Казакевич Эммануил Генрихович. Весна на Одере

   Уважающий вас младший сержант
   К а л л и с т р а т Р у к а в и ш н и к о в".
   Письмо это растрогало Таню, а последние строки его с приветом Лубенцову причинили ей острую боль. Она никак не могла забыть разведчика. Поведение, слова, жесты, улыбка человека, которого она считала погибшим, представлялись ей воплощением самого прекрасного, отважного, чистого, что есть в советских людях.
   XIV
   После объезда дивизий перед наступлением член Военного Совета вернулся к себе: на 5.30 он назначил разговор с группой офицеров.
   В штаб он приехал в три часа. Рассматривая бумаги, накопившиеся за день, генерал Сизокрылов поминутно косился на свои большие вороненые часы, лежавшие возле письменного прибора.
   Наконец маленькая стрелка приблизилась к пяти, а большая подошла к двенадцати.
   Сизокрылов встал и прошелся по комнате. В эту секунду там, на фронте, на плацдарме, началось артиллерийское наступление.
   Здесь, в штабе, расположенном вдали от фронта, было тихо. Где-то постукивали пишущие машинки. Из открытых окон нижнего этажа доносились голоса штабных работников, телефонные разговоры.
   По торцовой мостовой, четко печатая шаг, прошел караул.
   Остановившись возле будки часового, разводящий отдал команду к смене часовых. Новый часовой встал возле старого, повернулся кругом и застыл с винтовкой в руке. Старый взял винтовку на плечо и, широкими шагами отойдя от своего поста, стал в хвост караула. Караул двинулся дальше, к следующему посту. Гул кованных солдатских шагов вскоре пропал в отдалении.
   Пять часов утра. Небо чистое, но еще не голубое, а серое, и по улице стелется туман.
   Сизокрылов, стоя у окна, вслушивался... Ему казалось, что он улавливает отдаленный гул, подобный далекому рокоту прибоя. Но, может быть, то был ветер.
   Офицеры, вызванные членом Военного Совета, дожидались в приемной и дремали, сидя в мягких больших креслах. Потом кто-то сказал, что на фронте уже "началось", и они вскочили с мест и подошли к распахнутым настежь окнам. За окнами был только туманный рассвет. По улице прошествовал караул, менявший часовых.
   Офицеры снова сели, но больше уже не дремали, а тихо, но возбужденно стали переговариваться между собой. Их откомандировали сюда неделю назад, по специальному вызову, из действующих частей и заставили все это время сидеть в резерве, заполняя разные анкеты.
   Полковник - адъютант Сизокрылова - открыл дверь и пригласил:
   - Прошу в кабинет!
   Генерал обернулся на звук шагов, отошел от окна, кивнул головой офицерам и предложил всем сесть.
   Началась беседа, и чем дольше она продолжалась, тем больше удивлялись офицеры.
   Вопросы, задаваемые членом Военного Совета, были несколько необычны. Он интересовался образованием и партийной работой каждого и задавал различные вопросы, касавшиеся истории Германии, словно на экзамене каком-нибудь. У одного подполковника он спросил о князе Бисмарке и о проблеме объединения Германии, на что подполковник несколько смущенно ответил, что к Бисмарку, как к представителю крупного юнкерства, он, подполковник, относится отрицательно, а что касается объединения, то оно, как ему кажется, было делом прогрессивным.
   К ответам собеседников генерал прислушивался внимательно, выражение лица каждого изучал пристально. Офицеры, хотя это были видные командиры и политработники, - один из них даже генерал, - робели. При всем уважении к члену Военного Совета они негодовали, почему их в эти исторические дни отозвали из частей и соединений. Что могло быть сейчас важнее военных действий?
   В шесть часов вошел адъютант, доложивший генералу:
   - Переводчики прибыли.
   Генерал велел и их ввести к себе в кабинет.
   В комнату вошли одетые во все новенькое, в пехотных фуражках с малиновыми околышами мирного времени человек двадцать младших лейтенантов. Среди них были и девушки.
   Оказалось, это военные переводчики, только что закончившие учебу и прилетевшие на самолетах из Москвы. При виде генерала и офицеров они, присмирев, вытянулись в струнку. Русые локоны девушек, выбивавшиеся из-под беретов, весело трепыхались на свежем ветру, залетавшем в распахнутые окна. Приход молодежи оживил строгий кабинет члена Военного Совета.
