Страница:
В ответной ноте США говорилось, что «филантропическая организация „Сервис оф Сан“ пока не нарушает никаких установлений, регламентирующих ее деятельность. Обращение же организации, произвольно именуемое „ультиматумом вселенной“, не выходит за рамки допустимого свободой слова».
Печать западных стран стала уверять, что вся эта история с покушением на Солнце и ликвидацией социалистических преобразований не стоит прошлогодних апельсиновых корок.
Однако, когда в советской прессе вдруг появилось интервью физика С. А. Бурова, его перепечатали все газеты мира. Угроза безумцев из «SOS», предупреждал Буров, вовсе не так безобидна. С Б-субстанцией шутить нельзя. Попав на Солнце, она станет не только поглощать нейтроны, но и будет способствовать «обратному звездному процессу», превращению солнечного вещества в дозвездное протовещество с одновременным поглощением гигантской энергии. Это действительно может повлиять на Солнце, на его баланс энергии, на течение ядерных реакций…
Ведь даже ничтожные колебания солнечной активности, связанные с появлением солнечных пятен, резко сказывались на Земле. Требовался совсем небольшой толчок, чтобы нарушить на планете баланс энергетического равновесия.
Правда, в печати сразу же появились опровержения точки зрения Бурова. Известный теоретик Ладнов выступил с резкой отповедью Бурову, называя его «фантазером от паники». Опубликовано было также вежливое, но решительное письмо других советских физиков, которые не признавали опасений Бурова, предлагая экспериментальным путем установить, насколько опасна для Солнца Б-субстанция.
Но ждать было нельзя. Организация «SOS», повторно объявив, что не имеет других целей, кроме спасения мира от гнева божьего, подтвердила срок ультиматума, истекавший пятнадцатого августа.
Ответом было повышение курса акций на нью-йоркской бирже.
Ральф Рипплайн обратился к папе римскому с просьбой благословить его на безвозмездную заботу о человечестве. Папа после церемонии внесения его в кресле в собор святого Петра обратился ко всем верующим, сказав, что забота о людях — долг каждого христианина.
Тогда христианин Ральф Рипплайн объявил, что во имя спасения заблудшего человечества пятнадцатого августа отправляет к Солнцу первую партию ракет с Б-субстанцией.
Гнев и возмущение охватили всех людей доброй воли, в том числе и американцев. Перед Белым домом состоялись демонстрации, особняк Рипплайна пикетировался рабочими, но Ральфа там не было, возможно, он находился на своей яхте «Атомные паруса», откуда и руководил своей безумной авантюрой.
Президент США на пресс-конференции в Белом доме заявил, что одновременно с принятием отставки губернатора Нью-Йорка мистера Ральфа Рипплайна, являющегося отныне лишь частным лицом, он направит к нему лучших психиатров страны. Однако специалисты по душевным болезням не нашли бывшего губернатора Нью-Йорка.
«Ультиматум вселенной» остался без ответа.
Но никакая возможная диверсия не должна была застать мир врасплох. Человечество обязано было помешать засорению космоса чем бы то ни было. И если имелась хоть малейшая действительная опасность, как на этом настаивал физик Буров, то ее нельзя было игнорировать.
Частная инициатива или гангстеризм бросали вызов государственности.
Пятнадцатого августа, когда с одной из подводных баз «SOS» состоялся запуск ракет, несущих к Солнцу Б-субстанцию, их уже ждал на высоте в сотни километров заслон.
В космос поднялись добровольцы на ракетах-перехватчиках. Начал свою службу интернациональный космический патруль.
Автомат доложил Росову, что шесть ракет, которые прошли сзади, догнать уже невозможно.
Росов помрачнел, он не поверил Автомату.
— Что ты докладываешь, друг? — сердито сказал он. — Корабль может развить скорость большую, чем ракеты, и он догонит их. Это и без электронной техники ясно.
Машина сухо ответила рядом цифр. Это были координаты точки встречи корабля с ракетами.
— Ну вот. Так-то лучше, — проворчал Росов. — А то получалось, что точки встречи с ракетами не существует.
— Точка встречи существует, но недостижима, — бесстрастно ответил Автомат.
— Хочешь сказать, что наш корабль…
— Наш корабль будет захвачен в точке встречи солнечным притяжением и не сможет вернуться.
— Так, — сказал Росов. — По твоей логике из этого следует, что точка встречи недостижима?
— Недостижима, — подтвердил Автомат.
— И шесть ракет упадут на Солнце?
Машина выбросила на стол карточку с цифрами, характеризующими траекторию полета ракет и время их падения на Солнце.
— Шесть ракет с Б-субстанцией… Это много или мало для Солнца?
Капля Б-субстанции ничтожна по сравнению с исполинской массой Солнца. Но… чем больше образуется с помощью Б-субстанции протовещества, тем больше проявится Б-субстанция, кажется, так говорил Буров… Что такое геометрическая прогрессия? Старая задача про древнего мудреца, который придумал шахматы и в награду потребовал у восточного владыки зерна для народа: на первую клетку шахматной доски — одно зерно, на вторую — два, на третью — четыре… На последнюю клетку потребовалось бы больше зерна, чем было во всей стране…
Автомат решил математическую задачу с Б-субстанцией и протовеществом мгновенно и выбросил на панель новую карточку.
Росов только взглянул на нее и нажал на клавиатуре несколько клавиш.
— Идти к точке встречи, — приказал он.
— Противоречащие логике задания не выполняются, — строго, как показалось Росову, сказал Автомат.
— Черт тебя подери! — крикнул Росов. — Твоя магнитная память знает что-нибудь про амбразуру, которую закрывают телом?
— Амбразура? — повторил Автомат. — Закрывается телом? Тело может быть из бетона, стали, из песка, заключенного в мешки…
— Нет! Из живого тела, чувствующего, но понимающего, что такое долг!
— Долг? То, что надо отдать, перед тем взявши.
— Да, получив жизнь, ее отдают. Эх, друг! Тебе не понять, не вычислить! Прости, но я отключаю тебя, перехожу на ручное управление.
Раздался тревожный звонок. Красные лампочки неистово мигали. Автомат сопротивлялся, он протестовал против недопустимого, с точки зрения его железной логики, поступка космонавта.
Росову некогда было толковать с машиной, даже думать о чем-нибудь… Он должен был один заменить всю автоматическую аппаратуру, которую он отключил вместе с управляющим ею Автоматом.
