Казакевич Эммануил Генрихович. Весна на Одере

   Лес кончился внезапно. По сторонам дороги возникли дома, и дорога превратилась в деревенскую улицу. Только теперь можно было вполне осознать, как хорошо в лесу; хотелось, может быть, остановиться на опушке еще хоть на минуту, на две, насладиться последним призраком безопасности. Но надо было идти вперед, в этот гул и огонь, разгоревшийся за рекой, в громовой рассвет, встававший над Одером..
   Чем ближе к реке, тем окружающий мир становился грозней. И при свете пламени на западном берегу и при робком сиянии встающего рассвета Лубенцов увидел то место, о котором уже ходили среди солдат таинственные, может быть бессмертные легенды.
   Это был знаменитый мост через Одер, к плацдарму. Его называли "мост смерти", и "мост победы", "Берлинский мост" и "адов мост", "смерть сапера" и "Гитлер капут".
   Его строили в прибрежных лесах саперы, русские мастеровые, жившие в землянках и подвалах домов вдоль берега реки. Немцы прекрасно понимали, что означает этот мост, выросший в одну прекрасную ночь над серыми волнами Одера. И они держали его под круглосуточным обстрелом дальнобойной, корпусной и дивизионной артиллерии, беспрерывно бросали на него всю свою бомбардировочную авиацию: тяжелую, среднюю и легкую.
   Немецкие снаряды сыпались вокруг, вырывая сваи, обрушивая в воду прогоны, и всякий раз саперы восстанавливали мост, бесстрашно ползали на его огромной спине, гибли, но не прекращали работы. Это был поистине бессмертный мост, но строили его смертные люди.
   Берег реки был сплошь покрыт воронками и щелями. Здесь стояли зенитные орудия, вокруг которых копошились бойцы зенитной дивизии. В щелях гнездились дизельмолоты для забивки свай, огромные змеи тросов, лебедки и тракторы. В полузасыпанных землей щелях завтракали солдаты.
   Смешанный запах гари, конских трупов, свежеобструганных досок, дыма и солярового масла одурманивал и повергал в трепет.
   Слева и справа от главного моста находилось еще два легких, понтонных. Их разводили на день, укрывая понтоны в береговых зарослях, а на ночь сводили снова. Скрипели канаты. Какая-то часть расположилась в сараях, ожидая переправы. Молодые солдаты тревожно прислушивались к наступившей неверной тишине.
   А у самого настила стояли два офицера, предупреждающие каждого, всходившего на деревянный помост:
   - Скорее, не задерживаться! Как можно скорее!
   Дощатый настил был метров в шесть ширины, без перил, с колесоотбоями по бокам. Солдаты, обслуживающие переправу, с непогашенными фонариками в руках, хотя уже совсем рассвело, тоже торопили проходящих и проезжающих.
   - Скорей, ребята, сейчас начнется концерт!
   Эта забота о людях со стороны людей, которые обязаны были все время находиться здесь, на этом страшном посту, тронула Лубенцова.
   В утреннем тумане на досках настила вырисовывались то очертания убитой лошади, то остов разбитой машины - следы последней немецкой бомбардировки. Орлик, довольно равнодушно взиравший на мертвые человеческие тела, в ужасе шарахался при виде лошадинного трупа.
   На этом мосту, перед лицом смерти, при полной невозможности закопаться в землю, которая всюду является последним прибежищем солдата, мир казался совсем другим, до крайности отвратительным. Здесь теряли чувство юмора даже самые выдержанные и видавшие виды люди.
   На самой середине реки негромкое шарканье ног, скрипенье колес и шелест автомобильных шин были нарушены нарастающим гулом. Справа от моста, в воде, разорвалось несколько снарядов. Черные волны поднялись выше моста и окатили брызгами и пеной всю массу людей. Настил затрепетал. Истошный свист прорезал дрожащий воздух. Орлик затанцевал на месте, порываясь к пропасти. Лубенцов с трудом сдержал его, потом оглянулся на Каблукова. Тот сидел в седле - маленький, напряженный, бледный - и неотрывно глядел на гвардии майора. Лубенцов, как мог, улыбнулся ему. Улыбка, правда, получилась не ахти какая.