   Генерал сказал:
   - Товарищи, отобранные мной люди, список которых вам позднее огласят, назначаются комендантами и заместителями комендантов различных немецких городов и районов. Штаты комендатур утверждены, вы их получите. Переводчики, которых вы видите перед собой, будут распределены по комендатурам. Отдел кадров подбирает вам сотрудников. Перед вами встанут новые задачи, отличные от прежних, от задач военного времени. Вам надлежит установить повсюду порядок и спокойствие. Организовать снабжение продовольствием немецких трудящихся, наладить подвоз продуктов. Наряду с выявлением и арестом активных фашистов всячески поощряйте самодеятельность немецкого населения, помогайте работе демократических партий и содействуйте восстановлению профсоюзов. В соответствии с нашими советскими традициями в первую очередь обратите внимание на питание детей. Вы уже наполовину офицеры мирного времени. Войну заканчивают другие. Вы начинаете строить мир.
   Он спросил, нет ли вопросов к нему. Один немолодой майор попросил освободить его от новых обязанностей и вернуть обратно в часть.
   - Причина? - спросил генерал.
   Лоб майора покрылся мелкими каплями пота.
   - Мне кажется, - сказал он, - что я недостаточно созрел для гуманизма по отношению к немцам, - он замолчал, ожидая, что скажет в ответ член Военного Совета, но Сизокрылов молчал, и майору пришлось продолжить свои объяснения: - Немцы убили моего сына... - член Военного Совета продолжал молчать. - Единственного сына. Я ленинградец. Пережил там все... Блокаду... Трупы на Невском проспекте...
   Майор замолчал. Стало так тихо, что ясно послышалось, как вздохнула одна из девушек.
   Член Военного Совета произнес глухим голосом:
   - Обывательский разговор!
   Стало еще тише, чем прежде, потому что все присутствующие, по правде сказать, не ожидали такого оборота дела и вовсе не склонны были так уж обвинять майора за его отказ.
   - Нельзя, и мы никому не позволим, - продолжал член Военного Совета, - забывать о злодеяниях фашизма. Мы не снимаем и ответственности с немецкого народа. Но мы не можем отождествлять немецкий народ с фашизмом. Вы это знаете по выступлениям Сталина, и нетерпимо, что вы, как член партии, не считаете для себя обязательными установки партии, а как военнослужащий - приказы Верховного Главнокомандующего. Хорошо обдумайте этот вопрос и завтра доложите мне через моего адъютанта о вашем окончательном решении.
   Зазвонил телефон. Генерал взял трубку, с минуту послушал, его лицо просветлело, и он даже рассмеялся коротким смехом, обнаружив при этом в складках решительного рта глубоко скрытую доброту.
   - Первая линия немецкой обороны прорвана, - сказал он, положив трубку, и отпустил офицеров.
   Оставшись в одиночестве, генерал бросил рассеянный взгляд на край стола, где лежал конверт, незамеченный им раньше. Видимо, адъютант, когда заходил, тихонько положил этот конверт на стол.
   В приемной уже ожидали другие люди, вызванные членом Военного Совета или пришедшие к нему сами по различным делам. Тут были и офицеры отдела кадров, и интенданты, и политработники. Генерал принимал их поодиночке. Время от времени он соединялся по телефону с командующим, находящимся на наблюдательном пункте. Командующий сообщал, что наступление развивается успешно, но немцы обороняются отчаянно. Они сосредоточили большое количество артиллерии и порядочно танков. Авиация противника непрерывно действует по нашим боевым порядкам и ближним тылам.
   Взгляд генерала во время разговоров то и дело останавливался на конверте, лежавшем на краю стола, и тогда генерал ловил себя на мысли: "Хорошо, если бы этого письма не было..."
   Но письмо было, и оно властно требовало внимания и ответа.
   Генерал превозмог себя и вскрыл конверт.