Автомат был поставлен в тупик. Если бы он мог, то стал бы препятствовать космонавту, мешать его нелогичным действиям. Но, отключенный, он в состоянии был только неистово звонить и метаться по панелям красными огнями.
У Росова зарябило в глазах, и он выключил электрическое питание Автомата. Но Автомат неожиданно заговорил:
— Фиксирую обрыв сети. Перешел на аварийное питание от батарей. Требую включения в основную цепь управления. Корабль еще может вернуться.
Росов не слушал своего электронного друга. Он твердо знал, что делает.
Соседи справа и слева запрашивали по радио, что с ним. Вместо него ответил Автомат. Он «донес» на него, он сообщил, что человек, для того чтобы уничтожить летящие к Солнцу ракеты с Б-субстанцией, намеренно повел корабль в опасную зону тяготения Солнца, откуда не сможет вернуться.
Соседи справа и слева молчали. Они уже ничего не могли предпринять. Может быть, они благоговейно сняли шлемы в своих кабинах…
Управлять кораблем без помощи Автомата было очень трудно. Но это было необходимо. Следовало подвести к каждой ракете по торпеде… Потом взорвать их все вместе.
Групповой чудовищный взрыв не нарушил космической тишины. Она была в кабине Росова полной, глухонемой, какой бывает только в пустоте, без звона в ушах, без далекого лая собаки, без стука дождевых капель за окном…
Росов послал по радио донесение и включил Автомат. Автомат щелкнул и выбросил на панель карточку.
— Что это? — спросил Росов, рассматривая цифры. — Приговор тяготения?
Автомат, словно обиженный, молчал.
— Прости, друг, не мог поступить иначе, — понизив голос, сказал Росов.
— Нужно дополнить магнитную память, — наконец ответил Автомат.
— Что имеешь в виду?
— Амбразура может быть закрыта телом. Тело может быть стальным, бетонным, песчаным или живым.
— Умница! Мне приятно, что меня понял. Останемся друзьями… до конца.
Автомат снова выбросил карточку.
— Что это? Координаты конца? А знаешь… может быть, амбразуру все-таки закрыть собой легче. Сразу конец. А тут будет становиться все жарче… у тебя расплавятся предохранители.
Снова карточка лежала перед Росовым. Он мог узнать, по какому закону и в какие сроки будет повышаться температура в кабине.
Ему сразу стало жарко, пот выступил на лбу. Автомат уловил его биотоки, и манипулятор протянул ему полотенце и грушу с водой.
— Лишь бы Маша и Люда поняли меня, — прошептал Росов.
Автомат сказал:
— Женщины способны делать правильные выводы без промежуточных вычислений и умозаключений.
Росов похлопал ладонью по теплой панели:
— Кажется, мы с тобой тоже научились этому. А знаешь… все-таки вдвоем легче…
…Корабль-перехватчик Росова, неумолимо притягиваемый Солнцем, летел навстречу ослепительно яркой смерти.
Печать западных стран стала уверять, что вся эта история с покушением на Солнце и ликвидацией социалистических преобразований не стоит прошлогодних апельсиновых корок.
Однако, когда в советской прессе вдруг появилось интервью физика С. А. Бурова, его перепечатали все газеты мира. Угроза безумцев из «SOS», предупреждал Буров, вовсе не так безобидна. С Б-субстанцией шутить нельзя. Попав на Солнце, она станет не только поглощать нейтроны, но и будет способствовать «обратному звездному процессу», превращению солнечного вещества в дозвездное протовещество с одновременным поглощением гигантской энергии. Это действительно может повлиять на Солнце, на его баланс энергии, на течение ядерных реакций…
Ведь даже ничтожные колебания солнечной активности, связанные с появлением солнечных пятен, резко сказывались на Земле. Требовался совсем небольшой толчок, чтобы нарушить на планете баланс энергетического равновесия.
Правда, в печати сразу же появились опровержения точки зрения Бурова. Известный теоретик Ладнов выступил с резкой отповедью Бурову, называя его «фантазером от паники». Опубликовано было также вежливое, но решительное письмо других советских физиков, которые не признавали опасений Бурова, предлагая экспериментальным путем установить, насколько опасна для Солнца Б-субстанция.
Но ждать было нельзя. Организация «SOS», повторно объявив, что не имеет других целей, кроме спасения мира от гнева божьего, подтвердила срок ультиматума, истекавший пятнадцатого августа.
Ответом было повышение курса акций на нью-йоркской бирже.
Ральф Рипплайн обратился к папе римскому с просьбой благословить его на безвозмездную заботу о человечестве. Папа после церемонии внесения его в кресле в собор святого Петра обратился ко всем верующим, сказав, что забота о людях — долг каждого христианина.
Тогда христианин Ральф Рипплайн объявил, что во имя спасения заблудшего человечества пятнадцатого августа отправляет к Солнцу первую партию ракет с Б-субстанцией.
Гнев и возмущение охватили всех людей доброй воли, в том числе и американцев. Перед Белым домом состоялись демонстрации, особняк Рипплайна пикетировался рабочими, но Ральфа там не было, возможно, он находился на своей яхте «Атомные паруса», откуда и руководил своей безумной авантюрой.
Президент США на пресс-конференции в Белом доме заявил, что одновременно с принятием отставки губернатора Нью-Йорка мистера Ральфа Рипплайна, являющегося отныне лишь частным лицом, он направит к нему лучших психиатров страны. Однако специалисты по душевным болезням не нашли бывшего губернатора Нью-Йорка.
«Ультиматум вселенной» остался без ответа.
Но никакая возможная диверсия не должна была застать мир врасплох. Человечество обязано было помешать засорению космоса чем бы то ни было. И если имелась хоть малейшая действительная опасность, как на этом настаивал физик Буров, то ее нельзя было игнорировать.
Частная инициатива или гангстеризм бросали вызов государственности.
Пятнадцатого августа, когда с одной из подводных баз «SOS» состоялся запуск ракет, несущих к Солнцу Б-субстанцию, их уже ждал на высоте в сотни километров заслон.
В космос поднялись добровольцы на ракетах-перехватчиках. Начал свою службу интернациональный космический патруль.
Автомат доложил Росову, что шесть ракет, которые прошли сзади, догнать уже невозможно.
Росов помрачнел, он не поверил Автомату.
— Что ты докладываешь, друг? — сердито сказал он. — Корабль может развить скорость большую, чем ракеты, и он догонит их. Это и без электронной техники ясно.
Машина сухо ответила рядом цифр. Это были координаты точки встречи корабля с ракетами.