   - Держись, - сказал Лубенцов.
   - Есть! - выкрикнул Каблуков срывающимся голосом.
   Люди продолжали двигаться, ускоряя по возможности шаг. Вдруг какая-то машина метнулась влево и с налету ударилась о другую. Снаряд, угодив в реку совсем близко, окатил людей на мосту мощным фонтаном воды. Люди шарахнулись в сторону и назад: путь вперед закрыли две разбитые машины. Послышался вопль раненого. В это время раздался раздраженный, властный голос:
   - Спокойно!
   Посреди моста стояли два генерала. Лубенцов узнал в одном из них Сизокрылова. Второй - тщедушный, бледный, небритый, очень непредставительный генерал-майор с покрасневшими от бессонницы глазами был строителем и начальником переправы.
   - Сбросить машины в реку! - приказал член Военного Совета.
   Солдаты кинулись исполнять приказание. Майор, сидевший в кабине поврежденной машины, подошел к генералу и, приложив руку к фуражке, умоляюще сказал:
   - Товарищ генерал, у меня в машине мины для гвардейских минометов.
   Сизокрылов ничего не ответил. Он следил за солдатами, в страшной спешке работавшими возле машин. Майор все еще стоял с рукой у фуражки. Внезапно Сизокрылов резко обернулся к нему и спросил:
   - Почему вы не помогаете?
   Майор торопливо опустил руку и начал с остервенением толкать свою машину к краю моста. Обе машины одновременно ухнули в воду, и люди, повозки, грузовики быстро двинулись дальше.
   Сизокрылов сказал:
   - Поскорей, но без паники!
   Свист снарядов, одного, другого и третьего, прервал его слова, но Сизокрылов продолжал говорить. И хотя за свистом и разрывами его никто не слышал - все, однако, смотрели на генерала, а он говорил. Когда же снаряды наконец разорвались в реке неподалеку, солдаты услышали все тот же ровный голос, продолжавший:
   - ...выдерживать интервалы и не распускать нюни. Поняли?
   - Поняли! - дружно гаркнули солдаты, чрезвычайно довольные тем, что и эти снаряды пролетели мимо.
   Сизокрылов сказал, обращаясь к начальнику переправы:
   - А вас, товарищ генерал, попрошу без либерализма: все, что мешает любой груз, - прочь и в воду!
   - Ясно, товарищ член Военного Совета, - сказал саперный генерал и гораздо тише добавил: - прошу вас самым настоятельным образом проследовать в мою землянку. Тут небезопасно. Ночью убило полковника - начальника политотдела бригады. Да-с. Очень прошу.
   - Вы полагаете, снаряды опасны только для политработников?
   Они медленно пошли к берегу, но тут Сизокрылов заметил проезжавшего Лубенцова и узнал его. Поздоровавшись с ним, генерал сказал:
   - Мне докладывали о вашем пленном. Полезный немец. Он внес важные коррективы в наше представление о немецкой группировке. Привет Середе и его дочери. Надеюсь, она во втором эшелоне?
   - Да, товарищ генерал, - ответил Лубенцов и сразу обрел то спокойствие, которым славился всегда, но запасы которого, видимо, у него поубавились за полтора месяца лежания в медсанбате.
   Над переправой распространялось облако дыма. Оно все более густело, мощными клубами обволакивая знаменитый мост: то пустили дымовую завесу, заслышав гул немецких бомбардировщиков. Раздались лающие выстрелы зениток, и вскоре - клекот советских истребителей. Где-то, высоко над облаками, завязался воздушный бой.
   Но Лубенцов был уже на твердой земле, на земле плацдарма.
   VI
   Местность, открывшаяся перед Лубенцовым, напомнила ему передовую где-нибудь под Оршей. Это была изрешеченная пулями, перерытая снарядами голая земля, на которой сохранились в целости только многочисленные канавы - по-немецки "грабены", - спасающие низину от затопления водами Одера. Росшие здесь во множестве фруктовые деревья были изломаны в щепы, и цветы яблонь белым пухом летали по краям воронок. На берегах "грабенов" торчали разбитые водяные мельницы.
