Казакевич Эммануил Генрихович. Весна на Одере

   Полковник Плотников начал занятия с доклада о международном положении, потом прочитал лекцию Гарин - о партийной работе и задачах ротных парторганизаций. Вечером был объявлен перерыв. Парторги разошлись по своим частям, начавшим переправляться через Одер. Утром они вернулись в охотничий домик.
   Начался второй день занятий.
   Парторги выступали перед своими товарищами, делились опытом работы. Плотников записывал в свою полевую книжку самое интересное из того, о чем они рассказывали.
   Потом начальник разведки дивизии гвардии майор Лубенцов ознакомил парторгов с положением во вражеском лагере, особо отметив вредность существующего среди солдат мнения о легкости предстоящих боев. Вердо, гитлеровская ставка в панике, Гиммлер отстранен от командования армейской группой, но все это не значит, что фашисты сложили оружие.
   Гвардии майор рассказал о лихорадочных оборонительных работах немцев, о том, что на Одер брошены крупные силы, в частности 606-я дивизия особого назначения и мотодивизия СС "Фюрер".
   Парторги старательно записывали все в свои блокноты и тетрадки.
   Вдруг Плотников насторожился: послышался отрывистый вой автомобильной сирены, и возле охотничьего домика остановились машина и бронетранспортер.
   Плотников встал. Дверь распахнулась, и на пороге показался генерал Сизокрылов. Он обвел глазами собрание. Автоматы, винтовки и карабины стояли, прислоненные к стульям и диванам возле каждого парторга участника семинара.
   Генерал поздоровался.
   - Здравия желаем, товарищ генерал! - в ответ отчеканили солдаты.
   Все сели, и генерал начал говорить.
   Член Военного Совета встретил внимательный взгляд Сливенко, и в глазах старшего сержанта увидел такое глубокое понимание и такую чуткую настороженность, что уже не отводил от него взгляда, словно обращаясь к нему одному.
   - Наша близкая победа, - сказал Сизокрылов, - есть ярчайшее утверждение мощи советского строя. Она доказательство того, что справедливое, прогрессивное дело непобедимо. Много было врагов, которые хотели сорвать строительство новой жизни в нашей стране. Не было такой подлости, которую они постеснялись бы применить против нашего государства. Они сооружали вокруг нас "санитарные кордоны", они подкарауливали наших людей на каждом шагу. Наконец в той стране, где мы находимся теперь, они разгромили организации рабочего класса, и 22 июня 1941 года черные полчища хлынули на нашу мирную землю.
   Не думайте, что фашизм является только лишь детищем германского империализма. Это борьба гнилого начала с началом созидательным, борьба прошлого с будущим. Фашизм - это новейшее порождение капитализма вообще, возникшее из его страха перед коммунистическими устремлениями масс. Фашизм - это ударный кулак загнивающего капитализма, его последняя попытка удержаться на поверхности.
   Наша победа - доказательство того, что агрессивным силам угнетения и бесправия противостоит могучая, непобедимая реальная сила. Не только справедливая идея, но и реальная сила!
   Эту силу создала наша партия, партия Ленина - Сталина, взрастившая и воспитавшая нас. Слава этой партии!
   Идея коммунизма вошла в плоть и кровь нашего народа. Она обрела свой дом, - землю, рудники, заводы, лаборатории. На шестой части земного шара возвышается великий советский дом. И мы с вами хозяева этого дома. Хорошо ли мы хозяйничаем? Хорошо, ибо в противном случае мы не очутились бы здесь. Крепок ли этот дом? Силен ли? Да, крепок, силен, иначе мы не сумели бы пройти в таких боях свой путь до фашистской столицы.
   Коммунизм стал могучей силой, и теперь есть все основания думать, что он восторжествует на земле.
   ...Не будем скрывать: мы горды тем, что предсказания гениальных умов о великом будущем России оправдались, что в нынешнее время все самое передовое говорит на русском языке, языке Ленина и Сталина, Пушкина, Белинского и Толстого.
   ...Строительство коммунизма после победы будет продолжаться с удесятеренной силой. Преимущества нашего строя еще удивят весь мир. Порукой в этом мы с вами, воспитанники партии, солдаты Сталина...
   Жестом руки член Военного Совета приостановил начавшуюся овацию и закончил так:
   - Разрешите мне поделиться с вами военной тайной. Наступление на Берлин начнется завтра.