— Ну вот. Так-то лучше, — проворчал Росов. — А то получалось, что точки встречи с ракетами не существует.
— Точка встречи существует, но недостижима, — бесстрастно ответил Автомат.
— Хочешь сказать, что наш корабль…
— Наш корабль будет захвачен в точке встречи солнечным притяжением и не сможет вернуться.
— Так, — сказал Росов. — По твоей логике из этого следует, что точка встречи недостижима?
— Недостижима, — подтвердил Автомат.
— И шесть ракет упадут на Солнце?
Машина выбросила на стол карточку с цифрами, характеризующими траекторию полета ракет и время их падения на Солнце.
— Шесть ракет с Б-субстанцией… Это много или мало для Солнца?
Капля Б-субстанции ничтожна по сравнению с исполинской массой Солнца. Но… чем больше образуется с помощью Б-субстанции протовещества, тем больше проявится Б-субстанция, кажется, так говорил Буров… Что такое геометрическая прогрессия? Старая задача про древнего мудреца, который придумал шахматы и в награду потребовал у восточного владыки зерна для народа: на первую клетку шахматной доски — одно зерно, на вторую — два, на третью — четыре… На последнюю клетку потребовалось бы больше зерна, чем было во всей стране…
Автомат решил математическую задачу с Б-субстанцией и протовеществом мгновенно и выбросил на панель новую карточку.
Росов только взглянул на нее и нажал на клавиатуре несколько клавиш.
— Идти к точке встречи, — приказал он.
— Противоречащие логике задания не выполняются, — строго, как показалось Росову, сказал Автомат.
— Черт тебя подери! — крикнул Росов. — Твоя магнитная память знает что-нибудь про амбразуру, которую закрывают телом?
— Амбразура? — повторил Автомат. — Закрывается телом? Тело может быть из бетона, стали, из песка, заключенного в мешки…
— Нет! Из живого тела, чувствующего, но понимающего, что такое долг!
— Долг? То, что надо отдать, перед тем взявши.
— Да, получив жизнь, ее отдают. Эх, друг! Тебе не понять, не вычислить! Прости, но я отключаю тебя, перехожу на ручное управление.
Раздался тревожный звонок. Красные лампочки неистово мигали. Автомат сопротивлялся, он протестовал против недопустимого, с точки зрения его железной логики, поступка космонавта.
Росову некогда было толковать с машиной, даже думать о чем-нибудь… Он должен был один заменить всю автоматическую аппаратуру, которую он отключил вместе с управляющим ею Автоматом.
Автомат был поставлен в тупик. Если бы он мог, то стал бы препятствовать космонавту, мешать его нелогичным действиям. Но, отключенный, он в состоянии был только неистово звонить и метаться по панелям красными огнями.
У Росова зарябило в глазах, и он выключил электрическое питание Автомата. Но Автомат неожиданно заговорил:
— Фиксирую обрыв сети. Перешел на аварийное питание от батарей. Требую включения в основную цепь управления. Корабль еще может вернуться.
Росов не слушал своего электронного друга. Он твердо знал, что делает.
Соседи справа и слева запрашивали по радио, что с ним. Вместо него ответил Автомат. Он «донес» на него, он сообщил, что человек, для того чтобы уничтожить летящие к Солнцу ракеты с Б-субстанцией, намеренно повел корабль в опасную зону тяготения Солнца, откуда не сможет вернуться.
Соседи справа и слева молчали. Они уже ничего не могли предпринять. Может быть, они благоговейно сняли шлемы в своих кабинах…
Управлять кораблем без помощи Автомата было очень трудно. Но это было необходимо. Следовало подвести к каждой ракете по торпеде… Потом взорвать их все вместе.
Групповой чудовищный взрыв не нарушил космической тишины. Она была в кабине Росова полной, глухонемой, какой бывает только в пустоте, без звона в ушах, без далекого лая собаки, без стука дождевых капель за окном…
Росов послал по радио донесение и включил Автомат. Автомат щелкнул и выбросил на панель карточку.
— Что это? — спросил Росов, рассматривая цифры. — Приговор тяготения?
Автомат, словно обиженный, молчал.
— Прости, друг, не мог поступить иначе, — понизив голос, сказал Росов.
— Нужно дополнить магнитную память, — наконец ответил Автомат.
— Что имеешь в виду?
— Амбразура может быть закрыта телом. Тело может быть стальным, бетонным, песчаным или живым.
— Умница! Мне приятно, что меня понял. Останемся друзьями… до конца.
Автомат снова выбросил карточку.
— Что это? Координаты конца? А знаешь… может быть, амбразуру все-таки закрыть собой легче. Сразу конец. А тут будет становиться все жарче… у тебя расплавятся предохранители.
Снова карточка лежала перед Росовым. Он мог узнать, по какому закону и в какие сроки будет повышаться температура в кабине.
Ему сразу стало жарко, пот выступил на лбу. Автомат уловил его биотоки, и манипулятор протянул ему полотенце и грушу с водой.
— Лишь бы Маша и Люда поняли меня, — прошептал Росов.
Автомат сказал:
— Женщины способны делать правильные выводы без промежуточных вычислений и умозаключений.
Росов похлопал ладонью по теплой панели:
— Кажется, мы с тобой тоже научились этому. А знаешь… все-таки вдвоем легче…
…Корабль-перехватчик Росова, неумолимо притягиваемый Солнцем, летел навстречу ослепительно яркой смерти.
Глава пятая. ГОЛУБАЯ ТЕТРАДЬ
«Да, я пишу дневник! Настоящий дневник, который буду прятать под подушку, в который стану заносить все, что думаю, что чувствую. Это уже не школьная тетрадка, куда записывалось невесть что…
Говорят, дневники ведут только для самих себя или… рассчитывают, что они будут прочитаны всеми.
Я пишу в этой голубой тетради с бархатным переплетом вовсе не для себя и уж во всяком случае не для всех… Я хочу, чтобы только один человек прочитал его когда-нибудь, проник в тайники моих мыслей и чувств и, может быть, по-мужски пожалел об упущенном, о том, что никогда — повторяю, никогда! — ему не достанется…
Я открываюсь перед вами, Буров! Заглядывайте в глубину, если у вас не закружится голова. Я бы хотела, чтобы она закружилась. Мне будет смешно, что она у вас кружится, потому что, когда вы будете читать эти строки, вы мне будете совершенно безразличны.