   Жена писала:
   "Милый мой! Последние недели я почему-то очень волнуюсь за Андрюшу. Он и раньше писал нерегулярно, а теперь совсем замолчал. Ты тоже молчишь и по телефону меня не вызываешь. Я знаю, ты будешь меня ругать, что я вечно жалуюсь, прости меня. Я, конечно, знаю, что вы наступаете и вам недосуг теперь писать письма. Но я очень беспокоюсь, особенно в последние дни. Вчера я позвонила в НКО и повидалась с Александром Семеновичем - он любезно прислал за мной машину. Конечно, это глупость, мнительность, но мне показалось, что он как-то странно со мной разговаривал. Он не смотрел на меня совсем и отвечал на мои вопросы не то что невпопад, но и не очень кстати. Я попросила разрешения вызвать тебя по телефону из его кабинета, но он ответил, что ты двигаешься и телефонной связи теперь поэтому нет. Потом он вызывал людей - генералов одних человек десять, - и мне показалось, не ругай меня за мою старушечью мнительность, что он это нарочно делает, чтобы со мной не разговаривать. И вообще все твои друзья, которые, надо им отдать справедливость, часто навещали меня и звонили, в последнее время редко появляются.
   Умоляю тебя, напиши, как здоровье Андрюши. Я совсем измучилась.
   А н я".
   Следовало написать хоть какой-нибудь ответ, но ни одна мысль не шла в голову. И - в который раз! - Сизокрылов сказал себе: "Нет, тут надо все как следует обдумать, тут нельзя так просто написать - и все..."
   Он придвинул к себе папку с наградными листами. Рассеянно проглядывая их, он читал о подвигах пехотинцев, танкистов, артиллеристов и летчиков. В скупых и зачастую невыразительных фразах наградных листов генерал улавливал непрерывный пульс боевой жизни. Имена и фамилии вызывали в нем смутное представление о когда-то виденных, незнакомых людях, о разных лицах, мелькавших на фронтовых дорогах, в темных землянках и лиственных шалашах.
   Попадались изредка и знакомые фамилии.
   Красиков. Представлен к ордену Кутузова второй степени за альтдаммскую операцию: "Возглавил атаку батальона..." Неподходящее занятие для видного штабного офицера. И полководческий орден давать за это уж совсем ни к чему. Медаль "За отвагу" можно было бы дать - и то командиру роты или батальона. Тем более, что все произошло в ночь на 20 марта, когда дело уже было в основном решено и немцы оставили в Альтдамме один только заслон.
   Сизокрылов, не подписав, отложил наградной лист в сторону.
   Генерал терпеть не мог этот никчемный и давно устарелый стиль иных старших начальников, которые вместо того, чтобы спокойно и обдуманно руководить операцией в целом, лезут без надобности на передний край. Это своего рода распущенность, которая прикрывается выставленной напоказ личной отвагой. Однако источник ее - вовсе не в боевом темпераменте, а в неуменье руководить, в некотором даже увиливании от исполнения наиболее трудных и ответственных обязанностей.
   Поведение Красикова в последнее время вообще не нравилось Сизокрылову. Генерал испытывал смутное беспокойство, вначале основанное на ряде отрывочных впечатлений. По мере получения новой информации генерал все больше убеждался в том, что Красиков начал относиться к работе спустя рукава, занятый какими-то другими - несомненно, сугубо личными - делами.
   Привыкнув к обдуманным решениям, Сизокрылов пока ничего не предпринимал, а только приглядывался. Старое партийное правило гласило, что провинившийся должен быть выслушан, а сейчас заняться этим делом член Военного Совета не мог. И кроме того, по совести говоря, ему теперь, в момент величайшего торжества, накануне победы, не хотелось заниматься мелкими делами.
   "Отложим этот вопрос не надолго, - решил генерал. - До окончания войны".
   Было очень тихо, и генералу казалось, что тихо оттого, что весь мир, затаив дыхание, прислушивается к грому сражения, происходящего там, за Одером.
   Генерал вспомнил тех солдат и офицеров, которых видел и с которыми беседовал только вчера. Сейчас эти люди штурмуют немецкие укрепления. С торжествующими возгласами "За Родину! За Сталина!" идут теперь те парторги и десятки тысяч других солдат на Берлин. Да, Сталин все сделал для того, чтобы они взяли вражескую столицу с наименьшим количеством потерь. Он специально приказал командующим не жалеть огня, велел им беречь людей, подавлять немецкие огневые средства всей силой сосредоточенной здесь могучей техники, которую он, Верховный Главнокомандующий, выделил для армий, берущих Берлин.