   Эти слова вызвали бурю. Раздались громкие возгласы восторга. Бешено хлопали жесткие солдатские ладони. Люди, идущие завтра, быть может, на смерть, приветствовали боевой приказ как выражение величайшей мудрости и высочайшего смысла.
   Полковник Плотников произнес дрогнувшим голосом:
   - Ввиду предстоящего наступления объявляю совещание закрытым.
   Сизокрылов несколько мгновений смотрел в окно на солдат, уже строившихся в ряды.
   - Начинается последнее сражение, - сказал он. - Завтра вы услышите артподготовку, равной которой еще не знала история войн. По приказанию товарища Сталина здесь сосредоточены небывалые массы техники, - он пожал руку Плотникову: - Желаю успеха. Обращение Военного Совета к войскам вы получите сегодня. Ну, что еще? - он повторил: - Желаю успеха!
   Он пошел к своей машине. Солдаты из его охраны торопливо вскочили на бронетранспортер. Машины вскоре скрылись в лесу.
   IX
   Лубенцов чуть не позабыл о своем обещании, данном Чохову. Когда член Военного Совета уехал, гвардии майор вспомнил о лежащем в полевой сумке плане Берлина.
   Он пошел искать старшего сержанта Сливенко, которого хорошо помнил в лицо еще со шнайдемюльских времен.
   Сливенко в это время дожидался заседания дивизионной парткомиссии. Солдат его роты - Годунова, Семиглава и Гогоберидзе - сегодня должны были принять в партию.
   Они уже прибыли и сидели в тени, под густой елкой. Рядом расположились солдаты из других рот, явившиеся для этой же цели.
   Все трое были взволнованы. Когда приехал генерал Сизокрылов, они очень встревожились: ох, неужели и член Военного Совета будет присутствовать при приеме в партию? Волновались они потому, что не привыкли публично выступать, а тут придется - Сливенко предупреждал их об этом - рассказать свою биографию, а может быть, отвечать на политические вопросы.
   Как ни странно, но больше всех волновался Семиглав, хотя в роте он считался лучшим оратором и в политических вопросах разбирался изрядно. Но и Гогоберидзе был не спокоен, тем более, что даже бравый, хитрый и ничего не боявшийся старшина - и тот подозрительно покашливал, вставал, снова садился, вдруг вздумал угощать их консервами, а сам не ел, хотя в еде был силён.
   Наконец появился Сливенко и предупредил, что заседание вот-вот начнется.
   Здесь, возле елок, и нашел парторга гвардии майор. Он передал ему для Чохова план города Берлина масштаба 1 : 10 000.
   В другое время Лубенцов не отказался бы от удовольствия побеседовать с этим толковым и умным сержантом, который ему очень нравился. Но сейчас было не до разговоров, и гвардии майор поспешил к ожидавшему его Плотникову, с тем чтобы поскорее переправиться на плацдарм.
   Сливенко же со своей тройкой пошел к охотничьему домику, где уже собрались члены партийной комиссии.
   Хорошо еще, что страхи по поводу присутствия члена Военного Совета оказались напрасными: генерал Сизокрылов уехал. Вокруг стола сидели незнакомые офицеры, пять человек: один майор и четыре капитана. У председательствующего майора глаза были ласковые, в морщинках, хотя и довольно острые и немного даже насмешливые.
   Сливенко волновался почти так же, как и его люди. Он их долго и не спеша готовил к вступлению в партию. В минуты затишья читал он им устав партии, речи и приказы Сталина, устраивал придирчивые проверки и следил за ними дружески, но неотступно. Была у него, как он говорил, "думка" сделать всю роту коммунистической. Правда, прибытие пополнения нарушило его планы, но тут он склонялся перед военной необходимостью.
   Во всяком случае, заседание парткомиссии было и для него серьезным испытанием. Он радовался, что три его товарища будут приняты сегодня, накануне наступления, в партию большевиков. Ведь работа парторга в условиях переднего края связана с особыми трудностями. Это - не то, что в шахте, где Сливенко работал парторгом смены. Там народ был постоянный, а здесь...
   Он вспомнил о двух Ивановых - солдате и сержанте, - которых готовил в партию еще перед наступлением на Варшаву. Это были отличные люди, но оба погибли при прорыве.
   Сливенко насторожился, услышав слова майора:
   - Следующий - ефрейтор Семиглав.
   Семиглав вошел.
