Казакевич Эммануил Генрихович. Весна на Одере

   Винкель торопливо снял платок, выпил еще кружку и совсем захмелел. Он чувствовал, что Бюрке нравится ему все больше и больше. "Вот это человек! - бормотал он, чуть не плача от пьяного умиления. - Рр-решительный! Н-н-н-настоящий!.." - он глядел в свинцовые глазки эсэсовца с выражением рабской преданности.
   Всё окружающее он теперь видел как сквозь туман. Вот Диринг исчез, потом вернулся, подошел к Бюрке и шепнул ему что-то на ухо. Бюрке встал и нетвердыми шагами пошел к входу в подвал.
   Гаусс шепнул Винкелю:
   - Вот он какой!..
   - Хор-р-р-роший! - пролепетал Винкель. - Зам-м-мечательный!.. Всех убьет!..
   Вдруг ему померещилось нечто страшное: из открытой двери подвала к нему медленно шел русский солдат! Винкель отшатнулся, помотал головой, но видение не пропало. Винкель вскочил с места и начал отступать к бочкам. Человек в русской форме покосился на Винкеля, подошел к столу, выпил залпом кружку вина и сказал на чистом немецком языке:
   - Я иду спать, шеф... Мне пора спать.
   И он быстро исчез в раньше не замеченной Винкелем дверце за бочками.
   - Что такое? - пробормотал Винкель.
   - Молчать! - тихо сказал Бюрке. - Отправьте его спать, этого пьянчужку!
   Гаусс подхватил еле стоящего на ногах Винкеля, вывел его из комнаты и с трудом уложил на солому в каком-то подвальном углу.
   - М-м-м, настоящий мужчина! - лепетал Винкель.
   XV
   Привиделся ли Винкелю русский солдат в эсэсовском шпионском гнезде или он на самом деле приходил сюда?
   Проснувшись утром, Винкель склонен был думать, что ему все померещилось. Трещала голова после выпитого вина, и Винкель, лежа на соломе, не мог в точности определить, что из пережитого за прошлую ночь было сном и что действительностью.
   Вокруг него стояли огромные бочки, из-за которых пробивался мигающий, слабый свет ночника.
   Очевидно встреча с Гауссом и разговор с Бюрке были явью. Теперь, протрезвившись, Винкель уже не был в таком восторге от эсэсовца. "Придется опять тянуть лямку, - думал он. - А если русские захватят меня вместе с Бюрке, тогда лагерем для военнопленных не отделаешься!.."
   За бочками послышались негромкие голоса:
   - На севере большое сражение.
   - Да, слышно, как артиллерия гремит.
   - Наши бросили в бой много танков.
   Кто-то спросил шёпотом:
   - Ты видел этого... Петера?
   - Пст! - прервал его другой.
   Потом они зашептались так тихо, что Винкель ничего не мог расслышать, кроме отдельных слов и часто повторяемого имени "Петер". Впрочем, Винкель и не пытался подслушивать. В голове шумело. Пахло винной кислятиной.
   За бочками послышались шаги, и голос Гаусса произнес:
   - Винкель, где ты тут?
   Гаусс показался среди бочек, уже готовый в путь. За спиной висел рюкзак. На пальто были нашиты разноцветные лоскутки.
   - Сегодня я буду чехом, - сказал он, показав пальцем на эти лоскутки.
   Винкель пошел провожать Гаусса. В конце коридора они остановились.
   - Что я должен делать, не знаешь? - спросил Винкель.
   - Ходить будешь, как я... Ну и хорош ты был вчера!..
   - Отвык от вина. - После непродолжительного молчания Винкель спросил: - Что это, померещилось мне или...
   Гаусс сразу прервал его:
   - Ладно, не спрашивай... Ничего я не знаю. Темное дело... Специальное задание из Берлина... До свидания.
