни, которая ожидает нас после смерти, символ бессмертия нашей души, — добавил Вийон с глухим хрипом.
Леонардо кивнул поспешно:
— Изида всемогущая, воплощение machina mundi. Матиас посмотрел на него строго:
— Я бы скорее сказал, machina mundi воплощает могущество богини Изиды.
— И то и другое, — сказал Вийон. — философы из свиты Пифагора видели в Изиде воплощение лежащего под солнцем мира, абсолютную причину всех вещей, все порождающую древнюю силу. Machina mundi!
Мне показалось, что они хватили все это лихо, но я тоже захотел принять участие в ученом диспуте и возразил:
— Не значит ли это, что культ Марии связан с культом Изиды, даже вышел из него?
Леонардо одарил меня широкой улыбкой:
— Вы становитесь теперь настоящим еретиком; сеньор Арман. Но ваша мысль, без сомнения, верна. Оба раза почитается прародительница бога, Богоматерь. В чем очевидна связь с собором Нотр-Дам.
— Чью тайну мы все еще не разгадали, — заметил кисло Томмазо.
— Пока солнечный камень там скрыт, а дреговиты не могут воспользоваться его силой, — продолжил Леонардо. — И если мы разрушим machina mundi, опасность ликвидирована.
— Даже если дреговиты построят новую мировую машину, — возразил Матиас. — По крайней мере, мы выиграем время. Но где мы должны искать мировую машину — и как? Вот крепость, — он положил руку на план аббатства и посмотрел с сомнением туда.
Вийон немного отдохнул и сказал:
— К вашему первому вопросу, герцог: я не думаю, что машину стоит искать внутри зданий аббатства. Это было бы слишком ненадежно. Если у дреговитов есть сторонники в Сен-Жермен-де-Пре, то наверняка большинство святых братьев не стоит на их стороне.
Морщины на лице цыгана непроизвольно сжались:
— Тогда будет еще сложнее, кажущаяся уже разгаданной загадка снова туманна.
— Но почему же, герцог? — спокойно заметил Вийон. — Обдумайте же, где бы вы разместили такую машину, если хотите сохранить ее втайне. И учтите, что Изида почитается как богиня земли, как богиня подземного мира.
— Да, — растягивая слова, ответил Матиас. — Вы правы, мэтр Вийон, называя меня глупцом. Почему вы один должны быть таким умным, чтобы спрятаться под землей!
— К тому же, великий магистр тоже встречался со своими девятью под землей, как подтвердил наш друг Арман, — поддержал его Леонардо. — Итак, давайте исходить из того, что где-то под землей, под аббатством, вероятно, под древними сводами храма Изиды, стоит мировая машина. Теперь остается выяснить один вопрос: как мы беспрепятственно сможем ее искать?
— Ответ заключен в «когда», — сказал Вийон. — Ежегодная Сен-Жерменская ярмарка поможет нам. Под защитой ее суеты мы можем беспрепятственно передвигаться на территории.
— Ярмарка Сен-Жермена уже давно прошла, — вмешался я. — Она началась в феврале.
— Это целая история, — сказал Вийон и снова закашлял. — Филипп Красивый запретил монахам доходный рынок, чтобы создать крытым рынкам больший размах. Это, во всяком случае, та причина, которую отметили хронисты. Но Филипп, который послал тамплиеров на костер, был сам причастен к большой тайне. Он должен был догадываться, что Сен-Жер-мен-де-Пре скрывает сокровища, и не хотел, чтобы поблизости от него болталось слишком много народа.
— Да, так должно быть, — сказал Леонардо. — Только Филипп умер вскоре после процесса тамплиеров, и у него не было времени позаботиться о мировой машине.
Вийон продолжал:
— В прошлом году аббат Сен-Жермена сумел добиться от короля Людовика, чтобы в аббатстве снова можно было проводить ежегодные ярмарки — разумеется, в феврале, чтобы привлекать не слишком много людей из Сен-Дени и рынков Шампани.
Это очень неудобное время года для иностранных торговцев, погода — плохая, дни для путешествия слишком коротки. Соответственно, скудными были доходы монахов именно в этом году. Поэтому они сумели задобрить Людовика, и теперь имеют право устраивать летом вторую ярмарку. Она начинается через пять дней. И мы будем там!