   Биография его была так умилительно коротка, что вызвала сочувственные улыбки присутствующих.
   - Я родился в 1924 году, - сказал он, - в семье слесаря, в городе Туле. В 1939 году я закончил семилетку, оттуда пошел на завод, где работал слесарем. В 1944 году был призван в Красную Армию. В комсомоле с 1939 года.
   Он изо всех сил пытался добавить еще что-нибудь, но ничего не мог больше вспомнить. О его наградах - двух медалях - говорилось в анкете, зачитанной раньше, да и медали эти висели на груди. То были не ордена, по внешнему виду которых нельзя определить, за что они даны, - на медалях было красным по белому написано, за что: "За отвагу".
   Семиглаву задали несколько вопросов, на которые он ответил, к удовольствию Сливенко, правильно и хорошо.
   Потом Семиглав задумался. Он не знал, стоит ли рассказывать или не стоит об его единственном военном прегрешении. Он в прошлом году потерял противогаз. Солдаты рыли себе землянки, и он положил противогаз на пенек. Противогаз исчез. Правда, этой же ночью их бросили в бой, о противогазе все забыли, и ему удалось достать другой - нехорошо, конечно, но он снял другой противогаз с убитого.
   Проступок не ахти какой, и Семиглава никогда не мучила совесть по этому поводу, но здесь, в большой комнате, наполненной партийцами, под внимательным взглядом председателя, прошлогодняя история с противогазом показалась Семиглаву не такой уж маловажной и очень некрасивой. Более того: ему показалось, что эти люди, и особенно майор - председатель догадываются - нет, даже в точности знают - о его проступке и потому-то поглядывают на него так пытливо.
   Он густо покраснел и рассказал об этом случае.
   - Ну, что ж, товарищ Семиглав, - проговорил председатель, - можете пока идти.
   Семиглав вышел и сдавленным голосом сказал Гогоберидзе:
   - Заходи, тебя вызывают.
   А сам уселся на траву, страшно расстроенный, в полной уверенности, что его в партию не приняли.
   Гогоберидзе вошел в комнату. Сливенко ободряюще кивнул ему.
   Председатель, глядя на Гогоберидзе, на его широкую грудь, увешанную орденами и медалями, подумал о том, как странно, что люди, не робеющие перед лицом смерти, герои, наверняка даже герои, так смущаются перед ним, секретарем парткомиссии, низеньким, худеньким, невоенным человеком.
   Это их смущение было особенно приятно майору: то проявлялось в людях чувство ответственности перед собственной совестью, перед экзаменом на высшее звание - передового человека своего времени. И хорошо, думал майор, что они чувствуют, что можно сдать экзамен на героя, на прекрасного солдата, на искусного командира, но это еще далеко не значит, что ты сдал экзамен на человека передового, на народного вожака. И, наконец, отрадно, что люди понимают, что состоять в партии - это и значит быть лучшим среди своих товарищей; быть принятым в ее ряды означает, что твои качества становятся общепризнанными.
   Эти мысли проносились в голове у майора, когда он смотрел в горячие глаза Гогоберидзе и слушал тихие, робкие ответы этого человека, явно не робкого и в обычное время, несомненно, боевого и задорного. И секретарь парткомиссии, через руки которого проходили самые разнообразные дела членов партии, подумал о том, как важно, чтобы не было в партии людей, позорящих звание коммуниста, - важно для этого храброго грузина и для миллионов таких, как он.
   Наконец вызвали и старшину Годунова. Старшина, как человек, привыкший командовать, вел себя бойчее. Он рассказал о своей жизни, а жизнь эта была жизнью колхоза "Путь Ленина", Алтайского края. Годунов работал бригадиром-полеводом, и бригада его считалась передовой в колхозе и одной из лучших в районе.
   Все это было хорошо, однако Годунов, хитрец, за время своей службы в качестве старшины запятнал слегка свою совесть: случалось, грешным делом, он обманывал интендантское начальство насчет наличия людей в роте, чтобы получить побольше. Он, конечно, понимал, что члены парткомиссии об этом знать не могут, - он не был так наивен, как Семиглав, хотя пытливые глаза секретаря парткомиссии и его немало смущали. Он даже считал, что нужно бы, по совести, рассказать здесь о своих прегрешениях, да не хотелось себя позорить.
   Поэтому он решил, что не расскажет, но дает слово, и, уж будьте спокойны, слово Годунова - верное слово, думал он, обращаясь мысленно к членам парткомиссии, никогда такого с ним больше не повторится.