А теперь я постараюсь забыть, что разговариваю с вами. Я хочу быть такой же гордой и холодной, какой была в кабинете академика, когда вы принимали эту колючую американку. Это был единственный раз, когда вы поцеловали мне руку. И ничего-то вы не понимали! Я потом исцеловала себе пальцы… А утром левую руку не вымыла!.. Я ведь протянула вам левую руку…
Тогда мне было смешно. Мужчина, огромный и прославленный, казался совсем растерянным. И я чувствовала себя сильнее мужчины…
А потом вдруг такое ребячество с мытьем рук!
Я сейчас переживаю удивительное время. Я словно обладаю фантастической «машиной времени». Хочу, поворачиваю рычаг — и становлюсь такой, какой была недавно. И снова могу молиться на Шаховскую, считать ее сказочной русалкой и даже… играть любимой чернокожей Томочкой. Она забавна до невозможности, резиновая, надувная, уморительная и кокетливая. Она как бы закрывает ресницами глазищи. На самом деле это только оптический эффект: куклу чуть повернешь — и глаза ее кажутся зажмуренными.
Но я могу повернуть рычаг «машины времени» и… смеяться над собой. Елена Кирилловна перестает быть богиней. Слишком ясны ее приемы жадного кокетства. Ей нужен Буров, ей требуются все мужчины мира, словно она может сложить всех у своих точеных ног. И глаза ее вовсе не щурятся кокетливо! Это только оптический обман! Я не могу понять: неужели все-таки ребенок у нее от Бурова и я была такой дурой, что ничего не заметила? Как гадко! Самой противно перечитывать свои «зрелые» мысли. Уж лучше верить, что у куклы закрываются глазки, чем расточать подобные «рентгеновские взгляды» с закрытыми глазами, лучше прижиматься щекой к бархатному переплету, лучше прятать дневник под подушку или совсем сжечь его, чтобы никто не прочитал…
— — — — -
Голубая тетрадь… Наивный альбом далекого детства, которое было больше двух недель назад. Я снова берусь за этот дневник только для того, чтобы записать в него то страшное и огромное, бесконечно тяжелое и жестокое, что обрушилось на меня, навеки излечив от нелепого девичьего недуга, о котором я собиралась повествовать…
Вот уже две недели для меня не существует ничего… Не светит солнце… Для других оно светит, потому что он хотел, чтобы оно светило. Но для меня все серо, все пусто… Я хожу, вернее «передвигаюсь», как в темноте, отвечаю людям на пустые вопросы и ничего не чувствую… У меня нет желаний, нет веры в будущее, нет любви ни к кому на свете, даже к маме… Я, гадкая, лишь могу себя за это презирать!
Я читала правительственное сообщение о присуждении ему вторично звания Героя Советского Союза, как мертвая, словно это обо мне говорилось «посмертно»… Автомат, который передавал с борта корабля последнюю радиограмму, был более живым, чем я. Он сообщал, что температура в кабине стала выше ста градусов, что пульс космонавта сначала очень повысился, а потом…
Автомат сгорел, у него плавились предохранители, и он передавал что-то странное об амбразуре и о новом виде логики без промежуточных вычислений. У меня тоже сгорело… сердце. В груди теперь пустота и боль. Я не знала, что такое горе. Я воображала, что в горе можно биться головой о камни, рвать на себе волосы, плакать, кричать… Теперь я знаю, что горе — это пустота, отсутствие всего, что существует, даже жизни…
А зачем она мне, эта жизнь, если я не могу сесть напротив него, чтобы мои коленки упирались в его жесткие колени, и, смеясь, смотреть в его щурящиеся глаза с лапками морщин, думая о самом заветном и радуясь, что он узнает это без всяких слов? Зачем, если он никогда больше не придет, если я никогда не услышу его голоса, не ощущу его запаха, отдающего табаком, кожей и немного бензином?.. Зачем?
Я хожу как с закрытыми глазами, натыкаясь на предметы и на людей, иногда на Бурова в лаборатории и тогда с ужасом отстраняюсь. Ведь он открыл Б-субстанцию… Более того, он уверил, что она опасна на Солнце, и побудил тем корабли-перехватчики лететь к Солнцу. Впрочем, ведь я сама помогала ему: мыла посуду, таскала тяжелые катушки проводов, вела журналы наблюдений… А если он не прав и никакой опасности Солнцу не было?.. Если жертва отца напрасна?
Две недели я жила во мгле. И мне страшно теперь, что мгла начинает рассеиваться, что жизнь вопреки всему существует и может затянуть меня своими неумолимыми зубчатыми колесами…
Мама сказала, что я не имею права быть такой парализованной. Папа отдавал жизнь во имя жизни.
Да, это так! Перестал биться измеряемый Автоматом пульс, и вскоре на Земле затрепетал новый пульсик беспомощного существа, которое словно пришло взамен.
Оно родилось, это слабенькое крохотное существо, которое ни в чем не было повинно, родилось в одном из московских родильных домов… И вот, оказывается, подчиняясь условностям жизни, я обязана, понуря голову, идти и приветствовать появление нового человека, рожденного далекой и чужой мне теперь женщиной.
Я подчинилась, потому что мне было все равно. Мне было безразлично, что Владислав Львович Ладнов не отходит от меня. Куда только делась его насмешливость и злость, он стал трогательно внимателен. Если бы я переключила рычаги своей «машины времени» на вчерашнюю девчонку, я вообразила бы, что он старается из-за моей убитой горем мамы, однако сейчас из своей пустоты я вижу все насквозь. Но мне все равно.
Ладнов пошел со мной в родильный дом. Мы купили по дороге уйму цветов. Я прятала в них лицо, чтобы не было видно, когда реву. Со мной это случается сейчас каждую минуту. Ладнов покорно шел рядом — я не захотела ехать в его машине — и говорил, говорил, говорил… Я только слушала его далекий голос, не распознавая слов, но угадывая мысли, которые он, может быть, не решался высказать. Ладнов жалел меня. Оказывается, я была нужна ему. Он и Бурова не признавал, сказал, что Сергей Андреевич слишком много взял на себя… Ладнов недолюбливал Бурова, потому что я была нужна ему.
А мне был нужен только папа, единственный человек, похороненный на Солнце. Неужели и в этом виновен Буров?
В приемной родильного дома мы встретились с Сергеем Андреевичем. Я пожалела, что Ладнов остался ждать меня на тротуаре… Боясь взглянуть на Бурова, я отдала ему цветы, чтобы он передал их вместе со своими.
Значит, он все-таки пришел сюда!.. Несмотря ни на что, не отступает от Елены Кирилловны. И где она взяла такое привораживающее зелье?