Изо всех сил, которые еще скрывались в изуродованном, измученном болезнями теле, он ударил кулаком своей правой руки по столу, посередине бумаги с судьбоносным росчерком…
После переговоров Матиас распрощался, чтобы вернуться в свой лагерь и подготовить своих людей к большому броску через пять дней. Джали он увел на веревке с собой, — довольно недостойное обращение с вероятной спасительницей мира, как мне показалось. Трое итальянцев ушли восвояси, чтобы, как выразился Леонардо, «выдумать пару милых фокусов, которые, возможно, смогут нам помочь в храме Изиды».
Было очень кстати, что я один остался с Вийоном. Теперь я смог без помех рассказать ему о Квазимодо и его клейме. Мой отец сидел на треножном табурете, прислонившись спиной о стол с деревянной резьбой, и слушал меня внешне безучастно. Его глаза были закрыты, словно он спал. Только легкая дрожь его век и едва заметно поднимавшаяся и опускавшаяся грудная клетка выдавали, что жизнь еще теплилась в нем. Он был измотан, или он прислушивался, сосредоточившись на моем повествовании…
Когда я закончил свой рассказ бегством Квазимодо из Нотр-Дама, воцарилось недолгое молчание — мне оно казалось вечностью. Я почти собрался слегка толкнуть Вийона, чтобы выяснить, не заснул ли он и в самом деле, когда он открыл глаза и сказал в своей своеобразной шепчущей манере:
— Я не верю в иронию судьбы. Вы действительно не перепутали знак раковины, Арман?
Я затряс головой:
— Он был точно такой же, как и у меня на левой ягодице.
— Это не может быть совпадение, нет! — он тяжело вздохнул, красная пена выступила у него на губах. — Возможно, ваша мать и не знала, но невидимая сила управляла ею, когда она оставила своего ребенка, вашего брата, именно у Нотр-Дама.
— Сила солнечного камня? Вийон устало кивнул:
— Все исходит из одного источника, и все снова сходится воедино.
— Или нет, — пробормотал я. — Я едва верю, что мы снова увидим Квазимодо.
— Судьба дала вам брата, чтобы снова забрать его у вас. Я же полностью лишен второго сына.
— Я сейчас расплачусь, — заворчал я. — Мы должны найти Квазимодо!
Вийон наморщил лоб, складки над бесчисленными шрамами нависли, и спросил:
— Зачем?
— Зачем? — я едва мог его понять. — Мы должны найти его, показать ему, что у него есть отец и брат, дать ему то, чего так долго он был лишен.
— Дуб, который уже вырос, вы не сумеете согнуть.
— Квазимодо — человек!
— Который сам выбрал свою судьбу, когда он покинул Нотр-Дам.
Мое непонимание переросло в праведный гнев, и я закричал:
— Вам безразлично, что случилось с вашим сыном?
— У нас нет времени, чтобы заботиться о Квазимодо. Чего стоит один человек, когда в опасности все человечество?
— Возможно, дела человечества пошли бы гораздо лучше, если бы оно больше обращало внимания на отдельного человека, — фыркнул я, вновь увидев в воображении Квазимодо, печально сидящего на башенной галерее Нотр-Дама. И Зиту, безжизненно висевшую на виселице. — Когда страдает один единственный, не могут быть счастливы все остальные! — возразил я так решительно. Я стоял перед ним и замахнулся на него, не зная, хотел ли я его встряхнуть, вылить на него свой гнев или молить о понимании к его уродливому сыну.
Он схватил обеими рукам мою правую руку и прижал ее. Его руки были холодными и костлявыми, как у смерти.
— Я понимаю ваше волнение, Арман. Вы должны успокоиться, потом вы осознаете, насколько я был прав.
Но я не хотел ничего осознавать. Поэтому я разыскал большое помещение, в котором переодевался, когда впервые побывал в убежище катаров. В подземной таверне я добавил к уже выпитой сивухе второй кувшин дешевого красного вина, которое затуманило мне голову. Но моя ярость на Вийона не ослабла. Слова людей вокруг меня размылись, как и контуры помещения, но картина несчастливого горбуна ярко стояла передо мной.