   Подобно сотням тысяч людей на всем протяжении фронта, генерал Сизокрылов думал теперь о Сталине. В эти мгновения завершалось одно из величайших дел великой жизни учителя и вождя народов.
   Генерал Сизокрылов хорошо знал сталинский план берлинской операции. Ему рассказывали, с какой предельной ясностью и полнотой план этот был оглашен Сталиным на совещании командующих в Кремле. Во исполнение этого плана в течение последнего времени передвигались под покровом ночи крупные войсковые соединения, подвозилась артиллерия, перелетали на новые базы авиационные полки. Из затемненных цехов, погромыхивая, выползали новые танки и самоходные пушки, с конвейеров сходили на обширные заводские дворы к уже ожидающим их железнодорожным платформам новые грузовики. Женщины на швейных фабриках сшивали серое сукно солдатских шинелей. Запасные части готовили на далеких тыловых полигонах маршевые роты на пополнение дивизий Берлинского направления.
   Сотни тысяч людей, сами не подозревая того, - потому что конкретное назначение их труда было скрыто за двумя строгими словами "военная тайна", - работали для реализации сталинского плана, последнего сражения войны.
   И повсюду, во все бесчисленные детали этой подготовки, этого гигантского труда миллионов, проникал испытующий, спокойный, зоркий взгляд Сталина. Конструкция скоростного истребителя, калибр нового орудия, тактика стрелковой роты и полководческое искусство командующих фронтами, политическая ситуация в мировом масштабе и снабжение солдат хлебом и табаком - все было предметом забот Верховного Главнокомандующего.
   Когда Сизокрылову случалось видеть Сталина, он всегда испытывал неизменное чувство любви, благодарности и невольного удивления. Как было не удивляться разносторонности, кристальной ясности суждений, смелости решений учителя! Сталин обладал великой способностью находить в каждом вопросе, возникавшем перед ним, неожиданные для других новые стороны, которые оказывались в итоге самыми важными, решающими. И когда он подвергал вопрос рассмотрению, беспощадному анализу, все вдруг становилось ясным и понятным и самое запутанное дело как бы освещалось ровным и ярким светом.
   Быть таким, как Сталин, невозможно, но учиться у него, каждый свой поступок сообразовывать со сталинским учением и методом руководства - к этому стремились Сизокрылов и другие, большие и малые деятели партии.
   Поздно вечером Сизокрылов выехал на наблюдательный пункт, к командующему, и провел там несколько дней. В течение этих дней события нарастали с неимоверной быстротой.
   Перед советскими дивизиями Берлинского направления с боями отступала немецкая 9-я армия под командованием генерала пехоты Буссе. Она состояла из 5-го горнострелкового корпуса СС под командованием обергруппенфюрера СС Клайнхерстеркампа, 11-го танкового корпуса СС под командованием обергруппенфюрера СС Еккельна, 56-го танкового корпуса и 101-го армейского корпуса, которые имели в общей сложности в первой линии шестнадцать дивизий и бесчисленное множество различных запасных, охранных, полицейских, рабочих, саперных и фольксштурмовских батальонов. В помощь дивизиям первого эшелона, несущим большие потери и отходящим под напором советских войск, германское командование ввело последовательно в бой 23-ю мотодивизию СС, 11-ю мотодивизию СС, танковую дивизию "Мюнхеберг", мотодивизию "Курмарк", 156-ю пехотную, 18-ю и 25-ю мотодивизии и танкоистребительную бригаду "Гитлерюгенд". Первая учебная авиадивизия генерала авиации Виммера была превращена в пехоту и брошена в бой. В общей сложности войска немцев, прикрывавшие Берлин, насчитывали до полумиллиона человек.
   Советские дивизии беспрерывно штурмовали укрепленные позиции противника.
   Сколько их было, этих позиций! Конца им не было! Немцы перекопали всю местность, до отказа усеяли ее минными полями, переплели колючей проволокой. Завалы из цветущих яблонь преграждали дороги.
