Катаев Валентин Петрович. Горох в стенку (Юмористические рассказы, фельетоны)

   Что касается проблемы живого человека, то она, разумеется, даже и не ночевала в "полном (хи-хи!) собрании (хе-хе!) сочинений (ха-ха!)" гражданина Чехова.
   В заключение необходимо заметить следующее. У Чехова имеется несколько пьес. Говорят, что некоторые из них собирается (!) поставить (?) МХАТ I (?!). Нам неизвестно, насколько справедливы эти слухи, но, во всяком случае, в театральных кругах поговаривают об этом совершенно определенно.
   Будет чрезвычайно прискорбно, если такой серьезный и нужный пролетариату театр, как МХАТ I, после "Бронепоезда" и после "Хлеба", поставит на своей сцене эти пошловатые и в конечном итоге малохудожественные, с позволения сказать, "пьесы", специально рассчитанные на гнилой вкус нэпманского жителя.
   А в общем никчемное собрание никчемных "сочинений" чужого нам писателя.
   Старик Собакин.
   Кавычки, скобки и все знаки препинания - всюду мои. Вообще все мое. С.С.
   1927
   ЖЕРТВА СПОРТА
   Было прелестное осеннее утро, и на территории Парка культуры и отдыха спешно догорали георгины и лихорадочно облетали березы. Яркое, но в достаточной мере печальное солнце холодно освещало пейзаж.
   В пустынной аллее сидела на скамеечке девушка, для описания которой в моем распоряжении не имеется достаточно ярких красок. Она ела большую грушу, и мутная капля сока блистала на самом кончике ее небольшого подбородка. Рядом с ней на скамье лежал последний номер иллюстрированного журнала, небрежно развернутый на восьмой странице.
   Костя Поступаев опытным взглядом закоренелого ловеласа окинул девушку и, плавно описав вокруг нее четыре мертвых петли, вдруг с треском очутился рядом.
   - Вот номер - я чуть не помер! - воскликнул он непринужденно, выбрасывая ноги вперед, и многозначительно подмигнул девушке.
   Она не пошевелилась.
   - Я извиняюсь, который час? - деловито спросил он и придвинулся к девушке.
   Она молчала.
   - Может быть, вы глухонемая? Что?
   Девушка молчала.
   - Ага! Я извиняюсь: она глухонемая! - юмористически сказал Костя Поступаев в пространство и закинул руку на спинку скамьи, вдоль девушкиных плеч.
   - Почему вы сидите в таком одиночестве?
   Пауза.
   - Нет, кроме шуток, как вас зовут?
   Молчание.
   - Гм... Разрешите в вашем присутствии закурить?
   Молчание.
   - Молчание - знак согласия, не правда ли?
   Девушка не шевелилась.
   - Мы где-то с вами встречались. Что? Вы, кажется, молчите? Вот номер я чуть не помер! Нет, кроме шуток, - почему вы такая грустная? Давайте я вас расшевелю.
   С этими словами Костя Поступаев как бы по рассеянности опустил руку и обнял девушку за талию. Лицо ее слегка порозовело, брови сдвинулись, и губы плотно сжались.
   - Фи, какая вы такая... - блудливо пролепетал Костя и положил свободную руку на ее колено.
   - Какая такая? - тихо произнесла девушка, подымая на опытного, красивого Костю большие, ясные, синие глаза.
   - А такая, - суетливо сказал Костя, и вдруг взгляд его упал на восьмую страницу иллюстрированного журнала. Там во весь лист была напечатана фотография девушки, а под ней Костя прочел надпись: "Нина Подлесная, взявшая первенство на последних всесоюзных состязаниях по боксу".
   Костя похолодел.
   - Какая же я такая? - еще тише повторила девушка. - Ну? Ну именно?
   - Именно - очень тренированная. А я вас, товарищ Подлесная, сразу признал. Только, значит, виду не показал. А то бы разве я... хи-хи... подсел?..
   - Да что вы говорите?
   - Определенный факт. Вот номер - я чуть не помер. Ну, пока.