Я не понимал решение моего — нашего — отца, считал его жестокосердным. Еще пять дней до ярмарки в Сен-Жермен, вполне достаточно времени, чтобы найти Квазимодо! Действительно ли нужен Вийону каждый человек? Или ему был безразличен горбатый сын, ничем не полезный? Да, должно быть так, внушал я себе. Не был ли я сам безразличен отцу, пока он не мог использовать меня в своих планах? Или — злоупотребить?..
Я много раз стучал кулаком по столу, словно боль в руке могла оглушить боль в душе. Глиняный бокал упал на землю и разбился. Я пил дальше из кувшина, едва замечая, что красная жидкость течет у меня по подбородку, по камзолу и ниже.
Потом у меня забрали кувшин — мягко, но сильно, а звонкий голос сказал укоризненно:
— Вы хотите напиться или покрасить в красный цвет свой камзол, Арман?
— И то и другое, — прорычал я, пока заставил себя смотреть сквозь туман перед глазами. Я узнал красивые, очень серьезные черты лица Колетты. — Вы, как свежеиспеченная катарка, явно не расположены к пороку.
— Не все чистые таковы, иначе здесь не было бы вина. Но я и прежде не пила.
— Я уже напивался ребенком, когда ко мне в руки случайно попал ключ от винного погреба аббатства Сабле.
— И что вам было за это?
— Прочесть сто раз «Аве Мария», двести «Отче наш», три месяца службы на кухне — и раскалывающийся череп.
— И вы ничему из того не научились?
Я хотел снова наполнить свой бокал, но она крепко держала его.
— Ваш отец поручил мне позаботиться о вас, Арман. Я отведу вас в вашу келью. Там вы сможете выспаться и подождать дикой головной боли.
По ее твердому взгляду я понял, что она не отступит. Было две добрых причины не ссориться с ней: первая — то, что напился, а вторая — она была женщиной и уже благодаря одному этому обладала бесспорной правотой. Итак, я последовал за ней по мрачным переходам, которые показались мне бесконечными и запутанными.
Келья была маленькой и без окон, так как находилась глубоко под землей. Рядом с простой кроватью с соломенным матрацем был только маленький стол и качающаяся табуретка. Я разыграл оскорбленного пьяницу, повернулся к Колетте спиной и начал расшнуровывать свой узелок.
— Ваш отец хорошо к вам относится, Арман. Утром, когда ваше опьянение пройдет, вы поймете это. Я была бы рада, если у меня тоже был отец, — после небольшой паузы она добавила:
— Все вещи, которые случаются с нами, болезненны и запутанны, но это не ведет ни к чему, если вы одурманены.
С гневом я бросился к ней и зарычал:
— Именно вы должны мне это сказать, Колетта! Вы, одурманившая себя, как никто другой. О, нет, не вином, не им! Вы делаете все совершенно на другой лад. Вы стали «чистой», отреклись от всех земных соблазнов, чтобы вам просто не нужно было этим заниматься. Я одурманил на пару часов мое сознание, вы же — навечно — свою душу!
Ее губы задрожали, как если бы она плакала, но слезы ее иссякли. Прерывающимся голосом она сказала:
— Вы должны принять мое решение, Арман. Нет смысла ругать меня.
— Ах, вот и вы, наконец, Арман! — кто-нибудь другой не принял бы смертельную ухмылку Вийона как радостную улыбку. — Вы чуть было не пропустили самое любопытное.
— Что, Матиас нашел Джали? — спросил я.
— Джали нашла нас, — поправил меня цыганский герцог. — Она пришла около полудня в наш лагерь, довольно долго проплутав по улицам. Счастье, что никто не поймал ее.
— Да, счастье для Джали, — сказал я без особой заинтересованности. — Иначе она бы теперь оказалась на вертеле.
— Счастье для нас! — ответил Вийон. — Джали рассказала нам важную тайну.
