Казакевич Эммануил Генрихович. Весна на Одере

   Поздно вечером их вывели из штаба и под охраной повели в другой дом.
   Американский офицер, как потом оказалось, полковник, обратился к Линдеманну на хорошем немецком языке: его удивило, что он видит перед собой гражданского человека. Линдеманн сразу же заговорил по-английски. Полковник пригласил его сесть. Они оживленно разговаривали, и, слушая Линдеманна, американец все повторял задумчиво:
   - Иес... Иес...
   Время от времени полковник бросал на Бюрке и остальных немцев проницательный взгляд маленьких колючих глаз. Немцы, обтрепанные, небритые, угрюмые, стояли рядком у стены.
   "Разведчик", - думал Бюрке, следя исподлобья за американцем. Американец - длинный, худощавый, с черными усиками и тощими волосатыми руками - курил сигарету. Взгляд его на мгновение остановился на Бюрке, и он, усмехнувшись, спросил по-немецки:
   - Ну что, господа? Вырвались из русских рук? Что ж, вам повезло!..
   Он вышел из комнаты. Все тревожно молчали. Полковник вернулся вместе с другим офицером, у которого на груди красовалась колодка с многочисленными орденскими ленточками. Этот был невысок ростом, плотен и весел, он потирал все время маленькие ручки, хватал со стола то одну, то другую бумажку и, пробегая глазами написанное, бросал обратно на стол. Он прошелся мимо стоявших у стены немцев, что-то шутливо говоря Линдеманну. Линдеманн сдержанно смеялся.
   Бюрке не мог ничего понять из того, что говорится вокруг, и тоскливо смотрел то на одного, то на другого, ожидая решения своей участи и все больше волнуясь. Вдруг низенький американец подошел к нему и спросил:
   - Эс-эс?
   - Н-нет, - сказал Бюрке.
   - Знаем, знаем! - лукаво и весело засмеялся американец и опять отошел к столу.
   Дальнейшее произошло быстро и неожиданно. Линдеманн встал, учтиво поклонился, и немцы покинули штаб. Впереди их оказался американский сержант, который, сказав что-то Линдеманну, исчез. Немцы вошли в домик на окраине деревни. Там валялось штатское платье, и Линдеманн быстро сказал:
   - Переодевайтесь.
   Промышленник шепнул Бюрке, что ему, Линдеманну, разрешено отправиться к себе домой, в виллу под Мюнхеном, и там дожидаться распоряжений американских властей.
   - Знаете, что? Отправляйтесь со мной, - предложил Линдеманн и тихо добавил: - Они отнеслись к вам исключительно благожелательно, по-джентльменски, сверх всяких ожиданий. Это люди умные, деловые, не крикуны... С ними приятно дело иметь, не правда ли?
   Бюрке одевался с лихорадочной быстротой. Наконец пошли. Бюрке шел, поминутно оглядываясь: в глубине души он еще подозревал, что это злая шутка и его сейчас остановят. Но его никто не остановил. Все устраивалось прекрасно!
   XXVII
   В дивизии еще ничего не знали о Лубенцове, когда в Потсдам прилетел на самолете член Военного Совета генерал Сизокрылов.
   Берлин уже капитулировал. Немцы повсеместно прекратили сопротивление, и комендант города генерал Вейдлинг вместе со своим штабом сдался в плен генералу Чуйкову.
   Сизокрылов, побывавши в Берлине, приехал сюда, чтобы ознакомиться с положением наших частей западнее города. По дорогам шли многотысячные колонны захваченных и сдавшихся в плен немцев из той группировки, которая предприняла попытку прорваться на запад.
   Генерал Середа доложил члену Военного Совета обо всем случившемся. Только что прибыл приказ о дальнейшем движении дивизии на запад, к Эльбе. Комдив был радостно возбужден, как, впрочем, и все офицеры и солдаты дивизии.
   Солдаты строились. Шоферы заводили машины.
   Уже перед отлетом Сизокрылов спросил:
   - Как поживает ваша дочь?