   - Куда же вы? Постойте. Не уходите. Сядьте поближе.
   - Гы-гы!..
   - Какой вы странный! Сядьте же. Ну дайте мне руку. Вы мне начинаете нравиться.
   - Гы-гы!..
   - Я извиняюсь, вы не знаете, который час?
   - Гы!
   - Может быть, вы глухонемой?
   Костя Поступаев молчал.
   - Ага! Я извиняюсь: он глухонемой! - печально сказала Ниночка Подлесная в пространство и закинула руку на спинку скамьи, вдоль Костиных плеч.
   Костя страдальчески съежился, зажмурил глаза и вдавил голову в плечи.
   - Почему вы сидите в таком одиночестве? Нет, кроме шуток, - как вас зовут? Гм... Разрешите в вашем присутствии есть грушу? Молчание - знак согласия, не так ли? Мы где-то с вами встречались... Что? Вы, кажется, молчите? Нет, кроме шуток, почему вы такой грустный? Давайте я вас расшевелю...
   - Ой! Только, ради бога, не надо меня расшевеливать. Тетенька, я больше не буду... Никогда. Клянусь ва...
   С этими словами опытный Костя сорвался с места и ударился в бегство.
   - Постойте! Я хочу вам что-то сказать! Погодите! - слабо крикнула ему вслед девушка.
   Но Костя был уже далеко.
   Девушка тяжело упала головой на спинку скамьи и зарыдала.
   - И так... вот... всегда, - бормотала она сквозь слезы, стуча кулачком по скамье, - всегда! всегда! всегда! Ох, за что я такая несчастная!..
   И холодное осеннее солнце видело в тот день, как девушка рвала на мелкие кусочки последний номер недочитанного иллюстрированного журнала и сладострастно запихивала его в урну, где еще дымился окурок, брошенный красивым Костей.
   1927
   "НАШИ ЗА ГРАНИЦЕЙ"
   Душевное состояние обывателя, впервые отправляющегося за границу, обычно трудно поддается описанию.
   Он мало ест, мало спит, надоедает знакомым телефонными звонками.
   - Алло! Это вы, Николай Николаевич?.. Здравствуйте. Это я... Что? Вы уже легли спать?.. Неужели четверть третьего? А я, знаете, думал, что часов девять. Хе-хе... Извините, маленькая справочка. Не можете ли вы мне сказать: допустим, у меня есть заграничный паспорт и немецкая виза, - как быть с Польшей? Пропустит?.. Вы думаете? Спасибо... А если не захочет?.. Да, я понимаю, но все-таки суверенное государство... Не может быть?.. Спасибо. Но все-таки - вдруг я прихожу, а мне в польском консульстве и говорят... Гм... Алло... Алло!.. Повесил трубку... Невежа!..
   С утра он нанимает такси и начинает лихорадочно ездить по городу с таким видом, точно у него в квартире лопнула водопроводная сеть. Первым долгом он кидается в Административный отдел Московского Совета - АОМС, где ему на сегодня обещан ответ.
   Сжимая в потном кулаке квитанцию, спотыкаясь, бежит он к воротам. Ворота закрыты. За великолепной оградой виден пустой обширный аомсовский двор, цветники, клумбы, деревья...
   На тумбочке у ворот сидит милиционер и читает "Рабочую газету".
   - Я извиняюсь... товарищ, - начинает наш герой неправдоподобно взвинченным голосом и сует в усы милиционера повестку. - В чем дело? Тут ясно сказано - сегодня, а между прочим, ворота заперты. Это что же такое? Издевательство над гражданами? А может быть, у меня в Берлине тетя умирает? Безобразие!
   Милиционер равнодушно зевает, складывает "Рабочую газету" и вынимает из кармана большие серебряные часы.
   - Еще рано, гражданин. Всего половина восьмого. А прием начинается в девять. Погодите малость.
   - Я извиняюсь, - бормочет проситель. - Неужели половина восьмого? А я был уверен, что четверть десятого...
   Он некоторое время трет себе виски и топчется возле милиционера. Наконец, потоптавшись, с легкой надеждой в голосе спрашивает:
   - Может, в очередь надо записаться?