   Перед парткомиссией в эту ночь накануне наступления прошло еще много людей - совершенно различных и по биографии, и по характеру, и по внешности. Был среди них и человек, повинный в очень крупном проступке, таком, что если бы об этом проступке узнали, он никогда не был бы принят в партию. Но человек этот думал: "Да кто узнает? Кого мне бояться?"
   Однако, увидев спокойных людей, сидящих здесь, и услышав напряженную тишину, царящую в комнате, и негромкий, спокойный голос председателя, человек этот вдруг отчетливо понял: "Узнают! Не теперь, так через год, через два, все равно узнают". И он, обливаясь потом, отвечал на вопросы, а сердце тоскливо рвалось вон отсюда, куда-нибудь в темноту, подальше от этого яркого света.
   Сливенко вышел, наконец, к своим людям и устало сказал:
   - Ну, хлопцы, поздравляю.
   - Что, и меня приняли? - спросил Семиглав, сразу воспрянувший духом.
   - Всех троих.
   - А когда получим партбилеты?
   - Эге, да ты устав забыл! - рассмеялся Сливенко. - До партбилета еще далеко. Получишь кандидатскую карточку. Ночью приедут к нам из политотдела и вручат. Пошли домой! - Подумав, он добавил, переходя на шёпот: Поскольку вы теперь коммунисты, могу вам сообщить военную тайну. Завтра наступление!
   И новые коммунисты пошли к себе "домой", на передовую, счастливые, но не по обычному степенные.
   У переправы свирепствовала немецкая артиллерия. Пришлось переждать в щели у самого берега, пока прекратится обстрел. Один снаряд угодил в мост, и саперы, освещенные дрожащим огнем пожара, боролись с пламенем. Огонь был вскоре потушен, благо воды хватало. Авральные команды ползком спешили к месту аварии с топорами и досками. Под мостом, как муравьи, копошились люди на плотах и лодках, укрепляя сваи.
   С переправы вынесли на носилках, прикрытых плащ-палатками, семь человек убитых. Сливенко и остальные сняли пилотки, вздохнули и пошли к мосту.
   Одновременно с ними к деревянному настилу быстрыми шагами подошел толстый генерал-лейтенант в сопровождении двух офицеров. Солдаты, почтительно откозыряв, остановились и пропустили его вперед.
   - Где начальник переправы? - громко спросил генерал-лейтенант.
   Саперные офицеры, стоявшие здесь, засуетились, кто-то побежал по щели влево, и вскоре из темноты вынырнул низенький, щуплый, небритый генерал-майор. Он поднял тоненькую ручку к фуражке и представился:
   - Начальник переправы генерал-майор инженерных войск Чайкин.
   Генерал-лейтенант поздоровался с ним и сказал:
   - Мне надо поговорить с вами.
   - К вашим услугам, - совсем не по-военному ответил начальник переправы.
   Но генерал-лейтенант молчал, и начальник переправы, поняв его молчание, успокоительно махнул рукой - это все свои, саперные офицеры.
   Тогда генерал-лейтенант сказал:
   - Маршал приказал в течение ближайших дней перебросить на тот берег артиллерию.
   - Мне об этом уже передавали по телефону. Сколько стволов?
   - Шестнадцать тысяч.
   Генерал Чайкин после минутной паузы медленно переспросил:
   - Если я не ослышался, вы сказали?..
   - Шестнадцать тысяч, - повторил генерал-лейтенант.
   Генерал-майор, умиленный гигантской цифрой, чуть заикаясь, сказал:
   - Хорошо-с. Хорошо-с. Пойдемте в мою землянку. Потрудитесь указать мне вес орудий - и я вам укажу пункты переправ...
   Они ушли и вскоре пропали во мраке ночи.
   - Слышали? - спросил Сливенко.
   У него сильно колотилось сердце.
   X
   Генерал Середа, только что получивший приказ о наступлении, находился вместе с офицерами штаба и артиллеристами на передовой, в первой траншее, откуда проводил рекогносцировку. Он не спеша прошел фронт своей дивизии с севера на юг, изучая немецкие позиции и договариваясь с приданными частями о совместных задачах и сигналах взаимодействия.
   Фронт дивизии был очень узок; части лепились друг к другу. Весь плацдарм, насыщенный до отказа войсками, был похож на сжавшуюся пружину, готовую распрямиться и наотмашь ударить по этим притаившимся, темным и выжидающим вражеским позициям.
   На обратном пути генерал в ходе сообщения встретил майора Гарина. Майор нес в руках несколько свертков бумаги.
   - Что это у тебя? - спросил генерал.
   - Обращение Военного Совета.
   Генерал взял из рук Гарина один листок и, облокотившись о стенку хода сообщения, медленно прочитал его. Потом он спрятал листок в карман и быстро зашагал дальше.
   Все встречавшиеся на дороге солдаты и офицеры держали в руках такие же листки. Неподалеку кто-то читал обращение вслух, читал с трудом, почти по складам; начинало темнеть.
   На наблюдательном пункте генерала уже ждали Плотников и Лубенцов. Тут же находились Мещерский, Никольский, артиллеристы и связисты. При свете самодельной лампы кто-то читал обращение.
   Генерал подошел к Плотникову, обнял его, поцеловал и сказал:
   - Итак, Павел Иванович, друг мой дорогой, мы ее кончаем, эту войну.
   Он также обнял и поцеловал Лубенцова, потом спросил:
   - Наводящий от авиации не приезжал?
   Наводящий прибыл минут через десять. Его сопровождали два человека с радиостанцией. Поздоровавшись со всеми, летчик сразу связался по радио со своим штабом. Улыбаясь, с этакой ленцой, он спросил:
   - Ну, как там у тебя? Жизнь идет помаленьку?
   Далекий собеседник ответил, что жизнь помаленьку идет.
   - Слава богу, - восславил господа по эфиру летчик. - Я уже на месте. Связался. Будь все время на приеме.
   Позднее пришел майор - секретарь парткомиссии - с протоколом сегодняшнего заседания. Партийные документы политотдел уже оформил, и полковник Плотников отправился на передовую для вручения их. Телефон непрерывно зуммерил. Части, тыловые подразделения, артснабжение, медсанбат докладывали командиру дивизии о готовности.
   Потом все на некоторое время успокоилось. Комдив сосредоточенно глядел на карту, лежавшую перед ним на столе, а подняв глаза, увидел сидевшего в углу Лубенцова.
   Генерал внезапно прищурился и поманил к себе разведчика пальцем. Когда Лубенцов подошел, генерал спросил:
   - А у нее ты хоть побывал?
   Встретив недоуменный взгляд гвардии майора, генерал сказал добродушно:
   - Ну, ну, не притворяйся! Думаешь, я не знаю? А еще притворяется тихоней!.. Я и вправду думал, что ты только одно и имеешь на уме - свою разведку...
   Лубенцов, ничего не понимая, тем не менее слегка покраснел, и генерал, заметив его смущение, пожалел о своей грубоватой откровенности.
   - Ну, ладно, ладно, - сказал он. - Ежели я задел тебя, прости, больше не буду!.. Но понравилась она мне. Уж я в людях разбираюсь... Я сватом твоим хотел быть... Дело, впрочем, твое... Больше не буду.
   - Про кого вы говорите? - спросил разведчик, даже немного рассердившись.
   Тогда генерал понял, что Лубенцов удивлен всерьез, и удивился сам:
   - Неужели вы до сих пор не встретились?
   Он рассказал о посещении Тани, не называя ее по имени, потому что не знал, как ее зовут. Потом он замолчал, с минуту подумал, вдруг встал и воскликнул:
   - Голубь ты мой, да она же, значит, бедняжка, до сих пор уверена, что тебя нет в живых! - он стукнул себя по лбу и произнес укоризненно: - Ах, как нехорошо!
   Позвонил телефон. Генерал взял трубку.
   - С вами будет говорить сто первый, - сказал ему далекий женский голосок.
   Генерал торопливо посмотрел на новую таблицу позывных - ее сменили перед наступлением - и сразу стал серьезным: - сто первый был командующий фронтом.
   Комдив доложил маршалу о том, что все готово, потом снова стал вызывать свои полки и артиллерийские части.
   Разговаривая по телефону, генерал изредка посматривал на молчаливого, присмиревшего Лубенцова, задумчиво стоявшего возле оконца, где торчала стереотруба.
   Генерал усмехнулся и, положив трубку, сказал:
   - Ты бы посмотрел на ее лицо, когда я ей сказал про тебя! Она побелела так, что я думал, сейчас упадет. При первой же возможности ты должен к ней съездить. И извинись за меня за то, что я ляпнул тогда и этим проявил неверие в силы своего разведчика...
