Казакевич Эммануил Генрихович. Весна на Одере

   - Знаю немного.
   Они медленно ходили вдоль фасада уснувшего дома. Она оступилась, он взял ее под руку и уже больше не отпускал.
   - Разве на посту так можно? - спросила она чуть насмешливо.
   "Ах, это почти мирное время, - думал Лубенцов, - я гуляю с женщиной под руку, впервые, кажется, за четыре года!"
   Небо прояснилось, и из-за разорванных туч выглянула луна. Она осветила белые дома с продольными черными перекладинами на стенах и остроконечную крышу кирхи. Как тут было не вспомнить леса у Вязьмы, где они скитались три года назад!
   - У меня такое чувство, - сказал он, - будто мы долго взбирались на высокую и крутую гору, и вот мы на самой вершине или близко от нее... Может быть, это довольно избитое сравнение, но - ох, как далеко видно с этой вершины! То, что было, начинаешь видеть по-новому, а то, что будет, становится таким прозрачно-ясным... Теперь мы полностью осознали свою силу и свое значение. Мы как-то выросли, вроде как бы зрелость приобрели... он улыбнулся, сконфуженный. - В общем, это трудно объяснить...
   Она посмотрела на него внимательно, просто для того, чтобы удостовериться, что он действительно тот самый лейтенант, который стоял рядом с ней холодной, осенней ночью у старой смоленской дороги. Тот самый, у кого можно научиться быть уверенной и смелой. Она вдруг позавидовала его разведчикам и вообще тем, кто близко общается с ним.
   - Вы слышите? - неожиданно спросил он.
   Они удивленно переглянулись: невдалеке раздались странные стонущие звуки, словно на гигантских струнах играл ветер. То был старый, знакомый с детства мотив. На некоем неведомом инструменте кто-то играл знаменитую песню о Стеньке Разине. Звуки неслись из кирхи. Лубенцов с Таней направились туда, вскоре очутились перед широкими ступенями и вошли. Лунный свет лился из узких сводчатых оконниц. В сиянии этого света на высокой балюстраде сидел какой-то сержант и играл на органе. Внизу стояла группа слушателей-бойцов.
   Внезапно игра прекратилась, и сержант, встав с места, певучим голосом спросил:
   - Товарищ майор, разрешите продолжать?
   Лубенцов, зачарованный, сначала не понял, что обращаются к нему. А поняв, ничего не сказал, махнул рукой и вместе со своей спутницей вышел из кирхи.
   На улице было холодно, ветрено и торжественно.
   Они медленно шли обратно к дому. Лубенцов вдруг спросил:
   - А ваш муж... на каком фронте?
   - Он погиб, - сказала она. - В сорок втором году, - и сухо добавила: - На Сталинградском фронте.
   Эта внезапная сухость в голосе означала: "Прошу меня не жалеть, и не говорить лишних слов, и не притворяться, что вас интересует мой муж".
   Она небрежно сказала:
   - Вот такие дела.
   Но тут она взглянула на Лубенцова и, увидев его растерянное, смущенное лицо, не выдержала. Напрасно она с силой закусила нижнюю губу было уже слишком поздно: из ее глаз полились слезы, и она отвернулась, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться навзрыд.
   III
   Ранним утром в деревне появилась колонна грузовых машин. Один из грузовиков внезапно остановился. Оттуда спрыгнул молоденький связист лейтенант Никольский. Он первым делом радостно сообщил Лубенцову:
   - Знаете, товарищ гвардии майор, мы уже на германской территории!
   - Знаю, - усмехнулся Лубенцов и повернулся к Тане. Надо было ехать, а расставаться не хотелось.
   Из дому вышел только что проснувшийся рыжеусый сибиряк. Заметив, что майор собирается уезжать, он сказал:
   - Счастливого пути, товарищ гвардии майор. Встретимся, однако, в Берлине.
