Казанцев Александр Петрович. Льды возвращаются

   Я проходила по улице, которую ты помнишь еще с вековыми деревьями, ныне уничтоженными, и рядом с особняком знаменитого певца, друга твоего отца, видела высокое здание, где люди говорили на привычном мне языке, но куда я не смела ни зайти, ни говорить, как они…
   Мне нужно было оправиться после удара, требовалось вновь найти себя.
   Когда-то ты говорил о Великом расколе, повторенном ныне историей с удесятеренной силой, рассказывал о неистовой силе женщины, на которую я должна походить… Я захотела увидеть ее и немедля пошла в художественную галерею. Крепко сжав зубы, я искала нужный мне зал. И вдруг замерла, словно перед распахнутым окном. Я увидела заснеженную улицу с санной колеей, толпу народа.
   Она сидела в розвальнях, исступленно подняв руку с двуперстным крестным знамением…
   И я, раскольница конца двадцатого века, позавидовала ей, той, которая могла перед всем народом поднять закованную в цепь руку, звать народ на истинный путь… Я же должна была таиться и молчать…
   Я всматривалась в лица окружавших ее людей. Ужас и сочувствие женщин, материнское горе нищенки, благословение на подвиг сидящего на снегу юродивого… Я увидела даже тебя, спокойного, углубленного в себя, тебя, странника с посохом, посылающего меня на подвиг из чужедальней страны…
   Рядом с розвальнями шла сестра и последовательница боярыни Морозовой княгиня Урусова… А кто пойдет рядом со мной?
   Я стояла перед картиной, углубленная в свои мысли, и вдруг услышала разговор на родном языке.
   Я была окружена толпой американцев, которых сразу узнала по произношению и одежде. Их привела маленькая девушка в смешных круглых очках. Она старательно выговаривала английские слова:
   — Первые наброски картины позволяют думать, что художник во время работы над картиной видел мрачный кортеж смертников 1881 года. Через Петербург тогда провезли повозки, на одной из которых спиной к лошади сидела на скамейке Софья Перовская с доской на груди, где было написано: «Цареубийца». Первый набросок боярыни Морозовой художник сделал тоже с доской на груди, лишь впоследствии убрав ее.
   Дедушка! Ты только подумай! Героиня, которую ты мне ставил в пример, оказывается, списана с цареубийцы!..
   — Софья Перовская, прикованная цепью за руки, ноги и туловище к скамье, была в черном арестантском одеянии, на голове ее был черный платок в виде капора, как и на этом этюде. — Девушка указала на другую стену зала, где развешаны были эскизы к большому полотну. — На ее бледном лице, как говорили, играла уничтожающая улыбка, глаза сверкали. Очевидец записал: «Они прошли мимо нас не как побежденные, а как триумфаторы, такой внутренней мощью, такой непоколебимой верой в правоту своего дела веяло от их спокойствия».
   Я не могла стоять, опустилась на стул, который кто-то подвинул мне. С кого мне брать пример? С цареубийцы? Ведь ты так гордился родством с царствовавшим домом!..
   — Вам нехорошо? — спросила меня незнакомая красивая женщина.
   Я кивнула.
   — Я провожу вас, вы позволите? В каком отеле вы остановились? В «Украине»?
   Я вышла на воздух вместе с нею. Она окликнула такси. Мне не нужен был отель — я остановилась на квартире своей руководительницы, которая жила вместе с дочкой и с мужем-летчиком, постоянно отсутствовавшим. Но я все же села в такси.
   Я позволила себе быть несобранной, воображая, что не занята сейчас делом.
   Какая это была страшная ошибка!
   Мы обменялись с незнакомкой несколькими фразами, и вдруг я поймала себя на том, что говорю по-английски. Она была американкой из той группы, которую привела к картине девушка в очках. И теперь она везла меня в отель «Украина», воображая, что я такая же, как и она, туристка.
   — Как вам нравится наша Москва? — спросил на хорошем английском языке шофер такси.