   - Хорошо, - ответил Тарас Петрович. - Она теперь в Сан-Суси, осматривает дворец.
   Сизокрылов вдруг сказал:
   - Вы бы не отпустили со мной дочь? Ей интересно будет посмотреть на Берлин. - Помолчав, он добавил: - Сегодня прилетает из Москвы жена, и мне бы хотелось познакомить ее с вашей дочкой.
   Комдив сразу же послал машину за Викой.
   Сизокрылов в ожидании девочки прохаживался по зеленому полю аэродрома.
   Анна Константиновна знала уже о смерти сына. В ночь на 1 мая Сизокрылов решился. Он вызвал Москву по телефону. Девушка, работавшая на центральном узле в Москве, соединила его с квартирой. Сизокрылов наперед обдумал все, что он скажет, и хотел начать с поздравления по поводу 1 Мая, но, услышав голос жены, сказал:
   - Это я, Аня. Возьми себя в руки, Аня. Надо все узнать, все узнать!
   Она сразу поняла. И первые ее слова, которые он услышал после вскрика были:
   - Дорогой мой, не убивайся!.. Мы выдержим все!
   Больше она не смогла произнести ни слова, и он сидел, держа телефонную трубку возле уха, и ожидал. Его рука дрожала, и когда зазвонил другой телефон, он снял вторую трубку и, прижимая обе трубки к ушам, с трудом нашел в себе силы, чтобы ответить командующему:
   - Позвоните, пожалуйста, через десять минут. Теперь я не могу.
   Он положил одну трубку, а другую продолжал держать возле уха, наконец сказал:
   - Аня! Дорогая!
   Тогда в трубке послышалось рыдание, и он молчал и думал о том, как хорошо слышно рыдание за столько тысяч километров.
   - Прилетай ко мне, - сказал он. - Возьми отпуск. Хоть на несколько дней. О самолете я распоряжусь.
   Он положил трубку и позвонил командующему.
   - Что нового? - спросил он, глядя на свою руку, которая все еще дрожала.
   Командующий сказал, что только что к Чуйкову прибыли для переговоров начальник генерального штаба генерал пехоты Кребс и два офицера полковник Дуффинг и подполковник Зейферт. Они принесли письмо, в котором написано (командующий прочитал по телефону текст, подписанный Геббельсом):
   "Имеем довести до сведения Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами Советского Союза следующее: первому из не немцев сообщаем Вам, вождю советских народов, что сегодня, 30 апреля, в 15.50, фюрер немецкого народа Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством".
   - Как вы думаете? - спросил командующий. - Правда или врут?
   Сизокрылов сказал:
   - Скорей всего правда. Бежал от ответственности на тот свет - в последние ворота, которые были еще для него открыты. Доложено уже в Ставку?
   - Доложено. Оттуда получана директива: единственно возможные переговоры - безоговорочная капитуляция.
   Первого мая покончил самоубийством Геббельс. На следующий день гарнизон Берлина капитулировал. Сизокрылов вылетал в Берлин, оттуда - в Шпандау и, наконец, - в Потсдам. Здесь он вдруг подумал, что хорошо было бы взять с собой эту милую Вику, дочь командира дивизии. Ему казалось, что присутствие девочки, сироты, не имеющей матери, хоть немножко успокоит материнское сердце Анны Константиновны.
   Вика вскоре приехала. Узнав, зачем ее вызывали, она прямо-таки возликовала, но, подбежав к члену Военного Совета, сочла необходимым как-нибудь скрыть свой восторг и, еле сдерживая сияющую улыбку, чинно произнесла:
   - Спасибо! Я так мечтала побывать в Берлине!
   Самолет стоял невдалеке, распластав огромные белые крылья на зеленой площади аэродрома.
   Вика быстро поднялась по лесенке вверх и уселась на мягкое сиденье. Сизокрылов вошел следом за ней. Моторы загудели, и самолет, пробежавшись по траве, оторвался от земли. Под ним проносились зеленые квадраты полей, леса, блестевшие на солнце дороги, малюсенькие домишки. Тень самолета в ярком солнечном свете бежала по земле.