   - Чего там в очередь, - лениво усмехаясь, говорит милиционер. - Всего четыре человека вместе с вами. Вон они дожидаются. У них и спросите...
   Наш путешественник выпускает слабый вопль тревоги и спешно кидается к трем одиноким фигурам, сидящим на парапете решетки и меланхолично болтающим ногами.
   - Граждане!.. Я извиняюсь... Кто последний?.. Здравствуйте. Еду, понимаете, в Западную Европу... Так вот, пожалуйста, я четвертый... Запомните... Сплошное безобразие: всюду очереди и очереди... В Западной Европе этого, наверное, нет... Итак, имейте в виду - я четвертый. Пока!
   После этого он плюхается на горячее сиденье такси и громко кричит, чтобы его как можно скорее везли в немецкое посольство, оттуда в итальянское, потом во французское, польское, австрийское...
   Пролетая ураганом по улицам, он то и дело высовывается из машины и, размахивая шляпой, кричит встречным знакомым:
   - Привет! Уезжаю в Западную Европу... Что? Пишите прямо в Германию, прямо до востребования. Целую. Пока.
   По его интенсивно-розовому лицу струится горячий пот.
   Но вот наконец паспорт своевременно получен, визы поставлены, деньги в банке обменены на валюту. Казалось бы, все в порядке, можно успокоиться. Однако вот тут-то именно и начинается главная горячка.
   - Алло! Это вы, Василий Иванович?.. Я вас разбудил?.. Извиняюсь. Дело в том, что послезавтра я еду в Западную Европу. Ха-ха-ха! Слушайте, вы не знаете, говорят, за границей наша простая паюсная икра стоит двести рублей фунт. Это правда?.. Что?.. Триста? Не может этого быть. Вы шу... Алло... Вы слушаете? Алло! Станция, нас прервали... Повесил трубку? Хам!
   Алло! Павел Павлович? Это вы?.. Здравствуйте. Я вас, кажется, разбудил?.. Извиняюсь. Поздравьте меня: я уезжаю в Западную Европу. Слушайте, вы не знаете, сколько в Западной Европе стоит наша паюсная икра?.. Дорого? Это хорошо. Мерси. А папиросы? Говорят, наши русские папиросы считаются самыми шикарными. Как вы думаете, стоит захватить тысячи полторы "мозаики"... Что?.. Вы сами дурак... Алло! Повесил трубку...
   На рассвете его вдруг будит жена.
   - Петя, говорят, надо везти шоколадные конфеты. В Берлине наши конфеты полтораста рублей фунт. И изюм... факт...
   Петя вскакивает и на полях газеты начинает спешно производить сложнейшие вычисления: фунты множит на килограммы, делит на конфеты, вычитает икру, извлекает корни из папирос. Руки у него дрожат.
   Но самое мучительное - это одеться в дорогу. Надевать обычный костюм не имеет ни малейшего смысла, раз за границей можно купить за гроши новый. Опять же башмаки. Абсолютно невыгодно трепать скороходовские туфли, если послезавтра в Берлине можно купить замечательные новые за десять рублей. А куда девать старые? Не бросать же их, на радость жадным иностранцам! Опять же шляпа и кальсоны...
   - Ничего не надо. Все там купим.
   Таков лозунг отъезда.
   Если бы не врожденная стыдливость, такой, с позволения сказать, турист, вне всякого сомнения, готов был бы ехать в Западную Европу в чем мать родила.
   Но, увы, это невозможно. Как-то совестно перед Западной Европой.
   Но тем не менее на вокзал он приезжает с женой в совершенно диком виде. На нем старый картуз сынишки, брезентовые штаны системы военного коммунизма, толстовка на голое тело и престарелые парусиновые туфли, из которых стыдливо выглядывают большие пальцы.
   На ней клетчатый ватерпуф, абсолютно вышедшая из употребления сумочка, дикого вида шарф и ночные туфли, выкрашенные чернилами. В дрожащих руках пятифунтовая банка икры. Знакомые в ужасе.