   Они постояли еще некоторое время друг подле друга. Им не хотелось расставаться. Все-таки они были старые знакомые, еще с тех, теперь казавшихся прекрасными, времен, когда оба служили в штабе, а войска стояли на Висле и вся жизнь имела видимость какого-то смысла.
   Винкель вернулся в погреб. Вскоре его вызвал Диринг. Задание на первый раз было дано довольно несложное. Вместе с неким Гинце Винкелю надлежало сходить за пятнадцать километров на станцию Липпенэ, побывать у одного железнодорожника, запомнить все, что тот расскажет, и вернуться с этими сведениями обратно.
   - Пойдете вечером, - сказал Диринг. - И смотрите, задание выполнить точно и к утру вернуться. Шеф приказал предупредить вас, чтобы вы не вздумали... исчезнуть... У нас всюду глаза есть, учтите это.
   Вечером Винкель покинул подвал.
   Гинце оказался молодым парнем лет двадцати пяти. На фронте он не был: его отцу удавалось через своего старого друга Юлиуса Штрайхера как-то спасать Гинце от военной службы. До последнего времени Гинце работал "молодежным фюрером" в одном из округов провинции Ганновер. При формировании батальона фольксштурма он отличился столь патриотическими речами, что его в один прекрасный день без всякого предупреждения, так, что он даже не успел ни о чем сообщить отцу, перебросили на сугубо секретную работу сюда. Это было за неделю до прихода русских войск.
   Он прибыл вместе с Бюрке и считался одним из самых надежных работников. Однако работой своей он был недоволен: очень опасная и, по правде говоря, почти бесцельная работа. Об этом он откровенно сказал Винкелю. Правда, они добывают здесь важные сведения о сосредоточениях и передвижениях русских войск, вызывают авиацию, но авиация не прилетает... Нужна взрывчатка, а взрывчатки нет. Даже табаком не могут нас снабдить... который день не курим... В общем там, в Берлине, здорово обделались!..
   О Бюрке Гинце отзывался с уважением и оттенком страха.
   - Если бы все немцы были такие, как Фриц, - сказал Гинце (он называл эсэсовца по имени, желая похвастаться перед Винкелем своей близостью с Бюрке), - было бы неплохо... Убить кого-нибудь, зарезать, избить - это для него пустяки!.. Он и Диринга бьет по рылу, - со злорадством сообщил Гинце, потирая между тем свою скулу. - Он сподвижник Отто Скорцени и в каких только делах не участвовал! Его, говорят, сам фюрер хорошо знает, Бюрке служил одно время в его личной охране. Большой человек!
   Они медленно шли по мягкой, сырой хвое.
   - Нас тут много? - спросил Винкель.
   - Какое много! Всего, наверно, человек пятьдесят разных агентов... Остальные разбежались кто куда.
   "Ну и разведчик, - подумал Винкель презрительно. - Болтун!.."
   - А Петера вы знаете? - решился спросить Винкель.
   Гинце зашептал:
   - Видел его однажды... "Петер" - это кличка. А кто он, неизвестно. Тоже крупная птица... Это особая группа... Они русским языком владеют и действуют, переодевшись в русскую форму. Я слышал о них кое-что...
   Сделали привал. У Гинце оказались две фляги с вином. Выпили и закусили. Гинце сказал:
   - Они ликвидируют отставших русских солдат-одиночек и... - Гинце приблизил рот к самому уху Винкеля, - и не только русских... Только смотрите, никому не рассказывайте, что я вам сказал... Да, да, хотите верьте, хотите нет... немецких женщин и детей...
   Винкель широко раскрыл глаза.
   - Зачем? - спросил он.
   - Особое задание, - веско сказал Гинце, весьма довольный тем, что ему удалось поразить профессионального разведчика. - Прекрасный материал для министерства пропаганды... Знаете, общественное мнение - это важная штука...
   Пошли дальше. Кругом было очень тихо, только далеко на севере гремела артиллерия и по небу изредка бегали бледные лучи прожекторов.