   Прорвав три мощные позиции первой оборонительной полосы, наши части добрались до второй, простирающейся от города Врицен к югу и юго-востоку через Кунерсдорф к Зееловским высотам. Эта полоса, превосходившая по силе и насыщенности огнем одерский рубеж, опиралась на реку Фридландерштром, Кваппендорфский канал и, наконец, на мощно укрепленные Зееловские высоты.
   Здесь наше продвижение замедлилось, и об этом было доложено в Ставку.
   Тогда Верховный Главнокомандующий осуществил вторую часть своего плана. Он приказал Первому Украинскому фронту, наступающему южнее, частью сил совершить прыжок к южным воротам германской столицы. Одновременно Сталин распорядился привести в движение Второй Белорусский фронт. Форсировав Одер, этот фронт опрокинул 3-ю немецкую армию и начал развивать наступление, обеспечивая Первый Белорусский фронт с севера.
   Задуманная великим полководцем гигантская, стремительная, гибкая операция трех фронтов развертывалась все шире и шире, захватывая территорию трех германских провинций: Мекленбурга, Бранденбурга и Саксонии, по которым пенился, грохотал, рвался вперед бурный поток советских армий.
   XV
   На третий день наступления дивизия генерала Середы вышла к городу Врицен, превращенному противником в крепость. Крепость Врицен была краеугольным камнем второй немецкой оборонительной линии на этом участке.
   Форсировав вброд под огнем немцев речку Вольцине, солдаты встретили сильное огневое сопротивление с западного берега Ноер-канала и фланкирующий огонь слева, с насыпи железной дороги. Здесь генерал бросил в бой свой третий полк, который после короткой артподготовки перебрался через Ноер-канал, захватил человек двести пленных и три десятка орудий, но атака тут же захлебнулась. С западного берега Альтер-канала и с сильно укрепленного пункта Блисдорф бешено били артиллерия и пулеметы. С южной окраины видневшегося неподалеку города Врицен начали стрелять по солдатам картечью спрятанные в домах пушки.
   Генерал обругал по телефону командира полка за задержку наступления и сам вместе с Лубенцовым пошел в полк. Переправившись на плотике через Ноер-канал, они выбрались на берег. Берег был весь изрыт воронками. Немецкие пулеметы стреляли вовсю.
   - Ложись, - сказал комдив.
   Лубенцов во второй раз за совместную службу видел, как комдив лег на землю под огнем. Он лег, полежал с минуту, потом повернул голову к Лубенцову и проговорил:
   - Зря я кипятился. Огонь, действительно, того... - он помолчал. - А может, просто умирать страшно перед самым Берлином...
   После этих слов он заставил себя подняться, и они добрались до наблюдательного пункта командира полка. Здесь генерал приказал Лубенцову вместе с разведчиками-артиллеристами точно выяснить расположение немецких огневых точек и артиллерийских позиций. Когда же разведчики собрали необходимые данные, генерал связался по радио со своим НП и, сообщив квадраты, вызвал авиацию.
   Появились, штурмовики, заклевавшие Блисдорф с воздуха. После бомбежки немцы на некоторое время замолчали, но когда наши солдаты начали подвигаться вперед, вражеские пулеметы, хотя и в меньшем количестве, чем раньше, снова открыли огонь. Видимо, немцы хорошо укрепились.
   Генерал решил дождаться темноты, чтобы организовать ночную атаку. И тут противник внезапно прекратил стрельбу.
   Тарас Петрович, удивленный, посмотрел в бинокль: с юга в Блисдорф валом валила советская пехота. Это прорвалась вперед соседняя дивизия.
   - Вот спасибо! - пробормотал комдив, вытирая пот с мокрого лба.
   Солдаты пошли, с ходу переправились через Альтер-канал и завязали бои на южной окраине Врицена.
   Подступы к городу были сильно укреплены и густо заминированы.
   Подтянули орудия и начали методически обстреливать немецкие укрепления.
   Лубенцов с разведчиками находился в окопах среди пехоты. Вечером к нему привели перебежчика, только что появившегося на участке одного из полков. Как он прошел через минные поля, было совершенно непонятно, но, так или иначе, он внезапно появился перед нашим бруствером с поднятыми руками и сказал по-русски:
   - Сдаваюсь.
   Это был немолодой с суровым лицом немец в чине унтер-офицера. Он спокойно, и даже с оттенком торжественности, объяснил, что он, Вилли Клаус, - минер и что он руководил минированием южной окраины города.