   Вскоре эта тень зазмеилась по крышам городских домов.
   На аэродроме Темпельгоф члена Военного Совета уже ожидали его машина и бронетранспортер.
   Генералу доложили, что его дожидается только что прибывший из Нойкельна Франц Эвальд.
   Сизокрылов быстро вошел в дом, где находился немецкий коммунист. Они крепко пожали друг другу руки. Оба немолодых, поседевших в испытаниях жизни человека смотрели друг на друга и улыбались друг другу даже с какой-то влюбленностью.
   - Э, да вы еще ничего! - шутливо сказал Сизокрылов. - Крепко держитесь еще!.. И Гитлер с вами не справился!..
   - Не справился, - засмеялся Эвальд. - Кости целые!.
   - Кости что... Вот сердце как?
   Эвальд махнул рукой:
   - Влюбиться нельзя, а работать можно...
   Оба рассмеялись. Сизокрылов тем не менее прекрасно заметил бледность и истощенный вид немецкого коммуниста. Эвальд сразу же начал рассказывать о том, что нашел в Нойкельне несколько старых друзей, беседовал там с молодежью.
   - Конечно, они еще не опомнились, - сказал он, - еще многое им неясно, но если поработать с ними...
   Генерал предложил Эвальду совершить поездку в центр Берлина. Эвальд с радостью согласился. Он хотел попасть в Сименсштадт и Веддинг, "Красный Веддинг", как этот заводской район Берлина назывался когда-то. Каждая улочка там была знакома Эвальду. Он надеялся найти и там кого-нибудь из знакомых, возобновить партийные связи. Следовало связаться с рабочими, поговорить с ними, объяснить им положение.
   Они вышли к ожидавшей в машине Вике, сели и поехали.
   Берлин выглядел, как огромный вооруженный лагерь. Советские войска и войсковые тылы, артиллерия и танки расположились повсюду прямо на улицах и площадях. Среди многоэтажных развалин сновали люди, медленно проезжали повозки. Выпряженные лошади ржали в каменных скелетах домов, погружая морды в охапки сена.
   Обветренные, потемневшие от загара веселые лица приветливо и счастливо улыбались. Регулировщики, стоя на перекрестках, управляли движением. Саперы и специальные команды убирали обломки, разминировали подступы к домам, оттаскивали в сторону разбитые немецкие машины и бронетранспортеры, уничтожали баррикады.
   Эвальд не был в Берлине восемь лет. Правда, однажды, когда его вывозили из тюрьмы Моабит на запад, он видел город из окошка тюремной машины. Это было в 1939 году. Берлин был тогда весь увешан огромными флагами со свастикой: накануне Гитлер захватил Прагу.
   Теперь всюду развевались красные знамена вперемежку с белыми флагами, знаками капитуляции. По правде сказать, Эвальд смотрел вначале на разбитую столицу с некоторым злорадством: вот к чему привело хозяйничанье этого самовлюбленного бешеного кретина и его подручных! Но злорадство тут же сменилось глубокой жалостью к исхудалым женщинам, снующим по улицам, к бедным, худеньким, хотя и крайне заинтересованным происходящими событиями детям, к унылым пленным, плетущимся вереницами по Блюхерштрассе на юг, ко всему истерзанному народу.
   У Эвальда лихорадочно горели глаза. Лицо его было очень бледно.
   По Блюхерштрассе они доехали до Ландвер-канала. Мост через канал был сильно поврежден, посредине взорван, но саперы уже приспособили его для проезда автомашин.
   На площади Бель-Альянс Сизокрылов встретился с другими генералами. Потом подъехал еще один генерал. Он спрыгнул с машины и подошел к члену Военного Совета.
   - А-а, Карелин! - сказал Сизокрылов. - Как дела?
   - Все в порядке, товарищ генерал! - громогласно отрапортовал Карелин, сияя. - Готовы следовать дальше!.. - он вдруг смешался, улыбка сползла с его лица, и он недоверчиво спросил: - Какие будут приказания?
