Катаев Валентин Петрович. Горох в стенку (Юмористические рассказы, фельетоны)

   - Попробуйте открыть свою пепельницу еще раз!
   Вдруг Пейч опустил Елену и отшатнулся от окна. Он простонал:
   - Я погиб! "Черная рука" преследует нас по пятам.
   Елена посмотрела в окно, и крик восторга вырвался из ее груди.
   - Я спасена!
   Матапаль краешком глаза, боясь пошевелиться, посмотрел в окно. В воздухе следом за ним, но гораздо выше летел жуткий аэроплан. Он был весь белый, и только на каждом крыле чернел отпечаток гигантской черной руки.
   - Он не должен настигнуть нас! - воскликнул Пейч и вылез из окна на крыло.
   Елена упала без чувств.
   - Очень хорошо, - сказал американец, пряча в карман пистолет. Господин Матапаль, не хотите ли глоток виски? Это помогает.
   Он протянул Матапалю бутылку.
   - Б-благодарю в-вас, - пробормотал Матапаль.
   X
   Между тем события разворачивались.
   "Черная рука" приближался. Это был гоночный моноплан.
   Уже ясно было видно пилота и пассажира. Пассажир, приподнявшись у сиденья, размахивал руками и стрелял из револьвера. Звука не было слышно, но тугие клубки белого дыма выскакивали из револьвера. Позади него грозно стояло нечто похожее на пулемет, возле которого возился еще один человек.
   Кабину мотнуло. Матапаль упал с кресла.
   Аэроплан сделал резкий поворот и круто взял вверх.
   Началась погоня.
   Матапаль проклинал себя, и свою жадность, и негодяя Винчестера, и дурака доверенного. О, если бы он мог предвидеть хоть тысячную часть того, что делалось, он бы никогда не сел в эту проклятую кабину!
   Аэроплан швыряло справа налево и наоборот. Его подымало вверх и опускало стремительно вниз. Он скользил на крыло, крутился штопором и почти становился на хвост. "Черная рука", как ястреб, висел над ним, и из револьвера пассажира вылетали клубочки резкого дыма.
   Погоня продолжалась долго.
   Несколько раз Матапаль кидался на колени перед флегматичным механиком в кожаной куртке, который не торопясь пил ром, и протягивал ему чеки самых разнообразных ценностей. Он умолял его полезть к пилоту и заставить его сдаться "черной руке". Но механик криво улыбался в рыжий ус и не двигался с места.
   Матапаля трясло и швыряло от стенки к стенке, переворачивая его внутренности. Матапаль рыдал. Он был в ужасе. Он проклинал тот час, когда ступил ногою на подножку трапа. Но увы! Все было бесполезно. Смерть приближалась.
   Наконец "черная рука" настиг аэроплан. Минуту он шел вровень с ним. Тогда пассажир сделал невероятное, головоломное движение и спрыгнул на крыло аэроплана, прямо на Пейча, который отстреливался из пистолета.
   Аэроплан закачался. Матапаль стал молиться на всех языках, которые он знал.
   Аэроплан качался и кренился.
   Очевидно, на крыле происходила борьба не на жизнь, а на смерть. Елена и американец, затаив дыхание, прилипли к окну.
   Аэроплан мотнуло в последний раз, и он выровнялся.
   - Ах! Пейч!
   Матапаль увидел, как черное тело человека полетело, раскинув, как тряпка, руки и ноги, вниз.
   Американец восторженно захлопал в ладоши.
   - Ол райт! Это нечто исключительное. Браво, Пейч, браво, Елена! Стаканчик виски, господин Матапаль!
   Тогда в окно влез новый человек - это был бандит в полумаске и в черном трико. Он устало опустился в соломенное кресло и залпом выпил стакан.
   Американец посмотрел на часы.
   - В нашем распоряжении еще сорок минут. Механик, передайте Пейчу эту бутылку и эти сандвичи.
   Механик захватил продукты, открыл люк и просунул их куда-то наружу, в ветер и грохот мотора.
   - Друзья мои, я думаю, можно было бы соорудить еще неплохой грабеж в воздухе, а, как вы думаете? Отлично, Джонс, начинайте!