Вошла, как сушеная цапля, Калерия Константиновна.
— Как трогательно, что Лену на работе так все любят, — сказала она, величественно кивнув нам.
— Как ваш ревматизм? — едко осведомилась я. Ревматизм у нее был выдуман, чтобы подчеркнуть ее «арктические заслуги».
Калерия Константиновна сделала самоотверженное лицо и посмотрела на меня.
— Ах, дитя мое, — сказала она. — Что в моей трагедии!.. Ведь у вас такое горе. Какой ужасающий несчастный случай.
Слезы у меня высохли.
— Это не несчастный случай, — резко возразила я, — он сделал так, чтобы не погасло Солнце.
— Ах, боже мой! Я до сих пор не могу принять этого всерьез. Солнце — и вдруг погаснет. Многие ученые ведь до сих пор еще не согласны с этим.
— Да, погаснет, — упрямо сказала я. — Может погаснуть.
— Ах, так же говорили про радиоактивную опасность. Но ведь мы живем.
Я ненавидела ее.
Буров был каменным, словно его это не касалось. Именно таким он и должен был быть.
— Я все решила, — объявила Калерия Константиновна. — Ребенка буду воспитывать я. Леночка должна вернуться к работе. Моргановский фонд женщин прославил ее на весь мир.
Вышла няня в белом халате, забрала цветы и коробки, которые принесли мы с Буровым. Калерия Константиновна передала изящную корзиночку, плотно запакованную.
Няня привела нас в гостиную. Здесь лежали дорогие ковры, стояли мягкая мебель, цветы и почему-то несколько телевизоров. На один из них и указывала няня.
— Сейчас вы можете повидаться с вашей мамой.
Я не поняла ее. Почему — мама? Разве она пришла?
Но речь шла о Елене Кирилловне.
— Можно пройти к ней? — глухо спросил Буров.
— Вы папа? — простодушно спросила няня.
У нее было удивительно знакомое лицо. Только потом я поняла, что это известная киноактриса, которую я обожала.
Буров не ответил. И это было невежливо.
Няня-кинозвезда подвела нас к видеофону.
— Сейчас увидите ее. И она вас увидит. Поговорите, но только недолго.
На экране появилась Елена Кирилловна. Изображение было цветным и даже объемным. Из-за чуть неестественной контрастности лицо ее выглядело усталым, но поразительно красивым, неправдоподобным, нарисованным. На подушке отчетливо виднелись разбегающиеся от головы складки.
— Лю, милый! Как я рада… — услышала я ее голос.
Сердце у меня сжалось, слезы заволокли глаза. Она заметила только меня, хотя мы стояли перед экраном все трое.
— Как бы я хотела тебя обнять…
— Вы рады? Он — мальчик? — спросила я, чувствуя, как была не права к этой изумительной женщине.
Она, видимо, ничего не знала о моем несчастье. И хорошо! Не надо ее волновать, хотя… хотя, кажется, они с папой не очень друг другу понравились. Но все равно она была чудесной, она должна была кормить малютку, ее нужно было беречь.
— Я так боялась, — говорила Елена Кирилловна. — Я не верила, что у него все в порядке, что есть и ручки, и ножки, и пальчики… А у него даже волосики вьются.
— Ах, теперь все боятся, — вздохнула Калерия Константиновна. — Эта ужасная радиоактивность подносит омерзительные уродства.
— Вы же не верили в радиоактивность, — буркнула я. — И в гаснущее Солнце не верите…
— А мы уже все решили, — не обращая на меня внимания, весело сказала Калерия. — Мальчик будет жить у меня. Я буду… я буду его…
— Кормилицей, — подсказала я, бросив взгляд на доскоподобную фигуру тонной дамы.
Калерия ответила мне сверкнувшим взглядом.
— Работа ждет, — выдавил из себя Буров, пожирая глазами экран.
Елена Кирилловна скользнула по Сергею Андреевичу равнодушным взглядом.
— Нет, Буров, — сказала она. — Я не вернусь к вам.
Калерия Константиновна резко повернулась.
— Я не понимаю вас, Лена, — сухо сказала она. — Значит, вам не нужны мои услуги?.. Во всяком случае, с марта вы могли бы работать, — добавила она многозначительно.
Тень скользнула по лицу Елены Кирилловны.
При чем тут март? Нет, я решительно не выношу эту Калерию, или у меня уже появились признаки истерии. Надо было обо всем рассказать папе. Рассказать!.. Теперь уже никогда не расскажешь…
— Почему ты плачешь, Лю? — послышался участливый голос Елены Кирилловны. — Ты плачешь, что не увидишь меня на работе? Но ты будешь приходить ко мне, глупенькая.
— Почему вы не хотите работать… со мной? — снова выдавил из себя Буров.
— Не с вами, Буров… Я просто больше не могу. Помните, мы говорили с вами о науке… Вы открыли средство против ядерных войн. Воображали, что одарили человечество. И что же? Вашей Б-субстанцией, которую я помогала вам добывать, теперь гасят Солнце. Я не хочу больше в этом участвовать… даже в марте, — добавила она, твердо глядя на Калерию Константиновну. — Лучше патрулировать в космосе…
Калерия Константиновна делала многозначительные знаки. Она не хотела, конечно, чтобы я сейчас сказала ей о папе. Я не сказала.
Буров стал мрачнее тучи. Должно быть, Елена Кирилловна попала ему в самое сердце. Она всегда била без промаха.
А я вдруг сказала:
— Елена Кирилловна, милая… У меня к вам огромная просьба.
— Да, моя Лю.
— Назовите мальчика… Митей…
Она пристально посмотрела на меня.
— Я слышала по радио сообщение, Лю. Я все знаю. Я горюю вместе с тобой. Но я не могу назвать сына именем твоего отца. Я уже назвала его.
— Вот как? — оживилась Калерия. — Как же?
— Это прозвучит странно. Но зачем называть новых людей именами старых святых, в которых никто не верит. Пусть имя говорит как слово. Он приходит в мир…
— Друзья мои, — сказала подошедшая нянечка. — Мы уже утомили мамочку.
— Сейчас, родная, я только доскажу, — заторопилась Елена Кирилловна. — Пусть он придет в мир не одиноким бойцом, пусть он олицетворяет собой целый рой чувств, целый рой надежд, рой трудолюбивых пчел…
— Как же будет он называться? — строго спросила Калерия.
— Рой, — ответила счастливая мать. — Просто Рой.
— Рой? — удивился Буров.