   Сизокрылов усмехнулся и сказал:
   - Не беспокойся, Карелин. Горючее забирать не буду.
   Проехали по Фридрихштрассе. Широкая улица была совершенно разрушена, и через огромные остовы зданий просматривались какие-то другие, тоже разрушенные дома на какой-то другой улице.
   Хотя Вике уже многое довелось видеть на войне, но ее изумляло и пугало это обилие развалин. Она с жалостью смотрела на жителей, бродящих среди руин, и не понимала, где же они, собственно говоря, тут живут. Потом она обратила внимание на сидящего рядом с нею Эвальда, который от истощения задремал. Так по крайней мере показалось Вике. Немец сидел с закрытыми глазами и что-то бормотал.
   Эвальд, однако, не спал. Он просто забыл о том, что с ним находятся люди. Привыкнув к пребыванию в одиночных камерах, он говорил вслух, сам не замечая того. Он проклинал гитлеровцев с их преступным и безумным ведением дел, с их кровожадной и подлой политикой. Он жаловался на свою старость и больное сердце, на то, что голова седая и нет уже тех сил, того юношеского задора, который теперь так нужен для того, чтобы поставить на ноги новую Германию.
   Потом он встряхнулся, открыл глаза и встретил взгляд Сизокрылова. Генерал понимающе кивнул и сказал:
   - Ничего, дружище!.. А отдохнуть вам надо. Обязательно надо.
   Они выехали на Унтер-ден-Линден. Здесь все было настолько забито обломками и раздавленной немецкой техникой, что пришлось оставить машины и пойти дальше пешком.
   Справа посреди улицы возвышался какой-то большой памятник.
   - Фридрих, - сказал Эвальд.
   Они подошли к памятнику. Фридрих II работы Рауха, "старый Фриц", сидел на коне, сухонький и чуть сутулый в горностаевой мантии и треуголке, с весьма задумчивым видом глядя вниз, на обломки, щебень и зияющие окна разбитых домов, а также на бесчисленные вереницы пленных, уходящих на восток в направлении к Шпрее.
   Вика держала за руку Сизокрылова, и генерал, чувствуя в своей руке маленькую руку девочки, шел медленно, приноравливая шаги к коротеньким шагам Вики. Снующие вокруг солдаты останавливались при виде высокого генерала с девочкой, удивленно оглядывали седого немца в штатском, идущего рядом с генералом, и автоматчиков генеральской охраны, шагающих позади с суровым и стройным лейтенантом во главе.
   Эвальд почти не узнавал когда-то роскошные здания, теперь превратившиеся в страшные скелеты. Вот это когда-то было университетом, а это - библиотекой. Театры, рестораны и посольства представляли собой одну и ту же серую груду камня. Над ними висели обрывками разорванные и перепутанные провода. Вот остатки советского посольства. Штат его выехал отсюда в Москву в конце июня 1941 года, предоставив слово Красной Армии.
   Показывая пальцем вдаль, Эвальд сказал:
   - Бранденбургские ворота.
   Вика ускорила шаг. Вскоре они вышли на Парижскую площадь, и пресловутые ворота предстали перед ними во всей своей красе.
   Это было большое сооружение шириной свыше шестидесяти метров и высотой метров двадцать пять. Дорические колонны делили ворота на пять проездов. Сверху вздымали медные ноги четыре скачущих коня. В отверстие, пробитое осколком в голове одного из коней, было вставлено красное знамя, которое полыхало куском огня на фоне серого дыма, все еще стелющегося над городом.
   Возле арки генерал остановился. Вика вопросительно подняла на него глаза, но генерал, оказывается, вовсе не глядел на знаменитые ворота. Он смотрел на советские танки, проходящие под ними.
   Один за другим, сияя красными флажками, проходили советские танки под Бранденбургскими воротами и исчезали в туманной перспективе Шарлоттенбургского шоссе. Танки шли не спеша, как будто даже задумчиво перебирая огромными гусеницами по плитам мостовой.