   - Похоже на то, - засмеялся Лубенцов и крепко пожал протянутую ему большую солдатскую руку. С такой же энергией пожал он и тонкие пальчики Тани. Она сморщилась от боли и жалобно сказала:
   - Разве так можно? Мне же этой рукой раненых оперировать...
   Лубенцов вконец смутился, мысленно обругал себя за неловкость и сел в кабину рядом с шофером. Лейтенант вскочил в кузов - и машина тронулась.
   "Ну и медведь же я, - с досадой думал Лубенцов. - Ни слова не сказал на прощанье, привета остальным попутчикам не передал... И что она подумает обо мне!"
   Он вздохнул. Шофер покосился на него и понимающе улыбнулся: "Ох, эти разведчики! Всюду поспевают!" Лубенцова в дивизии знали все, о хитроумии и храбрости разведчика ходили легенды. Понятно, что шофер так же, как и лейтенант Никольский, решил, что гвардии майор неспроста прогуливался ранним утром с этой красивой сероглазой врачихой.
   Машина тем временем выехала на большую дорогу и, включившись в бесконечную колонну других машин, пошла медленнее.
   Разглядывая плывущую за окошком равнину, запорошенные снегом черепичные крыши, ровно высаженные небольшие рощи и бессознательно оценивая местность с тактической точки зрения, Лубенцов, однако, не переставал думать о Тане. Он вспомнил ее слезы и ее последующий взволнованный рассказ о гибели мужа и о смерти матери и, вспоминая все это, почувствовал, что улыбается мечтательной, нежной и, как он сразу решил, бессердечной улыбкой. "Выходит, - подумал он, - я радуюсь тому, что она осталась без мужа?! Никак не ожидал от себя этакой подлости!"
   Он постарался принять серьезный вид.
   Встреча с Таней, да еще в такой день, означающий скорый конец войны, показалась ему глубоко знаменательной.
   Таня была "старой знакомой" - это обстоятельство играло для Лубенцова очень важную роль. Их отношения, таким образом, не должны были носить характера той нередкой на войне скоропалительной "дружбы" мужчины с женщиной, дружбы, которая претила ему и которой он избегал.
   "Старая знакомая"! Эти слова были необычайно приятны Лубенцову, они освобождали его от чувства робости, испытываемого им в присутствии случайно встреченных женщин, слишком хорошо знающих, чего от них хотят.
   В мыслях о Тане и о будущих встречах с нею прошло все время до прибытия в деревню, где расположился, вероятно на несколько часов, штаб дивизии.
   Здесь Лубенцов сразу окунулся в отлично знакомую ему атмосферу хлопотливой, хотя и не очень торопливой деятельности, свойственной всем штабам, где бы они ни находились.
   Дивизионные разведчики разместились в большом, густо побеленном доме на западной окраине деревни.
   Дом был полон белых перин и стенных часов разных размеров, отличавшихся таким простуженным звоном, словно они просились под эти перины.
   Над дверьми, над кроватями и в простенках висели напечатанные на картоне древнеготической вязью изречения в стихах - главным образом на тему о необходимости довольствоваться малым и о преимуществе тихого семейного счастья перед мирской суетой. Под стишками висели фотографии двух улыбающихся германских солдат - видимо, сыновей хозяина дома - на фоне улиц и площадей европейских столиц: Копенгагена, Гааги, Брюсселя и Парижа. Сыновья хозяина не довольствовались малым!
   В армии всё узнается быстро: разведчики уже знали, что их начальник вернулся. Они пришли его встречать, и хотя были сдержанными людьми и чувства свои проявляли редко, но Лубенцов не мог не заметить, что они рады его возвращению.
   Были тут старшина Воронин - легендарный разведчик, смуглый, маленький, юркий, с хитрым лисьим личиком; степенный, знающий себе цену старший сержант Митрохин; командир разведывательной роты, молоденький капитан Мещерский; ординарец Лубенцова - замкнутый и чудаковатый сержант Чибирев.