   - Мы тут недалеко в лесу оборудовали посадочную площадку, - сказал Гинце. - Но самолеты еще не прилетали ни разу. Я их жду с нетерпением... Может быть, отец добьется, чтобы меня перевели на другую работу... Жду приказа, а его все нет.
   Вскоре показалось селение Липпенэ, расположенное между двумя озерами, на железной дороге. Винкель и Гинце пробирались в тени железнодорожной насыпи. На рельсах стояли составы, груженные артиллерией и танками. По-видимому, поезда, шедшие на фронт и захваченные русскими. Так и стояли эти орудия на платформах, ни разу не выстрелив. Возле платформ прогуливались русские часовые с автоматами в руках.
   Гинце и Винкель осторожно перебрались через рельсы и пошли к видневшемуся неподалеку озеру. На берегу его, возле мельницы, стоял домик. Они вошли. Хозяин, местный житель, железнодорожник, встретил их не особенно гостеприимно, даже сесть не пригласил, а сразу плотно закрыл за собой дверь и с места в карьер начал выкладывать свои новости: прошло по дороге на Пириц столько-то русских машин, танков, пехоты. На днях неподалеку расположился русский аэродром, там не меньше полусотни самолетов, двухмоторных. В озере Вендельзее вчера утром купались русские солдаты... Да. Несмотря на холод... Русские осматривали железную дорогу, говорят, пустят ее в ход в ближайшее время.
   Нервозность хозяина вскоре объяснилась. Когда Гинце, рассевшись на диване, выразил желание часок-другой отдохнуть здесь, хозяин посоветовал им поскорее убираться, так как он вчера зарегистрировался у советского коменданта как член национал-социалистской партии.
   Гинце вскочил, как ужаленный.
   - Зачем вы это сделали? - спросил он.
   - Приказ советского командования, - сказал хозяин угрюмо. - А не выполнить я не мог. Все равно донесут соседи.
   Гинце и Винкель поторопились покинуть дом железнодорожника. Обогнули озеро, потом еще одно озеро и леском пошли по направлению к деревне Цоллен. Оказалось, что Гинце имел поручение побывать в этой деревне. Вероятно, там их будет ожидать Диринг, который направляется куда-то по важным делам.
   В крестьянском домике на восточной окраине деревни никого не оказалось. Дверь была не заперта, и они вошли туда. Гинце удивленно протянул:
   - Куда же все подевались?
   Они вышли во двор и совсем уже собрались уходить, когда дверца расположенного во дворе каменного погреба приоткрылась и оттуда появился не кто иной, как сам Фриц Бюрке.
   - Кто там пришел? - спросил он.
   - Это мы, Гинце и Винкель, - робко ответил Гинце.
   Вслед за Бюрке из погреба вышли хозяин и хозяйка. Они молча прошли мимо разведчиков и скрылись в доме. Гинце и Винкель, вытянувшись, ждали, что им скажет "шеф". Бюрке тяжело уселся на валявшуюся возле погребка колоду и прохрипел:
   - Кончено. Засыпались. Я ранен в руку... Что же вы стоите? продолжал он, помолчав. - Садитесь. Подумаем, что делать. Макс убит. Петер убит. Лебе и еще четверо захвачены. Кто-то нас выдал...
   Бюрке поднялся и, пошатываясь, пошел к погребу. Гинце и Винкель двинулись вслед за ним. В погребе было сыро и воняло гнилой капустой. Впрочем, хозяева, видимо, пытались создать здесь какой-то уют: в углу стояли столик, кресло. Горела лампа. Тень Бюрке причудливо колыхалась на сводчатом потолке.
   Бюрке сказал:
   - Нам надо уходить поскорее. Уже теперь русским наверняка известны все наши явочные квартиры.
   Посидели молча. Бюрке все разглядывал свою забинтованную кисть.
   - Плохо, - сказал он. Он боялся заражения крови, газовой гангрены. Он был очень мнителен.