   Генерал, наконец, оторвал свой взгляд от танков и медленно пошел дальше.
   Миновав Бранденбургские ворота, повернули вправо, к огромному зданию рейхстага, над стеклянным куполом которого тоже развевалось красное знамя, Знамя Победы.
   На массивных ступенях немецкого парламента обедали солдаты. Из котелков валил пар.
   Все засуетились. Из рейхстага показался полковник и еще несколько офицеров. Они направились к члену Военного Совета, и полковник, став во фронт, замысловато отрапортовал:
   - Товарищ генерал-лейтенант, полк, после захвата рейхстага и водружения Знамени Победы над ним, находится на отдыхе.
   - Показывайте своих героев, - сказал Сизокрылов. - Где они, ваши орлы?
   Поднялась беготня, послышались где-то там, на ступенях и внутри, среди стен полуразрушенной громады, короткие, отрывистые приказания, и вскоре к члену Военного Совета вышло несколько десятков солдат и офицеров. Они сошли с широких ступеней и, как бы сызнова оценивая свой подвиг, но теперь уже с точки зрения Военного Совета, косились на мощные колонны и огромной толщины стены рейхстага.
   Тут были сержант Егоров и младший сержант Кантария, два разведчика, водрузивших над рейхстагом это самое знамя, которое теперь развевалось на головокружительной высоте семидесяти с лишним метров. Подошли капитан Неустроев, старший сержант Сьянов, старшие лейтенанты Самсонов и Гусев, сержант Иванов, солдаты Сабуров и Савенков и многие другие. Не было только тех, что пали при штурме и были похоронены теперь в тенистых аллеях Тиргартена.
   Герои штурма шли навстречу генералу спокойные, улыбающиеся, усталые, как черти. Пока Сизокрылов беседовал с ними, Эвальд рассказывал любознательной Вике об этом мрачном массивном здании. Оно было сооружено 50 лет тому назад в стиле итальянского Возрождения, но, конечно, с прибавлением прусской тяжеловесности и торжественной напыщенности.
   Эвальд повел Вику к западному подъезду, где вздымался мощный шестиколонный портик, увенчанный сидящей в седле огромной женщиной Германией, как объяснил Эвальд. Над массивными, теперь широко распахнутыми дверьми возвышался похожий лицом на Бисмарка святой Георгий, убивающий дракона.
   Большой памятник Бисмарку стоял невдалеке. Старый юнкер в кирасирском мундире с палашом в руке мрачно смотрел на Вику с красного гранитного постамента.
   За Бисмарком из густой зелени подымалась высокая колонна, так называемая Колонна Победы, украшенная всевозможными барельефами, и горельефами, повествующими все о том же: о военном величии Пруссии, о ее победах. От колонны на юг шла уставленная по краям статуями аллея, которая называлась Аллеей Победы. Здесь были тридцать два памятника, по шестнадцати с каждой стороны. Позади каждой статуи прусского владыки помещалась полукруглая мраморная скамья с двумя бюстами его соратников или собутыльников. Многие статуи были изрядно повреждены пулями и осколками.
   Эвальд терпеливо называл Вике каждого прусского маркграфа, курфюрста, короля: Альбрехт Медведь, Отто I, Отто II... Позади них на скамейках приютились бесчисленные герцоги, князья, графы и бургграфы, кардиналы и епископы, рыцари и бароны, магистры и пробсты, фельдмаршалы и гофмейстеры, канцлеры и советники.
   Вика находилась в сердце старой Пруссии - чванной, воинственной и жадной до чужого добра.
   Следом за Викой и Эвальдом медленно шли солдаты, прислушиваясь к объяснениям и многозначительно переглядываясь. Один из них подошел ближе и сказал:
   - Геббельса видел. Обгоревший совсем. И мертвый боялся в руки к нам попасть, спалить себя приказал.