— При помощи табличек с буквами? — спросил я с недоверием и указал на кожаный мешочек, который всегда висел на шеи Джали. Она все еще носила на шее свое золотое ожерелье, мешочек же лежал на столе, некоторые из букв на табличках были произвольно рассыпаны рядом. — Я думал, это только фокус, которому Зита обучила козу. Или действительно в Джали прячется дьявол?
— Игра с буквами — дешевый трюк, — сказал Вийон и удостоился злого взгляда цыганского герцога. — Джали кое-что принесла в своем мешочке, и это сообщение, право, большая удача для нас.
Он постучал указательным пальцем по бумаге, которая была расправлена на столе. Это была страница из книги, гравюра на дереве, изображавшая большой комплекс зданий. На переднем плане была видна пара домов, стоящих на свободной территории, некоторые из них были соединены забором, парой деревьев и маленькой круглой башней под маковкой. Позади возвышалась крепость с галереями на широких стенах, башнями и бойницами для стрелков. Ров окружал стены, и только по подъемному мосту слева попадали вовнутрь. Правый угол передней стены защищался круглым донжоном[76]. Все можно было принять за оплот военачальника, если бы внутри не возвышалась роскошная церковь и большой монастырь, который примыкал справа. На верхнем крае картины, кроме оборонительных стен, располагались часовня, ветряная мельница и пара полей, частично огороженных. И надо всем размашистой рукой красными чернилами было написано греческое изречение: АЫАГКН.
— Почерк отца Фролло! — вырвалось у меня. Вийон наклонился вперед:
— Арман, вы уверены?
— А как же! — я рассказал о буквах, которые были выцарапаны на стене в ведьмовской кухне Фролло. — Этот росчерк здесь сделан той же самой рукой.
— Это же окончательное подтверждение! — торжествующе крикнул Вийон. Это был один из редких моментов, когда его рябое лицо засияло. — Таким образом, вы оказали нашему делу двойную службу, Арман! Благодаря вам мы узнали, что это изображение принадлежит отцу Фролло. И без вас мы бы едва ли его обнаружили. Если бы вы не рассказали Матиасу, что последние слова Зиты были именем козы, герцог не обыскал бы Джали на предмет послания.
Постепенно я понял и сказал вполголоса, больше самому себе:
— Тогда Зита нашла этот рисунок в келье Фролло. Он должен быть из книги, которая вчера ночью лежала на полу кельи. Вероятно, Зита засунула листок в мешочек Джали, когда обнимала козу на лодке.
Вийон сильно закашлял.
— Теперь мы знаем, где должны искать machina mundi.
— Вы знаете место?
— Конечно, и вы должны его знать. Припомните левый берег Сены, западнее Латинского квартала. Погода была плохой, когда мы отправлялись в Плесси-де-Тур, но за нашей спиной вы должны были разглядеть эти стены.
Он был прав. На бумаге были изображены здания с другого угла зрения, но теперь я узнал их.
— Сен-Жермен-де-Пре! Вийон кратко кивнул:
— Да, церковь Святого Жермена, когда-то — епископа Парижа. Сильно укреплена, потому что она и монастырь бенедиктинцев находятся за пределами городских стен. Норманны, которые пришли к Сене шестьсот лет назад, четырежды нападали на Сен-Жермен.
— И почему вы думаете, что там спрятана мировая машина?
— Почему иначе Фролло должен дополнить именно эту картину с подписью «АЫАГКН»? Вероятно, он сделал это в порыве чувств, когда дреговиты обнаружили машину. Кроме того, существует еще важный факт, который поддерживает это предположение: согласно непроверенным слухам, Раймонд Луллий находился некоторое время в аббатстве Сен-Жермена. Мы знаем, что Луллий изучал знания Востока. Раньше, когда римские легионы правили страной, на месте аббатства находился храм Изиды. И монах Аббон, от которого мы знаем об осаде норманнами и который жил в Сен-Жермен, писал, что имя «Paris» означает «город Изиды».
Я откашлялся и возразил:
— Разве название не восходит к галльскому племени паризиев, которое когда-то основало город?