   Вечно небритый, избегающий каждого лишнего движения, апатичный переводчик Оганесян сидел на одной из перин, но при виде Лубенцова проворно вскочил; гвардии майор оценил эту жертву и поторопился сказать "вольно", после чего переводчик с облегчением снова опустился на перину.
   - Значит, вы в академию не едете? - застенчиво спросил Мещерский.
   - Нет, уж после войны поеду, - сказал Лубенцов.
   Начались расспросы: что говорят в штабе армии, что предпринимают немцы на других участках фронта?
   Все были в приподнятом, праздничном настроении. Один из разведчиков сказал, восторженно размахивая руками:
   - Видели, товарищ гвардии майор, что на дорогах делается? Какая силища! А народу-то, народу сколько! А пушек! Ну, катиться немцу кубарем, даром что на него вся Европа работала!
   - Шли, шли и дошли, - удовлетворенно вздохнул старшина Воронин и неожиданно сказал: - Выходит, товарищ гвардии майор, пора приниматься за шило и молоток.
   Представление о шиле и сапожном молотке никак не вязалось с обликом Воронина, кавалера пяти орденов, непревзойденного по храбрости разведчика. Лубенцов улыбнулся и впервые за войну взглянул на каждого бойца в свете его прошлой профессии.
   Итак, "великий" Воронин был сапожником, Митрохин - литейщиком, Чибирев работал на Днепре бакенщиком, Оганесян, этот неопрятный, брюзгливый и добрый человек, - искусствовед, а капитан Мещерский еще никем не был - он перед самой войной кончил десятилетку.
   И только Лубенцов до войны был тем, чем он остался по сей день: кадровым военным.
   - Ну, друзья, - сказал он, скрывая за шуткой свое волнение, - пока вы еще не сапожники, а солдаты, расскажите, что нового в дивизии.
   Но тут в дверях показалось постное лицо майора Антонюка, помощника Лубенцова. Он никогда не отличался веселым нравом, а теперь был особенно угрюм.
   Ему трудно было скрыть свое разочарование. Он надеялся, что отъезд начальника на учебу повлечет за собой повышение по службе его, Антонюка.
   Майор Антонюк знал назубок уставы и наставления, в армии был давно, имел отличную выправку, раньше был кавалеристом и немало гордился этим. Он кончил специальные курсы по разведке и считал себя большим знатоком разведывательной службы.
   К Лубенцову у него было сложное отношение. Конечно, он не скрывал от себя качеств гвардии майора. Однако он склонен был считать недостатками Лубенцова то, что другими признавалось за достоинства. Он, например, осуждал манеру Лубенцова обращаться с разведчиками запросто и по-товарищески. Далее, он считал, что Лубенцов совершенно напрасно учится у Оганесяна немецкому языку: не к лицу начальнику обучаться чему бы то ни было у подчиненного, словно школяру какому-нибудь. Вообще он считал, что в Лубенцове много "гражданского", а "гражданское" для Антонюка было синонимом неполноценного. Например, к капитану Мещерскому он стал относиться попросту с презрением, узнав, что тот втихомолку пописывает стихи.
   Лубенцову все это было известно. Он иногда посмеивался, изредка сердился. Но стоило гвардии майору повысить голос, и Антонюк сразу стушевывался. Вообще он уважал только сердитых начальников. Лубенцов говорил про него:
   - На него не накричишь - ничего не сделает... И про других думает то же самое.
   Но теперь Лубенцов был слишком счастлив вступлением в Германию и встречей с Таней, чтобы обратить внимание на недовольный вид Антонюка. Он внимательно разглядывал карту с нанесенными на ней данными об оборонительных сооружениях противника вдоль реки Кюддов. Разведчики, окружив своего начальника, благодушно покуривали махорку и ждали распоряжений. Уж это они знали: неугомонный гвардии майор работу для них найдет! И действительно, он, подумав, встал с места, прошелся по комнате и сказал:
   - Ну, что ж! Воевать надо! Я думаю, мы выбросим разведпартию вперед, надо разведать укрепления по реке Кюддов... Это ведь сооружения знаменитого Восточного вала! Готовьте людей, Мещерский. Вы пойдете старшим. Я схожу к генералу, согласую вопрос. - Он обратился к переводчику: - А пленные есть?
