Казакевич Эммануил Генрихович. Весна на Одере

   Винкель спрыгнул. Следом за ним спустили его тачку. Автобус сразу же взял с места и вскоре исчез за поворотом. Винкель постоял минуту и потом, медленно толкая тачку, пошел по направлению к Хоэнзальца, или, вернее, Иновроцлаву, - Винкелю следовало отныне обязательно называть город его польским именем.
   Он испытывал чувство страха и неуверенности. "Полагаться на поляка в нынешние дни, - думал он, - дело опасное". Однако другого выхода не было. Его немного успокоило то, что по дороге шло много немцев и поляков и некоторые из них толкали перед собой почти такие же тачки, какая была у Винкеля. Так что он ничем не отличался от них. Двигались и группы немецких солдат, но отныне он уже не мог обращаться к ним за защитой: он был Владиславом Валевским - варшавским маклером - и никем другим. В красивый, уютный ресторан возле бензобудки при въезде в город он уже тоже не мог зайти, так как на двери была надпись: "Nur fur Deutsche" ("Только для немцев").
   "Впрочем - подумал он с горькой усмешкой, - вскоре придут русские, и они н а с освободят от немецкого гнета".
   Улицы были пустынны. Не без труда нашел Винкель нужный ему двухэтажный каменный дом с бакалейной лавкой внизу. Постучавшись в запертую ставню, он стал дожидаться. Никто не появлялся.
   Винкель снова взглянул на вывеску - да, дом тот самый: "Склеп споживчий Матушевского". Он снова постучал в окно, уже громче и решительнее. Наконец издали, из ворот, чей-то мужской голос спросил по-польски:
   - Цо пан потшебуе?
   Винкель ответил, как полагалось, что у него письмо "до пана Матушевского" от пана Заблудовского из Варшавы. Калитка тихо отворилась, и Винкель покатил вперед свою тачку.
   Матушевский оказался низеньким, довольно толстым и очень разговорчивым человеком. Он был необычайно напуган происходящим и не выказывал особенного удовольствия по поводу прихода "пана Владислава Валевского". Его жесткие седые усики вздрагивали при малейшем уличном шуме, верхняя губа приподнималась, обнажая маленькие острые зубки, а правая толстая ручка предостерегающе повисала в воздухе, - он напоминал в такие минуты полевого грызуна, обеспокоенного чьим-то присутствием в пшенице.
   Но как только шум прекращался, Матушевский скова начинал быстро говорить, пересыпая рассказ о своей семье и старшем брате, живущем в Лондоне, жалобами на слабость немецкой армии, на неоправдавшиеся надежды и на неминуемый приход русских.
   - Ах, ах, - говорил он, - какой неприятный оборот приняли дела... И чем это кончится, пан?..
   Впрочем, советским деньгам, имевшимся у Винкеля, он обрадовался необычайно (Винкель, конечно, не сообщил ему о том, что они фальшивые). Устроил он немца в маленькой комнатке под чердаком. Рацию поместили на чердаке, среди валявшихся здесь куч пеньки, боченков, старых сундуков.
   Винкель-Валевский был представлен худой молодящейся старухе, пани Матушевской, в качестве беженца из Варшавы. Ему пришлось сообщить ей все, что он знал и чего не знал, о положении в Варшаве и о продвижении русских. Хозяин постарался быстро спровадить жену в спальню и, оставшись снова наедине с Винкелем, изложил ему свое политическое "credo", как он высокопарно выразился.
   - Я поляк, - сказал он, - и мне многое, да, пан, многое, было отвратительно из того, что делали... ммм... господа немцы. Немецкая политика, пан... эээ... Валевский, есть неумная политика. Не из любви к вам, пан, принимаю я вас, а из высших политических соображений, потому что, пан, коммунизм есть бич божий. Говорю с вами вполне откровенно... Я разделяю воззрения Армии Крайовой, к которой имею честь в некотором роде принадлежать. Я слушаю радиостанцию "Свит" и вполне согласен с политикой генерала Соснковского... Говорю с вами вполне откровенно, пан... эээ... Валевский, вполне откровенно. Я не ренегат польский, о нет! Мой брат в Лондоне занимает некоторый пост в правительственных органах. О нет, пан, мой брат - не министр Матушевский, человек, впрочем, весьма достойный... О нет! Пан министр Матушевский - мой однофамилец, не больше...