   В подвале одной из мельниц Лубенцов нашел офицера разведки того полка, который должен был быть сменен дивизией генерала Середы. Офицер рассказал Лубенцову о противостоящем противнике. То была та самая 606-я дивизия особого назначения, недавно пригнанная с западного фронта, о которой вскользь упомянул Фриц Армут.
   Небритое и бледное лицо офицера, да и вообще вся атмосфера в штабе полка многое сказали Лубенцову о том, что пришлось испытать людям здесь, на плацдарме. В течение почти двух месяцев немцы непрерывно атаковали их танками и пехотой, обстреливали и бомбили, но не сумели ни на метр отодвинуть вспять. Штаб полка остался без начальника штаба, его первого помощника, начальника связи и начальника артиллерии: они были либо убиты, либо ранены. Офицер разведки замещал первых двух продолжительное время, пока, наконец, сюда не прислали новых офицеров. Командир полка был ранен, но остался в строю, командуя полком по телефону, со своей койки.
   Остаток дня гвардии майор наблюдал за немцами из передней траншеи, сравнивая то, что он видел, с тем, что было изображено на карте, полученной от офицера разведки.
   Немецкий передний край находился на расстоянии от 70 до 200 метров от нашего. Столько траншей, ходов сообщений и дзотов, столько колючей проволоки и перекопанной земли Лубенцов еще никогда не видел, хотя за войну немало насмотрелся на вражеские укрепленные районы. Немецкая оборона была до отказу насыщена пулеметными точками. На этой низменной серой равнине не осталось ни одного метра непростреливаемой земли.
   Когда стемнело, гвардии майор покинул траншею, нашел в овражке за мельницей Каблукова с лошадьми и, переждав очередной артиллерийский обогрел, переправился обратно на восточный берег.
   Здесь, в лесу, в заброшенной смолокурне, уже устроился командир дивизии с несколькими штабными офицерами. Тарас Петрович был суров и озабочен. Он приехал сюда с час назад, после совещания у командарма.
   Дивизия находилась на марше, а головная походная застава вскоре должна была прибыть. Офицеры то и дело выскакивали на лесную дорогу, посмотреть, не показались ли передовые подразделения.
   Генерал продолжительное время смотрел на привезенную Лубенцовым карту.
   - Что же, - сказал он, - оборона серьезная, ничего не скажешь. Есть над чем поработать, - он посмотрел на Лубенцова, прищурился и проговорил: - А ты слишком много ездишь и бегаешь! Гляди, ногу свою пожалей. Оставайся со мной, а Антонюк пусть побегает.
   Антонюк вскоре приехал на штабной машине. Лубенцов поручил ему составить план разведки, а сам решил поспать. Но когда спустя два часа Антонюк принес ему план, гвардии майор удивился.
   - Что вы написали? - спросил он у своего помощника. - Вы предполагаете год стоять в обороне, что ли? На чёрта вам нужен "язык", когда обстановка и так ясна? Людей только гробить? Надо составить план разведки на прорыв и преследование противника. И заметьте, на разведку в условиях города, большого города, огромного, гигантского, Берлина, понимаете?
   - Приказа о наступлении нет, - хмуро ответил Антонюк.
   - Приказ о наступлении будет, - возразил Лубенцов. - И будет внезапно. И мы окажемся в глупом положении. - Помолчав, он добавил: - Я сам составлю план разведки.
   Тем временем прибывали полки. Они размещались в темноте, в заранее отведенных им районах огромного леса, по-дружески потеснив другие части, пришедшие сюда раньше.
   Шум понемногу улегся. Дивизия засыпала беспокойным сном. Только в смолокурне, где поместились комдив, штаб и политотдел, люди всю ночь сидели над картами, графиками, распоряжениями. Потом и здесь стало тихо.