   - Есть.
   - Допрашивали их?
   - Да так, немножко.
   - Про Кюддов спрашивали?
   - Нет, - сознался переводчик.
   Лубенцов укоризненно взглянул на Антонюка, но ничего не сказал, надел шапку и пошел к командиру дивизии.
   IV
   Возле дома, где поместился командир дивизии генерал-майор Середа, было очень шумно. Видимо, приехало какое-то большое начальство: у палисадника стояла легковая машина и бронетранспортер с крупнокалиберным пулеметом. В дом и из дома то и дело пробегали штабные офицеры с папками, очень озабоченные и даже чуть напуганные. Один из них шепнул Лубенцову на ухо:
   - Знаешь, кто у нас? Сизокрылов!
   Да, у комдива находился сам член Военного Совета генерал-лейтенант Георгий Николаевич Сизокрылов. Лубенцов нерешительно остановился, потом все-таки поднялся на крыльцо.
   В прихожей было полно народу. Тут сидели порученцы и адъютанты Сизокрылова, автоматчики из его охраны и вызванные офицеры штаба дивизии. Было тихо. За дверью раздавались негромкие голоса.
   Нет, теперь заходить к комдиву не стоило. Прислонясь к дверному косяку, Лубенцов обдумывал слова доклада на случай, если член Военного Совета пожелает вызвать разведчика.
   Распахнулась дверь, и на пороге показался начальник политотдела дивизии полковник Плотников.
   - Пошлите за Лубенцовым, - сказал он кому-то из дивизионных офицеров.
   - Я здесь, - отозвался Лубенцов.
   - Ага! Заходи!
   В обширной полутемной комнате было очень тихо. В дальнем углу на диване сидел сухощавый седой человек в генеральской шинели. Напротив него стоял навытяжку командир дивизии генерал-майор Середа. Еще какой-то, незнакомый Лубенцову, генерал-майор - судя по эмблемам на погонах танкист - и два полковника стояли поодаль.
   Лубенцов хотел доложить о своем приходе, но, почувствовав, что атмосфера в комнате напряженная, и, от души пожалев своего комдива, который, несомненно, за что-то получал нагоняй, встал "смирно" у стены.
   Первое услышанное им слово было "карета". Он насторожился, удивленный.
   - Да, в каретах даже, - сказал член Военного Совета, видимо продолжая разговор. - На чем хотите ездят... Сегодня мне пришлось остановить три каких-то шарабана, доверху нагруженных вашей пехотой, Тарас Петрович, - он помолчал и сказал уже тише и, как показалось Лубенцову, не без лукавства: - Впрочем, не только вашей... - посмотрев на Середу в упор, он произнес раздраженно: - Садитесь, чего же стоять!
   Генерал Середа сел, а Сизокрылов встал с места и заговорил, прохаживаясь по комнате:
   - Успешное и быстрое наступление - дело хорошее, но и оно имеет свои теневые стороны. Чересчур ретивые командиры в наступлении часто забывают о дисциплине. В войсках появляется этакое ухарство - нам, мол, все нипочем, раз мы такие храбрые... А на вражеской территории это может вылиться в очень неприятные эксцессы. Все вы, как пьяные, ходите: в Германию, дескать, вступили... А между прочим, нужно эту самую Германию по-великолуцки брать, завоевать ее нужно!
   "Почему же меня вызвали? - думал Лубенцов, испытывая чувство некоторого раскаяния по поводу своей предосудительной, как оказалось, поездки в карете. - Неужели известно, что и я в этом деле грешен?"
   Он внимательно разглядывал члена Военного Совета, которого видел впервые, но о котором много слышал. Его поразили глаза Сизокрылова: глубокие, умные, очень усталые.