   Болтовня Матушевского необычайно раздражала Винкеля, однако он вынужден был ее слушать. Сам факт такой развязной откровенности поляка, невозможной еще несколько дней назад, показывал, насколько упал авторитет Германии. Винкель еле сдерживал себя, чтобы не разразиться бранью. Но не те были времена. Он сидел насупившись и пытался даже изобразить на своем лице интерес к тому, что говорил ему этот польский "политик". Через силу слушая болтовню хозяина, Винкель думал о своем: "Только бы армия сумела закрепиться на линии Бромберг - Познань - Бреслау, - тогда все может быть спасено..." И еще он думал: "Какой позор... Так бежать! Как бараны..."
   Он пошел в свою каморку и вскоре уснул.
   На рассвете его разбудил чей-то быстрый шёпот. Он увидел Матушевского. В руке поляка трепыхалось большое красное полотнище.
   - Русские в городе, - прошептал он. - Вставайте, пан, вставайте, помогите мне!..
   - Так скоро? Не может быть... - сказал Винкель, пораженный.
   - Не может быть! - злобно передразнил Матушевский. - Вояки!.. Вставайте, помогите мне, пан!
   Он распахнул маленькое окошечко. Холодный ветер ворвался в комнату, смахнув со стола салфетку и календарь. Взгромоздившись на стул, Матушевский прибивал красный флаг к древку, торчавшему в стене дома, под самым окошком мансарды. Звуки ударов гулко отдавались на пустынной улице. Пан Матушевский слез со стула и тяжко вздохнул.
   Красное знамя реяло над домом.
   XII
   С утра Винкель пошел бродить по улицам городка. В тот день он мог по достоинству оценить огромную мощь русского наступления. Танки и первоклассная тяжелая артиллерия проходили мимо бесконечным потоком.
   Кроме того, не нужно было быть большим психологом, чтобы прочесть на темных от ветра и загара лицах пехотинцев настоящий боевой дух, этакую солдатскую "втянутость" в военную жизнь. Солдаты не шли сомкнутым строем, не выступали гусиным шагом, тут не было ни фанфар, ни барабанной дробя, ни внешнего блеска, ни позы завоевателей. Люди шли спокойно, внешне даже как будто не спеша, - так, как идут люди, делающие дело, которое им хорошо знакомо. Они с любопытством глядели на вывески, лукаво улыбались красивым паненкам, вероятно не прочь были бы отдохнуть, и поболтать, и поухаживать за девушками. Но они, тем не менее, нигде не останавливались и шли все дальше и дальше на запад. И Винкель почувствовал с содроганием, что нет на свете такой силы, которая была бы способна остановить этих людей.
   Одна из частей прошла с развернутым знаменем.
   На этом знамени Винкель увидел серп и молот и пятиконечную звезду коммунистические, или, как часто выражались в Германии, "марксистские" эмблемы. Он привык к тому, что коммунисты обязательно вне закона. Еще бы: с 1933 года слово "коммунист" считалось запрещенным, страшным словом. Коммунисты на воле - эти два понятия вместе не умещались в голове Винкеля, как если бы ему сказали: "Лунные жители в Берлине". А тут коммунисты были на воле! И не просто на воле, а во всеоружии несокрушимой силы и у ворот Германской империи!
   В полдень Винкель, совершенно обессиленный, вернулся домой. Он озяб и был голоден. Матушевский встретил его молча и только выразительно покашливал. Вскоре раздался стук в дверь, и перед ними возникла высокая фигура юноши с красно-белой повязкой на рукаве. Поздоровавшись с Матушевским и с "беженцем из Варшавы", представленным ему хозяином дома, он сообщил, что через час на площади состоится городской митинг.
   Матушевский, кланяясь и прикладывая жирную ручку к жилету, поблагодарил за известие и заверил юношу, что он, Матушевский, и его семья обязательно примут участие в митинге по поводу столь великого и радостного события, как освобождение родного Иновроцлава от подлых немецких оккупантов.
   При этом он ехидно посмотрел на Винкеля.
   Винкель пошел вместе с Матушевским на митинг.
   На площади уже собралась ликующая толпа народа. Повсюду пестрели красно-белые и красные флаги. На балконе магистрата стояли советские и польские офицеры.
   Выступала молодая, но совершенно седая полька, освобожденная из немецкого лагеря. То, что она рассказывала, было поистине ужасно. Площадь застыла в зловещем молчании. Винкель замер, не смея шелохнуться. Когда полька кончила свою речь, на площадь, громко гудя, въехали машина и бронетранспортер. В бронетранспортере стояли советские солдаты в касках, с автоматами. Из машины вышел пожилой русский генерал. В сопровождении офицеров - двух русских и одного польского - он вошел в магистратуру и вскоре появился на балконе.
   Председательствующий на митинге поляк тотчас же предоставил ему слово. Фамилия "Сизокрылов" ничего не говорила полякам, но она была хорошо знакома немецкому разведчику.
   Генерал начал говорить. Его громкий и ясный голос разнесся среди старых домов. Он поздравил поляков с освобождением от немецкого ига и обещал польскому населению дружескую поддержку и помощь Советской Армии.
   Площадь отозвалась на слова генерала громким взволнованным гулом. Винкель почувствовал, что кто-то обнимает и крепко целует его. Он увидел себя в объятиях старого поляка, потом его обняла и расцеловала молоденькая полька. Полетели в воздух шляпы и каскетки.
   Винкель, ошеломленный и подавленный, еле выбрался из толпы. Вернувшись к Матушевскому, он бесшумно поднялся на чердак. Здесь было тихо, темно, пахло прелью и мышами. Винкель зажег фонарь, лихорадочно стал налаживать рацию. Сейчас он сообщит, что в городе много русских войск и здесь генерал Сизокрылов. Пришлют авиацию - и весь этот Иновроцлав вместе с Матушевским взлетит на воздух!
   Он начал работать ключом, вызывая "Кайзерхоф". В эфире разговаривали, пели, играли. Вскоре заговорила и его волна, но... по-русски. Кто-то настойчиво считал: "Раз, два, три, четыре, пять..." Потом произнес: "Ваня, даю настройку".
   "Кайзерхоф" не отвечал.
   Винкель стал искать другие волны. Из отрывочных немецких разговоров можно было понять, что войска беспорядочно отступают. Кто-то кого-то просил о помощи. "Я окружен!" - кричала другая волна. "Zum Teufel!"* ревела третья.
   _______________
   * К чёрту!
   Винкель просидел у рации всю ночь, потом еще три ночи и, наконец, понял, что все напрасно. Маломощная рация могла действовать только в радиусе до 100 километров. Видимо, германская армия вышла, - вернее, выбежала, - из радиуса действия передатчика.
   Утром Винкель сошел вниз. Открыв дверь в квартиру Матушевского, он увидел двух русских офицеров и чуть было не бросился бежать, но овладел собой. Оказалось, что офицеры явились просто на постой. Вежливо побеседовав с хозяевами и с "беженцем из Варшавы", они сели играть в шахматы. Винкель неотрывно следил за ними. Они сосредоточенно глядели на доску, оба молодые, с крутыми широкими лбами и умными, спокойными глазами. Нет, они не были похожи на завоевателей. Они не орали, не хвастали, никого не хотели подавить своим превосходством.
   Он спросил, как оценивают они перспективы войны. Оба одновременно подняли глаза от шахматной доски, внимательно вслушивались в не всегда для них понятные польские слова, потом один ответил:
   - Война окончится в ближайшие месяцы.
   - Еще в этом году? - спросил "Валевский".
   - Конечно, - даже несколько удивленно ответил русский.
   "Валевский" решился выразить сомнение по этому поводу, сказав, что у немцев еще много сил. Матушевский бросал на него дикие предостерегающие взгляды - сам он тут же заверил "панов офицеров", что слабость немцев очевидна.
   Русские, однако, согласились с "Валевским".
   - Силы у них есть, и довольно крупные, - сказал один из них, - но мы сильнее, и к тому же немцы морально подавлены.
   - Прошу пана? - переспросил "Валевский", не поняв последнего слова.
   - Подавлены, - повторил русский, сделав красноречивый жест кулаком от плеча вниз.
   Винкель вышел из комнаты, и следом за ним выскочил Матушевский. Он зашептал:
   - Вы с ума сошли, пан!.. Чего вы наговорили! Вы нас погубите!
   - Молчите, старый дурак! - прошипел Винкель и поднялся в свою каморку.
   Что делать? Пробираться в Данциг, домой? Родственники, без сомнения, эвакуировались оттуда к дяде Эриху в Виттенберг. Пробираться с радиостанцией поближе к фронту? Это была безрассудная затея - русская контрразведка поймает его.
   Наконец он решился. Он пойдет в Шубин, к Рихарду Ханне. Лейтенант отправился на место раньше, когда еще не было такой спешки. Возможно, у него рация посильнее и имеются другие средства связи. Винкель был немножко знаком с этим лейтенантом, хотя вообще начальство не разрешало агентурщикам слишком близко общаться друг с другом.
   Он снова спустился вниз. Матушевский оказался у себя в лавке. "Сторонник генерала Соснковского" решил открыть лавку, демонстрируя этим свое полное удовольствие в связи с приходом русских и лояльность к новой власти - Крайовой Раде Народовой. Одетый в клеенчатый халат, он семенил от бочек с селедкой к бочке с керосином и обратно. Жена восседала рядом, отпуская муку и колбасу по баснословным ценам.
   - Я ухожу, пан, - сказал Винкель.
   Матушевский испуганными, не понимающими глазами уставился на Винкеля. Винкель громко, чтобы покупатели слышали, объяснил:
   - Душа рвется в Варшаву... Может быть, разыщу кого-нибудь из родных...
   Матушевский поспешно вытер руки о передник и вышел с Винкелем в заднюю комнату, сплошь заставленную мешками и бочками. Здесь Винкель сказал, что рацию он оставляет здесь, а сам идет по делу в другой город. Возможно, что он вернется. Он просит Матушевского дать ему на дорогу немного продовольствия. С каждым словом Винкеля лицо Матушевского все больше прояснялось. На радостях он вручил Винкелю объёмистый пакет со снедью. Там была белая булка, колбаса, целая головка голландского сыра и даже бутылка водки.
   Поздно вечером Винкель тихо открыл ворота и вышел, толкая перед собой свою тачку. Вскоре он очутился на большой дороге. Падал мокрый снег. Изредка попадались навстречу колонны поляков, бредущих к себе домой из различных лагерей, из немецких усадеб и заводов. Многие были с семьями. Маленькие дети спали на руках отцов и матерей. Повизгивали колеса тачек и велосипедов. Дорога и ночью не спала. В кустах у обочины кто-то шептался, плакал, разговаривал.
   Ветер шумел в деревьях. Винкель шел, стараясь ни о чем не думать. Мысли приходили в голову безрадостные и тяжелые. Раз все оказалось блефом - немецкое величие, немецкая миссия, немецкая непобедимость, - куда же деваться ему, Винкелю? "Уйти в частную жизнь?" - подумал он высокопарным слогом газетных светских хроник. "И, вероятно, так теперь решают миллионы немцев", - подумал он минуту спустя. Ведь в конечном счете, какой он, Винкель, деятель? Он всегда думал только о себе самом. Ему говорили, что богатая жизнь возможна только в том случае, если немцы завоюют Европу и построят в ней новый порядок, который обеспечит им власть и значение. "Но что такое власть и значение? - думал теперь Винкель, как некогда Экклезиаст. - Дым и прах, не больше..."
   Устав от долгой ходьбы, Винкель свернул с дороги в рощу, поставил тачку, прислонился к ней и задремал. Вскоре ему почудилось, что кто-то находится рядом. Действительно, невдалеке, у большого дерева, стояли какие-то люди. Трое. Они были одеты в наспех напяленное штатское платье. Обросли бородами. Все трое неподвижными глазами уставились на человека с тачкой.
   - Что везешь? - хрипло спросил один из них по-немецки, на таком типичном швабском диалекте, что Винкель даже вздрогнул от неожиданности. Он сразу понял, что имеет дело с переодетыми в штатское немецкими солдатами, которые пробираются из русского окружения к своим. Хотя он не имел никакого права разоблачать себя, но при виде соотечественников его охватила такая жгучая радость, что он решился пренебречь конспирацией и воскликнул:
   - Я тоже немец!
   Не ответив ни слова, один из них ткнул его кулаком в грудь, а другой отпихнул от тачки. Они начали рыться в вещах, хватая то одно, то другое и все время оглядываясь на дорогу. Наконец они нащупали продукты.
   - Что вы делаете? - забормотал Винкель. - Я немец... Я из Данцига... Я обер-лейтенант... Мы все... Я... тоже пробираюсь...
   Они молча покатили тачку и скрылись с ней в лесу. Винкель встал и, хромая, побрел по дороге. Как ни странно, но без тачки ему труднее было идти: она придавала какой-то смысл его ходьбе, толкание тачки казалось неким важным делом, оно отвлекало от тяжких мыслей. Винкель вздыхал и чуть не плакал от досады.
   В одной деревне - это было уже утром - он набрел на группу русских солдат, видимо связистов, которые варили на костре кашу. Он постоял невдалеке от них, они его подозвали, и один, чуть заметно улыбнувшись, спросил:
   - Что, озяб? Ты кто такой будешь?
   - Поляк, - ответил чуть слышно Винкель. - Владислав Валевский из Варшавы.
   - А чем ты занимаешься? - спросил другой. - Рабочий, крестьянин или из интеллигенции?
   Винкель, вспомнив про серп и молот, не решился назвать себя агентом по продаже недвижимости: он понимал, что для коммунистов причастность к "недвижимости" - неважная рекомендация.
   - Малярж*, - ответил Винкель и для лучшего разумения помотал правой рукой в воздухе, словно водил кистью.
   _______________
   * Художник.
   - Маляр! - обрадовался третий солдат, высокий и сильный человек с льняными волосами.
   Все называли его "товарищ старшина", и он, по-видимому, был здесь главный.
   - Слышите, ребята? Маляр, оказывается. Кушать не хочешь, маляр? Садись!
   Винкель уселся и начал уплетать горячую кашу с мясом.
   - У меня дядька маляр. Знаменитый мастер! В Вологде живет. Слышал про такой город - Вологду?
   - Нет, - ответил Винкель.
   - Вот еще! - шутливо обиделся старшина. - Про Вологду не слышал! Ну, теперь будешь знать! За-а-мечательный город! Не забудь, смотри! Вам русские города знать нужно, поскольку мы-то из этих городов к вам на выручку пришли... У вас всё Берлин, Париж да Лондон... Про эти, небось, знаешь?
   - Так, - сказал Винкель.
   - Вот именно, - продолжал словоохотливый старшина. - А теперь будете знать Кострому, Вологду... вот так!
   - Кострому, Волёгду, - повторил Винкель.
   Все рассмеялись.
   - А куда ты идешь? - спросил один из солдат. Винкель объяснил, что идет к сестре, в Быдгощ, у нее там семья, квартира, а у него дом разрушен, семья убита во время бомбежки...
   - Бездомный, - покачал головой один солдат, до сих пор молчавший. Сколько их теперь, бездомных-то!..
   Винкель поднялся, снял шляпу, поклонился русским и побрел дальше.
   К вечеру он пришел в Шубин.
   XIII
   Авторемонтная мастерская, несмотря на позднее время, работала. В большом кирпичном здании гудели моторы. Входили и выходили польские рабочие и русские солдаты: видимо, мастерская ремонтировала советские военные машины.
   Увидев солдат, Винкель не осмелился зайти в мастерскую.
   Он сел в темном дворе на кучу кирпича и стал ждать. Вскоре моторы затихли, и из освещенного квадрата двери начали выходить один за другим рабочие. Винкель пристально вглядывался в каждого из них, боясь пропустить Ханне. Наконец он увидел одетого в комбинезон долговязого парня и узнал его голос. Ханне с кем-то оживленно разговаривал. У Винкеля забилось сердце, словно он увидел близкого друга, хотя с Ханне был еле знаком.
   Винкель пошел вслед за ним, нагнал его и дрожащим голосом произнес:
   - Ханне...
   Ханне остановился, как вкопанный,
   - Кто вы? - прошептал он по-немецки.
   Винкель назвал себя.
   Они молча зашагали по темной улице.
   - Вот здесь, - сказал Ханне, направляясь к воротам двухэтажного дома.
   Молчание Ханне вдруг испугало Винкеля. После встречи с тремя соотечественниками в роще у дороги его уверенность в немецкой солидарности изрядно поколебалась.
   Ханне вскоре остановился у какой-то двери, отпер ее своим ключом, и они вошли. Винкелю прежде всего бросился в глаза лежавший на стуле рюкзак, до отказа набитый вещами.
   Ханне присел на койку и спросил:
   - Итак?..
   Винкель пристально смотрел в лицо Ханне, оценивая и изучая его. Что можно сказать этому человеку и чего нельзя? Не лучше ли начистоту выложить все, о чем Винкель думал, и просить совета? Нет, Винкель боялся, даже при нынешней обстановке он боялся сказать правду.
   Ханне в свою очередь внимательно следил за Винкелем. Зачем прибыл обер-лейтенант? Кто его прислал? Проверять, что ли, приехал? Ханне твердо решил уйти из Шубина на восток и покончить со своей службой. Неужели начальство пронюхало об этом? Он тревожно покосился на приготовленный в дорогу рюкзак.
   Винкель перехватил этот взгляд и спросил как можно более спокойно:
   - Собираетесь уходить, Ханне?
   "Узнали, сволочи! - подумал лейтенант. - Сейчас он спросит, где рация..." Рацию Ханне по частям побросал ночью в колодец сразу же после прихода русских.
   - Никуда я не ухожу, - ответил он вызывающе. - Почему вы думаете, что я ухожу?.. - он пробормотал злобно: - Не всякий способен на дезертирство...
   Они испытующе глядели друг на друга. "Знают ли они, куда я отправляюсь?" - думал Ханне, с ненавистью наблюдая за Винкелем. "Что он сболтнул насчет дезертирства?" - с испугом подумал Винкель.
   - Сейчас дезертировать, - быстро сказал Винкель, - втройне позорно... Отчизна в опасности... Враги со всех сторон. Теперь нам нужно поддерживать фюрера так, как никогда раньше.
   "Сволочь полицейская", - думал Ханне. Он сказал:
   - Лично я не сомневаюсь в победе. Временные неудачи не могут нас сломить.
   "Дубина и эсэсовский подонок! - думал Винкель. - Чего доброго, еще запоет "Хорста Весселя"..." Винкель сказал:
   - Ну, вот и прекрасно... Где ваша рация?
   Они с отвращением и страхом смотрели друг на друга исподлобья. Наконец Ханне сказал весьма независимым тоном:
   - Она в другом помещении... Сейчас я вам дам чего-нибудь поесть. Вы, вероятно, голодны.
   "Что делать? Куда идти? - думал Винкель. - И зачем я приплелся к этому глупому и тупому служаке, который даже теперь ничего не понимает?"
   Оба уселись за стол, молча жевали. Потом Ханне вскочил и сказал:
   - Ах да, Винкель, у меня и рома есть немножко...
   Он достал из рюкзака бутылку, Винкель с удовольствием выпил, и его начало клонить ко сну. Ханне любезно предоставил ему кровать, а сам улегся на диване.
   Винкель проснулся на рассвете от холода. Ни Ханне, ни его пальто, ни рюкзака в комнате не было. Подождав с полчаса, Винкель оделся и, пугливо озираясь, вышел из дому.
   Так начались скитания Винкеля.
   Он брел от деревни к деревне, всё ближе к линии фронта; брел он без всякого плана, просто стремясь попасть в Германию. Только эта мысль его и занимала.
   Было холодно. В одном пустом доме он нашел женский платок, обмотал себе голову, а поверх платка напялил шляпу. Взглянув в зеркало, он обрадовался своему глупому, несчастному виду, не способному внушить, пожалуй, никаких подозрений.
   Винкель шел теперь по областям, из которых поляки были в свое время почти поголовно выселены по приказу Гитлера. Землю передали немецким колонистам, или, как они сами себя недвусмысленно называли, "плантаторам", теперь убежавшим на запад вместе с германской армией. Деревни пустовали. Винкель заходил в покинутые дома, ел все, что попадалось под руку на кухонных полках и в погребах. В одной деревне он сделал себе даже запасы продовольствия. Полчаса погонявшись за беспризорным, уже одичавшим поросенком, он, наконец, поймал его и кое-как зарезал найденным в одном доме кухонным ножом. Мокрые и скользкие куски свинины он напихал себе в карманы.
   Фронт ушел далеко на запад. По дорогам тянулись нескончаемой вереницей русские тылы.
   Винкель, опустившийся, грязный, обросший, безопасности ради примкнул к одной из многочисленных польских семей, возвращавшихся к своему старому месту жительства. Несмотря на трудность длительного пешего пути и на отвратительную, гнилую погоду, поляки были в приподнятом, радостном настроении. Навстречу двигался поток людей, тоже освобожденных Красной Армией, - русские, украинцы, поляки, чехи, сербы. Встречаясь, людские толпы весело перекликались и обменивались новостями.
   Дорога жила шумной, радостной, напряженной жизнью.
   Польская семья, за которой увязался Винкель, побаивалась его, подозревая, что он тронулся. Он и сам поддерживал в них это убеждение, бормоча себе что-то под нос и время от времени тяжко и шумно вздыхая. Поляки постарались бы, вероятно, отделаться от него, но он однажды намекнул им, что полтора года просидел в Майданеке. Тогда они, от души пожалев его, стали за ним ухаживать, отдавали ему лучшие куски, и старшая дочь Ядвига пригласила его даже к ним в Ходзеж, с тем чтобы он там отдохнул и "пришел в себя".
   Глава семьи Марцинкевичей был железнодорожным стрелочником. В 1941 году его выселили в "генерал-губернаторство" из насиженного места, где он прожил всю жизнь. Теперь Марцинкевичи возвращались домой, довольные и полные надежд. Это были тихие и славные люди.
   Оставалось всего несколько километров до цели их путешествия, когда вдруг ранним утром из лесу вышла довольно большая колонна вооруженных немецких солдат во главе с офицером.
   На дороге возник короткий переполох. Все остановилось,
   - Русские далеко? - отрывисто спросил офицер, обращаясь по-немецки к опешившим полякам.
   Поляки молчали.
   Винкель постоял неподвижно, потом быстро подошел к немцам и сказал:
   - Только что проследовал русский обоз. Он повернул направо.
   К удивлению Винкеля, колонна немцев быстро пошла по указанному им направлению. Винкель потоптался на месте, потом пошел вслед за немцами, даже не оглянувшись на Марцинкевичей, весьма удивленных внезапной разговорчивостью и превосходным немецким языком "бывшего узника Майданека".