   Осмотрев Аллею Победы, Вика и Эвальд вернулись к члену Военного Совета, который все еще оживленно беседовал с солдатами и офицерами.
   - А вы, товарищ генерал, - пригласил Сизокрылова один из солдат, зайдите в гости к нам в рейхстаг.
   Поднялись по ступеням южного входа. Все здесь носило следы недавнего сражения. Под высокими сводами стлался дым только что погашенных пожаров. Кое-где еще горело. Всюду валялась разбитая мебель. Стены и потолки были в зияющих пробоинах.
   Солдаты, показывая генералу то один, то другой закоулок и водя его по огромным комнатам, рассказывали об ожесточенных схватках с засевшими здесь немцами. Потом через кулуары прошли в большое помещение и оттуда по темным полуразрушенным вестибюлям в зал заседаний.
   Это было обширное и высокое помещение, покрытое сверху стеклянным куполом. Полкупола было разбито, и солнечный свет ярким снопом падал на дубовые стены, пробитые осколками, на простреленные орнаменты и гербы.
   С этой трибуны ревел когда-то Адольф Гитлер.
   Но Франц Эвальд вспоминал и многое другое, связанное с этим залом. Эти стены слушали горячие речи Августа Бебеля, Карла Либкнехта, Клары Цеткин, Вильгельма Пика, спокойный и твердый голос Эрнста Тельмана.
   Лицо Эвальда скривилось в непроизвольной судороге. Он поднял глаза на генерала и тихо сказал:
   - Мне пора идти.
   Он хотел немедленно попасть в Веддинг.
   Они вышли из рейхстага.
   - Желаю успеха, - сказал генерал, прощаясь с Эвальдом.
   Эвальд ушел, а Вика, провожая его взглядом, задумчиво произнесла:
   - Если бы все немцы были такие хорошие, моя мама была бы жива.
   Сизокрылов нежно взял ее за руку, и они медленно пошли на Унтер-ден-Линден, где их ожидали машины.
   XXVIII
   Какой это был яркий, необыкновенный день!
   Для Тани он начался с того, что ее на рассвете разбудили выстрелы. Потом прибежала порядком напуганная санитарка, сказавшая, что немцы напали на медсанбат.
   В Фалькенхагене действительно появилась большая группа вооруженных немцев - из тех, что ночью прорвались из Берлина. Медсанбату пришлось выдержать бой с ними. Врачи, сестры и санитары вместе с ветеринарами из расположенного неподалеку ветлазарета и с прачками из дивизионного банно-прачечного отряда заняли самую настоящую оборону и хотя больше кричали, чем стреляли, но немцы тем не менее отступили и исчезли.
   В первые минуты страха Таня сразу же подумала о Лубенцове: где он теперь, не наскочил ли ночью на немцев и как хорошо, если бы он был теперь здесь - уж он разогнал бы всех немцев в два счета!
   Когда все успокоилось - это уже было в полдень, - Таня собралась ехать в Потсдам. Она заранее облюбовала одну из многочисленных трофейных легковых машин, брошенных немцами и во множестве стоявших на улицах города. Рутковский разрешил ей и Глаше отлучиться на день.
   Правда, многие не советовали ей ехать теперь, так как на дорогах еще было тревожно, но ей казалось уже немыслимым иметь возможность повидать Лубенцова и не повидать его.
   Однако в час дня прибыл приказ приготовиться к движению. Дивизия снималась с места: ей предстоял путь дальше, на запад.
   Волей-неволей приходилось отказаться от поездки.
   Но когда Таня складывала свои вещи, к ней прибежала маленькая повариха из Жмеринки и, с трудом превозмогая волнение, сказала:
   - Таня Владимировна, вас кто-то спрашивает! Верховой!
   Таня вспыхнула от радости, думая, что это приехал Лубенцов.
   Она быстро вышла на улицу и издали увидела верхового, но это оказался не Лубенцов, а его молоденький ординарец. Конь был весь в мыле. Таня посмотрела в лицо Каблукову, побледнела и спросила:
   - Что с гвардии майором?