   - Ничего, там все купим.
   Поезд трогается. Своды Александровского вокзала наполняются звоном, грохотом и тихим шипением провожающих:
   - Поехал-таки, свинья. Вот уж действительно - дуракам счастье. Много он там поймет со своей жирной гусыней, во всех этих европах!
   - Н-да-с... толстокожее животное!
   - Животное-то животное, а, между прочим, в данный момент сидит себе возле открытого окошка и любуется панорамой. А послезавтра будет ездить в автомобиле по Берлину и покупать пронзительные галстуки. А нам с вами на паршивый автобус - и домой.
   - Ах, и не говорите...
   А тем временем наш "турист" действительно сидит у открытого окошка, но отнюдь не любуется панорамой, а нудно и мучительно препирается с супругой по поводу предположенных заграничных покупок.
   - Ты, матушка, прямая дура! - шипит он, искоса поглядывая на соседей. Кто же это, интересно знать, покупает шелк в Германии! Италия - классическая страна шелка. Там чулки и купишь.
   - Это, значит, я через всю Западную Европу ехать в драных мюровских чулках буду? Ни за что!
   - Ничего с тобой не сделается, голубушка. А что касается Западной Европы, то она и не такие чулочки видела. Будь спокойна. А вот что касается моих туфель, то, натуральное дело, как только в Берлине с поезда сойдем, в первую голову покупаю башмаки на резиновой подошве. Германия - это классическая страна кожи... и галстуков...
   - О, как я жалею, что вышла замуж за этого грубого идиота! всхлипывает она.
   Поезд мчится. В окне движется упоительная среднерусская панорама. Рыбий жир сочится из подпрыгивающих на верхней сетке коробок с икрой и желтыми слезами каплет на разгоряченные головы путешественников.
   Проходит короткая ночь, полная тяжелых вздохов и змеиного шипа.
   Утром - граница.
   Отбирают паспорта.
   Короткий таможенный осмотр.
   Короткий потому, что, собственно говоря, осматривать нечего.
   Вокруг таможенного прилавка жмутся граждане, одетые во что бог послал, безо всяких почти вещей.
   Там, мол, все купим.
   Поезд переходит границу. В вагон входят польские военные чины. Они вежливо отбирают паспорта. Но сосны за окном все те же "среднерусские".
   Поезд медленно подходит к новенькой белой станции в новом немецком стиле. Это Столбцы.
   Белый одноглавый орел, похожий на гуся, украшает мезонин станции. Тут опять таможенный осмотр.
   Не считая того, что у путешественников ласково отбирают паюсную икру, все обходится как нельзя благополучно.
   Наш расстроенный герой, волоча за рукав подавленную супругу, выходит на перрон и в изумлении открывает рот.
   Несколько блистательных поездов стоят на путях.
   С суеверным ужасом он читает по складам французские и немецкие таблички на вагонах.
   "Столбцы - Берлин".
   "Столбцы - Париж".
   "Столбцы - Остенде".
   Но это еще не все. Это все-таки еще не Европа. И лишь на рассвете следующего дня, проехав "среднерусскую" Польшу и одессоподобную Варшаву, на немецкой границе наш путешественник бывает окончательно подавлен.
   Пользуясь небольшой остановкой, он выходит из вагона погулять по аккуратной платформе под гигантским немецким деревом и вдруг, неожиданно побледнев как смерть, возвращается, шатаясь, в вагон.
   - Капочка, - говорит он серым голосом, - Капочка... начинается... Там, на станции...
   - Что, что такое?
   - Там, на станции... продаются... бананы...
   Он безжизненно садится на диван и закрывает руками лицо.
   Паровоз свистит, и деликатный дым скрывает от наших глаз подробности дальнейшего путешествия счастливых супругов...
   Мне кажется, что, путешествуя по Европе, я кое-где мельком видел этого "туриста".
   Помнится, он топтался в Берлине, на перекрестке двух непомерных улиц, отрезанный от своей супруги, оставшейся на противоположном углу, четырьмя рядами движущихся машин.