   Я поразилась его произношению. Моя спутница приняла это как должное и стала выражать восторги: ей понравился Кремль, Оружейная палата, она пленена университетом, мечтает поступить на последний курс (она окончила Колумбийский университет).
   Я спросила шофера, какое у него образование, если он так владеет английским языком.
   Шофер ответил, что высшее.
   — Вам не удалось найти работу по специальности? — удивилась моя спутница.
   Мы стояли перед красным светофором, и шофер мог обернуться. У него были тонкие черты лица. Он улыбнулся:
   — Нет, я работаю по специальности. Я химик-почвовед.
   — Простите, мы все же не понимаем…
   И шофер рассказал об удивительном движении, начавшемся в этой непонятной стране, в которой, по словам химика-шофера, многие хотят быть учеными, писателями, художниками. Молодежь поставила вопрос: кто же должен заниматься тяжелым физическим трудом, который пока требуется, и обслуживать других? Ведь у всех здесь равные права на труд чистый и приятный. И вот среди молодых людей нашлись многие, кто пожелал в свободное от основной работы время выполнять самый обыкновенный обслуживающий труд: кто-то работает на канализации, кто-то ухаживает в больницах за больными, кто-то спускается в шахты, а наш знакомый водит такси.
   — Мне это доставляет радость, удовольствие. Я люблю водить машину, — говорил он. — Но я и ремонтирую ее.
   Он снова удивил нас, отказавшись взять плату за проезд. Плата за проезд у них отменена недавно на всех видах городского транспорта, в том числе и за такси.
   Мне стало неловко.
   — Неудобно, — сказала я, — что мы взяли такси. Мы могли бы доехать на автобусе.
   Моя спутница тоже была смущена.
   — Конечно, такси берут, когда торопятся или когда едут с вещами. Но ведь вы иностранки, — извиняюще сказал нам на прощание шофер и уехал.
   Моя спутница настояла, чтобы я зашла к ней.
   — Меня все удивляет в этой стране, — говорила она, когда мы поднимались на лифте. — Автомашинами тут пользуются, как у нас лифтами.
   Хорошенькая лифтерша улыбнулась.
   Американка снимала в отеле неуютный трехкомнатный номер.
   — Мне как-то не по себе здесь, — вздохнула она, раздеваясь. — Я не сразу поняла, что номера в отелях бесплатные, как и квартиры для всех… Платить нужно лишь за роскошь, за лишнее, чем не принято здесь пользоваться.
   Американка обязательно хотела, чтобы я пообедала с нею, но мне не улыбалось сидеть в ресторане с иностранкой, достаточно я уже допустила оплошностей.
   Я сослалась на свое недомогание, и мы решили обедать в номере.
   Пришел благообразный официант с лицом мыслителя. Мы уже готовы были принять его за профессора, отдающего дань общественному долгу, но он оказался обыкновенным официантом, почти не говорящим по-английски.
   Мне нельзя было выдавать своего знания русского языка, и мы объяснялись с официантом с большим трудом. Американка хотела получить необычный обед, который здесь, как и в любой заводской столовой, подавали бесплатно. Она заказала самые дорогие кушанья, армянский коньяк и шампанское, чтобы обязательно заплатить за них.
   Я не помню, когда я пила крепкие напитки. Кажется, только после катастрофы в Проливах…
   Моя новая знакомая пила очень много.
   — Зовите меня просто Лиз, — сказала она. — Я вовсе не туристка. Я приехала сюда потому, что не могла не приехать.
   — Вы из Штатов? — осторожно спросила я.
   Она отрицательно покачала головой, смотря в налитую рюмку. Потом подняла на меня глаза:
   — А вы?
   — Я уезжаю в Штаты, — не задумываясь, ответила я.
   — Я много пью, потому что… потому что видела такое… Я не хочу, чтобы вы видели что-нибудь подобное.
   У меня закралось подозрение:
   — Вы из Африки?
   Лиз показала глазами на спальню, одна стена которой была огромным шкафом.
   — У меня там висит защитный противоядерный костюм… У него тоже был костюм, но он выглядел в нем не как в марсианском балахоне, а элегантно. У него был щит в руке, которым он прикрыл целую страну. Я могла пойти за ним на край света. И вот я здесь.
   — Это было очень страшно? — спросила я.
   Лиз кивнула.
   — Вы знаете, — сказала она, — смертельный ужас очищает, перерождает… Я знала одного журналиста. Я мечтала разрубить его пополам. Одна его половина злобно измышляла… Это он придумал, будто дикарской стрелой нарушены Женевские соглашения об отравленном оружии, а потом всячески расписывал теорию второго атомного взрыва. Но, к счастью, у него есть и другая половина. Я не хотела бы поверить, что это он придумал то, о чем кричат сейчас наши газеты.
   — Простите, Лиз, мне не удавалось здесь следить за нашими газетами.
   — Ах боже мой! — с горьким сарказмом сказала она. — Все поставлено на свои места. Что такое ядерный щит, которым коммунисты прикрыли африканскую страну, секрет которого обнародовали, исключив тем возможность применять ядерное оружие? Что это? Высший гуманизм?
   — А что же? — нахмурилась я.
   — Оказывается, это вовсе не гуманизм, не забота о человечестве, а новое наступление коммунистов. Они, видите ли, хотят нанести цивилизации последний сокрушительный удар, они лишили мир предпринимательства священного оружия, которое до сих пор сдерживало разгул коммунизма, призрак которого бродит ныне по всему миру.
   Лиз выпила и со стуком поставила рюмку на стол.
   У меня сжалось сердце. До меня не доходил наивный сарказм ни в чем не разбирающейся американки! Я воспринимала сущность сказанного. И я ухватилась за эту ясную сущность, как утопающая за спасательный круг. Так вот каково истинное значение сенсационного сообщения, унизившего, уничтожившего меня!
   — Наши газеты кричат, что теперь мир накануне гибели, ибо нет больше сдерживающей силы атомного ядра, — закончила Лиз.
   Я залпом выпила рюмку, налила новую. Лиз с интересом смотрела на меня. Вероятно, я раскраснелась и глаза мои горели…
   Так вот оно что! Я была лишь жертвой начавшегося наступления на мир капитала. Моя информация оказалась зачеркнутой, но это было лишь мое поражение, а не проигрыш битвы. Я должна остаться на посту. Я почти знала, догадывалась, была уверена, кто протянул мне руку через пропасти океанов, через стены гор и расстояний.
   — Эту мысль мог бросить только Рой Бредли! — воскликнула я, в упор глядя на Лиз.
   Она усмехнулась.
   — Вы, конечно, слышали это имя. Кто его не знает? Слишком много шума. Но я по-настоящему знаю его… и мне не хотелось бы, чтобы это было его идеей…
   Ей не хотелось бы! А я была уверена, что это сказал именно он! Если бы он знал, мой Рой, если бы он чувствовал, как это было мне сейчас нужно! Узнает ли он когда-нибудь, кем он был для меня в трудные минуты сомнений?
   Чем-то я выдала себя. Лиз вдруг спохватилась и захлопотала. Она еще в художественной галерее догадалась, что я жду ребенка. Когда мне стало лучше, Лиз снова заговорила об этом ученом, с которым она познакомилась в Африке. Женщины иной раз бывают непонятно откровенными с первыми встречными. А может быть, Лиз просто не могла не говорить о нем.
   — Я не знаю, придет ли он ко мне, — продолжала она, не отпуская моей руки. — Я известила его о своем приезде. Я ведь приходила к нему в палатку… Вы не осудите меня, ведь вы современная женщина, не ханжа? Если бы вы видели Сербурга! В нем буйная сила… Вам опять нехорошо?
   Неужели я побледнела?
   Так вот о ком шла речь, ну да, это он держал в руке ядерный щит, спасший африканцев… Значит, это она к нему приходила в палатку… конечно, не для того, чтобы применять там прием каратэ.
   Я почти выдернула свою руку.
   Вот так обманываешься в людях! Он сидел на медвежьей шкуре, а я смотрела ему в глаза, вцепившись пальцами в его буйные седеющие волосы, говорила, что никогда не полюблю его. Он казался потрясенным… И все только до того момента, когда к нему в палатку пришла ищущая приключений американка.
   Я не могла больше быть с нею. Но если она встретится с ним, она неизбежно столкнется и со мной… Как мне тогда выпутаться?
   Я попросила не провожать меня, пообещав позвонить ей или снова приехать в отель. Она стояла в дверях своего номера, смотрела мне вслед.
   В лифте меня подташнивало. Голова кружилась, поэтому я шла через вестибюль, ни на кого не глядя.
   — Лена? Вы здесь? — услышала я знакомый голос и прислонилась к холодному мрамору огромной четырехугольной колонны.
   Мимо проходили негры и индусы в тюрбанах.
   Он взял меня под локоть.
   — Лена, — сказал он. — Ты?
   Это был Буров.
   Что мне оставалось делать? Я бросилась ему на шею и расцеловала его.
   Он шел к Лиз… оказывается, к Лиз Морган!
   Но он повез меня к Веселовой-Росовой.
   Он взял такси, сидел рядом со мной и держал мою руку в своей. Я не думала в эту минуту ни о ядерном щите, ни о конце цивилизации. Я сидела с закрытыми глазами.
   Мне было хорошо. Надеюсь, он не привезет мисс Морган в институт?..»

Глава четвертая. ПРЕВРАЩЕНИЕ

   Мария Сергеевна, Люда и Елена Кирилловна прилетели из Проливов на Внуковский аэродром. На летном поле их встречал Владислав Львович Ладнов, физик-теоретик, худой седовласый человек с молодым костистым лицом и злыми глазами. Он казался Люде насмешливым и высокомерным, делил мир на физиков и остальных людей, а физиков — на соображающих и сумасшедших, то есть тех, кто выдвигал неугодные Ладнову идеи, о ком говорил с яростью или презрением. Люда подозревала, что несумасшедшим считался только сам Ладнов, может быть, еще академик Овесян (задержался пока в Арктике) и Мария Сергеевна Веселова-Росова.
   Ладнов взял вещи Марии Сергеевны, критически осмотрел Елену Кирилловну. Та ответила ему неприязненным, оценивающим взглядом.
   Люда заметила это, но не подала виду. Ее радовало сейчас все: и то, что их встретил Ладнов, и то, что он такой умный и злой, и что вагончики бегавшего по летному полю поезда выглядят игрушечными, и что небо синее, и светит солнце, о котором она так соскучилась за полярную ночь.
   Люда с удовольствием прокатилась бы по подвесной дороге, но Елене Кирилловне очень хотелось ехать непременно на автомашине.
   Владислав Львович сам сел за руль и сразу же завел разговор с Марией Сергеевной о редчайшем случае в науке, когда теоретики не предсказали открытия Б-субстанции… Не будь Б-субстанция уже применена для защиты от ядерных взрывов, теоретики никогда бы не поверили в ее существование. Он сказал, что Буров не только типичный сумасшедший, но еще и «сумасшедший счастливчик», который вытащил выигрышный лотерейный билет, и что на скачках всегда везет новичку, ничего не понимающему в лошадях.
   — Москва! Москва! — воскликнула Люда, схватив Елену Кирилловну за руку, хотя города, если не считать университета, еще не было видно.
   Шаховская смотрела на причудливый контур университета, на россыпь его сверкающих на солнце окон и мысленно сравнивала его с чем-то…
   Потом они ехали по Ленинскому проспекту. Елена Кирилловна почему-то интересовалась не новыми районами города, а теми, которые еще не успели снести, ей непременно хотелось посмотреть на кривые улочки Замоскворечья или Арбата.»
   Люда украдкой смотрела на Шаховскую. Кто же изменился из них? Губошлепик или «русалка»? По-прежнему безукоризнен профиль Елены Кирилловны, привычно подтянута фигура, не опиравшаяся на спинку сиденья, загадочен чуть усталый взгляд. Разве не восхищается ею, как раньше, Люда?
   Как смешно она ревновала ее еще недавно ко всем… в особенности к Бурову. Бурова не было.
   Он стал огромным, как его подвиг. Было странно подумать, что Люда знала такого человека, помогала ему, даже сердилась на него, словно можно быть знакомым с титаном, с Прометеем! Если бы Бурова приковали цепью к скале и орел стал терзать его грудь, Люда не плакала бы, как прекрасные и беспомощные океаниды, а своими руками разбила бы алмазные цепи, приготовленные гневом богов для титана. Титан скоро вернется. Никогда уже не станет он в глазах Люды обыкновенным. А Елена Кирилловна, а ее «русалка» с серыми глазами, думающая о таинственном ребенке?
   Серые глаза Елены Кирилловны были словно прикрыты дымкой, а карие яркие глаза Люды широко раскрыты и по-новому впитывают мир.
   Это был весенний мир, невозможно яркий, с пьянящим воздухом, с бездонным синим небом, с радостными и загадочными людьми, полными своих дум, желаний, стремлений, горя и счастья. Еще недавно Люда почувствовала бы, что хочет расцеловать каждого, кто идет под слепящим солнцем, а сейчас ей хочется совсем другого — заглянуть каждому в душу, узнать о нем самое сокровенное… Однако самое трудное, необходимое и невозможное заглянуть в собственную душу, в саму себя, где все было таким непонятным… Ах, если бы их встречал папа!.. Но летчик Росов всегда в полете, а сейчас… сейчас он даже готовится лететь к звездам вместе с молодыми космонавтами, которых воспитывает… Папа, огромный, как Буров, только спокойный, даже застенчивый, но отважный… он умел заглядывать в Людины глаза. Посадит перед собой на стул, чтобы коленки упирались в его большие и жесткие колени, заглянет в ее «миндалинки» и все поймет. Он бы и сейчас понял, что с ней творится… А сама Люда?.. Она только может смотреть по сторонам — на улицу, мокрую в тени и сухую на солнце, на последний апрельский снег, белый с чернью, как старое кавказское серебро, на его не убранные еще после прощальной метели гребни по обе стороны проспекта, на поток людей — и замирать от чего-то странного и необъяснимого, ловя себя на том, что ищет в толпе… Бурова.
   Опять Буров! Это ужасно!
   И Люда начинала рассказывать Елене Кирилловне о Москве. Она ведь должна заботиться о «русалке».
   Шаховская поселилась в квартире Веселовой-Росовой. Люда самоотверженно готова была, как юный паж, повсюду следовать за Еленой Кирилловной, но та решительно уклонялась. Она, видимо, искала одиночества и, конечно, обидела тем Люду.
   Ждали скорого возвращения Бурова и возобновления работы в лаборатории. Женщины нервничали.
   Наконец Сергей Андреевич появился. Люда ахнула, когда он вошел в лабораторию — широкоплечий, высокий, чуть насмешливый. Он оглядел помещение: искал глазами Елену Кирилловну.
   Ноги у Люды, ее тонкие и сильные ноги, которые она не раз в последнее время рассматривала, натягивая чулки, стали свинцовыми, она не могла встать с табурета.
   Буров кивнул ей.
   — Где мама? — спросил он.
   — Маму куда-то срочно вызвали, а Елена Кирилловна ушла в Третьяковскую галерею. Она ведь впервые в Москве, — ответила Люда.
   Он посмотрел на часы:
   — Я сейчас поеду в гостиницу «Украина». Вечером постараюсь заглянуть к Марии Сергеевне.