Тут Вийон согнулся в судорогах кашля и выплюнул на пол красную мокроту, Леонардо подхватил речь:
— Имя не имеет значения. Важен факт, что на лугах Сен-Жермена когда-то почиталась Изида, чьи статуи, как доказательство, стоят в церкви монастыря, — он взглянул на Матиаса. — Я полагаю, вы можете больше рассказать о значении Изиды, герцог Египта.
Матиас едва улыбнулся заметно:
— Изида почиталась египтянами задолго до ее культа у римлян. Она — преодолевшая смерть богиня, повелительница мира, богиня-мать. Она воплощает всемогущие силы жизни и смерти, но также — жизнь после смерти. Когда Сет, царь подземного царства, убил и расчленил Осириса, супруга Изиды, Изида разыскала отдельные части Осириса, соединила их воедино и вдохнула новую жизнь в своего супруга.
— Символ для жизни, которая ожидает нас после смерти, символ бессмертия нашей души, — добавил Вийон с глухим хрипом.
Леонардо кивнул поспешно:
— Изида всемогущая, воплощение machina mundi. Матиас посмотрел на него строго:
— Я бы скорее сказал, machina mundi воплощает могущество богини Изиды.
— И то и другое, — сказал Вийон. — философы из свиты Пифагора видели в Изиде воплощение лежащего под солнцем мира, абсолютную причину всех вещей, все порождающую древнюю силу. Machina mundi!
Мне показалось, что они хватили все это лихо, но я тоже захотел принять участие в ученом диспуте и возразил:
— Не значит ли это, что культ Марии связан с культом Изиды, даже вышел из него?
Леонардо одарил меня широкой улыбкой:
— Вы становитесь теперь настоящим еретиком; сеньор Арман. Но ваша мысль, без сомнения, верна. Оба раза почитается прародительница бога, Богоматерь. В чем очевидна связь с собором Нотр-Дам.
— Чью тайну мы все еще не разгадали, — заметил кисло Томмазо.
— Пока солнечный камень там скрыт, а дреговиты не могут воспользоваться его силой, — продолжил Леонардо. — И если мы разрушим machina mundi, опасность ликвидирована.
— Даже если дреговиты построят новую мировую машину, — возразил Матиас. — По крайней мере, мы выиграем время. Но где мы должны искать мировую машину — и как? Вот крепость, — он положил руку на план аббатства и посмотрел с сомнением туда.
Вийон немного отдохнул и сказал:
— К вашему первому вопросу, герцог: я не думаю, что машину стоит искать внутри зданий аббатства. Это было бы слишком ненадежно. Если у дреговитов есть сторонники в Сен-Жермен-де-Пре, то наверняка большинство святых братьев не стоит на их стороне.
Морщины на лице цыгана непроизвольно сжались:
— Тогда будет еще сложнее, кажущаяся уже разгаданной загадка снова туманна.
— Но почему же, герцог? — спокойно заметил Вийон. — Обдумайте же, где бы вы разместили такую машину, если хотите сохранить ее втайне. И учтите, что Изида почитается как богиня земли, как богиня подземного мира.
— Да, — растягивая слова, ответил Матиас. — Вы правы, мэтр Вийон, называя меня глупцом. Почему вы один должны быть таким умным, чтобы спрятаться под землей!
— К тому же, великий магистр тоже встречался со своими девятью под землей, как подтвердил наш друг Арман, — поддержал его Леонардо. — Итак, давайте исходить из того, что где-то под землей, под аббатством, вероятно, под древними сводами храма Изиды, стоит мировая машина. Теперь остается выяснить один вопрос: как мы беспрепятственно сможем ее искать?
— Ответ заключен в «когда», — сказал Вийон. — Ежегодная Сен-Жерменская ярмарка поможет нам. Под защитой ее суеты мы можем беспрепятственно передвигаться на территории.
— Ярмарка Сен-Жермена уже давно прошла, — вмешался я. — Она началась в феврале.
— Это целая история, — сказал Вийон и снова закашлял. — Филипп Красивый запретил монахам доходный рынок, чтобы создать крытым рынкам больший размах. Это, во всяком случае, та причина, которую отметили хронисты. Но Филипп, который послал тамплиеров на костер, был сам причастен к большой тайне. Он должен был догадываться, что Сен-Жер-мен-де-Пре скрывает сокровища, и не хотел, чтобы поблизости от него болталось слишком много народа.