   То был уже не прежний Бюрке, и Винкель сразу заметил это. Он держался довольно тихо, каждые пять минут вспоминал Диринга, которого, видимо, любил. Подробностей захвата русскими винных погребов он не стал рассказывать. Ясно, кто-то выдал или сами русские выследили. Отстреливались полчаса. Бюрке и еще двое спаслись, убежали, но в темноте потеряли друг друга. Радиостанция и важные бумаги попали к русским. Надо удирать.
   - Врача нужно, - сказал Бюрке. - Как бы заражение не получилось!
   Гинце поднялся с места и сказал:
   - Не беспокойтесь, шеф. Я схожу за врачом.
   - Куда? - подозрительно спросил Бюрке, вперяя в Гинце пристальный взгляд.
   - В Липпенэ, там у меня знакомый фельдшер, по соседству со станцией. Быстро схожу. Только вот рюкзак оставлю здесь, а то тяжело с ним.
   Гинце сбросил с плеч рюкзак, и это успокоило Бюрке.
   Оставшись наедине с Винкелем, Бюрке долго сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Спустя полчаса он открыл глаза и спросил:
   - Не пришел Гинце?
   - Нет. Еще рано.
   Бюрке снова закрыл глаза. Винкель погасил лампу и лег в углу на пол, прислонившись к куче свеклы. Он вскоре задремал. Его разбудил голос Бюрке, спросивший:
   - Ты здесь, Винкель?
   - Да.
   - Не пришел Гинце?
   - Нет.
   Молчание. Винкель опять задремал. Спустя некоторое время он задрожал от ужаса. Его лицо ощупывала большая мясистая потная рука - рука палача, Винкель хорошо помнил эту руку.
   - Что такое, шеф? - спросил он трепещущим голосом.
   - Нет Гинце? - спросил голос Бюрке.
   - Нет.
   - Ты почему свет погасил? Тоже хотел убежать?
   - Нет, я спал.
   Рука Бюрке сползла вниз, ухватила Винкеля за отвороты пальто и легко подняла с полу.
   - Пойдем, - сказал Бюрке. - Не беспокойся, с Бюрке ты не пропадешь. Только чтобы заражения не было! Ты плохо знаешь Бюрке! Но ты его узнаешь. Диринг убит, ты будешь моим другом. Ты парень хороший, Винкель. Обещаю тебе "железный крест", как только мы придем. А мы придем, не беспокойся. Слышишь, артиллерия?! Это наши идут! Мы пойдем им навстречу...
   И Винкель пошел вместе с Бюрке. Выйдя из деревни, Винкель остановился, вынул из кармана свой платок, завязал голову, поверх нахлобучил шляпу.
   - Так будет лучше, - пробормотал он.
   Бюрке ничего не сказал. Они углубились в лес и пошли на север, туда, где глухо раздавалась артиллерийская пальба.
   Когда рассвело, они сели отдохнуть на траву и вдруг увидели: прямо на них по лесной просеке идут русские солдаты. Русские шли с катушками провода, разматывая и закрепляя его на сучках деревьев. Впереди шел молоденький стройный офицер. Заметив сидящих на траве двух людей в гражданской одежде, он остановился.
   Бюрке встал. Он был бледен, как бумага. Но Винкель, испытавший многое такое, о чем Бюрке и представления не имел, смело пошел навстречу русским и сказал:
   - Владислав Валевский... и пан... - он кивнул на Бюрке, - пан Матушевский... Польска, Польска... Домой... До Варшавы...
   Лейтенант кивнул им и пошел дальше. Бюрке перевел дыхание. Краска медленно приливала к его лицу.
   - Молодчина, Винкель! - пробурчал он.
   Увидев вдали пустынную, покинутую смолокурню, они решили здесь остановиться и ждать.
   - Наши скоро придут, - бормотал Бюрке, укладываясь спать в большом дощатом сарае смолокурни. - Наши прорвутся!.. Это важная операция. Винкель, очень важная. Танков много. Фюрер не совсем еще обделался. Не беспокойся, Винкель!