   Каблуков сказал:
   - Не знаю. В него стреляли фашисты.
   - Где он? - спросила Таня.
   - Не знаю. Наверно, уже в штаб перевезли. Он очень плохой. Без сознания. Говорят, что не... не...
   Подошли Рутковский и Маша.
   - Я поеду, - сказала Таня.
   Рутковский пошел к шоферам. Налили бензин в машину. Мария Ивановна побежала искать Глашу. Та пришла, уже готовая ехать с Таней вместе.
   - Карту мне дайте, - сказала Таня,
   Рутковский подал ей карту.
   Каблуков с минуту постоял, потом хлестнул коня и ускакал.
   Таня села за руль, но то ли аккумулятор был слаб, то ли Таня волновалась, - машина никак не заводилась. Тогда машину сзади подтолкнули медсанбатские женщины, и она завелась наконец.
   Выехав из Фалькенхагена, Таня поехала прямо на юг, к магистрали. Дороги были полны солдат. Все двигалось к западу. Солнце ярко светило. Всем было жарко и весело. До Тани доносились смех и шутки. Машина двигалась медленно. Рядом с ней шли солдаты, они заглядывали в окна и, увидев двух женщин, приветливо кивали им головой и шутили что-то насчет мужьев, да женихов, да деток, которые скоро будут.
   - ...а я ему гранатой как влеплю! - сказал чей-то басовитый голос рядом с машиной и продолжал рассказывать, но уже не было слышно, что он говорит, и на смену ему послышался другой, тонкий, почти детский:
   - ...разве это можно - гранатами рыбу глушить?
   И этот голос пропал где-то сзади, и чей-то другой, певучий и озорной, начал рассказ о немецком полковнике, который привел с собой в плен весь свой полк.
   "Я конченый человек, - думала Таня, сжимая руль до того, что у нее побелели руки, - моя жизнь кончена. Жизнь моя кончена. Вся жизнь. Больше ничего не будет".
   Глаша молча сидела рядом, и по ее лицу катились слезы, но она старалась незаметно их смахивать и отворачивалась в сторону. Но и там, за стеклом, шли люди, и некуда было деться с этими слезами.
   Миновав магистраль, они выехали на дорогу, которая была сравнительно пустынна, и Таня поехала здесь очень быстро. На перекрестке она остановила машину и взглянула на карту. Поехала направо. Снова они очутились среди грохота идущих войск. Показалась большая деревня. По улице шли солдаты, и Глаша вдруг вскрикнула:
   - Наши! Наша дивизия!
   Она узнала майора Гарина. Он стоял у крыльца какого-то дома. В руках у него были листовки, которые он раздавал солдатам.
   Таня остановила машину. Глаша вышла и, подбежав к Гарину, сказала:
   - Здравствуйте, товарищ майор! Это я, Коротченкова!
   Он сразу узнал ее, немного смутился, так как чувствовал себя виноватым перед этой большой и доброй женщиной.
   - Ну, как работаете? - спросил он. - Где вы?
   Глаше очень хотелось узнать что-нибудь о Весельчакове, но она прежде всего спросила о Лубенцове.
   Гарин покачал головой:
   - Он к ним с белым флагом вышел, парламентером. Говорят, что убит. Я в штабе дивизии еще не был. Все занят в частях.. Да... Это уже даже не война, а просто чистейший фашизм! Жаль, что стрелявших не сумели захватить. Удрали куда-то! Ничего, мы и до них доберемся!
   Он машинально протянул Глаше листовку и ушел.
   Глаша побежала за ним и спросила:
   - А штаб дивизии где?
   - Снялся с места. Идем на Эльбу. Комдив, вероятно, в Этцине... километров двадцать к северо-западу.
   Глаша вернулась к машине и сказала, куда ехать. Насчет остального она ни слова не проронила. Поехали. Глаша заглянула в листовку. Это был приказ Сталина с благодарностью войскам, взявшим германскую столицу.
   - И нам благодарность, - сказала Глаша.
   Таня сказала: