Страница:
- Пошли к аппарату, - сказал Сизокрылов.
Все, как по команде, поднялись с мест и вышли вслед за Сизокрыловым и Сергиевским в другую комнату. Лубенцов снова остался один и снова почувствовал себя неловко от своей ненужности и случайности своего пребывания здесь. И опять приоткрылась дверь, и полковник-танкист позвал его, шутливо сказав:
- Чего же вы всё отстаете? Член Военного Совета каждый раз спрашивает про вас...
Лубенцов, растроганный вниманием генерала, который, несмотря на множество дел, помнил о каком-то едва знакомом майоре, пошел вслед за всеми. Генералы столпились в небольшой комнатке. Сизокрылова не было. Царило напряженное молчание.
- С товарищем Сталиным говорит, - вполголоса сообщил кто-то из стоявших поближе к двери.
Кто-то посмотрел на свои часы. Его примеру почему-то последовали все, в том числе и Лубенцов. Время было позднее - вернее, раннее - четыре часа утра. Все переглянулись, во взглядах читалась одна, обрадовавшая всех мысль: Сталин бодрствует.
Наконец показался Сизокрылов. Обведя взглядом присутствующих, он сказал:
- Директивы получены следующие: выйти на Одер во что бы то ни стало и зацепиться за Одер. Не ввязывайтесь в бои за укрепленные города, обтекайте их и двигайтесь вперед. Шнайдемюль, Дейч-Кроне, Ландсберг, Кюстрин обойти. Возьмем эти пункты пехотой. Ваше дело - уничтожать немецкие резервы на подходе к укрепленным районам, резать оборону немцев и, главное, выйти на Одер. Разведка сообщает о величайшей растерянности Гитлера и его штаба.
Он замолчал, потом произнес слова, заставившие всех насторожиться:
- И учтите - не одного только Гитлера. Те, кто раньше, когда мы истекали кровью, всячески оттягивали открытие второго фронта, теперь торопятся изо всех сил вперед... Нетрудно понять, что любой ваш танкист, ремонтник, снабженец делает сегодня большую политику.
- А теперь поедем к уральцам и оттуда - домой, - сразу переменил тему Сизокрылов и, отыскав глазами Лубенцова, кивнул ему.
- Вы не останетесь у нас до утра? - спросил Сергиевский. - Отдохнете немного...
- Нет, надо ехать, отчитаться перед Военным Советом. Да и вам пора, пожалуй, менять командный пункт и продвигаться дальше на запад.
- Есть!
Сизокрылов сказал, обращаясь ко всем остальным:
- Вы свободны, товарищи.
Генералы простились и ушли все, кроме Сергиевского. Сизокрылов медленно пошел в комнату, где они раньше ужинали. Сергиевский после некоторого молчания произнес изменившимся голосом, нервно теребя оказавшуюся у него в руке небольшую, скрученную в трубку карту:
- Товарищ генерал, гвардии лейтенант Сизокрылов, погиб геройской смертью. Его танк с ходу ворвался на переправу и...
- Мне всё передавали по телефону весьма подробно, - устало сказал Сизокрылов.
- Это случилось третьего дня в шестнадцать тридцать. Я немедленно приказал доложить вам.
- Мне доложили. - Помолчав, Сизокрылов сказал: - Вам передали мою просьбу, чтобы полк не сообщал пока о случившемся в Москву моей жене?
- Да, товарищ генерал, - большое, чуть рябоватое лицо Сергиевского на мгновение дрогнуло. - Распоряжение об этом передано.
Они молча оделись и вышли на улицу. Было ветрено и сыро. Моторы автомашин потрескивали в предрассветном мутном тумане. Автоматчики уже сидели на своих местах в бронетранспортере. Молодой лейтенант стоял, вытянувшись, у генеральской машины. Завидев генерала, он приложил руку к ушанке и доложил:
- Бронетранспортер готов к дальнейшему следованию.
Сизокрылов спросил:
- Не обидели вас танкисты? Накормили?
- Так точно, - с полной серьезностью ответил лейтенант.
- Тогда поехали.
X
Впереди двигался трофейный "хорх" Сергиевского, за ним - эмка командира уральской бригады, а следом - машина члена Военного Совета и бронетранспортер. Лубенцов по-прежнему сидел рядом с шофером, хотя ему теперь не нужно было следить за дорогой.
Все, что он видел и слышал у танкистов, - рассказ о "зеленой улице" от Урала до Германии, ощущение необычайной силы и быстроты танкового удара, разговор со Сталиным отсюда, из далекой польской деревни, и, наконец, неожиданно открывшееся Лубенцову горе Сизокрылова - всё это глубоко поразило гвардии майора и казалось ему связанным одно с другим неразрывными узами. Даже забота генерала о своих автоматчиках и внимание его к нему, Лубенцову, приобретали некое необычайно важное значение и тоже представлялись гвардии майору имеющими прямое отношение и к Сталину и к непреодолимой силе нашего наступления.
Мысли его были прерваны могучим "ура". Машина остановилась. На лесной поляне, куда они въехали, стояли танки. Красные флажки развевались на башнях. Танкисты в новеньких замшевых шлемах ровным строем замерли возле своих машин. Впереди всех, с развернутым красным знаменем, стоял высокий танкист. С хвойных деревьев осыпался потревоженный криками снег.
Сизокрылов медленно вышел из машины и неожиданно громко, ясным и спокойным голосом, словно проводя дружескую беседу, начал говорить:
- Товарищи танкисты! Я буду краток, потому что время не ждет и вам надо двигаться. Я только что говорил по телефону с товарищем Сталиным. Перед вами поставлена задача величайшей важности: в ближайшие дни выйти на подступы города Берлина.
Лес огласился могучими рукоплесканиями и криками "ура". Переждав минуту, Сизокрылов продолжал:
- Ваши товарищи совершили гигантский прыжок от Вислы. Вы, прибывшие по сталинской "зеленой улице" с Урала сюда, должны вместе с ними довершить дело. Военный Совет уверен, что вы справитесь со своей задачей потому, что вы принадлежите к армии коммунистов, сталинцев - людей, не знающих преград. Вы, танкисты, - ударный таран армии трудящихся, впервые в истории взявших власть в свои руки и сумевших создать такую грозную силу, которой не страшны никакие военно-политические комбинации возможных врагов. Вы сейчас выступите в свой славный нелегкий поход. Военный Совет желает вам успеха.
- Разрешите выполнять? - спросил Сергиевский.
- Выполняйте.
Член Военного Совета сел в машину, и они поехали. А сзади послышалось хлопанье моторов и гул, от которого снова затрепетал лес, осыпая снегом танки, бронетранспортеры, "катюши" и самоходные орудия.
Перед расставанием генерал Сергиевский сунул Лубенцову в руку свернутую дудкой карту.
- Для члена Военного Совета, - шепнул он ему.
Пока Сизокрылов прощался с танкистами, Лубенцов успел заглянуть в эту карту. Карта масштаба 1 : 50 000 воспроизводила меленький район с ветряками и рощами. Посредине ее красным карандашом был сделан крестик, над которым каллиграфическим почерком топографа было написано: "Здесь похоронен 2 февраля 1945 года гвардии лейтенант Сизокрылов Андрей Георгиевич".
Колеса мягко шелестели по мокрому снегу. Светлело все заметней. Искоса посмотрев на члена Военного Совета, Лубенцов увидел, что тот опять сидит с закрытыми глазами.
Генерал Сизокрылов старался не думать о сыне. Но это значило все время думать о нем. Он вскоре понял это, но по-прежнему пытался отвлечь себя другими, очень важными служебными мыслями: о горючем, о взаимодействии танков с авиацией, о необходимости подогнать пехоту, не дать ей отстать от танковых частей.
Но мысль о гибели единственного сына неотвратимо возникала из-под вороха других мыслей. Иногда она на мгновение сметала все остальное и оставалась совсем одна, во всей своей страшной обнаженности. В один из таких моментов генерал, не выдержав, застонал, но тут же открыл глаза и торопливо сказал, обращаясь к своему адъютанту:
- Не забудьте, как только приедем, распорядиться от моего имени о немедленном обеспечении Карелина горючим.
- Есть, - ответил полковник.
- Вот мы едем по Германии, - продолжал Сизокрылов, - и даже сами полностью не осознаем значения этого факта... Тут дело не только в победе нашего оружия, а в победе нашего духа, образа мыслей, системы воспитания народа, нашего исторического пути. Невольно вспоминается восемнадцатый год, когда могучая германская империя (кстати, значительно более слабая, нежели империя Гитлера) нависла над молодой Советской Россией. Ленин и Сталин тогда настояли на заключении мира с Германией... Несчастного мира, как назвал его Владимир Ильич... Наши вожди пошли на этот мир потому, что понимали: главное - сохранить и укрепить нашу Родину, построить социализм, то есть такой строй, который способен обеспечить победу над любым врагом... И вот мы в Германии.
Генерал находил в этих воспоминаниях и исторических сопоставлениях силы для того, чтобы держать себя в руках. Они, эти воспоминания, напоминали ему о том, что он деятель великой партии и не к лицу ему забывать об этом при любых обстоятельствах.
"Нелегкое дело, - думал генерал, болезненно морщась, - в моем положении оставаться спокойным, трезво мыслящим руководителем, который выше всяких земных несчастий. Трудно приходится генералам... А генеральшам?" - подумал он вдруг, вспомнив о жене.
Когда Андрей окончил танковое училище, Анна Константиновна робко попросила мужа взять сына к себе. "Пусть он будет с тобой, - сказала она краснея. - Ведь тебе полагается иметь каких-то там адъютантов". Она хорошо знала мужа и именно потому так робко заговорила с ним о сыне. Действительно, как она и могла ожидать, он рассердился и сказал с упреком: "Ты ведь знаешь, Нюра, что я никогда на это не соглашусь. Да и Андрей - ты это тоже знаешь прекрасно - не пожелает прятаться от войны за генеральской спиной, а за отцовской - тем более..."
Жалел ли он теперь об этом своем ответе? Нет!
И все-таки страшно было думать о жене теперь и тяжко было оправдываться перед ее материнским горем.
Сизокрылов сжал зубы и с трудом открыл глаза. Было совсем светло. Они миновали городишко с памятником "победителям Седана". По дороге тянулись обозы. Повозки тихо поскрипывали. Русый затылок майора-разведчика опять напомнил генералу о сыне. Генерал сказал:
- Вашей дивизии, майор, придется, видимо, осаждать крепость Шнайдемюль. Это один из наиболее укрепленных пунктов так называемого Восточного вала. Учтете это при составлении плана разведки. - Помолчав, он добавил: - Ориентируетесь вы ночью превосходно. Это делает вам честь, как разведчику.
Машина подъезжала к деревне, где вчера вечером располагался штаб дивизии. Шофер замедлил ход. Лубенцов положил возле него свернутый в трубку лист карты и кивнул в сторону генерала. Шофер понимающе наклонил голову.
- Передайте привет Середе и Плотникову, - сказал Сизокрылов, пожимая майору руку.
Лубенцов вышел из машины и мельком увидел, что одновременно с бронетранспортера соскочил Чибирев. Приложив руку к шапке, Лубенцов ждал, пока проедут машины. Наконец они скрылись из виду.
Чибирев сказал:
- Мне автоматчики про него рассказывали. И про сына его... М-да... он закончил неожиданно коротко и тихо: - Это человек.
Они вошли в деревню, но штаба дивизии здесь уже не было. Корпусные связисты, бредущие с катушками провода по посыпанному снегом полю, сообщили, что дивизия на рассвете ушла вперед и штаб переехал в другую деревню, западнее.
Лубенцов решил зайти в тот дом, где вчера стояли разведчики: может быть, кто-нибудь там еще остался. Они зашли. Дом стоял пустой и холодный. Все так же валялись перины и, похрипывая, стучали стенные часы.
- Что ж, пойдем ловить попутную машину, - сказал Лубенцов.
В этот момент он заметил в дальнем углу комнаты, на одной из перин, спящего человека.
- Э, да тут кого-то забыли, - произнес Чибирев и подошел к закутанной в одеяло фигуре.
Глазам удивленных разведчиков предстало смешное и испуганное лицо. То был пожилой немец в очках, небритый, с женским платком на голове. На платок была надета черная мятая шляпа. Увидев разведчиков, он вскочил, снял шляпу и вежливо раскланялся. Чибирев ухмыльнулся. Из бормотанья немца Лубенцов понял, что немец - хозяин этого дома. Напуганный всем происходящим, он ушел в лес, а теперь, когда стало тихо, вернулся домой.
- Uhrmeister, - говорил немец, показывая пальцем поочередно то на себя, то на стенные часы.
- Часовщик, - перевел Лубенцов своему ординарцу.
- Рабочий, значит, человек, - перестал ухмыляться Чибирев и вынул из кармана ломоть хлеба.
- Данке шён, данке шён, - поблагодарил немец.
- Дам по шее, дам по шее, - буркнул Чибирев, передразнивая немца; видимо, он был несколько недоволен своим слишком либеральным поступком.
Разведчики ушли, а часовщик остался стоять, жуя хлеб и бормоча про себя непонятные слова.
XI
Когда русские скрылись из виду, немец еще с минуту постоял, прислушиваясь, потом опустился на перину и долго сидел неподвижно.
Его лицо потеряло выражение подчеркнутого испуга и нарочитой дурашливости. Но даже и теперь его бывшие сослуживцы вряд ли могли бы узнать в смешно одетом и опустившемся старике Конрада Винкеля (No 217-F) из особого R-отделения разведывательной службы штаба армейской группы.
Увидев входящих русских, Винкель решился было назвать себя и сдаться. Потом он все-таки передумал, до трепета испугавшись того, что произойдет, и выдал себя за хозяина дома. Ему пришло в голову присвоить профессию часовщика при виде многочисленных стенных часов и потому еще, что в течение своих трехнедельных странствий он не раз убеждался, что русские хорошо относятся к людям рабочих профессий.
Он был растерян и душевно разбит. То, о чем он мог догадываться и раньше, теперь стало до ужаса несомненным: Германия побеждена. Но даже не это так удручало его. То, что происходило, было больше, чем военное поражение, - это было крушение надежд и чаяний поколения немцев, к которому справедливо причислял себя Винкель.
Конрад Винкель всю жизнь прожил в Данциге. Немцы "вольного города", разжигаемые гитлеровской пропагандой, непрерывно возбуждаемые агентами Гесса, Розенберга и Боле, преисполненные ненависти к конкурентам полякам, - были настроены крайне шовинистически. Несмотря на осторожные увещания отца, человека умного и скептического, молодые Винкели - Конрад, Гуго и Бернгард - с упоением маршировали в батальонах гитлеровской молодежи и штурмовых отрядах, кричали "хайль Гитлер", рассуждали о великой миссии Германии в Европе. Раньше довольно спокойные и прилежные в учебе парни превратились понемногу в отравленных дикими предрассудками бесшабашных гитлеровских молодчиков.
Эти прилизанные, малокровные, прилежные, долговязые, в меру испорченные юноши вообразили себя непобедимыми, грозными, бестрепетными "белокурыми бестиями". Культ насилия стал их жизненной философией. Мания величия, ставшая государственной доктриной, магически подействовала на молодых олухов от Кенигсберга до Тироля.
По правде сказать, среди этого угара Конрад, старший из братьев (в 1938 году ему уже было 25 лет), в глубине души несколько сомневался. Ему многое не нравилось. До него доходили слухи об эсэсовских зверствах, о концлагерях, о массовых расстрелах и выселениях. Правда, он старался не очень приглядываться к действительности - это было бы опасно. Свойственная ему чисто бюргерская вера в дутые авторитеты не позволяла сомневаться слишком сильно. Раз рейхсканцлер, чей авторитет так велик д а ж е з а г р а н и ц е й (в этой ссылке на заграницу таилась, кстати говоря, ядовитая капля неуверенности в подлинном авторитете фюрера), раз профессора, ученые, писатели, старые рейхсминистры фон Бломберг и фон Нейтрат (старым доверяли больше, чем новым, они были посолиднее), раз генералы рейхсвера, да и сам Гинденбург, призвавший Гитлера к власти, раз все они говорят "так надо", - чего же тут сомневаться?!
Для блага Германии нужно уничтожение целых народов - что же делать? Надо убивать? По-видимому, без этого обойтись нельзя. Необходимо обманывать? Что ж, дураки на то и созданы, чтобы их обманывали.
Вот этими и другими мыслями, софизмами, вывертами Конрад Винкель и ему подобные заглушали в себе голос совести, иногда нашептывающий неприятные вещи.
Конечно, если бы можно было еще и воевать чужими руками, было бы совсем хорошо. Но нет, воевать приходилось самим.
Гуго, Бернгард и Конрад один за другим ушли в армию. Бернгард, впрочем, воевал не долго: ему оторвало обе ноги, и он вернулся домой, основательно усомнившись в целесообразности решения спорных вопросов путем войны. Конрад вначале служил при штабе квартире генерал-губернатора бывшей Польши доктора Франка, в Кракове. Ему очень пригодилось знание столь презираемого им польского языка. При последней "тотальной" мобилизации, летом 1944 года, его перевели на разведывательную работу в штаб армейской группы. Там же он прошел краткий курс шпионских наук, а потом занимался контрразведывательной службой во фронтовых тылах германской армии.
Отступление немецких армий до линии Вислы, конечно, глубоко обеспокоило Винкеля. Как разведчик, он знал, что газетные статьи о том, что русские после такого рывка уже не в силах наступать, не соответствуют действительности. Однако он был уверен, что оборона на Висле - могучая и непреодолимая сила. Три недели назад, когда германские армии стояли на Висле, Конрад Винкель не предполагал, что эта могучая оборона рассыплется прахом под ударом русских. Правда, удар был очень силен. Штабные офицеры, бывшие во время атаки русских на переднем крае или поблизости от него, рассказывали страшные подробности. Советская артиллерия и авиация буквально смели всё на своем пути.
Тринадцатого января Винкель, находившийся при штабе группы, встретился со своим младшим братом Гуго, недавно награжденным дубовыми листьями к железному кресту. Гуго приехал в штаб по какому-то поручению.
Утром четырнадцатого они услышали отдаленный могучий гром артиллерии.
- Началось, - сказал Конрад бледнея.
Гуго, прислушиваясь, покачал головой и сказал:
- Даже если русские прорвутся кое-где, мы их остановим на линии Бромберг - Познань и в Силезии, превосходно приспособленной к обороне...
Правда, Гуго ни словом не упомянул о фюрере: он надеялся только на военное командование.
- Наши генералы - люди опытные, - сказал он, торопливо застегивая мундир. - Они организуют оборону на новых рубежах. Ну, до свиданья. Я поехал. Надеюсь, увидимся.
Через два часа стало известно, что русские прорвались на широком фронте.
Но даже и теперь Винкель считал, что положение вовсе не катастрофично. До Германии далеко, русские выдохнутся. "Восточный вал" огромная цепь долговременных сооружений на старой германской границе - уж во всяком случае преградит русским путь к жизненным центрам империи.
Штаб между тем подозрительно заволновался, а к вечеру лихорадочно заторопился. Грузили в машины что попало. Нервозность, дикая спешка и бессмысленная толчея царили везде.
В этот момент Конрада вызвал к себе полковник Бем. Беседа происходила в подвале, так как русская авиация, видимо нащупав местопребывание штаба, почти беспрерывно бомбила деревню. Конраду было приказано надеть гражданскую одежду и направиться с радиостанцией в Хоэнзальца - польский город, называвшийся прежде Иновроцлавом, - с заданием сообщать по радио о продвижении и составе русских войск. Шифр прежний. Полковник вручил Винкелю документы на имя Владислава Валевского, варшавского маклера по продаже недвижимости. Ему надлежало под видом беженца из Варшавы обосноваться в Хоэнзальца у поляка - торговца, тайного немецкого агента, который и приютит его. При этом полковник сообщил, что в соседний город Альтбургунд (польский город Шубин, тоже переименованный на немецкий лад) уже отправлен с таким же заданием лейтенант Рихард Ханне, который проживает там под видом автомеханика поляка. Дав Винкелю три явки в Германии на случай, если ему придется идти дальше на запад, полковник отпустил его. Винкель побежал сломя голову к указанному ему дому. Майор Зиберт, уже влезавший в машину, неохотно слез, крикнул: "Дать рацию!" - и тут же уехал. Мрачный штабс-фельдфебель указал Винкелю на дюжину лежащих на полу раций и потребовал расписку. Винкель сел писать расписку. Кругом все гудело от взрывов русских бомб. Штабс-фельдфебель, подумав, сказал:
- Ладно, берите без расписки.
Винкель растерянно посмотрел на рацию. Как ее тащить? На счастье, он заметил во дворе старую садовую тачку. Он положил рацию и батареи на эту тачку и, толкая ее перед собой, пошел в отделение "II-б". Бем уже уехал. Возле машин бегали люди, не желавшие отвечать на вопросы. Наконец появился оберлейтенант Гаусс, коллега и приятель Винкеля.
- Ты куда? - спросил Гаусс вполголоса.
- В Хоэнзальца. Радиостанцию тащу с собой.
- Я в Вартегау, в Гнезен*, - и еще тише: - Дело - дрянь. Ты хоть по-польски знаешь хорошо, а каково мне с моим польским языком, от которого за версту разит старушкой Саксонией... Я ему говорю: я по-чешски умею... Вы меня в Чехию пошлите. А он еле дышит от страха... Уехал, дьявол! Говорить не с кем. Я слышал: русские завтра будут здесь. В общем - пошли. В соседней деревне нас ждет Крафт с машиной.
_______________
* Переименованные немцами Познанщина и город Гнезно.
Они вошли в дом, выбрали себе гражданскую одежду среди валявшихся здесь вещей и переоделись. Винкель завернул в одеяла свою рацию. Они вышли из деревни. По дороге нескончаемым потоком шли разгромленные части регулярных войск. Машины яростно сигналили, разгоняя мрачно шагаюшую пехоту.
Солдаты приняли Винкеля и Гаусса за поляков. Какой-то фельдфебель даже пригрозил им расстрелом и велел сойти вон с дороги.
- Шпионы, - бормотал фельдфебель, - я вам покажу.
Винкель не на шутку струхнул. Действительно, они должны были вызывать подозрения. А если кто-нибудь из солдат пороется в тачке и обнаружит радиопередатчик - расстреляют в два счета, не выслушивая никаких оправданий.
Регулировщиков движения на дорогах не было. Иногда какой-нибудь офицер пытался установить порядок, но его никто не слушал. Из кюветов торчали брошенные машины и пушки. Дальше, в воронке от бомбы, валялись книги, - видимо, имущество какой-то бежавшей роты пропаганды: евангелические и католические молитвенники, солдатские календари. Одна из книг была раскрыта, и портрет фюрера, измазанный грязью, глядел дикими глазами на проходящих людей. Винкель отвернулся.
Солдаты исподлобья смотрели на проезжавшие грузовики с мебелью, коврами, пальмами, фикусами - имуществом бегущих на запад гауляйтеров, комендантов и начальников зондер-команд. На дюжине грузовиков проследовали гарнитуры, красного дерева какого-то гауляйтера, говорили, что самого доктора Ганса Франка. Великолепные резные шкафы, столы и шифоньеры тончайшей работы медленно покрывались мокрым снежком. Из-под столов и кресел гогоча вытягивали головы большие белые гуси.
На хуторе, в святая святых отделения, куда не допускался под угрозой расстрела никто посторонний, было полно народу - интендантских чиновников, солдат, хохочущих пьяных женщин. Оказалось, что эвакуируется воинский публичный дом.
- Неужели Крафт уехал? - бледнея от ужаса, спросил Гаусс.
К счастью, Крафт еще не уехал. Среди сутолоки и шума он один сохранял видимость спокойствия. Он стоял перед камином в своей комнате и сжигал горы бумаг, лежавших стопками вокруг него. Он кивнул переодетым офицерам и сказал:
- Сейчас вас отправлю. Русские близко.
Он критически оглядел их, сделал несколько замечаний насчет одежды, посоветовал Гауссу не так уж выкатывать грудь колесом: "Помните: вы штатский". В ответ на жалобу Гаусса, что тот плохо говорит по-польски, он развел руками и хмуро сказал:
- Ничего не поделаешь. Приказ - послать вас в Гнезен. Отменить не могу, а начальники все разъехались. - Помолчав, он повторил: - Русские близко.
- Как вы думаете, их скоро остановят? - поинтересовался Гаусс.
Крафт посмотрел на него долгим сумрачным взглядом своих белых неподвижных глаз и сказал:
- Надо выполнять приказы... Наши на западе бьют американцев в Арденнах, а тут вдруг - русское наступление. Неслыханное по силе... Я лично считал, что оно начнется недели через две. Были такие данные. Большевики поторопились: видимо, спасают растерявшихся американских вояк... - он бросил последнюю стопку бумаг в камин и спросил: - Денег у вас хватит? Возьмите на всякий случай.
Он роздал им по пачке кредиток - марок и польских злотых, - потом, подумав, сказал:
- Хотя, пожалуй, эти деньги уже потеряли свою ценность. Вот вам русские рубли. Они фальшивые, но сделаны умело, почти не отличишь.
Между тем к дому подъехал огромный синий автобус. Он настойчиво гудел, вызывая Крафта. Крафт оделся, и они вышли.
В машине сидело несколько незнакомых Винкелю людей в штатском и два унтер-офицера в военной форме, вооруженных автоматами. Автобус был полон каких-то запечатанных сургучными печатями сундуков. Тачка с радиостанцией еле влезла в машину, но Винкель ни за что не хотел с ней расстаться. Впихнули тачку и поехали.
Темнело. С дороги доносились шум и чьи-то пронзительные вопли.
В полночь проехали город Кутно, где слез, предварительно пошептавшись с Крафтом, один из штатских. В городе Коло покинул автобус другой. Перебрались через реку Варту. Переправа была забита людьми и обозами. Пришлось часа два постоять. В городе Конин оставили еще одного агента и затем поехали на север. Двигались весь день. Дорога была запружена отходящими войсками и беженцами, целыми немецкими семьями, бредущими по обочинам дороги. На одном перегоне автобус обогнал машины с красным деревом и белыми гусями доктора Франка.
Уже поздно вечером остановились невдалеке от Хоэнзальца. Здесь наступила очередь Винкеля. Крафт предложил ему сдать воинские документы и уничтожить все немецкие письма и вообще всякие остатки прошлой жизни. Винкель быстро обследовал свои карманы и сказал, что все в порядке. Гаусс пожал ему руку горячей и дрожащей рукой.
Все, как по команде, поднялись с мест и вышли вслед за Сизокрыловым и Сергиевским в другую комнату. Лубенцов снова остался один и снова почувствовал себя неловко от своей ненужности и случайности своего пребывания здесь. И опять приоткрылась дверь, и полковник-танкист позвал его, шутливо сказав:
- Чего же вы всё отстаете? Член Военного Совета каждый раз спрашивает про вас...
Лубенцов, растроганный вниманием генерала, который, несмотря на множество дел, помнил о каком-то едва знакомом майоре, пошел вслед за всеми. Генералы столпились в небольшой комнатке. Сизокрылова не было. Царило напряженное молчание.
- С товарищем Сталиным говорит, - вполголоса сообщил кто-то из стоявших поближе к двери.
Кто-то посмотрел на свои часы. Его примеру почему-то последовали все, в том числе и Лубенцов. Время было позднее - вернее, раннее - четыре часа утра. Все переглянулись, во взглядах читалась одна, обрадовавшая всех мысль: Сталин бодрствует.
Наконец показался Сизокрылов. Обведя взглядом присутствующих, он сказал:
- Директивы получены следующие: выйти на Одер во что бы то ни стало и зацепиться за Одер. Не ввязывайтесь в бои за укрепленные города, обтекайте их и двигайтесь вперед. Шнайдемюль, Дейч-Кроне, Ландсберг, Кюстрин обойти. Возьмем эти пункты пехотой. Ваше дело - уничтожать немецкие резервы на подходе к укрепленным районам, резать оборону немцев и, главное, выйти на Одер. Разведка сообщает о величайшей растерянности Гитлера и его штаба.
Он замолчал, потом произнес слова, заставившие всех насторожиться:
- И учтите - не одного только Гитлера. Те, кто раньше, когда мы истекали кровью, всячески оттягивали открытие второго фронта, теперь торопятся изо всех сил вперед... Нетрудно понять, что любой ваш танкист, ремонтник, снабженец делает сегодня большую политику.
- А теперь поедем к уральцам и оттуда - домой, - сразу переменил тему Сизокрылов и, отыскав глазами Лубенцова, кивнул ему.
- Вы не останетесь у нас до утра? - спросил Сергиевский. - Отдохнете немного...
- Нет, надо ехать, отчитаться перед Военным Советом. Да и вам пора, пожалуй, менять командный пункт и продвигаться дальше на запад.
- Есть!
Сизокрылов сказал, обращаясь ко всем остальным:
- Вы свободны, товарищи.
Генералы простились и ушли все, кроме Сергиевского. Сизокрылов медленно пошел в комнату, где они раньше ужинали. Сергиевский после некоторого молчания произнес изменившимся голосом, нервно теребя оказавшуюся у него в руке небольшую, скрученную в трубку карту:
- Товарищ генерал, гвардии лейтенант Сизокрылов, погиб геройской смертью. Его танк с ходу ворвался на переправу и...
- Мне всё передавали по телефону весьма подробно, - устало сказал Сизокрылов.
- Это случилось третьего дня в шестнадцать тридцать. Я немедленно приказал доложить вам.
- Мне доложили. - Помолчав, Сизокрылов сказал: - Вам передали мою просьбу, чтобы полк не сообщал пока о случившемся в Москву моей жене?
- Да, товарищ генерал, - большое, чуть рябоватое лицо Сергиевского на мгновение дрогнуло. - Распоряжение об этом передано.
Они молча оделись и вышли на улицу. Было ветрено и сыро. Моторы автомашин потрескивали в предрассветном мутном тумане. Автоматчики уже сидели на своих местах в бронетранспортере. Молодой лейтенант стоял, вытянувшись, у генеральской машины. Завидев генерала, он приложил руку к ушанке и доложил:
- Бронетранспортер готов к дальнейшему следованию.
Сизокрылов спросил:
- Не обидели вас танкисты? Накормили?
- Так точно, - с полной серьезностью ответил лейтенант.
- Тогда поехали.
X
Впереди двигался трофейный "хорх" Сергиевского, за ним - эмка командира уральской бригады, а следом - машина члена Военного Совета и бронетранспортер. Лубенцов по-прежнему сидел рядом с шофером, хотя ему теперь не нужно было следить за дорогой.
Все, что он видел и слышал у танкистов, - рассказ о "зеленой улице" от Урала до Германии, ощущение необычайной силы и быстроты танкового удара, разговор со Сталиным отсюда, из далекой польской деревни, и, наконец, неожиданно открывшееся Лубенцову горе Сизокрылова - всё это глубоко поразило гвардии майора и казалось ему связанным одно с другим неразрывными узами. Даже забота генерала о своих автоматчиках и внимание его к нему, Лубенцову, приобретали некое необычайно важное значение и тоже представлялись гвардии майору имеющими прямое отношение и к Сталину и к непреодолимой силе нашего наступления.
Мысли его были прерваны могучим "ура". Машина остановилась. На лесной поляне, куда они въехали, стояли танки. Красные флажки развевались на башнях. Танкисты в новеньких замшевых шлемах ровным строем замерли возле своих машин. Впереди всех, с развернутым красным знаменем, стоял высокий танкист. С хвойных деревьев осыпался потревоженный криками снег.
Сизокрылов медленно вышел из машины и неожиданно громко, ясным и спокойным голосом, словно проводя дружескую беседу, начал говорить:
- Товарищи танкисты! Я буду краток, потому что время не ждет и вам надо двигаться. Я только что говорил по телефону с товарищем Сталиным. Перед вами поставлена задача величайшей важности: в ближайшие дни выйти на подступы города Берлина.
Лес огласился могучими рукоплесканиями и криками "ура". Переждав минуту, Сизокрылов продолжал:
- Ваши товарищи совершили гигантский прыжок от Вислы. Вы, прибывшие по сталинской "зеленой улице" с Урала сюда, должны вместе с ними довершить дело. Военный Совет уверен, что вы справитесь со своей задачей потому, что вы принадлежите к армии коммунистов, сталинцев - людей, не знающих преград. Вы, танкисты, - ударный таран армии трудящихся, впервые в истории взявших власть в свои руки и сумевших создать такую грозную силу, которой не страшны никакие военно-политические комбинации возможных врагов. Вы сейчас выступите в свой славный нелегкий поход. Военный Совет желает вам успеха.
- Разрешите выполнять? - спросил Сергиевский.
- Выполняйте.
Член Военного Совета сел в машину, и они поехали. А сзади послышалось хлопанье моторов и гул, от которого снова затрепетал лес, осыпая снегом танки, бронетранспортеры, "катюши" и самоходные орудия.
Перед расставанием генерал Сергиевский сунул Лубенцову в руку свернутую дудкой карту.
- Для члена Военного Совета, - шепнул он ему.
Пока Сизокрылов прощался с танкистами, Лубенцов успел заглянуть в эту карту. Карта масштаба 1 : 50 000 воспроизводила меленький район с ветряками и рощами. Посредине ее красным карандашом был сделан крестик, над которым каллиграфическим почерком топографа было написано: "Здесь похоронен 2 февраля 1945 года гвардии лейтенант Сизокрылов Андрей Георгиевич".
Колеса мягко шелестели по мокрому снегу. Светлело все заметней. Искоса посмотрев на члена Военного Совета, Лубенцов увидел, что тот опять сидит с закрытыми глазами.
Генерал Сизокрылов старался не думать о сыне. Но это значило все время думать о нем. Он вскоре понял это, но по-прежнему пытался отвлечь себя другими, очень важными служебными мыслями: о горючем, о взаимодействии танков с авиацией, о необходимости подогнать пехоту, не дать ей отстать от танковых частей.
Но мысль о гибели единственного сына неотвратимо возникала из-под вороха других мыслей. Иногда она на мгновение сметала все остальное и оставалась совсем одна, во всей своей страшной обнаженности. В один из таких моментов генерал, не выдержав, застонал, но тут же открыл глаза и торопливо сказал, обращаясь к своему адъютанту:
- Не забудьте, как только приедем, распорядиться от моего имени о немедленном обеспечении Карелина горючим.
- Есть, - ответил полковник.
- Вот мы едем по Германии, - продолжал Сизокрылов, - и даже сами полностью не осознаем значения этого факта... Тут дело не только в победе нашего оружия, а в победе нашего духа, образа мыслей, системы воспитания народа, нашего исторического пути. Невольно вспоминается восемнадцатый год, когда могучая германская империя (кстати, значительно более слабая, нежели империя Гитлера) нависла над молодой Советской Россией. Ленин и Сталин тогда настояли на заключении мира с Германией... Несчастного мира, как назвал его Владимир Ильич... Наши вожди пошли на этот мир потому, что понимали: главное - сохранить и укрепить нашу Родину, построить социализм, то есть такой строй, который способен обеспечить победу над любым врагом... И вот мы в Германии.
Генерал находил в этих воспоминаниях и исторических сопоставлениях силы для того, чтобы держать себя в руках. Они, эти воспоминания, напоминали ему о том, что он деятель великой партии и не к лицу ему забывать об этом при любых обстоятельствах.
"Нелегкое дело, - думал генерал, болезненно морщась, - в моем положении оставаться спокойным, трезво мыслящим руководителем, который выше всяких земных несчастий. Трудно приходится генералам... А генеральшам?" - подумал он вдруг, вспомнив о жене.
Когда Андрей окончил танковое училище, Анна Константиновна робко попросила мужа взять сына к себе. "Пусть он будет с тобой, - сказала она краснея. - Ведь тебе полагается иметь каких-то там адъютантов". Она хорошо знала мужа и именно потому так робко заговорила с ним о сыне. Действительно, как она и могла ожидать, он рассердился и сказал с упреком: "Ты ведь знаешь, Нюра, что я никогда на это не соглашусь. Да и Андрей - ты это тоже знаешь прекрасно - не пожелает прятаться от войны за генеральской спиной, а за отцовской - тем более..."
Жалел ли он теперь об этом своем ответе? Нет!
И все-таки страшно было думать о жене теперь и тяжко было оправдываться перед ее материнским горем.
Сизокрылов сжал зубы и с трудом открыл глаза. Было совсем светло. Они миновали городишко с памятником "победителям Седана". По дороге тянулись обозы. Повозки тихо поскрипывали. Русый затылок майора-разведчика опять напомнил генералу о сыне. Генерал сказал:
- Вашей дивизии, майор, придется, видимо, осаждать крепость Шнайдемюль. Это один из наиболее укрепленных пунктов так называемого Восточного вала. Учтете это при составлении плана разведки. - Помолчав, он добавил: - Ориентируетесь вы ночью превосходно. Это делает вам честь, как разведчику.
Машина подъезжала к деревне, где вчера вечером располагался штаб дивизии. Шофер замедлил ход. Лубенцов положил возле него свернутый в трубку лист карты и кивнул в сторону генерала. Шофер понимающе наклонил голову.
- Передайте привет Середе и Плотникову, - сказал Сизокрылов, пожимая майору руку.
Лубенцов вышел из машины и мельком увидел, что одновременно с бронетранспортера соскочил Чибирев. Приложив руку к шапке, Лубенцов ждал, пока проедут машины. Наконец они скрылись из виду.
Чибирев сказал:
- Мне автоматчики про него рассказывали. И про сына его... М-да... он закончил неожиданно коротко и тихо: - Это человек.
Они вошли в деревню, но штаба дивизии здесь уже не было. Корпусные связисты, бредущие с катушками провода по посыпанному снегом полю, сообщили, что дивизия на рассвете ушла вперед и штаб переехал в другую деревню, западнее.
Лубенцов решил зайти в тот дом, где вчера стояли разведчики: может быть, кто-нибудь там еще остался. Они зашли. Дом стоял пустой и холодный. Все так же валялись перины и, похрипывая, стучали стенные часы.
- Что ж, пойдем ловить попутную машину, - сказал Лубенцов.
В этот момент он заметил в дальнем углу комнаты, на одной из перин, спящего человека.
- Э, да тут кого-то забыли, - произнес Чибирев и подошел к закутанной в одеяло фигуре.
Глазам удивленных разведчиков предстало смешное и испуганное лицо. То был пожилой немец в очках, небритый, с женским платком на голове. На платок была надета черная мятая шляпа. Увидев разведчиков, он вскочил, снял шляпу и вежливо раскланялся. Чибирев ухмыльнулся. Из бормотанья немца Лубенцов понял, что немец - хозяин этого дома. Напуганный всем происходящим, он ушел в лес, а теперь, когда стало тихо, вернулся домой.
- Uhrmeister, - говорил немец, показывая пальцем поочередно то на себя, то на стенные часы.
- Часовщик, - перевел Лубенцов своему ординарцу.
- Рабочий, значит, человек, - перестал ухмыляться Чибирев и вынул из кармана ломоть хлеба.
- Данке шён, данке шён, - поблагодарил немец.
- Дам по шее, дам по шее, - буркнул Чибирев, передразнивая немца; видимо, он был несколько недоволен своим слишком либеральным поступком.
Разведчики ушли, а часовщик остался стоять, жуя хлеб и бормоча про себя непонятные слова.
XI
Когда русские скрылись из виду, немец еще с минуту постоял, прислушиваясь, потом опустился на перину и долго сидел неподвижно.
Его лицо потеряло выражение подчеркнутого испуга и нарочитой дурашливости. Но даже и теперь его бывшие сослуживцы вряд ли могли бы узнать в смешно одетом и опустившемся старике Конрада Винкеля (No 217-F) из особого R-отделения разведывательной службы штаба армейской группы.
Увидев входящих русских, Винкель решился было назвать себя и сдаться. Потом он все-таки передумал, до трепета испугавшись того, что произойдет, и выдал себя за хозяина дома. Ему пришло в голову присвоить профессию часовщика при виде многочисленных стенных часов и потому еще, что в течение своих трехнедельных странствий он не раз убеждался, что русские хорошо относятся к людям рабочих профессий.
Он был растерян и душевно разбит. То, о чем он мог догадываться и раньше, теперь стало до ужаса несомненным: Германия побеждена. Но даже не это так удручало его. То, что происходило, было больше, чем военное поражение, - это было крушение надежд и чаяний поколения немцев, к которому справедливо причислял себя Винкель.
Конрад Винкель всю жизнь прожил в Данциге. Немцы "вольного города", разжигаемые гитлеровской пропагандой, непрерывно возбуждаемые агентами Гесса, Розенберга и Боле, преисполненные ненависти к конкурентам полякам, - были настроены крайне шовинистически. Несмотря на осторожные увещания отца, человека умного и скептического, молодые Винкели - Конрад, Гуго и Бернгард - с упоением маршировали в батальонах гитлеровской молодежи и штурмовых отрядах, кричали "хайль Гитлер", рассуждали о великой миссии Германии в Европе. Раньше довольно спокойные и прилежные в учебе парни превратились понемногу в отравленных дикими предрассудками бесшабашных гитлеровских молодчиков.
Эти прилизанные, малокровные, прилежные, долговязые, в меру испорченные юноши вообразили себя непобедимыми, грозными, бестрепетными "белокурыми бестиями". Культ насилия стал их жизненной философией. Мания величия, ставшая государственной доктриной, магически подействовала на молодых олухов от Кенигсберга до Тироля.
По правде сказать, среди этого угара Конрад, старший из братьев (в 1938 году ему уже было 25 лет), в глубине души несколько сомневался. Ему многое не нравилось. До него доходили слухи об эсэсовских зверствах, о концлагерях, о массовых расстрелах и выселениях. Правда, он старался не очень приглядываться к действительности - это было бы опасно. Свойственная ему чисто бюргерская вера в дутые авторитеты не позволяла сомневаться слишком сильно. Раз рейхсканцлер, чей авторитет так велик д а ж е з а г р а н и ц е й (в этой ссылке на заграницу таилась, кстати говоря, ядовитая капля неуверенности в подлинном авторитете фюрера), раз профессора, ученые, писатели, старые рейхсминистры фон Бломберг и фон Нейтрат (старым доверяли больше, чем новым, они были посолиднее), раз генералы рейхсвера, да и сам Гинденбург, призвавший Гитлера к власти, раз все они говорят "так надо", - чего же тут сомневаться?!
Для блага Германии нужно уничтожение целых народов - что же делать? Надо убивать? По-видимому, без этого обойтись нельзя. Необходимо обманывать? Что ж, дураки на то и созданы, чтобы их обманывали.
Вот этими и другими мыслями, софизмами, вывертами Конрад Винкель и ему подобные заглушали в себе голос совести, иногда нашептывающий неприятные вещи.
Конечно, если бы можно было еще и воевать чужими руками, было бы совсем хорошо. Но нет, воевать приходилось самим.
Гуго, Бернгард и Конрад один за другим ушли в армию. Бернгард, впрочем, воевал не долго: ему оторвало обе ноги, и он вернулся домой, основательно усомнившись в целесообразности решения спорных вопросов путем войны. Конрад вначале служил при штабе квартире генерал-губернатора бывшей Польши доктора Франка, в Кракове. Ему очень пригодилось знание столь презираемого им польского языка. При последней "тотальной" мобилизации, летом 1944 года, его перевели на разведывательную работу в штаб армейской группы. Там же он прошел краткий курс шпионских наук, а потом занимался контрразведывательной службой во фронтовых тылах германской армии.
Отступление немецких армий до линии Вислы, конечно, глубоко обеспокоило Винкеля. Как разведчик, он знал, что газетные статьи о том, что русские после такого рывка уже не в силах наступать, не соответствуют действительности. Однако он был уверен, что оборона на Висле - могучая и непреодолимая сила. Три недели назад, когда германские армии стояли на Висле, Конрад Винкель не предполагал, что эта могучая оборона рассыплется прахом под ударом русских. Правда, удар был очень силен. Штабные офицеры, бывшие во время атаки русских на переднем крае или поблизости от него, рассказывали страшные подробности. Советская артиллерия и авиация буквально смели всё на своем пути.
Тринадцатого января Винкель, находившийся при штабе группы, встретился со своим младшим братом Гуго, недавно награжденным дубовыми листьями к железному кресту. Гуго приехал в штаб по какому-то поручению.
Утром четырнадцатого они услышали отдаленный могучий гром артиллерии.
- Началось, - сказал Конрад бледнея.
Гуго, прислушиваясь, покачал головой и сказал:
- Даже если русские прорвутся кое-где, мы их остановим на линии Бромберг - Познань и в Силезии, превосходно приспособленной к обороне...
Правда, Гуго ни словом не упомянул о фюрере: он надеялся только на военное командование.
- Наши генералы - люди опытные, - сказал он, торопливо застегивая мундир. - Они организуют оборону на новых рубежах. Ну, до свиданья. Я поехал. Надеюсь, увидимся.
Через два часа стало известно, что русские прорвались на широком фронте.
Но даже и теперь Винкель считал, что положение вовсе не катастрофично. До Германии далеко, русские выдохнутся. "Восточный вал" огромная цепь долговременных сооружений на старой германской границе - уж во всяком случае преградит русским путь к жизненным центрам империи.
Штаб между тем подозрительно заволновался, а к вечеру лихорадочно заторопился. Грузили в машины что попало. Нервозность, дикая спешка и бессмысленная толчея царили везде.
В этот момент Конрада вызвал к себе полковник Бем. Беседа происходила в подвале, так как русская авиация, видимо нащупав местопребывание штаба, почти беспрерывно бомбила деревню. Конраду было приказано надеть гражданскую одежду и направиться с радиостанцией в Хоэнзальца - польский город, называвшийся прежде Иновроцлавом, - с заданием сообщать по радио о продвижении и составе русских войск. Шифр прежний. Полковник вручил Винкелю документы на имя Владислава Валевского, варшавского маклера по продаже недвижимости. Ему надлежало под видом беженца из Варшавы обосноваться в Хоэнзальца у поляка - торговца, тайного немецкого агента, который и приютит его. При этом полковник сообщил, что в соседний город Альтбургунд (польский город Шубин, тоже переименованный на немецкий лад) уже отправлен с таким же заданием лейтенант Рихард Ханне, который проживает там под видом автомеханика поляка. Дав Винкелю три явки в Германии на случай, если ему придется идти дальше на запад, полковник отпустил его. Винкель побежал сломя голову к указанному ему дому. Майор Зиберт, уже влезавший в машину, неохотно слез, крикнул: "Дать рацию!" - и тут же уехал. Мрачный штабс-фельдфебель указал Винкелю на дюжину лежащих на полу раций и потребовал расписку. Винкель сел писать расписку. Кругом все гудело от взрывов русских бомб. Штабс-фельдфебель, подумав, сказал:
- Ладно, берите без расписки.
Винкель растерянно посмотрел на рацию. Как ее тащить? На счастье, он заметил во дворе старую садовую тачку. Он положил рацию и батареи на эту тачку и, толкая ее перед собой, пошел в отделение "II-б". Бем уже уехал. Возле машин бегали люди, не желавшие отвечать на вопросы. Наконец появился оберлейтенант Гаусс, коллега и приятель Винкеля.
- Ты куда? - спросил Гаусс вполголоса.
- В Хоэнзальца. Радиостанцию тащу с собой.
- Я в Вартегау, в Гнезен*, - и еще тише: - Дело - дрянь. Ты хоть по-польски знаешь хорошо, а каково мне с моим польским языком, от которого за версту разит старушкой Саксонией... Я ему говорю: я по-чешски умею... Вы меня в Чехию пошлите. А он еле дышит от страха... Уехал, дьявол! Говорить не с кем. Я слышал: русские завтра будут здесь. В общем - пошли. В соседней деревне нас ждет Крафт с машиной.
_______________
* Переименованные немцами Познанщина и город Гнезно.
Они вошли в дом, выбрали себе гражданскую одежду среди валявшихся здесь вещей и переоделись. Винкель завернул в одеяла свою рацию. Они вышли из деревни. По дороге нескончаемым потоком шли разгромленные части регулярных войск. Машины яростно сигналили, разгоняя мрачно шагаюшую пехоту.
Солдаты приняли Винкеля и Гаусса за поляков. Какой-то фельдфебель даже пригрозил им расстрелом и велел сойти вон с дороги.
- Шпионы, - бормотал фельдфебель, - я вам покажу.
Винкель не на шутку струхнул. Действительно, они должны были вызывать подозрения. А если кто-нибудь из солдат пороется в тачке и обнаружит радиопередатчик - расстреляют в два счета, не выслушивая никаких оправданий.
Регулировщиков движения на дорогах не было. Иногда какой-нибудь офицер пытался установить порядок, но его никто не слушал. Из кюветов торчали брошенные машины и пушки. Дальше, в воронке от бомбы, валялись книги, - видимо, имущество какой-то бежавшей роты пропаганды: евангелические и католические молитвенники, солдатские календари. Одна из книг была раскрыта, и портрет фюрера, измазанный грязью, глядел дикими глазами на проходящих людей. Винкель отвернулся.
Солдаты исподлобья смотрели на проезжавшие грузовики с мебелью, коврами, пальмами, фикусами - имуществом бегущих на запад гауляйтеров, комендантов и начальников зондер-команд. На дюжине грузовиков проследовали гарнитуры, красного дерева какого-то гауляйтера, говорили, что самого доктора Ганса Франка. Великолепные резные шкафы, столы и шифоньеры тончайшей работы медленно покрывались мокрым снежком. Из-под столов и кресел гогоча вытягивали головы большие белые гуси.
На хуторе, в святая святых отделения, куда не допускался под угрозой расстрела никто посторонний, было полно народу - интендантских чиновников, солдат, хохочущих пьяных женщин. Оказалось, что эвакуируется воинский публичный дом.
- Неужели Крафт уехал? - бледнея от ужаса, спросил Гаусс.
К счастью, Крафт еще не уехал. Среди сутолоки и шума он один сохранял видимость спокойствия. Он стоял перед камином в своей комнате и сжигал горы бумаг, лежавших стопками вокруг него. Он кивнул переодетым офицерам и сказал:
- Сейчас вас отправлю. Русские близко.
Он критически оглядел их, сделал несколько замечаний насчет одежды, посоветовал Гауссу не так уж выкатывать грудь колесом: "Помните: вы штатский". В ответ на жалобу Гаусса, что тот плохо говорит по-польски, он развел руками и хмуро сказал:
- Ничего не поделаешь. Приказ - послать вас в Гнезен. Отменить не могу, а начальники все разъехались. - Помолчав, он повторил: - Русские близко.
- Как вы думаете, их скоро остановят? - поинтересовался Гаусс.
Крафт посмотрел на него долгим сумрачным взглядом своих белых неподвижных глаз и сказал:
- Надо выполнять приказы... Наши на западе бьют американцев в Арденнах, а тут вдруг - русское наступление. Неслыханное по силе... Я лично считал, что оно начнется недели через две. Были такие данные. Большевики поторопились: видимо, спасают растерявшихся американских вояк... - он бросил последнюю стопку бумаг в камин и спросил: - Денег у вас хватит? Возьмите на всякий случай.
Он роздал им по пачке кредиток - марок и польских злотых, - потом, подумав, сказал:
- Хотя, пожалуй, эти деньги уже потеряли свою ценность. Вот вам русские рубли. Они фальшивые, но сделаны умело, почти не отличишь.
Между тем к дому подъехал огромный синий автобус. Он настойчиво гудел, вызывая Крафта. Крафт оделся, и они вышли.
В машине сидело несколько незнакомых Винкелю людей в штатском и два унтер-офицера в военной форме, вооруженных автоматами. Автобус был полон каких-то запечатанных сургучными печатями сундуков. Тачка с радиостанцией еле влезла в машину, но Винкель ни за что не хотел с ней расстаться. Впихнули тачку и поехали.
Темнело. С дороги доносились шум и чьи-то пронзительные вопли.
В полночь проехали город Кутно, где слез, предварительно пошептавшись с Крафтом, один из штатских. В городе Коло покинул автобус другой. Перебрались через реку Варту. Переправа была забита людьми и обозами. Пришлось часа два постоять. В городе Конин оставили еще одного агента и затем поехали на север. Двигались весь день. Дорога была запружена отходящими войсками и беженцами, целыми немецкими семьями, бредущими по обочинам дороги. На одном перегоне автобус обогнал машины с красным деревом и белыми гусями доктора Франка.
Уже поздно вечером остановились невдалеке от Хоэнзальца. Здесь наступила очередь Винкеля. Крафт предложил ему сдать воинские документы и уничтожить все немецкие письма и вообще всякие остатки прошлой жизни. Винкель быстро обследовал свои карманы и сказал, что все в порядке. Гаусс пожал ему руку горячей и дрожащей рукой.