   Черная маска подошла к Матапалю и взяла его за горло. Елена стала быстро его обыскивать. Матапаль, присев на корточки и выпучив глаза, со шляпой на затылке, готов был скончаться от разрыва сердца. Его аккуратно обокрали и связали по рукам и по ногам.
   - Умоляю вас... не выбрасывайте меня из окна... Я очень не люблю... когда меня сбрасывают с аэроплана.
   Американец расхохотался.
   - Терпение, дружище!
   XI
   Через полчаса американец развязал Матапаля, вернул ему бумажник, предложил стакан виски и закурил трубку.
   Аэроплан снижался. Деревья, быстро увеличиваясь, понеслись под колесами, и Матапаль увидел поле, усеянное людьми и автомобилями.
   - Перелет кончен. Мы прилетели.
   Аэроплан ударился колесами об землю и, прыгая, пробежал еще десятка три саженей.
   Толпа окружила его. Американец и Елена выскочили из кабины, и через минуту они уже взлетали над толпой. Их качали. Матапаль взял чемодан и вылез на свежий воздух. В полицию. Как можно скорее. Но почему эта толпа так восторженно кричит? Вдруг он остолбенел. Веселый Пейч спускался откуда-то сверху, цепляясь за тросы и снимая кепи.
   - Вы живы?
   - А почему мне было быть мертвым?
   Матапаль положил чемодан на траву и разинул рот.
   Толпа подхватила Пейча и долго качала.
   Наконец господин в цилиндре влез на крышу автомобиля. В руке у него был роскошный букет цветов. Наступила тишина. Он сказал:
   - Господа! Я счастлив, что мне выпала честь приветствовать наших дорогих товарищей Пейча, Джо, Елену и господина Гуга, кото...
   Матапаль не выдержал:
   - Как? Приветствовать бандитов! Их надо немедленно же отправить в полицию!
   В толпе поднялся ропот:
   - Уберите этого сумасшедшего. Тише! Внимание! Говорите дальше!
   Господин в цилиндре продолжал:
   - Да, господа! Сегодня замечательный день. Наша фирма может гордиться. Сегодня наша фирма совершила безумно трудную и опасную съемку исключительной трюковой картины "Черная рука, или Драма в облаках" по сценарию известного русского поэта Саши.
   - Да здравствует русский поэт Саша! - крикнули в толпе.
   - Господа! Съемка производилась с двух аэропланов на высоте трех тысяч метров. Мистер Джо прыгнул на этой высоте с одного аппарата на другой, что и было зафиксировано двумя аппаратами, установленными на самолетах. Кроме того, съемка производилась в кабине "фоккера", где блестяще провела свою роль наша любимица Елена!
   - Да здравствует Елена!
   - Господин Пейч был выше всяких похвал. Он бегал по крыльям и великолепно имитировал падение с аэроплана, подменив себя тряпичной куклой.
   - Да здравствует Пейч!
   - Кроме того, еще случайный пассажир, господин Матапаль, который присутствует среди нас, благодаря своей счастливой комедийной внешности внес большое оживление в съемку и позволил тут же, на месте, сымитировать экспромтом водевиль "Ограбление толстяка Билли в воздухе".
   - Да здравствует Матапаль!
   Матапаль покачнулся.
   XII
   Когда он пришел в себя, возле него стоял уполномоченный, который говорил:
   - Господин Матапаль! Мотор ждет вас. В вашем распоряжении еще четыре часа. Как хорошо, что вы прилетели: теперь Винчестер будет раздавлен. Вам нехорошо?
   Матапаль сделался сразу строгим и деловитым:
   - Мы поедем обедать. Кстати, какой сегодня курс, доллара?..
   1920
   КРАСИВЫЕ ШТАНЫ
   Их было двое - прозаик и поэт. Имена не важны, но они ели.
   А в соседнем номере этой громадной, запущенной, похожей на взломанный комод гостиницы, полной пыли, зноя, кавалерийского звона и пехотного топота, на полосатом тюфяке сидел голый приват-доцент Цирлих и читал Апулея в подлиннике. Он окончил университет по романскому отделению, умел читать, писать и разговаривать на многих языках, служил по дипломатической части, но ему очень хотелось кушать.
   Бязевая рубашка с тесемками и мешочные штаны с клеймом автобазы висели на гвоздике. Кроме этих штанов и этой рубахи, у филолога Цирлиха ничего не было, и он берег их, как барышня бальный туалет.
   У соседей ели. Он отлично представлял себе, как они ели и что они ели. Фантазия, обычно не свойственная филологу, на этот раз рисовала незабываемые фламандские натюрморты. Не менее четырех фунтов отличного черного хлеба и крупная соль. Очень возможно - самовар. Во всяком случае, звук упавшей кружки был непередаваем.
   Цирлих взялся обеими руками за кривую, как тыква, голову и прислушался. Они жевали.
   Цирлих проглотил слюну. Это было невыносимо. Затем он обшарил пыльными глазами совершенно пустой номер. Безнадежная формальность. Пустота есть пустота. Ничего съестного не было. Тогда он торопливо облизнулся и на цыпочках подкрался к замочной скважине.
   Они сидели за письменным столом и в две ложки ели салат из помидоров, огурцов и лука. Миска была очень большая. Рядом с миской лежал мокрый кирпич хлеба. Над самоваром висели пар и комариное пение. Солнце жарило по полотняной шторе, где выгорела тень оконного переплета.
   "Жрут", - горестно подумал приват-доцент.
   Минуту он колебался, а затем проворно надел штаны. Он знал, что надо делать. Надо вежливо постучать в дверь и сказать: "К вам можно?" И затем: "Вот что, ребятушки, нет ли у вас перышка, - у меня сломалось..."
   Вежливо постучать!
   Вчера, позавчера, в прошлую среду, в прошлую пятницу и в субботу он вежливо стучал к соседям. Нет, это недопустимо.
   Цирлих горестно снял штаны и повесил их на гвоздик. Голод тоже должен иметь пределы! Но голод пределов не имел. Они ели. Филолог схватился за голову и быстро надел штаны.
   Он вежливо постучал.
   За дверью началась паника и через две минуты стихла.
   - Войдите!
   Приват-доцент покашлял, устроил светскую улыбку и вошел. Они сидели за письменным столом, но на столе, заваленном громадными листами газет, ничего не было. Не было даже самовара.
   "Скотины! - подумал филолог. - Успели все попрятать. Хоть шаром покати. Неужели самовар поставили в умывальник?"
   Он пожевал губами, завязал на горле тесемки рубахи красивым бантиком.
   - Здравствуйте, друзья!
   - Здравствуйте, профессор!
   - Вот что, ребятушки...
   Цирлих раздул щеки и подул на собственный нос.
   - Вот что, дорогие мои товарищи... Видите ли, братья писатели, какого рода дело... Гм...
   Он посмотрел еще раз на стол и вдруг заметил край хлеба, вылезшего из газет. И Цирлих уже не мог отвести от него глаз, как птичка не может отвести глаз от изумрудных глаз удава.
   - В чем дело, Цирлих?
   Угол черной буханки совершенно ясно выделялся на телеграммах РОСТА.
   - Мне очень хочется кушать, - тихо сказал Цирлих.
   Он спохватился. Он тряхнул своей крепкой головой и весело крикнул:
   - Я, знаете ли, очень люблю хлеб и очень люблю помидоры и огурцы! Я хочу чаю!
   Прозаик побледнел. Какая неосторожность!
   - Вот могу вам предложить кусочек хлеба... Паек получил. На артиллерийских курсах. А насчет помидоров, знаете ли...
   Нет, нет, салата он не мог заметить. Салат был слишком замаскирован.
   Поэт грустно улыбнулся.
   - Кушайте, Цирлих, хлеб, а вот помидоров, ей-богу, нет. Сами сидим ничего не евши третьи сутки... то есть вторые.
   Цирлих поспешно отодрал кусок хлеба и плотно забил его в рот.
   - Садитесь, Цирлих!
   Цирлих сел. Глаза у него были бессмысленны, щеки надуты, а губы жевали.
   - Как вы поживаете, Цирлих?
   Цирлих трудно глотнул кадыком, покрутил головой и развел руками.
   - Плохо?
   Цирлих кивнул и подавился.
   - Паек на службе дают?
   Цирлих вытер рукавом вспотевший нос.
   - В чрезвычай-но ог-раниченном коли-честве, - с трудом произнес он, глядя на хлеб. - Да, друзья мои, в очень ограниченном количестве. Я получаю в месяц одну четвертую часть дипломатического пайка, что составляет... гм... если не ошибаюсь... Разрешите, я у вас отщипну еще небольшой кусочек хлебца?
   - Отщипните, Цирлих, - стиснув зубы, сказал прозаик, - отщипните, отчего ж...
   - Спасибо, ребятушки...
   - Пьесы агитационные надо писать, Цирлих, вот что, - сумрачно сказал поэт, открывая шкаф.
   В совершенно пустом, гулком, громадном шкафу висели новые синие, очень красивые штаны.
   - Вот видите?
   - Вижу. Брюки.
   - То-то, брюки. Синие. Красивые. Новые. Штаны-с, можно сказать.
   - Приобрели?
   - Приобрел. Сегодня. Да-с. Я и говорю: пьесы надо писать, Цирлих.
   Цирлих поднял брови:
   - Покупают?
   - Ого-го, еще как покупают! Только пишите!
   Цирлих заволновался:
   - А вы знаете, это идея! Агитационные?
   - Агитационные.
   - Серьезно?
   - Чего уж серьезнее. Штаны видели?
   - Это идея, ребятушки! Только я, как бы вам сказать, недостаточно опытен в драматической форме. Конечно, можно кое-что восстановить в памяти. Я думаю, это мольеровский театр, занявший в истории французской...
   - Не надо истории, Цирлих! К черту Мольера!
   - Ребятушки, ей-богу, это идея! - воскликнул очень радостно Цирлих. Только вы, братцы, мне должны помочь немножко!
   - Ладно, поможем.
   - А о чем же писать?
   - О голоде. Только попроще. В два счета.
   Цирлих возбужденно доел хлеб, полюбовался красивыми штанами, подул себе в нос и пошел писать пьесу.
   Прозаик и поэт всю ночь слышали в соседнем номере шелест бумаги, скрип пера, тяжелое сопение и шлепанье босых пяток. Цирлих писал. На рассвете он вежливо постучал в дверь. Его впустили. Он возбужденно взмахнул ручкой, с которой слетела клякса на штаны.
   - Извините за беспокойство, постановка должна быть несложной?
   - Несложной. Как можно проще.
   - Хлеба нету, ребятушки?
   - Нету.
   Цирлих потоптался и ушел. Цирлих писал все утро, весь день и весь вечер. От голода шумело в ушах, а в глазах возились магнитные иголки. Они ели огурцы и круглый лук. Ночью Цирлих громко постучал в дверь.
   - Войдите.
   Он вошел. У него в руке развевались исписанные листки. Он взволнованно сел на подоконник, взял со стола кусок хлеба, сунул в рот и, жуя, сказал:
   - Написал я, ребятушки, пьесу. Хочу ее вам прочитать.
   - Длинная?
   - Короткая. Один акт.
   - Читайте, Цирлих!
   И Цирлих прочел свою пьесу. Пьеса была такая. Голодная степь, вдалеке железнодорожное полотно, посредине степи лежит брошенный младенец пяти месяцев, над младенцем летает ворона, вокруг младенца бегают волк, псица, суслик; кроме того, ползает умная змея. Вышеупомянутые животные ведут диалог в духе Метерлинка на тему о голоде, о брошенном младенце и несознательности общества. Волк хочет съесть младенца. Змея укоряет волка в жестокости, суслик плачет. Ворона предсказывает близкое избавление. Псица начинает кормить младенца собственной грудью. Тогда приходит поезд. Паровоз сверкает огненными глазами. Из длинного санитарного состава выходит сестра милосердия. Она не опоздала! Младенец спасен. Волк бежит. Змея торжествует. На санитарном составе написано: "Все, как один, на помощь голодающему населению Поволжья".