   Лубенцов вышел из подвала. Было темно, тепло и ветрено. Поблизости щелкал какой-то оставшийся на плацдарме храбрец-соловей.
   В темноте возле входа в подвал кто-то пошевелился.
   - Кто здесь? - спросил Лубенцов.
   - Это я.
   - Ах, ты? - узнал Лубенцов Каблукова. - Где кони?
   - В яме поставил.
   - Ты бы спать пошел. Что ты тут делаешь?
   - При вас, - ответил Каблуков.
   Этот тихий ответ смутил гвардии майора. Пристально взглянув на ординарца, Лубенцов спросил:
   - Ты откуда родом?
   - Из Ульяновска.
   - Завтра наступление, знаешь?
   - Знаю.
   - Рад?
   - Да.
   - Родители есть?
   - Мать есть.
   - А отец?
   - Убитый.
   - А невеста есть?
   Каблуков помолчал, потом ответил:
   - Вроде есть.
   "Этому соловью следовало бы улететь отсюда подобру-поздорову", думал Лубенцов, прислушиваясь к щелканью.
   - Где разведчики?
   - Там, подальше.
   - Пойдем.
   Они пошли по ходу сообщения и вскоре услышали голоса разведчиков. Разведчики сидели в ходе сообщения, покуривали и тихо беседовали.
   - А дома-то никому невдомек, - послышался голос Митрохина, - где я сейчас нахожусь... Что они знают? Номер полевой почты - и все.
   - А про то, что завтра наступление на Берлин, - произнес Гущин, - про это они и подавно не знают. Спят все, второй сон им снится. Про такую военную тайну только Сталин знает.
   - Сталин не спит, - сказал Мещерский. - Я уверен, что он думает о нас. Абсолютно уверен.
   - Мне вот интересно, - сказал Митрохин, - когда товарищ Сталин еще тогда, в сорок первом, выступал по радио и тогда же сказал, что победа будет за нами... Знал он это или так, для поднятия духа?
   - Знал, - послышался из темноты голос Воронина. - У него все на учете. Он и экономически все подсчитывал и в военном отношении. Ну и, конечно, для поднятия духа. Потому что ведь мы-то еще не знали!
   После довольно долгого молчания Мещерский сказал:
   - Я за войну много о нем думал. Когда мы отступали, я очень болел душой за него. Мне тогда хотелось увидеть его хоть на минуту и сказать, чтобы он не беспокоился, мы всё, всё сделаем... Он мне снился иного раз.
   - И мне, - отозвался Воронин и, засмеявшись коротким, взволнованным смешком, строго закончил: - Кто мог тогда подумать, что мы под Берлином будем? Он, только он это знал, никто больше...
   Лубенцов подошел ближе и спросил у Мещерского:
   - Разведпартии на местах?
   - На местах, - сказал Мещерский, вставая.
   Лубенцов сказал:
   - Советую вам сходить к канаве и помыть ноги. Завтра ходьбы много будет.
   Солдаты сняли сапоги и пошли к соседнему "грабену". Рядом с "грабеном" стояли покрытые ветками пушки. Их длинные тонкие стволы с просветами надульных тормозов ясно вырисовывались на фоне неба.
   Лубенцов услышал голос Митрохина, добродушно сказавшего:
   - Ох, и пушек понатыкано! Больше, чем людей! Подняться страшно вдруг возьмет, дура, выстрелит, и по башке...
   Над головой, где-то очень высоко, прогудели немецкие самолеты.
   - Листовки сбросили! - услышал Лубенцов возглас Мещерского.
   Вскоре Мещерский вынырнул из темноты с листовкой в руке.
   - Вы здесь, товарищ гвардии майор? - спросил он.
   Он подал Лубенцову листовку. Лубенцов опустился на дно траншеи, чиркнул спичкой и громко расхохотался.
   Смеялся не он один.
   Листовки эти вызвали хохот всего переднего края. В них говорилось: "Переходите на нашу сторону!" Сообщался пропуск для перехода фронта. "Мы гарантируем перебежчикам жизнь, хорошее питание и медицинскую помощь".
   Не иначе, то были листовки 1941 года, заготовленные впрок в миллионах экземпляров. Теперь этот лежалый товар разбрасывался на Одере, в 60 километрах от германской столицы, в ночь на 16 апреля 1945 года!