   На рассвете Лубенцов, закончив составлять план разведки, заглянул в соседнюю комнатушку, где устроился комдив. Генерал сидел у стола, держал возле уха телефонную трубку и спал. Лубенцов, улыбнувшись, решил ослушаться приказа и ушел к разведчикам, которые расположились невдалеке, под соснами. Разведчики тоже спали.
   Мещерский сидел в сторонке и писал.
   - Стихи сочиняете, Саша? - спросил Лубенцов.
   Мещерский смущенно ответил:
   - Нет. Заявку на гранаты.
   - Тоже правильно! - засмеялся гвардии майор.
   Подошел Воронин и доложил капитану:
   - Митрохину нужно сменить один диск. У Семенова и Опанасенко нет ножей. У Гущина маскхалат порвался. Починить надо или выдать другой.
   Лубенцов велел всех будить, вызвал Антонюка и в его присутствии поставил задачу "на период берлинской операции".
   Из смолокурни вышли штабные офицеры. Они направились на плацдарм для приема участка. Потом в лесу снова все стало тихо, и издали могло показаться, что он населен только птицами и белками.
   У лесного озера сидели солдаты. Они умывались, негромко переговаривались между собой. Позавтракали сухим пайком: костры приказано было не зажигать и кухни не топить, чтоб не демаскировать войска. Политработники проводили беседы, развесив на деревьях карты Европы.
   День длился бесконечно долго. Наконец стало темнеть. Солдаты построились. В лесу послышались негромкие слова команд. Батальоны не спеша двинулись по темным просекам к реке. Гром артиллерии приближался. У опушки постояли часа полтора. Прислушивались к тому, что творится на реке. Там было очень шумно.
   В 24.00 дивизии, сосредоточенные в лесу, начали переправляться по трем мостам одновременно. Во время этой безмолвной переправы впервые заговорила часть нашей спрятанной в лесу артиллерии: ей был отдан приказ подавить артиллерию немцев. На рассвете наступила очередь дивизии генерала Середы. Немецкие бомбардировщики свирепствовали во всю. Зенитки ревели. Потом появились советские истребители, и над темными мостами, полными шёпотов и шарканья ног, возникли воздушные бои, жуткие в своей полной отрешенности от земли.
   Но отрешенность эта была кажущаяся.
   Лубенцов, сидевший с наушниками у рации в машине комдива, наткнулся на волну наших летчиков и услышал их разговоры:
   - Костя, у тебя "мессер" на хвосте!..
   - Левей, левей, Ваня!.. Гони его, "юнкерса"!
   Невидимые воздушные "Кости" и "Вани" охраняли пеших. Два немецких самолета низринулись двумя кусками беснующегося огня, и воды Одера слева от переправ поглотили их. Огонь горящих самолетов осветил на мгновенье белые лица идущих по левому понтонному мосту солдат и темные колышущиеся гривы лошадей.
   Вскоре переправились и комдив с Лубенцовым. Лубенцов проводил генерала на НП, к той самой водяной мельнице, где побывал вчера. Сюда приехал и полковник Плотников. Он обошел все полки и должен был опять вернуться на восточный берег: там, в политотделе, происходило совещание парторгов рот.
   - Приезжай и ты туда, - сказал он Лубенцову. - Расскажешь парторгам о противнике. Полезно рассеять убеждение солдат в его слабости. Пусть они знают о дивизиях, брошенных Гитлером с Западного фронта сюда, и об обороне немцев. А оборона здоровая, - покачал Плотников головой.
   Комдив недовольно сказал:
   - Загоняете вы мне моего разведчика! Он и так, смотри, еле ходит!.. Ладно, поезжай на этот раз, а потом от меня ни на шаг.
   Середа с Лубенцовым вышли проводить Плотникова к машине. Туманное утро стояло над плацдармом. Тарахтели пулеметы. Благоухание яблонь смешивалось с гарью недалеких пожаров.
   По соседству с НП, в землянке, расположился штаб одного полка. Рядом разместился штаб другого и тут же штаб третьего, принадлежавшего соседней дивизии.