   В Риме на вокзале он долго требовал "обязательно плацкарту", вызывая у окружающих веселое недоумение по поводу загадочной "русской плацкарты".
   В Венгрии он менял доллары на лиры в отделении сомнительной банкирской конторы и потом, озираясь по сторонам, прятал в особый внутренний карман штанов остальные доллары.
   В Неаполе он ломился в магазин за фетровой шляпой фабрики "Барсалино".
   В Вене метался на плохом таксомоторе из одного универсального магазина в другой...
   По приезде домой такой гражданин переживает нечто вроде медового месяца.
   Преимущественно он разговаривает по телефону:
   - Алло! Это вы, Николай Николаевич?.. Здравствуйте. Это я... Не узнаете? Хо-хо! Только что из-за границы приехал... Вы уже легли спать? Это не важно. Ну, батенька, и насмотрелись же мы с Капочкой чудес!
   Вы знаете, эта Западная Европа черт-те что! Нечто феноменальное... Колоссаль! Можете себе представить - в Берлине, например, башмаки на наши деньги восемь целковых, замечательные... А между прочим, пиво - дрянь! Факт... Вообще же - красота! В Риме, например, мы с Капочкой купили подмышники, и что же вы ду... гм... что такое?.. Ах, эти гнусные советские телефоны... Станция, алло! Что такое?! Разъединили. Повесил трубку? Хам!..
   1928
   АВТОР
   Молодой человек написал пьесу.
   Писал он ее жадно, запоем, по ночам. Он закуривал папиросу от папиросы и едва успевал высыпать окурки из пепельницы в корзину для бумаг.
   Две недели пьеса лежала у заведующего литературной частью театра на рыжем подоконнике. Была осень. Окно подтекало. Пьеса молодого человека слегка отсырела.
   В комнате завлита лежало еще полтораста других пьес. К рукописям были пришпилены регистрационные карточки. Ежедневно заведующий литературной частью заполнял десяток из них приблизительно в таком духе:
   "Название - "Разными путями". Число действий - пять. Автор - Николай Петрович Безенчугский. Народных сцен - нет. Число главных действующих лиц мужских - восемь, женских - три". И т.д.
   "Заключение - отклонить".
   Однажды, в начале третьей недели, заведующий литературной частью потянул к себе пьесу молодого человека. Он прочитал первые шесть страниц и улыбнулся. Брови его весело сошлись над переносицей. Он сказал про себя "гм" и пересел на диван, чтобы было удобнее читать.
   На другой день молодой человек услышал из телефонной трубки очень вежливый и очень осторожный голос заведующего литературной частью:
   - Ах, вы автор пьесы "Заря"? Очень приятно. Видите ли, гм, лично мне ваша пьеса понравилась. Но у нас в театре еще несколько инстанций. Так, может быть, вы как-нибудь ознакомили бы, так сказать, наши инстанции с вашей драмой... Что? Комедия? Нет, по-моему, все-таки ваша вещь, скорее, лирическая драма, хотя, разумеется, вы, как автор...
   Но молодой человек уже плохо слушает. Он - автор, и его приглашают читать пьесу. О! Такие вещи случаются не каждый день и даже не каждый год. И не со всяким.
   - Так, значит, разрешите фиксировать день и час? У нас сегодня среда. Так. Тогда, значит, разрешите вас просить в воскресенье ровно в два часа, как раз у нас утренник, так что... Вы в нашем театре бывали?
   - О!
   - В таком случае прошу вас пожаловать прямо в контору. Это внизу... Совершенно верно, там, где администратор. И попросите вызвать меня... Да. Или Семена Васильевича... Да. Это один из наших актеров. Он очень благоволит к молодым драматургам... Да. Вы просто назовите себя. Значит, в воскресенье в два. Пока, всего доброго.
   В назначенный день и час автор переступает порог театра. В первый раз в жизни он входит в знакомый с детства и уважаемый дом не как простой смертный, купивший в кассе билет, а как посвященный - со двора, через контору.