   Узнав, что разведчик явился, Сизокрылов повернулся к нему и смерил его пристальным взглядом. "Неужели знает про карету?" - снова подумал Лубенцов, слегка покраснев.
   Но с этим все обстояло благополучно.
   - Вы хорошо ориентируетесь ночью? - спросил генерал у Лубенцова.
   - Да, товарищ генерал.
   - Ваш комдив сказал мне, что вы на днях были в штабе танкового соединения...
   - Так точно. Два дня назад.
   - Проводите меня туда.
   Лубенцов озабоченно проговорил:
   - Между нами и танкистами могут оказаться блуждающие группы немцев. Фронт здесь несплошной. Я могу, товарищ генерал, съездить сам и привезти сюда танкистов для доклада. Я справлюсь быстро.
   Сизокрылов опять пристально взглянул на разведчика и слегка насмешливо ответил:
   - Я бы с удовольствием послушался вас, товарищ майор, но беда в том, что я хочу побывать в танковых частях лично.
   Лубенцов смутился и сказал:
   - Понятно, товарищ генерал.
   - Что касается блуждающих групп немцев, или разных "вервольфов", продолжал Сизокрылов, - то я не думаю, чтобы их следовало опасаться. Немцы любят приказ, на свой страх они действовать не будут. А те, что поумнее, те попросту понимают, что это бесполезно. У вас дела много?
   - Утвердить план разведки и допросить пленных.
   - За час справитесь?
   - Справлюсь.
   - В вашем распоряжении час, - генерал взглянул на часы и внезапно обратился к командиру дивизии: - А где ваша дочь? Неужели все еще здесь, с вами?
   Тринадцатилетняя дочь генерала Середы находилась при отце почти безотлучно. Мать ее была убита немецкой бомбой в первые недели войны.
   Воспитанная в окружении солдат, среди боев и военных невзгод, она прекрасно разбиралась в картах, в свойствах разных родов оружия и, как шутя говорил ее отец, читать училась по Боевому уставу пехоты, часть первая.
   Генерал вел бесконечную переписку с сестрой жены. Когда обо всем, наконец, договорились, началось наступление на Висле. Тут было уже не до личных дел, и Вика по-прежнему оставалась в дивизии.
   Это была странная, очень способная, болезненная девочка. Она обладала изумительной памятью и нередко подсказывала отцу названия населенных пунктов, номера высот и приданных дивизии артиллерийских и иных частей. Бывало, когда штабные офицеры в беседе с комдивом не могли вспомнить населенный пункт, где дивизия стояла в прошлом году, из угла комнаты раздавался тихий голосок Вики, говоривший не без комичного самодовольства:
   - Папа, это было на западной опушке леса, два километра южнее Задыбы.
   Но, зная все эти бесполезные для нее вещи, она понятия не имела о многом, чем живут девочки ее лет.
   Конечно, такой своеобразный случай не мог остаться незамеченным, и ничего не было удивительного в том, что существование Вики известно члену Военного Совета.
   - Позовите ее, - сказал Сизокрылов.
   Комдив молча вышел в другую комнату и позвал Вику.
   Вошла тоненькая бледная девочка в защитного цвета юбке и гимнастерке, со стриженными по-мальчишечьи черными волосами, тихая, серьезная, подчеркнуто спокойная, но, по едва уловимым признакам, отмеченным Сизокрыловым, очень нервная. Ее левое плечико еле заметно подергивалось. Она подошла к члену Военного Совета и представилась:
   - Вика.
   Заметив Лубенцова, она дружески улыбнулась ему. Это не укрылось от внимания члена Военного Совета, и он сделал вывод, что разведчик является тут общим любимцем.
   Пока Лубенцов в соседней комнате докладывал начальнику штаба дивизии свой план разведки, генерал Сизокрылов завел разговор с Викой. Он сказал, обратившись к ней на "вы", как к взрослой:
   - Вам пора ехать учиться в Москву. Война идет к концу, и надо думать о будущем.