   В 20 метрах от них находились штабы двух батальонов вместе. По этой тесноте штабов можно было безошибочно определить огромную плотность боевых порядков пехоты.
   Темные силуэты солдат двигались во всех направлениях.
   Лубенцов зашел в штаб к майору Мигаеву. Тот обрадовался приходу начальника разведки дивизии и засыпал его вопросами:
   - Когда наступление? Полосу нам уже дали? Пойдем в лоб на Берлин или севернее?
   Рассказав Мигаеву то, что было известно, - а почти ничего не было известно, - Лубенцов спросил:
   - Капитан Чохов у вас в полку, кажется? - в ответ на вопросительный взгляд Мигаева он объяснил: - Ведь это он меня спас из шнайдемюльской мышеловки... Хороший парень!
   Мигаев, помолчав, сказал:
   - Хотели мы ему дать повышение, комбатом назначить, а страшно как-то. Парень уж больно шальной! В карете ездил, как махновец!.. Так, значит... Правда, за последнее время он здорово изменился, карету свою где-то под Альтдаммом бросил...
   - Ну, и далась вам эта карета, - грустно засмеялся Лубенцов. - Я в этой карете сам однажды ездил...
   Мигаев вспомнил:
   - А, пожалуй, Чохов-то теперь здесь, у меня где-то... Пополнение принимает.
   VII
   Чохов точно был здесь. За пригорком, возле одного из многочисленных "грабенов", он вместе со старшиной Годуновым выстраивал своих новых солдат, чтобы вести их к себе в роту, на передний край.
   - Вас спрашивает майор из штаба дивизии, - сказали ему. - Он у начальника штаба.
   - Что там еще? - спросил Чохов.
   Зайдя в подвал штаба, он увидел Лубенцова с Мигаевым, поднял руку к пилотке и отрапортовал:
   - Капитан Чохов прибыл по вашему приказанию.
   - Никакого приказания не было, - сказал Лубенцов. - Просто я хотел вас повидать. Если вы ничего не имеете против, я совмещу приятное с полезным: понаблюдаю вместе с вами с вашего наблюдательного пункта.
   Чохов смутился, опустил руку и сказал:
   - Пожалуйста.
   И они пошли рядом во главе команды новых солдат. Старшина Годунов замыкал шествие на ротной повозке с продуктами. Каблуков шел рядом с повозкой. Они двигались по болотистой низине, перекопанной снарядами, утыканной разрушенными домиками, скотными дворами, водяными мельницами и перерезаемой узкими каналами.
   Лубенцов, как всегда наблюдательный, обратил внимание на то, что Чохов выглядит старше, похудел и глаза у него подобрели.
   Чохов искоса наблюдал, как разведчик прихрамывает. Капитан только вчера вспоминал о нем, получив для роты напечатанные листовки: руководство по обращению с немецким фаустпатроном. Он знал, что листовка - дело рук гвардии майора.
   "Интересно, встречается ли он с той врачихой?" - подумал Чохов; ему почему-то хотелось, чтобы гвардии майор с ней встречался.
   Сзади перешептывались новые солдаты. Поскрипывали колеса годуновской повозки.
   - Карету, я слышал, вы где-то бросили? - спросил Лубенцов.
   - Под Альтдаммом.
   - Верно, не солидное средство передвижения...
   - Вот именно.
   - Мне про вас Мигаев говорил... - начал было Лубенцов, но Чохов, нахмурившись, сразу же переменил тему:
   - Я слышал, вы пленного взяли?
   - Да, - и гвардии майор рассказал о Фрице Армуте и о том, как немец оплошал, встретив Лубенцова гитлеровским приветствием.
   Чохов удивленно покачал головой и сказал:
   - Мало их били!
   - Не сегодня-завтра добьем, - засмеялся Лубенцов.
   Чохову нужно было зайти к командиру батальона, который разместился со своим штабом в развалинах скотного двора. Лубенцов остался дожидаться его у дороги.
   Весельчаков спросил у командира роты, сколько дали людей.
   - Шестьдесят пять, - ответил Чохов.