— Ну да, Рой. Разве это плохо?
Лицо Калерии покрылось пятнами.
Няня выключила экран, и я едва уловила лукавую улыбку на усталом, но прекрасном лице, растаявшем на светлом матовом стекле.
— Поразительные капризы! — пожала плечами Калерия Константиновна и заторопилась к выходу.
Мы вышли вместе с Буровым. Я старалась понять, что он чувствует. Ведь ему в лицо было брошено обвинение. Я, потерявшая отца, и, быть может, из-за него… я этого не сделала, а она… она отказалась работать с ним.
Я считала, что должна сказать что-то очень важное:
— Сергей Андреевич! Это неверно, что она сказала… Может быть, вам совсем не нужна моя помощь, но я хочу работать с вами. Я верю вам так же, как верил папа… Я постараюсь быть полезной… Я уже поступила на заочный факультет, но я не успела вам сказать…
Буров посмотрел на меня, словно видел впервые. И улыбнулся. Не насмешливо, а по-хорошему. У меня защемило сердце, я покраснела и тут же готова была себя возненавидеть. Ведь папа летел к Солнцу!.. А я? Я переживаю от улыбки мужчины.
Он сказал:
— Спасибо, Лю…
Мне было немного неприятно, что он так назвал меня.
— Спасибо, Люд, — словно поправился он.
— А что вы… что мы теперь будем делать?
— Что искать?
Он взял меня за руку. Ой, кажется, мне не придется неделю мыть ее!..
— Знаешь, Люд, что такое движение вперед?
— Движение вперед — это борьба противоположностей, — услышала я голос Ладнова. Он догнал нас. Я и забыла, что велела ему ждать меня у выхода. — Простите, но, кажется, вы переходите на физику, и я могу оказаться не лишним.
Буров посмотрел на него не очень приветливо.
— Борьба противоположностей! — мрачно повторил он. — Да, чтобы заставить их бороться, нужно найти «противоположное». Вы, Ладнов, теоретик. Взяв на себя тяжесть прогнозов и даже облачившись в мантию «судьи от физики», вы зачислили меня в паникеры… И все же я не перестаю уважать вас как теоретика.
— В восторге от этого. Чем могу служить? — ядовито осведомился Ладнов.
— Допускаете ли вы, что у Б-субстанции должна быть ее противоположность? Не вытекает ли это из ваших же формул?
— Допустим, что вытекает. Я даже допускаю симметричную парность во всем, что существует в мире. Мы с вами хорошая этому иллюстрация.
— Может быть, в том, что мы противоположны — залог движения вперед?
— Остроумно.
— Так вы не думали об этом?
— Допустим, думал. Но мне не хотелось связываться с вами, Буров. А надо было засесть вместе, ругаться…
— Это я могу.
— Я тоже, — огрызнулся Ладнов.
— А если бы мы засели? — спросил Буров.
Говорят, дневники ведут только для самих себя или… рассчитывают, что они будут прочитаны всеми.
Я пишу в этой голубой тетради с бархатным переплетом вовсе не для себя и уж во всяком случае не для всех… Я хочу, чтобы только один человек прочитал его когда-нибудь, проник в тайники моих мыслей и чувств и, может быть, по-мужски пожалел об упущенном, о том, что никогда — повторяю, никогда! — ему не достанется…
Я открываюсь перед вами, Буров! Заглядывайте в глубину, если у вас не закружится голова. Я бы хотела, чтобы она закружилась. Мне будет смешно, что она у вас кружится, потому что, когда вы будете читать эти строки, вы мне будете совершенно безразличны.
А теперь я постараюсь забыть, что разговариваю с вами. Я хочу быть такой же гордой и холодной, какой была в кабинете академика, когда вы принимали эту колючую американку. Это был единственный раз, когда вы поцеловали мне руку. И ничего-то вы не понимали! Я потом исцеловала себе пальцы… А утром левую руку не вымыла!.. Я ведь протянула вам левую руку…
Тогда мне было смешно. Мужчина, огромный и прославленный, казался совсем растерянным. И я чувствовала себя сильнее мужчины…
А потом вдруг такое ребячество с мытьем рук!
Я сейчас переживаю удивительное время. Я словно обладаю фантастической «машиной времени». Хочу, поворачиваю рычаг — и становлюсь такой, какой была недавно. И снова могу молиться на Шаховскую, считать ее сказочной русалкой и даже… играть любимой чернокожей Томочкой. Она забавна до невозможности, резиновая, надувная, уморительная и кокетливая. Она как бы закрывает ресницами глазищи. На самом деле это только оптический эффект: куклу чуть повернешь — и глаза ее кажутся зажмуренными.
Но я могу повернуть рычаг «машины времени» и… смеяться над собой. Елена Кирилловна перестает быть богиней. Слишком ясны ее приемы жадного кокетства. Ей нужен Буров, ей требуются все мужчины мира, словно она может сложить всех у своих точеных ног. И глаза ее вовсе не щурятся кокетливо! Это только оптический обман! Я не могу понять: неужели все-таки ребенок у нее от Бурова и я была такой дурой, что ничего не заметила? Как гадко! Самой противно перечитывать свои «зрелые» мысли. Уж лучше верить, что у куклы закрываются глазки, чем расточать подобные «рентгеновские взгляды» с закрытыми глазами, лучше прижиматься щекой к бархатному переплету, лучше прятать дневник под подушку или совсем сжечь его, чтобы никто не прочитал…
— — — — -
Голубая тетрадь… Наивный альбом далекого детства, которое было больше двух недель назад. Я снова берусь за этот дневник только для того, чтобы записать в него то страшное и огромное, бесконечно тяжелое и жестокое, что обрушилось на меня, навеки излечив от нелепого девичьего недуга, о котором я собиралась повествовать…
Вот уже две недели для меня не существует ничего… Не светит солнце… Для других оно светит, потому что он хотел, чтобы оно светило. Но для меня все серо, все пусто… Я хожу, вернее «передвигаюсь», как в темноте, отвечаю людям на пустые вопросы и ничего не чувствую… У меня нет желаний, нет веры в будущее, нет любви ни к кому на свете, даже к маме… Я, гадкая, лишь могу себя за это презирать!