   XVI
   Лейтенант Никольский очень спешил, иначе он обратил бы внимание на испуганный вид "пана Матушевского".
   Нужно было спешить. Дивизия только что вступила с ходу в бой. В лесах и приозерных долинах, сплошь застроенных красивыми дачами штеттинских богачей, развертывалось ожесточенное сражение.
   Нет в армии более осведомленных людей, чем связисты. Безгласный и незримый свидетель всех телефонных и радиопереговоров, связист в курсе самых сокровенных тайн своей части.
   Никольский, прислушиваясь к телефонным разговорам, замечал, что с каждым часом положение становится все более сложным. Из одного полка утром сообщили об атаке сорока немецких танков, другой полк минут через десять передал, что ему приходится отбивать атаку шестидесяти танков и что по его позициям бьют шестиствольные немецкие минометы. Переводчик Оганесян доложил начальнику штаба показания свежих пленных из первой морской пехотной дивизии "Гросс-адмирал Дениц". Посты ВНОС* беспрерывно передавали о налетах авиации противника, подробно сообщая количество "самолетовылетов" и марки вражеских бомбардировщиков.
   _______________
   * Служба воздушного наблюдения, оповещения и связи.
   Настойчиво звонил в полки прибывший в дивизию начальник разведотдела армии полковник Малышев. Дежурные офицеры штаба корпуса и штаба армии запрашивали, передавали приказания, кричали до хрипоты.
   В линию все чаще включались новые позывные - приданные артиллерийской части. Через километры проводов до Никольского доносилось тяжкое дыхание бьющейся с врагом дивизии, и сквозь все это прорывался низкий, внешне спокойный голос комдива. Этот голос слышали все штабы, все промежуточные телефонные станции, вся широко разветвленная проводная связь. Затаивали дыхание, шикали на неугомонных, желавших продолжать разговор:
   - Тише, говорит тридцать пять!
   - Замолчите, на проводе тридцать пять!
   - Вас вызывает тридцать пять!
   В то время как Никольский в своем блиндаже слушал все эти разговоры, поверхность земли гудела от недалеких разрывов бомб и снарядов. Вскоре порвалась связь с полком Четверикова, находившимся в тяжелом положении.
   Затем Никольский с удивлением услышал в трубке голос командира дивизии, обращающийся непосредственно к нему, Никольскому:
   - Никольский, почему нет связи с Четвериковым?
   - Порыв, товарищ тридцать пять. Высылаю связистов на линию.
   - Сам иди и проверь. Ты отвечаешь мне за связь с Четвериковым.
   Никольский вышел с группой связистов на линию.
   Было темное облачное утро. Линия шла по вспаханным мокрым полям, затем по лесу и, наконец, по асфальту большой дороги. Всюду кипела, грохотала, бурлила весенняя вода, и часто приходилось переходить ручьи вброд по пояс в воде. Многочисленные речки и озера разлились по низинам.
   Первая промежуточная находилась на окраине деревни, в белом, крытом черепицей доме. Здесь все было в порядке. Связь со штабом дивизии и со второй промежуточной действовала. Толстая немка подавала связистам кофе жалуясь на то, что это не натуральный, а желудевый. Натурального кофе не было с начала войны. По ее словам получалось, что Германия и войну-то начала ради натурального кофе: кофе произрастает в Африке, а колонии у немцев отобрали...
   Никольский отправился дальше, ко второй промежуточной.
   Здесь линия рвалась ежечасно, бедные связисты без конца бегали исправлять ее и страшно умаялись. Немецкие снаряды падали на залитый водой луг, где размещались позиции нашей артиллерии.
   В деревне находился какой-то артиллерийский штаб. Все кругом сотрясалось от выстрелов расположенных вблизи орудий. Испуганные коровы тыкались в ворота, громко мыча.
   Третьей промежуточной не было. В сарай, где примостилась эта промежуточная, попал немецкий снаряд. Оба связиста были ранены, а провода раскиданы по лесу. С большим трудом удалось найти концы и соединить их. Раненых погрузили в попутную подводу, идущую в тыл полка за патронами.