   В конторе узкий коридорчик, вешалка, где висят шубы "своих". Тут же, на стене, стеклянная витрина с выставленными в ней письмами, присланными актерам и "своим" на адрес театра. Автор называет себя и просит доложить о своем приходе заведующему литературной частью. Служитель не проявляет никакого интереса к личности автора. Он не предлагает ему раздеться. Уходит доложить. Автор стоит в узком коридорчике, перед зеркалом, в шубе, без шапки, в галошах и топчется на месте, мешая одевающимся и раздевающимся "своим". Внутренний боковой карман авторского пиджака раздут. Из него выпирает переплетенная в изящную малиновую тетрадь пьеса.
   На одну минуту перед автором раскрывается дверь, ведущая в кабинет администратора. Там горит зеленая лампа. В кабинет быстро вбегает служитель в пенсне и просит валерьяновых капель. Безукоризненный толстенький гражданин с полными ангельски-голубыми глазами отпирает аптечку и выдает капли. Это в зрительном зале с кем-то сделалось дурно. За столиком сидит дежурный милиционер.
   То и дело раздаются телефонные звонки, и ангельский негромкий голос говорит:
   - На сегодня все билеты проданы. Ничего не могу для вас сделать.
   - Здравствуйте, Дмитрий Владимирович... Кончается второй акт... Да. До свидания.
   - Алло! Я слушаю вас... Александра Николаевича нет в театре.
   - Нет. На сегодня все продано. Ничего сделать для вас не могу.
   Шурша простым шелковым платьем стального цвета, проходит надменная чернобровая, седеющая дама. Все расступаются. Она милостиво улыбается. На йодистых от табака пальцах блестят кольца. Веет миндальной горечью хороших духов. Это "сама Н", знаменитая народная артистка республики, украшение театра.
   Автор в чистилище, он еще, конечно, не "свой", но уже и не "чужой". Он в трепете. "Потусторонняя" театральная жизнь уже готова показать ему если не все, то, по крайней мере, часть своих тайн.
   - Здравствуйте, дорогой автор! Что же вы не раздеваетесь... Простите ваше имя и отчество?
   Это заведующий литературной частью. Он потирает руки.
   - Николай Николаевич.
   - Очень хорошо. Мы вас ждем, Николай Николаевич. Лука Иванович, голубчик, помогите Николаю Николаевичу раздеться. Пожалуйте, пожалуйте. Ну-с, так.
   Служитель Лука Иванович преображается. Он подскакивает к автору. Он ловко подхватывает авторову шубу и вешает ее на вешалку, среди прочих шуб "своих". Заведующий литературной частью бережно берет онемевшего автора за локоть и ведет. Они идут по пустынному фойе, под ногами толстый ковер. За плотно запертыми дверьми стоит напряженная тишина зрительного зала. Среди этой тишины изредка слышатся громкие голоса актеров. Почти крики.
   - Где читка? - спрашивает высокий, очень красивый мужчина, эластично обгоняя заведующего литературной частью.
   - В управлении, - отвечает завлит.
   Автор даже не подозревает, что в театре уже все знают о новой пьесе. Все заинтересованы в ней. Пьеса - это драгоценное сырье, необходимое "для производства" как воздух. Еще не зная ее, режиссеры хотят ее ставить, актеры - в ней играть, кассирши - продавать на нее билеты, художники делать декорации. Автор в центре общих интересов.
   Ну вот управление. Оно на втором этаже, рядом с верхним фойе. Сколько раз автор еще тогда, когда он был "просто зрителем", проходил мимо этой стеклянной двери с надписью "дирекция", и сколько раз он печально думал о том, что никогда в жизни, вероятно, ему не удастся переступить ее порога.
   В дирекции - за плотной портьерой - несколько конторских столов, телефон, машинистка стучит на ундервуде (переписывает небось роли). На стенах - живопись: эскизы декораций, афиши последней премьеры. С какой завистью и ревностью смотрит автор на эти вещественные свидетельства чужой славы. Неужели же скоро тут будет висеть новая афиша, с его именем, четко отпечатанным в правом углу, против известной всему миру квадратной марки театра?
   Новая дверь. Плотная портьера.