Я читала правительственное сообщение о присуждении ему вторично звания Героя Советского Союза, как мертвая, словно это обо мне говорилось «посмертно»… Автомат, который передавал с борта корабля последнюю радиограмму, был более живым, чем я. Он сообщал, что температура в кабине стала выше ста градусов, что пульс космонавта сначала очень повысился, а потом…
Автомат сгорел, у него плавились предохранители, и он передавал что-то странное об амбразуре и о новом виде логики без промежуточных вычислений. У меня тоже сгорело… сердце. В груди теперь пустота и боль. Я не знала, что такое горе. Я воображала, что в горе можно биться головой о камни, рвать на себе волосы, плакать, кричать… Теперь я знаю, что горе — это пустота, отсутствие всего, что существует, даже жизни…
А зачем она мне, эта жизнь, если я не могу сесть напротив него, чтобы мои коленки упирались в его жесткие колени, и, смеясь, смотреть в его щурящиеся глаза с лапками морщин, думая о самом заветном и радуясь, что он узнает это без всяких слов? Зачем, если он никогда больше не придет, если я никогда не услышу его голоса, не ощущу его запаха, отдающего табаком, кожей и немного бензином?.. Зачем?
Я хожу как с закрытыми глазами, натыкаясь на предметы и на людей, иногда на Бурова в лаборатории и тогда с ужасом отстраняюсь. Ведь он открыл Б-субстанцию… Более того, он уверил, что она опасна на Солнце, и побудил тем корабли-перехватчики лететь к Солнцу. Впрочем, ведь я сама помогала ему: мыла посуду, таскала тяжелые катушки проводов, вела журналы наблюдений… А если он не прав и никакой опасности Солнцу не было?.. Если жертва отца напрасна?
Две недели я жила во мгле. И мне страшно теперь, что мгла начинает рассеиваться, что жизнь вопреки всему существует и может затянуть меня своими неумолимыми зубчатыми колесами…
Мама сказала, что я не имею права быть такой парализованной. Папа отдавал жизнь во имя жизни.
Да, это так! Перестал биться измеряемый Автоматом пульс, и вскоре на Земле затрепетал новый пульсик беспомощного существа, которое словно пришло взамен.
Оно родилось, это слабенькое крохотное существо, которое ни в чем не было повинно, родилось в одном из московских родильных домов… И вот, оказывается, подчиняясь условностям жизни, я обязана, понуря голову, идти и приветствовать появление нового человека, рожденного далекой и чужой мне теперь женщиной.
Я подчинилась, потому что мне было все равно. Мне было безразлично, что Владислав Львович Ладнов не отходит от меня. Куда только делась его насмешливость и злость, он стал трогательно внимателен. Если бы я переключила рычаги своей «машины времени» на вчерашнюю девчонку, я вообразила бы, что он старается из-за моей убитой горем мамы, однако сейчас из своей пустоты я вижу все насквозь. Но мне все равно.
Ладнов пошел со мной в родильный дом. Мы купили по дороге уйму цветов. Я прятала в них лицо, чтобы не было видно, когда реву. Со мной это случается сейчас каждую минуту. Ладнов покорно шел рядом — я не захотела ехать в его машине — и говорил, говорил, говорил… Я только слушала его далекий голос, не распознавая слов, но угадывая мысли, которые он, может быть, не решался высказать. Ладнов жалел меня. Оказывается, я была нужна ему. Он и Бурова не признавал, сказал, что Сергей Андреевич слишком много взял на себя… Ладнов недолюбливал Бурова, потому что я была нужна ему.
А мне был нужен только папа, единственный человек, похороненный на Солнце. Неужели и в этом виновен Буров?
В приемной родильного дома мы встретились с Сергеем Андреевичем. Я пожалела, что Ладнов остался ждать меня на тротуаре… Боясь взглянуть на Бурова, я отдала ему цветы, чтобы он передал их вместе со своими.
Значит, он все-таки пришел сюда!.. Несмотря ни на что, не отступает от Елены Кирилловны. И где она взяла такое привораживающее зелье?
Вошла, как сушеная цапля, Калерия Константиновна.
— Как трогательно, что Лену на работе так все любят, — сказала она, величественно кивнув нам.
— Как ваш ревматизм? — едко осведомилась я. Ревматизм у нее был выдуман, чтобы подчеркнуть ее «арктические заслуги».
Калерия Константиновна сделала самоотверженное лицо и посмотрела на меня.
— Ах, дитя мое, — сказала она. — Что в моей трагедии!.. Ведь у вас такое горе. Какой ужасающий несчастный случай.
Слезы у меня высохли.
— Это не несчастный случай, — резко возразила я, — он сделал так, чтобы не погасло Солнце.
— Ах, боже мой! Я до сих пор не могу принять этого всерьез. Солнце — и вдруг погаснет. Многие ученые ведь до сих пор еще не согласны с этим.
— Да, погаснет, — упрямо сказала я. — Может погаснуть.
— Ах, так же говорили про радиоактивную опасность. Но ведь мы живем.
Я ненавидела ее.
Буров был каменным, словно его это не касалось. Именно таким он и должен был быть.
— Я все решила, — объявила Калерия Константиновна. — Ребенка буду воспитывать я. Леночка должна вернуться к работе. Моргановский фонд женщин прославил ее на весь мир.
Вышла няня в белом халате, забрала цветы и коробки, которые принесли мы с Буровым. Калерия Константиновна передала изящную корзиночку, плотно запакованную.
Няня привела нас в гостиную. Здесь лежали дорогие ковры, стояли мягкая мебель, цветы и почему-то несколько телевизоров. На один из них и указывала няня.
— Сейчас вы можете повидаться с вашей мамой.
Я не поняла ее. Почему — мама? Разве она пришла?
Но речь шла о Елене Кирилловне.
— Можно пройти к ней? — глухо спросил Буров.
— Вы папа? — простодушно спросила няня.
У нее было удивительно знакомое лицо. Только потом я поняла, что это известная киноактриса, которую я обожала.
Буров не ответил. И это было невежливо.
Няня-кинозвезда подвела нас к видеофону.
— Сейчас увидите ее. И она вас увидит. Поговорите, но только недолго.
На экране появилась Елена Кирилловна. Изображение было цветным и даже объемным. Из-за чуть неестественной контрастности лицо ее выглядело усталым, но поразительно красивым, неправдоподобным, нарисованным. На подушке отчетливо виднелись разбегающиеся от головы складки.
— Лю, милый! Как я рада… — услышала я ее голос.
Сердце у меня сжалось, слезы заволокли глаза. Она заметила только меня, хотя мы стояли перед экраном все трое.
— Как бы я хотела тебя обнять…
— Вы рады? Он — мальчик? — спросила я, чувствуя, как была не права к этой изумительной женщине.