— Да, так должно быть, — сказал Леонардо. — Только Филипп умер вскоре после процесса тамплиеров, и у него не было времени позаботиться о мировой машине.
Вийон продолжал:
— В прошлом году аббат Сен-Жермена сумел добиться от короля Людовика, чтобы в аббатстве снова можно было проводить ежегодные ярмарки — разумеется, в феврале, чтобы привлекать не слишком много людей из Сен-Дени и рынков Шампани.
Это очень неудобное время года для иностранных торговцев, погода — плохая, дни для путешествия слишком коротки. Соответственно, скудными были доходы монахов именно в этом году. Поэтому они сумели задобрить Людовика, и теперь имеют право устраивать летом вторую ярмарку. Она начинается через пять дней. И мы будем там!
Изо всех сил, которые еще скрывались в изуродованном, измученном болезнями теле, он ударил кулаком своей правой руки по столу, посередине бумаги с судьбоносным росчерком…
После переговоров Матиас распрощался, чтобы вернуться в свой лагерь и подготовить своих людей к большому броску через пять дней. Джали он увел на веревке с собой, — довольно недостойное обращение с вероятной спасительницей мира, как мне показалось. Трое итальянцев ушли восвояси, чтобы, как выразился Леонардо, «выдумать пару милых фокусов, которые, возможно, смогут нам помочь в храме Изиды».
Было очень кстати, что я один остался с Вийоном. Теперь я смог без помех рассказать ему о Квазимодо и его клейме. Мой отец сидел на треножном табурете, прислонившись спиной о стол с деревянной резьбой, и слушал меня внешне безучастно. Его глаза были закрыты, словно он спал. Только легкая дрожь его век и едва заметно поднимавшаяся и опускавшаяся грудная клетка выдавали, что жизнь еще теплилась в нем. Он был измотан, или он прислушивался, сосредоточившись на моем повествовании…
Когда я закончил свой рассказ бегством Квазимодо из Нотр-Дама, воцарилось недолгое молчание — мне оно казалось вечностью. Я почти собрался слегка толкнуть Вийона, чтобы выяснить, не заснул ли он и в самом деле, когда он открыл глаза и сказал в своей своеобразной шепчущей манере:
— Я не верю в иронию судьбы. Вы действительно не перепутали знак раковины, Арман?
Я затряс головой:
— Он был точно такой же, как и у меня на левой ягодице.
— Это не может быть совпадение, нет! — он тяжело вздохнул, красная пена выступила у него на губах. — Возможно, ваша мать и не знала, но невидимая сила управляла ею, когда она оставила своего ребенка, вашего брата, именно у Нотр-Дама.
— Сила солнечного камня? Вийон устало кивнул:
— Все исходит из одного источника, и все снова сходится воедино.
— Или нет, — пробормотал я. — Я едва верю, что мы снова увидим Квазимодо.
— Судьба дала вам брата, чтобы снова забрать его у вас. Я же полностью лишен второго сына.
— Я сейчас расплачусь, — заворчал я. — Мы должны найти Квазимодо!
Вийон наморщил лоб, складки над бесчисленными шрамами нависли, и спросил:
— Зачем?
— Зачем? — я едва мог его понять. — Мы должны найти его, показать ему, что у него есть отец и брат, дать ему то, чего так долго он был лишен.
— Дуб, который уже вырос, вы не сумеете согнуть.
— Квазимодо — человек!
— Который сам выбрал свою судьбу, когда он покинул Нотр-Дам.
Мое непонимание переросло в праведный гнев, и я закричал:
— Вам безразлично, что случилось с вашим сыном?
— У нас нет времени, чтобы заботиться о Квазимодо. Чего стоит один человек, когда в опасности все человечество?
— Возможно, дела человечества пошли бы гораздо лучше, если бы оно больше обращало внимания на отдельного человека, — фыркнул я, вновь увидев в воображении Квазимодо, печально сидящего на башенной галерее Нотр-Дама. И Зиту, безжизненно висевшую на виселице. — Когда страдает один единственный, не могут быть счастливы все остальные! — возразил я так решительно. Я стоял перед ним и замахнулся на него, не зная, хотел ли я его встряхнуть, вылить на него свой гнев или молить о понимании к его уродливому сыну.