   Весельчаков записал эту цифру в полевую книжку. Он беспрерывно курил. Глаша отучила его курить, а теперь, когда Глаши не было, он снова курил не переставая.
   Письма от Глаши он получал часто, но уж слишком веселые это были письма, по его мнению. Глаша писала, что ей хорошо, что она всем довольна и что ею все довольны, особенно же хорошо к ней относится ведущий хирург.
   Глаша писала так потому, что хотела успокоить Весельчакова насчет своей судьбы, но получилось обратное: Весельчаков решил, что Глаша и не думает возвращаться в батальон. Конечно, в медсанбате оно спокойней, и мужчины поинтереснее его - врачи. Умные, чистенькие, а Глаша любит чистоту. Особенно подозрительными показались ему ее частые упоминания о "ведущем хирурге".
   Теперь он стал меньше думать о Глаше: его захватил общий подъем накануне последнего сражения войны.
   В батальон прибывало пополнение. Из штаба полка прибегали офицеры и посыльные. Все были лихорадочно возбуждены.
   Чохов простился с Весельчаковым и вместе с Лубенцовым двинулся дальше к передовой.
   В землянке, где находился командный пункт роты, сидели вокруг радиоприемника четыре лейтенанта и слушали музыку. Это были новые офицеры - заместитель Чохова и три командира взводов. При виде незнакомого майора они встали.
   Лубенцов прислушался к музыке и спросил:
   - Какая станция передает?
   - Берлин, - ответил один из лейтенантов.
   Лубенцов оживился:
   - Очень интересно! Мы уже обратили внимание на то, что Берлин начал без конца передавать музыку Бетховена, Баха и Шуберта, стихи Гёте и Шиллера... Фашистские песни и марши почти совсем исчезли из передач. Мы, разведчики, считаем, что это неспроста. Гитлер вспомнил о германской культуре. В наследники напрашивается. Видно думает, что неудобно нам будет вешать такого липового наследника!
   Лейтенанты удивились: они совершенно не подозревали, что за этой тихой фортепьянной музыкой кроется такой важный политический смысл. Им было интересно слушать начальника разведки - в своем ротном захолустье они редко видели "столичных", то-бишь, дивизионных офицеров. Но нужно было принимать пополнение и распределять новых солдат по взводам, и офицеры ушли из землянки.
   Лубенцов с Чоховым по ходу сообщения направились к первой траншее. Невдалеке били немецкие минометы, изредка ухали пушки, - одним словом, царила привычная утренняя "тишина" переднего края. Далеко на западе пылал горизонт. Это горел Берлин.
   - Бинокля у вас нет? - спросил Лубенцов.
   Тут же к нему потянулась чья-то рука с биноклем. Лубенцов оглянулся. Возле него стоял Каблуков. Бинокль был его, лубенцовский.
   - Учтите, вот там, прямо перед вами, минное поле, - сказал Лубенцов, помолчав. - А эта деревня немецкий опорный пункт. Сильно укреплен.
   - До Берлина шестьдесят верст, - сказал Чохов; почему-то он употребил эту старую русскую меру вместо "километров". Потом вдруг, как бы безо всякой связи с предыдущим спросил: - А сказал вам пленный, где Гитлер?
   - Якобы в Берлине, - ответил Лубенцов, продолжая наблюдать. - И Геббельс там, этот наверняка там, только неизвестно еще, где Гиммлер, Геринг и Риббентроп.
   После минуты молчания Чохов совсем тихо спросил:
   - У вас нет плана-Берлина? Лишнего? Для меня?
   - Есть несколько штук. Вчера я разослал командирам полков по две штуки... Могу и вам уделить - по знакомству, так сказать...
   Чохов сухо сказал:
   - Спасибо. Если можете, передайте план моему парторгу, старшему сержанту Сливенко, он в политотделе дивизии, на совещании парторгов.
   - Прекрасно! Я сегодня как раз буду делать у них доклад о противнике, я разыщу Сливенко и передам.
   Через минуту Чохов спросил:
   - А там, на плане, как написано? По-немецки или по-русски?
   - По-русски.