   Подумав, он добавил, что для того и перебежал к русским, чтобы провести их по безопасным местам.
   - Довольно жертв! - сказал он.
   Лубенцов пристально следил за выражением этого решительного и сурового лица. Он спросил немца, кем тот был до мобилизации и к какой партии принадлежал до прихода к власти Гитлера. Оказалось, что Клаус рабочий, токарь, родился и жил в Берлине. Он был беспартийным, но сочувствовал коммунистам.
   Лубенцов вызвал Оганесяна, который долго разговаривал с немцем.
   - Трудно сказать, конечно, но, кажется, человек честный, - доложил, наконец, Оганесян гвардии майору.
   Оставив Клауса на попечении Оганесяна и разведчиков, Лубенцов отправился к командиру дивизии и подробно рассказал ему и Плотникову о своем разговоре с немцем. Клаус производит впечатление честного человека, и его желание - избегнуть бесцельного кровопролития - естественное человеческое желание при этих обстоятельствах.
   - А может, не стоит рисковать? - задумчиво произнес генерал.
   Плотников усмехнулся:
   - Немецкий Сусанин, ты думаешь?
   - Иоганн Сусанин, - засмеялся Лубенцов. - Нет, мне кажется, что тут совсем другое. Разрешите, товарищ генерал, я попробую.
   Генерал сказал:
   - Ладно, попробуй. С ним пойдут разведчики и одна стрелковая рота. Возьми с собой двух-трех саперов. Договорись с Сизых об артиллерийской поддержке. И все-таки будь начеку, следи за своим Иоганном...
   Подробно договорившись с артиллеристом и захватив с собой двух саперов, Лубенцов вернулся на передний край. Здесь было тихо и темно. Только из землянки, уже оборудованной солдатами возле траншеи, еле пробивался желтый свет. В этой землянке находились Клаус, Оганесян, разведчики и пришедший сюда любопытства ради командир полка.
   Лубенцов передал ему приказание комдива, чтобы он выделил для предстоящего дела стрелковую роту.
   - И если не жалко, - добавил Лубенцов, - придайте станковый пулемет.
   Командир полка, необычайно заинтересованный затеей разведчика, сказал, что выделит ему самую лучшую роту. Он ушел, и тут же явился командир батальона, присланный им. Это был широкоплечий здоровяк-комбат с двумя орденами Красного Знамени на широченной, богатырской груди.
   - Умнеют немцы понемножку, - сказал он, кивнув в сторону Клауса; комбат сообщил гвардии майору, что роту, выделенную для ночного дела, он поднял в ружье и она сейчас прибудет.
   - Я бы и сам с вами пошел, - сказал комбат, - да вот командир полка не разрешает.
   Лубенцов согласовал с пришедшими вскоре артиллеристами сигнал открытия огня: красная и зеленая ракеты.
   К двум часам ночи все было готово.
   - Клаус, - сказал Лубенцов, вставая. - Вы знаете, что вас ожидает в том случае, если вы нас обманете?
   Клаус встал, выслушал Оганесяна, который слово в слово перевел вопрос гвардии майора, и сказал:
   - Яволь.
   Он был сосредоточен, но спокоен.
   Лубенцов засунул за пазуху маскхалата две гранаты, вынул из кобуры пистолет, и они покинули землянку.
   Небо было полно звезд. В траншее сидели на корточках разведчики и солдаты стрелковой роты.
   Командир роты, старший лейтенант, доложил Лубенцову, что рота готова следовать.
   Лубенцов приказал:
   - Вещмешки, котелки и все прочее оставьте здесь. Теперь вы не пехотинцы, а разведчики.
   Солдаты послушно бросили свое имущество на дно траншеи.
   Лубенцов объяснил им порядок движения. Впереди идет немец - солдаты взглянули на немца, - за ним Лубенцов, и следом, гуськом, идут разведчики, а потом стрелки. Шествие замыкает старшина Воронин, являющийся заместителем Лубенцова. Его приказы выполняются так же беспрекословно, как и приказы гвардии майора. Как только в небе появляется осветительная ракета, все ложатся и лежат, не шевелясь, до соответствующей команды.