Он схватил обеими рукам мою правую руку и прижал ее. Его руки были холодными и костлявыми, как у смерти.
— Я понимаю ваше волнение, Арман. Вы должны успокоиться, потом вы осознаете, насколько я был прав.
Но я не хотел ничего осознавать. Поэтому я разыскал большое помещение, в котором переодевался, когда впервые побывал в убежище катаров. В подземной таверне я добавил к уже выпитой сивухе второй кувшин дешевого красного вина, которое затуманило мне голову. Но моя ярость на Вийона не ослабла. Слова людей вокруг меня размылись, как и контуры помещения, но картина несчастливого горбуна ярко стояла передо мной.
Я не понимал решение моего — нашего — отца, считал его жестокосердным. Еще пять дней до ярмарки в Сен-Жермен, вполне достаточно времени, чтобы найти Квазимодо! Действительно ли нужен Вийону каждый человек? Или ему был безразличен горбатый сын, ничем не полезный? Да, должно быть так, внушал я себе. Не был ли я сам безразличен отцу, пока он не мог использовать меня в своих планах? Или — злоупотребить?..
Я много раз стучал кулаком по столу, словно боль в руке могла оглушить боль в душе. Глиняный бокал упал на землю и разбился. Я пил дальше из кувшина, едва замечая, что красная жидкость течет у меня по подбородку, по камзолу и ниже.
Потом у меня забрали кувшин — мягко, но сильно, а звонкий голос сказал укоризненно:
— Вы хотите напиться или покрасить в красный цвет свой камзол, Арман?
— И то и другое, — прорычал я, пока заставил себя смотреть сквозь туман перед глазами. Я узнал красивые, очень серьезные черты лица Колетты. — Вы, как свежеиспеченная катарка, явно не расположены к пороку.
— Не все чистые таковы, иначе здесь не было бы вина. Но я и прежде не пила.
— Я уже напивался ребенком, когда ко мне в руки случайно попал ключ от винного погреба аббатства Сабле.
— И что вам было за это?
— Прочесть сто раз «Аве Мария», двести «Отче наш», три месяца службы на кухне — и раскалывающийся череп.
— И вы ничему из того не научились?
Я хотел снова наполнить свой бокал, но она крепко держала его.
— Ваш отец поручил мне позаботиться о вас, Арман. Я отведу вас в вашу келью. Там вы сможете выспаться и подождать дикой головной боли.
По ее твердому взгляду я понял, что она не отступит. Было две добрых причины не ссориться с ней: первая — то, что напился, а вторая — она была женщиной и уже благодаря одному этому обладала бесспорной правотой. Итак, я последовал за ней по мрачным переходам, которые показались мне бесконечными и запутанными.
Келья была маленькой и без окон, так как находилась глубоко под землей. Рядом с простой кроватью с соломенным матрацем был только маленький стол и качающаяся табуретка. Я разыграл оскорбленного пьяницу, повернулся к Колетте спиной и начал расшнуровывать свой узелок.
— Ваш отец хорошо к вам относится, Арман. Утром, когда ваше опьянение пройдет, вы поймете это. Я была бы рада, если у меня тоже был отец, — после небольшой паузы она добавила:
— Все вещи, которые случаются с нами, болезненны и запутанны, но это не ведет ни к чему, если вы одурманены.
С гневом я бросился к ней и зарычал:
— Именно вы должны мне это сказать, Колетта! Вы, одурманившая себя, как никто другой. О, нет, не вином, не им! Вы делаете все совершенно на другой лад. Вы стали «чистой», отреклись от всех земных соблазнов, чтобы вам просто не нужно было этим заниматься. Я одурманил на пару часов мое сознание, вы же — навечно — свою душу!
Ее губы задрожали, как если бы она плакала, но слезы ее иссякли. Прерывающимся голосом она сказала:
— Вы должны принять мое решение, Арман. Нет смысла ругать меня.