   - Хочется дождаться взятия Берлина, товарищ генерал, - серьезно ответила Вика. - Там ведь будет так интересно!
   - И все-таки вы должны уехать отсюда.
   - Я ведь и здесь учусь. Майор Гарин и лейтенант Никольский занимаются со мной немного.
   - Немного? - переспросил генерал. - Немного - это мало.
   - Я понимаю, - смущенно согласилась Вика. - Но это пока.
   - А вы своему отцу не мешаете воевать? - спросил Сизокрылов, покосившись на командира дивизии.
   - Наоборот, - ответила Вика, - я ему помогаю, - ни на кого не глядя, она скорбно улыбнулась. - Когда он что-нибудь забывает, я ему напоминаю.
   Все рассмеялись. Сизокрылов остался серьезным и сказал:
   - Ну, что ж... это хорошо. И все же я вас попрошу: отправляйтесь немедленно во второй эшелон! Ведь штаб дивизии при нынешней маневренной войне часто попадает в трудное положение... Возможны разные случайкости вроде той, когда вы с отцом наскочили на немцев. Было это?
   - Да, на окраине города Шубин.
   - Вот видите.
   Генерал Середа, сконфуженно улыбаясь, сказал:
   - Понятно тебе, Вика? Ничего не поделаешь, приказ Военного Совета, надо выполнять.
   Лубенцов тем временем согласовал план разведки и пошел к себе. Он передал Антонюку необходимые распоряжения, а сам вместе с Оганесяном и Чибиревым направился в сарай, где находились пленные.
   Пленные сидели на соломе и ели из котелков суп. Дожидаясь, пока они поужинают, Лубенцов вполголоса заговорил со своим ординарцем:
   - Как у тебя дела? Кони в порядке?
   - В порядке, - ответил Чибирев.
   Его квадратное лицо было, как всегда, непроницаемо и спокойно. Однако Лубенцов достаточно знал своего ординарца, чтобы не заметить, что у того на языке вертится какой-то вопрос. И действительно, Чибирев сказал:
   - Вот говорили, что у немцев совсем живот подвело. А между прочим, коров и свиней тут чёртова уйма. Это как же?
   Лубенцов с интересом посмотрел на него. Видимо, этот вопрос волновал не одного только Чибирева, а и всех разведчиков. Действительно, в немецких дворах хрюкали свиньи и мычали породистые, черно-белые коровы.
   - Это все не так просто, - ответил Лубенцов после краткого раздумья. - Покуда свинья ходит по белу свету, ее не едят. А резать скот немцам не разрешалось. Это мне еще один пленный рассказывал на Буге... Ну, вот и получается: взглянешь со стороны - еда, а вникнешь - не еда, а военные запасы.
   Чибирев задумался, оценивая убедительность ответа. Потом сказал:
   - Похоже, что так. Стало быть, немцы могли бы воевать еще лет десять. Им бы и жратвы хватило и всего... Значит, их не голод задушил и не американская бомбежка, а мы.
   Да, поистине Чибирев сказал самое главное, и Лубенцов благодарно улыбнулся ему.
   Лубенцов любил своего ординарца, несмотря на его чудачества. О людях Чибирев говорил полупрезрительно, с видом непререкаемого судьи, и не так просто было получить похвалу из уст этого замкнутого, многодумного солдата.
   Про Лубенцова он говорил:
   - Это человек.
   Про Антонюка, которого не любил и втайне не уважал, он отзывался так же кратко:
   - Это не человек.
   Разведчики иногда посмеивались над ним, спрашивая то про одного, то про другого:
   - Как ты думаешь, Чибирев, это человек или не человек?
   Правда, смеяться над ним было довольно опасно. В гневе он проявлял бешеный нрав.
   Оганесян начал выкликать поодиночке пленных.