   Оставив двух своих связистов на промежуточной и сообщив в роту связи о причине повреждения линии, Никольский пошел к штабу полка.
   Полковой узел связи находился в фольварке, в одном из просторных подвалов помещичьего дома, среди бочек и запыленных бутылок со старым вином. Штаб был в соседнем подвале.
   Взяв трубку, Никольский сразу же услышал голос командира дивизии:
   - Спокойно, спокойно! Что значит, немцы прорвались? Восстановить положение немедленно! Немедленно контратаковать! - Помолчав, генерал осведомился: - А Раскат уже работает?
   Никольский включился в разговор:
   - Работает, товарищ тридцать пять.
   - Кто у телефона?
   - Лейтенант Никольский.
   - Ты откуда?
   - С Раската.
   - Уже прибыл? Молодец! Давай Четверикова!
   Из разговора комдива с командиром полка стало ясно, что положение еще более осложнилось. Немцы ввели в бой новые танки. На участке Чайки им удалось прорваться на два километра.
   Затем в разговор вмешался командир Сосны, то есть дивизиона противотанкового артиллерийского полка, приданного Четверикову:
   - Простите, товарищ генерал. Докладывает командир Сосны. Отбил атаку двенадцати танков. Два танка горят. У меня вышло из строя четыре трубы. Вижу в роще Круглой крупное скопление немецких танков.
   - Держись, - сказал генерал. - К вам пошла Пальма.
   - Наконец-то! - отозвалась Сосна, видимо сильно тосковавшая о Пальме.
   Пальма - это был самоходный полк.
   Связисты пили и смачивали лбы вином из бочек. Время от времени в подвал заходил начальник штаба полка Герой Советского Союза майор Мигаев, почерневший, страшный. Ему давали кружку мозельвейна и немножко махорки свой табак он где-то потерял.
   - Смотрите, не перепейтесь тут! - предупреждал он связистов, уходя к себе.
   Никольский подумал, что можно возвратиться в штаб дивизии, но это показалось ему неприличным - уйти с передовой в момент, когда положение так резко ухудшилось. А через час уйти уже было нельзя: полк Четверикова дрался в полном окружении.
   Никольский зашел к Мигаеву. Там был Четвериков, только что оставивший свой наблюдательный пункт, - немцы подошли к НП вплотную и обстреливали его уже из автоматов.
   Командир полка стоял посреди подвала, большой, на сильных кривых ногах, в кубанке с красным верхом, с плеткой в руке.
   Он спросил:
   - Гранаты есть?
   - Есть, - ответил Мигаев.
   - Сколько?
   - Двадцать ручных, пять противотанковых.
   - Пусть Щукин принесет еще сотню. Всех вооружи гранатами. Свободных связистов, разведчиков, всех ездовых, шифровальщика, топографа - всех рыть окопы вокруг фольварка. Действуй, я пойду во второй батальон.
   Четвериков стегнул плеткой по своему сапогу и пошел к выходу. Его затылок был совсем мокрый от пота.
   Принесли гранаты. Мигаев положил возле себя на столе две противотанковые. Потом, отдав приказания об обороне штаба, он стал связываться по телефону с Фиалкой, но Фиалка молчала.
   - Порыв! - бросил трубку Мигаев и, увидев Никольского, бессмысленно стоявшего посреди подвала с гранатой в руке, сказал: - Лейтенант, у меня все офицеры в разгоне. Идите в первый батальон, узнайте что там и передайте приказ.
   - Какой приказ?
   - Какой приказ? - переспросил Мигаев. - Обыкновенный. Стоять насмерть. Старый сталинградский приказ. Так, значит.
   Никольский спросил:
   - Можно у вас оставить мою шинель?
   Мигаев даже глаза выпучил, потом усмехнулся:
   - Конечно, можно! Скидайте шинель и бегите, птенец вы необъяснимый!