Она, видимо, ничего не знала о моем несчастье. И хорошо! Не надо ее волновать, хотя… хотя, кажется, они с папой не очень друг другу понравились. Но все равно она была чудесной, она должна была кормить малютку, ее нужно было беречь.
— Я так боялась, — говорила Елена Кирилловна. — Я не верила, что у него все в порядке, что есть и ручки, и ножки, и пальчики… А у него даже волосики вьются.
— Ах, теперь все боятся, — вздохнула Калерия Константиновна. — Эта ужасная радиоактивность подносит омерзительные уродства.
— Вы же не верили в радиоактивность, — буркнула я. — И в гаснущее Солнце не верите…
— А мы уже все решили, — не обращая на меня внимания, весело сказала Калерия. — Мальчик будет жить у меня. Я буду… я буду его…
— Кормилицей, — подсказала я, бросив взгляд на доскоподобную фигуру тонной дамы.
Калерия ответила мне сверкнувшим взглядом.
— Работа ждет, — выдавил из себя Буров, пожирая глазами экран.
Елена Кирилловна скользнула по Сергею Андреевичу равнодушным взглядом.
— Нет, Буров, — сказала она. — Я не вернусь к вам.
Калерия Константиновна резко повернулась.
— Я не понимаю вас, Лена, — сухо сказала она. — Значит, вам не нужны мои услуги?.. Во всяком случае, с марта вы могли бы работать, — добавила она многозначительно.
Тень скользнула по лицу Елены Кирилловны.
При чем тут март? Нет, я решительно не выношу эту Калерию, или у меня уже появились признаки истерии. Надо было обо всем рассказать папе. Рассказать!.. Теперь уже никогда не расскажешь…
— Почему ты плачешь, Лю? — послышался участливый голос Елены Кирилловны. — Ты плачешь, что не увидишь меня на работе? Но ты будешь приходить ко мне, глупенькая.
— Почему вы не хотите работать… со мной? — снова выдавил из себя Буров.
— Не с вами, Буров… Я просто больше не могу. Помните, мы говорили с вами о науке… Вы открыли средство против ядерных войн. Воображали, что одарили человечество. И что же? Вашей Б-субстанцией, которую я помогала вам добывать, теперь гасят Солнце. Я не хочу больше в этом участвовать… даже в марте, — добавила она, твердо глядя на Калерию Константиновну. — Лучше патрулировать в космосе…
Калерия Константиновна делала многозначительные знаки. Она не хотела, конечно, чтобы я сейчас сказала ей о папе. Я не сказала.
Буров стал мрачнее тучи. Должно быть, Елена Кирилловна попала ему в самое сердце. Она всегда била без промаха.
А я вдруг сказала:
— Елена Кирилловна, милая… У меня к вам огромная просьба.
— Да, моя Лю.
— Назовите мальчика… Митей…
Она пристально посмотрела на меня.
— Я слышала по радио сообщение, Лю. Я все знаю. Я горюю вместе с тобой. Но я не могу назвать сына именем твоего отца. Я уже назвала его.
— Вот как? — оживилась Калерия. — Как же?
— Это прозвучит странно. Но зачем называть новых людей именами старых святых, в которых никто не верит. Пусть имя говорит как слово. Он приходит в мир…
— Друзья мои, — сказала подошедшая нянечка. — Мы уже утомили мамочку.
— Сейчас, родная, я только доскажу, — заторопилась Елена Кирилловна. — Пусть он придет в мир не одиноким бойцом, пусть он олицетворяет собой целый рой чувств, целый рой надежд, рой трудолюбивых пчел…
— Как же будет он называться? — строго спросила Калерия.
— Рой, — ответила счастливая мать. — Просто Рой.
— Рой? — удивился Буров.
— Ну да, Рой. Разве это плохо?
Лицо Калерии покрылось пятнами.
Няня выключила экран, и я едва уловила лукавую улыбку на усталом, но прекрасном лице, растаявшем на светлом матовом стекле.
— Поразительные капризы! — пожала плечами Калерия Константиновна и заторопилась к выходу.
Мы вышли вместе с Буровым. Я старалась понять, что он чувствует. Ведь ему в лицо было брошено обвинение. Я, потерявшая отца, и, быть может, из-за него… я этого не сделала, а она… она отказалась работать с ним.
Я считала, что должна сказать что-то очень важное:
— Сергей Андреевич! Это неверно, что она сказала… Может быть, вам совсем не нужна моя помощь, но я хочу работать с вами. Я верю вам так же, как верил папа… Я постараюсь быть полезной… Я уже поступила на заочный факультет, но я не успела вам сказать…
Буров посмотрел на меня, словно видел впервые. И улыбнулся. Не насмешливо, а по-хорошему. У меня защемило сердце, я покраснела и тут же готова была себя возненавидеть. Ведь папа летел к Солнцу!.. А я? Я переживаю от улыбки мужчины.
Он сказал:
— Спасибо, Лю…
Мне было немного неприятно, что он так назвал меня.
— Спасибо, Люд, — словно поправился он.
— А что вы… что мы теперь будем делать?
— Что искать?
Он взял меня за руку. Ой, кажется, мне не придется неделю мыть ее!..
— Знаешь, Люд, что такое движение вперед?
— Движение вперед — это борьба противоположностей, — услышала я голос Ладнова. Он догнал нас. Я и забыла, что велела ему ждать меня у выхода. — Простите, но, кажется, вы переходите на физику, и я могу оказаться не лишним.
Буров посмотрел на него не очень приветливо.
— Борьба противоположностей! — мрачно повторил он. — Да, чтобы заставить их бороться, нужно найти «противоположное». Вы, Ладнов, теоретик. Взяв на себя тяжесть прогнозов и даже облачившись в мантию «судьи от физики», вы зачислили меня в паникеры… И все же я не перестаю уважать вас как теоретика.
— В восторге от этого. Чем могу служить? — ядовито осведомился Ладнов.
— Допускаете ли вы, что у Б-субстанции должна быть ее противоположность? Не вытекает ли это из ваших же формул?
— Допустим, что вытекает. Я даже допускаю симметричную парность во всем, что существует в мире. Мы с вами хорошая этому иллюстрация.
— Может быть, в том, что мы противоположны — залог движения вперед?
— Остроумно.
— Так вы не думали об этом?
— Допустим, думал. Но мне не хотелось связываться с вами, Буров. А надо было засесть вместе, ругаться…
— Это я могу.
— Я тоже, — огрызнулся Ладнов.
— А если бы мы засели? — спросил Буров.