   Цирлих прочитал пьесу, положил листки на стол и посмотрел воспаленными глазами на слушателей.
   - Ну, ребятушки, что вы на это скажете?
   Поэт спрятал глаза.
   - Как вам сказать, Цирлих... Пьеса как пьеса, хорошая пьеса, задумана интересно, но...
   Цирлих похолодел.
   - Да, Цирлих, задумана она интересно, но уж очень постановка сложная.
   - Вы думаете? - спросил Цирлих, дуя в нос.
   - Да, я так думаю. Помилуйте, - у вас там фигурирует целый санитарный поезд!
   Цирлих умоляюще развязал у горла тесемочки.
   - Так ведь он бутафорский. Так сказать, картонный. Нарисованный ведь!
   - Ну, скажем, поезд - еще туда-сюда, но младенец, младенец... Разве можно выводить в пьесе трехмесячного младенца, Цирлих?
   Цирлих закинул голову.
   - Он пятимесячный, и потом он у меня не говорит. Роль, так сказать, без слов. Можно даже этакую куклу смастерить, бутафорскую.
   - Гм! Разве что бутафорскую! Ну а волка и псицу зачем вы вывели? Кстати, почему псица? Что это такое - псица?
   - Псица - это женский род от слова "пес". Славянизм.
   - Ага. Ну разве что славянизм. Но кто же вам согласится играть псицу, вы об этом подумали?
   - Подумал. Он загримируется. Станет на четвереньки и будет ходить. Это я как раз обдумал хорошо.
   - Ну ладно, это еще туда-сюда, но ворона, ворона! Ворону-то как играть? Ведь летает она у вас, Цирлих?
   Цирлих долго молчал, а потом глухо сказал:
   - А у Ростана в "Шантеклере" как же? Куры участвуют. А у меня ворона. Разница ведь невелика?
   - Невелика. Допустим. Это еще туда-сюда. Ну, там ворона, суслик - это не важно в конце концов. Но змея! Цирлих, вы вдумайтесь в это: змея! Понимаете: на сцене змея! Это невозможно. Змея убивает всю вещь. Змею Главполитпросвет не купит.
   Цирлих покрылся зернистым потом. Он глухо прошептал:
   - Да. Змею я не учел.
   Наступило тягостное молчание.
   - Что ж делать, ребятушки?
   - Выбросьте змею, замените ее кем-нибудь другим.
   - Нет! Это невозможно. Без змеи пропадет вся композиция. Змея резонер.
   Цирлих уныло поник.
   - Может быть, - сказал он, почесывая переносицу и тупо оглядывая пыльными глазами потолок, - может быть... как-нибудь... из пожарного шланга сделать змею?.. И чтоб за нее... говорил суфлер... А, ребятки?
   - Нет, Цирлих! Змея не пройдет.
   Поэт посмотрел на стол. На столе ничего съестного не было. Стол был завален газетами.
   - Вы бы, Цирлих, другое что-нибудь написали.
   - Придется написать. Спокойной ночи, ребятушки... Пойду попробую.
   - Попробуйте, попробуйте. До свидания.
   Цирлих пришел к себе, снял рубаху и штаны, сел на полосатый тюфяк и взялся за голову. Его мутило. Сил не было. Они ели. Цирлих подкрался к замочной скважине. На столе стояла миска с салатом. Был хлеб и круглый лук. Цирлих сел к столу, вдавил карандаш в переносицу так, что на переносице осталась лиловая точка, и долго сидел. Потом он начал писать новую пьесу. Он писал всю ночь. Зеленые колеса летали перед его глазами. Руки опускались. Есть хотелось до такой степени, что тошнило. Со двора пахло жареным. Он писал ночь, утро и полдня. В полдень он лег на полосатый тюфяк и представил себе большой кусок хлеба с маслом, кружку молока и яичницу. Базар был недалеко, на базаре продавали борщ и жареную колбасу. Там были плетеные калачи и молоко. Продать было нечего. Цирлих взялся за голову, вздохнул и, косо отражаясь в зеркале всем своим белым и дряблым телом, подобрался к шкафу соседей. Он слышал стук своих ногтей по полу, и сердце у него щелкало, как ремингтон. Он открыл шкаф. Красивые штаны висели среди этого громадного гардероба, как повешенный в очень пустом и большом зале. Цирлих не подумал о том, что красть грех и что он приват-доцент, о том, что он умеет читать, писать и говорить на многих языках. Цирлих подумал о том, сколько дадут за штаны, о том, что если его поймают, то побьют.