   Два интересных симптома сразу бросились Лубенцову в глаза. Во-первых, немцы принадлежали к различным соединениям и тыловым гарнизонам; регулярные, специальные, резервные и охранные части совершенно перемешались между собою, являя картину растерянности и паники, царившей в германской армии. Во-вторых, за несколько часов плена немцы уже успели совсем потерять свою военную выправку и превратились в то, чем они были до войны, - в чиновников, лавочников, ремесленников, рабочих, крестьян. Этим они коренным образом отличались от прежних пленных. Те и в плену оставались солдатами.
   Видимо, они уже всерьез поняли, что Германия потерпела поражение. Правда, не все. Обер-фельдфебель из разбитой 25-й пехотной дивизии, Гельмут Швальбе, мрачно поблескивая сумасшедшими глазками, ответил на вопрос о перспективах войны так:
   - В темных шахтах, - сказал он с пророческим видом, высоко подняв грязный палец, - куется тайное оружие огромной силы... оно спасет Германию.
   Тощий немец, стоявший за спиной этого Швальбе, презрительно и злобно сказал:
   - Er ist ja verruckt, aber total verruckt, dieser Ese!*
   _______________
   * Он совсем с ума спятил, осел этакий!
   Среди пленных началась негромкая перебранка, которая, видимо, возникала не впервые. Лубенцов с удовлетворением отметил, что Швальбе одинок, большинство смеется над ним, а остальные подавленно молчат.
   Об укреплениях на реке Кюддов пленные знали больше понаслышке, однако и эти крупицы сведений были тщательно отмечены и записаны Лубенцовым.
   Час, данный разведчику членом Военного Совета, истекал. Гвардии майор оставил Оганесяна в сарае для продолжения допроса, а сам, захватив с собой ординарца, пошел к командиру дивизии.
   Здесь уже царила предотъездная суета. Автоматчики торопливо занимали места на скамейках бронетранспортера. Они подвинулись, дав место Чибиреву.
   Из дома вышел Сизокрылов. Оглядевшись и заметив разведчика, он кивнул ему, затем попрощался с Середой и Плотниковым и направился к машине.
   - Поехали, - сказал он.
   Лубенцов сел рядом с шофером; член Военного Совета с генералом-танкистом и полковником, своим адъютантом, поместились сзади. Машина неслась по асфальту, мягко покачиваясь. На повороте дороги она нагнала медленно ползущую, запряженную четверкой лошадей карету.
   Лубенцов украдкой взглянул на члена Военного Совета. Генерал сидел с закрытыми глазами. Машина обогнала злополучную карету. Лубенцов готов был поклясться, что это та самая, чоховская, колымага. Но он не мог определить точно: машина мчалась слишком быстро, и к тому же начинало темнеть.
   V
   Карета действительно была та самая. В ней находились только капитан Чохов и рыжеусый сибиряк, восседавший на козлах в качестве кучера. Остальные попутчики с утра разбрелись по своим частям.
   Чохов сидел, мрачно покуривая. Он заметил в огромной легковой машине Лубенцова и подумал о нем с неопределенным раздражением: "Опять этот майор... Проповедник... Знаем мы их..." Он никак не мог простить Лубенцову его презрительного жеста и ядовитых слов, да еще при женщине. "Красавчик, - думал он, - наверно, какой-нибудь тыловик... Смеется все время... Немцев спасает... Чистюля".
   Полк, куда направлялся Чохов, был уже близко, деревня, где стоял штаб, появилась за первым же поворотом.
   - Погоняй, - сказал Чохов.
   Рыжеусый хлестнул лошадей бичом.
   Штаб полка разместился в длинном доме с островерхой черепичной крышей. Перед домом росли три старых развесистых дуба. Оставив карету возле этих дубов, Чохов четким шагом проследовал мимо часового, удивленного зрелищем странного экипажа, и, протиснувшись среди стоявших и сидевших здесь ординарцев, посыльных и писарей, вошел в небольшую комнату. Маленький майор говорил по телефону. Писарь и телефонист сидели за столом.