   - Пожалуйте, Николай Николаевич, сюда.
   Мягкая, глухая комната. За окнами - крыши, дождь. Горит лампа. Длинный овальный стол, покрытый толстым серым сукном. Тишина. В стаканах красный чай. Из мягких кресел при появлении автора поднимаются немолодые корректные, интеллигентные люди в черных костюмах, в накрахмаленных сорочках.
   - Позвольте вам представить автора.
   Автор обходит вставших людей и, шаркая ногами, как гимназист, пожимает руки. Непривычный, острый крахмальный воротничок впивается автору в щеки. Автор готов провалиться сквозь землю. Перед ним - портретная галерея знаменитых, народных, заслуженных, популярных. Он узнает их всех вместе и каждого в отдельности. Они, эти люди, знакомы ему с детства по бесконечному количеству фотографий, открыток, групп... Какой ужас, если пьеса окажется мерзкой! Как стыдно будет перед этими вежливыми людьми!
   - Ну-с, приступили.
   Задыхаясь от волнения, автор раскрывает тетрадь и придавленным голосом, идущим из противоестественно сжатого горла, голосом, который кажется ему отвратительным, начинает читать действующих лиц.
   Один из народных поправляет на курносом носу пенсне и вынимает золотые часы.
   - Четверть третьего, - говорит он громко и с музыкальным звоном захлопывает крышку.
   Автор читает. Стоит мертвая тишина. Великие сидят как истуканы. Ни одно чувство не выражается на их монументальных лицах. Автор кончил. За окнами смеркалось.
   Народный вынимает часы.
   - Без двадцати пять, - говорит он бесстрастно.
   - Многовато, - многозначительно замечает толстый заслуженный с лысой головой.
   - Сократим, - вздыхает популярный комик.
   Наступает страшная тишина. Автор сидит, и все сидят. Автор знает, что ему надо уйти. Но это выше его сил. Он должен узнать мнение ареопага. Ареопаг абсолютно и бесстрастно безмолвствует. Минута. Две. Три. Дальше невозможно.
   - Ну-с, - говорит заведующий литературной частью.
   Автор встает. Все встают.
   - Ну-с, Николай Николаевич, спасибо за доставленное удовольствие. Разрешите вам позвонить завтра, часиков в одиннадцать утра.
   - Спасибо за доставленное удовольствие, - говорят маститые по очереди, бесстрастно пожимая руку автора. - Спасибо за доставленное удовольствие. Спасибо за доставленное удовольствие.
   Автор не спит ночь. Утром - звонок. Завлит назначает новую читку, более расширенному кругу актеров, почти всей труппе. Значит, пьеса "старикам" понравилась. Еще одно испытание. Это уже не так страшно.
   На сей раз читка днем, в будний день, в верхнем фойе. И снова театр показывает на мгновение автору несколько своих тайн. Оказывается, в будни днем фойе загораживаются особыми щитами, превращаются в залы, и там происходит репетиция. Оттуда доносятся звуки рояля, голоса, пение. Между тем как на дверях, ведущих в зрительный зал, висят большие плакаты: "Репетиция началась, входить нельзя".
   Театр живет своей сумрачной, будничной жизнью. В буфете, где во время вечерних спектаклей ярко горят матовые кубические фонари модерн, сверкают скатерти, морс воспламеняет жажду и бутерброды с чайной колбасой кажутся вдвое аппетитнее домашних, - там теперь столы обнажены, на стойке кипит вокзальный самовар, в сумерках зимнего дня курят актеры, отдыхающие между двумя "своими" сценами, пьют чай актрисы постарше и едят пирожные актрисы помоложе. Откуда-то сверху долетают звуки хора - урок пения.
   Вообще выясняется, что в театре, кроме фойе и зрительного зала, еще есть масса всяких комнат, углов, закоулков, залов. Есть макетная, костюмерная, репертуарная комната, режиссерское управление, бутафорская и еще великое множество иных прочих. Но автору их не показывают. Может быть, впоследствии, когда его пьесу примут, когда он станет вполне "своим".