   Продавать краденые штаны было очень стыдно, но зато после Цирлих два часа ходил по базару и ел. Он ел хлеб и круглый лук, ел борщ со сметаной и собачью колбасу, пил молоко и курил папиросы.
   Наевшись до тяжести, Цирлих осторожно пробрался в свой номер и зашил в полосатый тюфяк три фунта хлеба, сотню папирос, много луку и огурцов. Он снял рубашку с тесемками и штаны с клеймом автобазы и повесил их на гвоздик. Он поджал под себя ноги и принялся за Апулея.
   Вечером пришли они и ели. Ели, вероятно, круглый лук и хлеб, но это было не важно. Тогда Цирлих не торопясь надел штаны, сделал очень измученное лицо и постучался.
   За дверью поднялась паника, и через две минуты его впустили.
   На столе не было ничего съестного, и стол был завален газетами.
   - Вот что, ребятушки... я очень хочу есть, дайте мне кусочек хлебца.
   - Увы, Цирлих! - вздохнул прозаик.
   - На нет и суда нет, - грустно подтвердил Цирлих.
   - Пьесу надо писать, батенька! Пьесу! - мрачно заметил поэт и подошел к шкафу. - Вот, не угодно ли взглянуть - брючки. Штаны. Красота!
   С этими словами он открыл шкаф.
   Цирлих печально завязывал на горле тесемочки и смотрел вниз и в сторону.
   1922
   ИВАН СТЕПАНЧ
   Ежевечерне в толпе, штурмующей ворота, можно было видеть неизвестного человека, прижатого спиной к желтому плакату, изображавшему роскошных атлетов в перчатках, похожих на головы мопсов.
   Четыре гигантских экрана обслуживали северный, южный, восточный и западный секторы города. Через каждые пять минут они сообщали имена победителей и результаты фантастических пари.
   Восемнадцать аэропланов летало над бронированным куполом цирка, сбрасывая на цилиндры опоздавших груды летучек с правилами бокса и списками фаворитов.
   Две тысячи американцев и столько же американок, не считая негров и детей, ежевечерне заполняли громадную кубатуру Спортинг-Паласа.
   Неизвестный явно выделялся в громадной толпе совершенно одинаковых рогланов и джимперсов. На нем было рыжее пальто.
   Билеты на матчи стоили баснословных денег. Самые дешевые - десять долларов, самые дорогие...
   Откуда этот человек взялся, чем занимается и где ночует - было неизвестно. Может быть, об этом знал полисмен 794-го участка, совершающий ночной обход в туманном районе доков Реджинальд-Симпля, или хозяин подозрительного бара, где неизвестный иногда пил сода-виски, внимательно изучая русско-английский словарь.
   Однако поглощенные боксом рогланы и джимперсы батальонами ломились в ворота, не обращая на него ни малейшего внимания.
   Он выжидал.
   Молодой любознательный негр, повернувшийся, чтобы взглянуть на экран, где появился новый бюллетень, толкнул плечом не менее молодого американца, вынимавшего из перчатки билет. Цилиндр качнулся на голове мистера, а билет упал. Негр растерянно оскалил свои коровьи зубы. Мистер взорвался. Неизвестный быстро нагнулся, схватил билет и ринулся в ворота, подальше от дерущихся. Начинался суд Линча.
   Бронированные стены цирка еще содрогались от бешеного топота красных башмаков, стука палок, свистков, аплодисментов и криков. Джаз-банд играл негритянский туш. Победитель раскланивался и снимал перчатки. Побежденного растирали мохнатым полотенцем. На арену летели апельсины и сигары. Директор торжествовал.
   Вдруг произошло замешательство. Головы двух тысяч американцев и стольких же американок, не считая детей и негров, повернулись в одну сторону. Сверху, из-под самого купола, по рогланам и джимперсам, по цилиндрам и лысинам энергично катился неизвестный, наскоро извиняясь за беспокойство и лихорадочно перелистывая словарь.