   - И объекты указаны?
   - Какие?
   Чохов после некоторой паузы ответил скороговоркой:
   - Рейхстаг и правительственные здания.
   Лубенцов опустил бинокль и, улыбнувшись одними глазами, сказал:
   - Все написано. Если хотите, я выделю эти здания красным карандашом. А пока что нанесите на свою карту минное поле и фланкирующие пулеметы...
   Они замолчали, но, замолчав, вдруг с предельной ясностью ощутили, где и накануне каких событий находятся. И сразу отхлынули от сердца все личные дела, забылись и гложущая тоска по любимой женщине, и обида по поводу подлинных и мнимых унижений, и несбывшиеся желания. Торжественный смысл происходящего потряс их, и они посмотрели друг на друга просветленными глазами. Стоило жить, чтобы дожить до этого времени! Стоило испытывать горести и лишения для того, чтобы в эти мгновения стоять здесь, в этой траншее, на ближних подступах к Берлину, и ощущать себя частью огромных, еще дремлющих сил, частью того, что называется Родиной, Россией, Союзом Советских Социалистических Республик!
   Обоим захотелось скорее что-то делать. О чем-то нужно было еще позаботиться, насчет чего-то дополнительно распорядиться. Лубенцов думал: надо еще поговорить с разведчиками, проинструктировать Оганесяна насчет допроса местных жителей, проверить, располагают ли командиры подразделений имеющимися данными о противнике; может быть, придется осаждать Берлин и шнайдемюльский опыт пригодится - надо обобщить этот опыт. Чохов думал о том, что нужно побеседовать с новыми солдатами, объяснить им обстановку, получить ружейное масло, проверить пулеметы, связаться получше с артиллеристами.
   По траншее размещались солдаты нового пополнения. Они, приподнявшись над бруствером, глядели на немецкие позиции и тихонько переговаривались, все еще не в силах свыкнуться с мыслью, что находятся так близко от Берлина.
   - Да, это здорово!.. - произнес один из новичков, высокий широкоплечий солдат.
   Другой сказал задумчиво:
   - Ну и занесла же нас война в такую глушь, под самый Берлин! От дома тысячи четыре километров, никак не меньше!
   - А ты откуда? - спросил кто-то.
   - Я волжский, - ответил солдат.
   Лубенцов улыбнулся, прислушался: засмеется кто-нибудь? Никто не засмеялся. Он простился и пошел к НП.
   VIII
   Совещание парторгов началось утром, часа через три после ночного перехода и сосредоточения в лесу. В охотничьем домике какого-то немецкого буржуя, невдалеке от смолокурни, где расположился штаб дивизии, собрались люди из всех рот и батарей. Майор Гарин принимал их и регистрировал.
   Парторги пришли командами, в касках, с автоматами, винтовками и даже с ложками, как и полагается солдатам.
   Парторги были просто солдатами и сержантами. Но внимательный наблюдатель мог заметить в их уверенных движениях, в их ясном и спокойном взгляде нечто такое, что отличало их от обыкновенных солдат. Прежде всего это был цвет стрелков и артиллеристов. Тут нельзя было ошибиться: эти люди привыкли не повелевать, а понимать и объяснять. Будучи такими же, как все остальные солдаты, и так же не пользуясь никакими привилегиями, они чувствовали, однако, что на них лежала дополнительная ответственность: они были представителями партии большевиков - пусть маленькими деятелями, но все-таки деятелями. И им мало было просто хорошо сражаться и, если нужно, умирать, - они должны были заражать высоким боевым духом своих товарищей. Они были самыми кончиками нервов, проникающих весь организм армии. Слабые и негодные, если такие и попадались, не могли долго оставаться на этом, на первый взгляд, столь невысоком посту. В роте пригодность человека для работы парторга определяется почти немедленно: под огнем, среди непрерывных смертельных опасностей, где человеку подчас еле-еле хватает сил, чтобы отвечать за самого себя, всех подбадривать и за всех отвечать могут только избранные. Вот эти избранные и собрались теперь в немецком охотничьем домике.