   — Хорошо, — сказала Люда. — Елена Кирилловна остановилась у нас…
   Буров снова кивнул, глядя поверх Люды. Он даже не поздоровался с ней за руку. И руки у Люды повисли плетьми.
   Буров ушел, а Люда, смотря перед собой сухими, невидящими глазами, мысленно произносила страшные клятвы навсегда уйти отсюда. Разве нужна она ему, если он не сделал разницы между нею и табуреткой, на которой она сидела!
   Она уйдет отсюда, чтобы заняться самым тяжелым трудом, как это делают передовые люди. Если знаменитый дирижер в свободное время водит автобус, если Мария Сергеевна Веселова-Росова, ученый с мировым именем, каждый день ездит в оранжерею, занимаясь там черной подсобной работой среди любимых цветов, то Люда пойдет в больницу, в детскую больницу, будет выхаживать там самых тяжелых больных…
   Когда Люда вернулась после работы домой, то застала там Елену Кирилловну и Бурова. Оказывается, они где-то встретились!
   Мария Сергеевна обнимала Бурова, крепко целуя его в обе щеки.
   — Спасибо, родной. Спасибо тебе, богатырь наш, от науки.
   Буров наклонился и поцеловал руку Марии Сергеевны.
   — Включать в Африке нашу аппаратуру мог каждый. Подвига в этом нет никакого
   — Подвиг в том, что все в мире изменилось, — проговорила Мария Сергеевна, садясь и тяжело дыша после быстрой ходьбы.
   — Теперь позвольте и мне, — сказала Елена Кирилловна, вставая и подходя к Сергею Андреевичу.
   Она притянула к себе голову Бурова и, встав на носки, поцеловала его.
   Люда вспыхнула и отвернулась. Она бы выбежала из комнаты, если бы не побоялась выдать себя.
   — Очень трудно разобраться, что происходит сейчас на Западе, — сказала Мария Сергеевна. — Представьте, к нам с особой миссией прибыла американская миллиардерша…
   — Мисс Морган? — спросил Буров.
   — Вы знаете ее? Завтра она посетит наш институт. Она распоряжается моргановским фондом женщин и передает его Всемирному Совету Мира для использования Б-субстанции в целях предотвращения ядерных войн.
   — Они уже предотвращены, — спокойно сказал Буров, усаживаясь в кресло и доставая сигарету. — Вы разрешите? — спросил он Марию Сергеевну.
   Люда отметила, что он начал курить.
   — Вы, кажется, близко знакомы с ней, Сергей Андреевич? — безразличным тоном спросила Елена Кирилловна.
   — Да, встречались в Африке, — так же безразлично ответил Буров, выпуская клуб дыма.
   — Что же она там делала? Удовлетворяла свое любопытство в джунглях?
   — Она ухаживала за умирающими, работала в госпитале, подкладывала негритянкам, страдающим лучевой болезнью, судна. Елена Кирилловна поморщилась:
   — Что это? Современная эксцентричность американки?
   — Я встречалась с нею в Доме дружбы, — вставила Мария Сергеевна. — По крайней мере, одета она удивительно просто.
   — Эта простота дороже роскоши, — презрительно бросила Шаховская.
   — Это не эксцентричность, а раскол, — улыбнулся Буров.
   — Раскол? — повернулась к нему Елена Кирилловна.
   — Да. Когда дело доходит до уничтожения апокалипсической саранчи, раскол не щадит и семьи магнатов, — непонятно для Люды ответил Буров
   Шаховская отвернулась к окну.
   — Итак, друзья мои, приготовьтесь к завтрашнему визиту, — сказала Мария Сергеевна, поднимаясь с кресла.
   Елена Кирилловна охватила виски ладонями, словно у нее разболелась голова.
   — Хорошо, я приготовлюсь, — объявила Люда.
   Буров не обратил на эту реплику никакого внимания.
   — Надеюсь, американка не придет в нашу лабораторию? — небрежно поинтересовалась Елена Кирилловна.
   — Нет, нет, — заверила Веселова-Росова. — Чисто официальный визит. Принимать ее лучше всего в кабинете академика.
   — Но там рояль, — вдруг вспомнила Люда.
   Мария Сергеевна задумчиво улыбнулась.
   — Да… Наш Амас Иосифович любит играть «Лунную сонату», если что-нибудь не получается.
   — Значит, он часто играет, — снова вставила Люда.
   Мария Сергеевна нахмурилась.
   — А ты оденься завтра как следует, — строго сказала она дочери.
   — Может быть, я могу не приходить? — спросила Елена Кирилловна.
   — Нет, дорогая, что вы! Она специально интересуется вами, женщиной — участницей открытия. Это связано с какими-то формальностями использования фонда.
   Елена Кирилловна пожала плечами.
   Буров встал:
   — Ну что ж, значит, завтра свистать всех наверх. Начнем дипломатическое плавание…
   — Я надену домино, а Елена Кирилловна — кокошник, — заявила Люда и с независимым видом вышла из комнаты.
   Елена Кирилловна проводила ее настороженным взглядом
   — Кокошник! — усмехнулся Буров и, приветственно подняв руку, ушел.
   На следующий день заместитель директора института профессор Веселова-Росова принимала американку мисс Морган.
   Лиз, улыбаясь, быстро вошла в ее кабинет.
   — Я счастлива пожать руку такому видному ученому, который заставляет гордиться собой всех женщин мира, — сказала она.
   Мария Сергеевна радушно усадила ее.
   Лиз рассматривала простое убранство профессорского кабинета, портреты ученых на стенах.
   — Великие физики… Я не всех знаю. О! Это Курчатов!.. И две женщины…
   — Мать и дочь, — подсказала Мария Сергеевна.
   — О да! Мария и Ирэн Кюри!.. Как странно, физика оказывается женской областью. Она была бы страшной областью, если бы не ваши последние открытия.
   — Справедливость требует отметить: Б-субстанция открыта мужчиной, физиком Буровым, у него была лишь одна помощница.
   — О-о! Я уже знаю. Я должна ее увидеть. Мне это крайне необходимо! Вы мне устроите это, дорогой профессор?
   — Я думаю, что Сергей Андреевич Буров согласится. Вы ведь встречались с ним?
   — О-о! Сергей Буров, Сербург… Еще бы! Он никогда не видел меня в платье. Противоядерный костюм, монашеское одеяние сестры милосердия. Правда, странно?
   — Вы сейчас встретитесь с ним, он ждет вас в кабинете академика. Я от всей души благодарю вас, мисс Морган, за передачу вашего фонда для антиядерных целей.
   — Так поступила бы каждая женщина, которая видела то, что мне привелось, дорогой профессор. Позвольте мне вас поцеловать.
   И американка обняла Марию Сергеевну.
   Мария Сергеевна сама провела Лиз в кабинет академика, находившийся в другом конце коридора, — огромную комнату с лабораторными столами, столом для заседаний, роялем, киноэкраном и черной доской с мелом.
   Буров, сидевший у окна в ожидании американки, поднялся им навстречу.
   — Я полагаю, — сказала по-английски Веселова-Росова, — мне не требуется вас знакомить. Мисс Морган выразила желание встретиться с людьми, открывшими Б-субстанцию. Ей остается познакомиться лишь с вашей помощницей, Сергей Андреевич.
   Буров поздоровался с Лиз и направился к телефону, но она остановила его:
   — О, не сразу, мой Сербург, не сразу! Мне хотелось бы кое-что вспомнить только вместе с вами.
   — Вы извините меня, мисс Морган. Я буду рада, если после беседы с нашими физиками вы снова зайдете ко мне, — учтиво проговорила Мария Сергеевна.
   — О да, дорогой профессор! Я буду счастлива! — воскликнула Лиз, мило улыбаясь.