   Через минуту он уже стоял на арене, возле судейского столика. Наступила тишина. Тогда неизвестный иронически улыбнулся, бросил презрительный взгляд на дюжину гологоловых чемпионов, высунувшихся из-под портьер, справился со словарем и, выставив вперед ногу в свиной краге, очень старательно сказал:
   - Меня зовут Иван Степанч, и я обязуюсь победить по очереди всех многоуважаемых чемпионов, состязающихся здесь.
   Жюри с энтузиазмом удалилось в директорский кабинет. Публика неистовствовала. Чемпионы были подавлены. Иван Степанч загадочно улыбнулся.
   Затем на арену выступил роскошный директор (фрак, цилиндр, сигара):
   - От лица чемпионата принимаю вызов многоуважаемого, но, к сожалению, неизвестного борца Иван Степанча. Прошу его сообщить свои условия.
   Иван Степанч перелистал словарь и тщательно сообщил:
   - Две недели тренировки, сто тысяч приз, один фунт ростбифа и полпинты пива, один завтрак, обед и ужин ежедневно и сигары.
   Условия были приняты. Джаз-банд играл негритянский туш.
   - Ставлю один против ста, что этот негодяй раздавит всех этих бездельников, как клопов! - воскликнул нитроглицериновый король, потрясая чековой книжкой.
   Немедленно четыре гигантских плаката сообщили четырем секторам города о появлении на горизонте таинственного незнакомца Иван Степанча, обладающего оглушительным секретом бокса и обещавшего победить всех чемпионов. Вес столько-то, объем столько-то, бицепсы столько-то. Первый матч тогда-то.
   Роскошный кабинет директора цирка, заклеенный мужественной конструкцией афиш. Директор - откинувшись в кресле. Иван Степанч - выставив ногу в свиной краге. Директор - предвкушая небывалые барыши. Иван Степанч - добросовестно листающий словарь. Остальное пространство завалено грудами репортеров. Чековая книжка директора, как голубь, вылетает из бокового кармана, охотно теряя перья. Вспыхивает магний. Щелкают затворы репортерских кодаков.
   Две тысячи американцев и столько же американок, не считая негров и детей, спешно заключали пари, общая цифра которых доходила до 8000, на сумму не менее 16000000 долларов.
   Иван Степанч занял лучший номер в фешенебельном отеле на Гардинг-стрит.
   Спортивные журналы подняли тираж втрое. Автомобили с трудом продвигались среди гор летучек с портретом Иван Степанча, тысячами тонн сбрасываемых с аэропланов. На бирже начиналась паника. Иван Степанч с аппетитом завтракал.
   Двадцать четыре американки, среди которых было пять высококвалифицированных старух, восемь девочек, десять вдов и остальные дочери миллиардеров, ломились в номер Иван Степанча...
   Иван Степанч сидел в номере, рассеянно обедал и в промежутках играл на гитаре.
   Между тем подавленные чемпионы, предчувствуя близкое посрамление, не зевали. Они решили во что бы то ни стало узнать секрет. Двенадцать человек, стол, шесть бутылок коньяку, негодяй хозяин и недорогой наемный убийца явились великолепным материалом для уголовных построений. На эстраде танцевали фокстрот.
   Директор цирка подозревал. Роняя пепел на лацкан фрака, он схватил трубку настольного телефона.
   Вежливый Гарри Пиль, гениальный сыщик Скотленд-ярда, иронически повесил трубку и не торопясь приклеил себе рыжую бороду.
   Иван Степанч грустно ужинал. В дверь ломились американки, заключая между собой пари и лихорадочно подкупая хитрых лакеев.
   Недорогой наемный убийца решительно надвинул кепи на порочные глаза. Чемпионы потирали руки. Время состязания грозно приближалось.
   Ежедневно Иван Степанч приезжал на автомобиле в Спортинг-Палас на тренировку. Он быстро выходил из лимузина, отбиваясь от двадцати четырех американок, обстреливавших его бананами, туберозами и чековыми книжками.