   Никольский обиделся.
   - "Необъяснимый птенец"! - бормотал он обиженно, шагая к северо-востоку, где находился первый батальон. - Почему "необъяснимый"? Даже очень странно! Сами вы "необъяснимый"!..
   В кювете у шоссе, обсаженного деревьями, сидели артиллерийские офицеры. Они смотрели в бинокли туда, где, теряясь среди невысоких холмов, проходила железная дорога. Позади низкого виадука медленно шли танки, вздымая гусеницами водяную пыль и с напряжением, через силу, урча.
   "Неужели немецкие?" - подумал Никольский.
   Капитан-артиллерист крикнул хриплым голосом в телефонную трубку:
   - Приготовиться!
   Уходя, Никольский услышал команду: "Огонь!" - и вслед за ней оглушительные выстрелы. Танки были немецкие - вокруг них стали рваться снаряды.
   Командный пункт батальона находился в ходе сообщения, тянувшемся от передней траншеи к роще. Никольский спрыгнул туда и сразу же увидел майора Гарина из политотдела. Майор лежал с закрытыми глазами. Никольский, обеспокоенный, спросил:
   - Что он, ранен?
   - Да нет, свалился, заснул, - ответил кто-то.
   Гарин проснулся, узнал Никольского, очень обрадовался ему и засыпал вопросами:
   - Что там комдив? Знает он, что у нас тут делается? Полковника Плотникова видели? Там все в порядке? Никто не ранен, не убит? В корпусе знают обстановку?
   К ним подошел комбат. Это был высокий, угрюмый, нескладный майор по фамилии Весельчаков.
   При виде его Гарин почему-то смутился и виновато кашлянул. Что касается Весельчакова, то он не глядел на политотдельца, он выслушал Никольского и сказал, что посыльный с донесением послан к Мигаеву. Да и связь уже исправлена. А держаться они будут.
   Раздались орудийные выстрелы слева. Никольский пригнул голову, а Весельчаков сказал, окинув его чуть презрительным взглядом:
   - Это же наши бьют, иптаповцы.
   - Танк загорелся! - доложил наблюдатель из траншеи.
   Весельчаков поднял бинокль к глазам, потом схватил трубку телефона и неожиданно сильным голосом крикнул:
   - Не видишь разве, танки снова идут! - и пошел к передовой траншее, крича: - Петеэровцы, к бою!
   Никольский вскоре двинулся вслед за комбатом. Весельчаков стоял в траншее рядом с невысоким юным сероглазым капитаном. Оба курили.
   - Болванками немец стреляет, - сказал капитан.
   - Осколочных нет, что ли? - раздумчиво сказал Весельчаков.
   Их спокойные и даже не очень охрипшие голоса подействовали на Никольского отрезвляюще. Да, здесь было покойней, чем в штабе полка и в штабе дивизии. А спокойствие это происходило от ясности обстановки - немцы были на виду, и были тем, чем были, не больше того: немцами и немецкими танками.
   Лейтенант воевал всего полгода, а на передний край пришел впервые. И его поразила простота всего, что здесь есть. В сущности это была неглубокая траншея, в которой сидели солдаты. Один лежал, умирая, и что-то говорил заплетающимся языком. На этих солдат работал весь громадный аппарат армии: штабы, артиллерия, инженеры, интенданты, радио и телефон. Все это работало для того, чтобы сидящие здесь люди в замаранных глиной шинелях шли вперед.
   Долго размышлять по этому поводу Никольскому не пришлось. Появились немецкие бомбардировщики. Солдаты с небескорыстным любопытством следили за тем, куда самолеты полетят, в глубине души надеясь, что они пролетят мимо. Однако оказалось, что цель этих черных ревущих сорока пяти "юнкерсов" именно они, маленькие люди в мелкой траншее. Со свистом посыпались кассеты с противопехотными бомбами, и замирало сердце в предчувствии боли и смертельного удара.