Казанцев Александр Петрович. Льды возвращаются

   Передо мной раскинулись два огромных озера, окаймленных лесом, голубоватым вдали. Одно было синее, в нем отражалось ясное небо, другое — золотое. Это были нивы. Хлеб вырос на отбитой людьми у льдов земле.
   Военные, ведавшие прежде старой установкой и приехавшие сюда вместе со мной, просили меня не отходить далеко.
   Но мне хотелось быть одной.
   Я бы не стала, Буров, описывать тебе того, что случилось, если бы… Но ты поймешь меня.
   Это было очень странное, пугающее зрелище. Я даже не знаю, в каком месте оно поразительнее, — на озере или над нивой.
   Вода в озере забурлила пузырьками, стала матовой, а над нивой в полукилометре от берега словно ветер взметнулся над колосьями. Потом из воды высунули носы исполинские рыбы. И в то же самое время над золотым полем хлебов, из-под земли выросли сразу несколько серебристых башен. И все это в полной кажущейся тишине. Звука еще не было слышно. Такими бесконечными казались мгновения! Потом башни вырвались из-под земли. И такие же башни выпрыгнули из воды, сквозь которые просвечивало пламя. Конечно, грохот уже докатился, обрушился на меня каменной лавиной крутых гор.
   Группа гигантских ракет на миг, тоже казавшийся бесконечным, замерла в воздухе, словно силилась порвать оковы притяжения. Вода в озере и нива под ними вскипали волнами.
   И потом все ракеты разом, одна чуть опережая другую, ринулись вверх, управляемые чьей-то невидимой рукой, отклонились от вертикали, легли на курс.
   И в грохоте, извергая пламя, видное даже в залитом солнцем небе, уменьшались сверкающие точки, наконец исчезли совсем.
   Они летели к Солнцу, унося на него добытую тобой, Буров, «А-субстанцию», способную нейтрализовать губительное для светила действие «Б-субстанции». Теперь Солнце разгорится с прежней силой. Об этом объявлено уже всему миру.
   А я смотрела на обрыв над озером, и сердце у меня остановилось, Буров.
   Одна из ракет взлетела из-под обрыва, вызвав на нем оползень…
   Обрыв все так же поднимался над успокаивавшейся водой озера, по которому вдаль убегала волна, но моей березки… березки среди соснового леса не было…
   Мне все ясно. Твоя сказка сбывается, Буров.
   Сегодня погас первый термоядерный фонарь. Прошло достаточно времени. Ракеты с «А-субстанцией» достигли цели, забросили на Солнце исцеляющее его средство. Астрофизики уже зафиксировали разгорание нашего светила. Все выполнено, Буров. Впереди желанный мир!
   И в этом мире будем и ты и я, Буров. Но у нас теперь уже разные задачи. Ты пойдешь в ногу со своим народом, со своей страной, Буров. А я…
   У меня тоже есть мой народ, моя родина. И она еще должна выйти на тот путь, ради которого я готова была когда-то принести себя в жертву.
   Это я делаю сейчас.
   Я возвращаюсь домой, Буров, в Америку.
   Америке идти по новому пути. Мой долг хоть ничтожным своим усилием помочь ей в этом.
   Я не знаю, встречусь ли я когда-нибудь с отцом моего ребенка, я не знаю, кем он стал и кем станет… Но с ним ли рядом или в строю против него, но я должна быть там…
   Березке не стоять больше на обрыве!..
   Прощай, Буров!.. я была счастлива подле тебя…
   Прощай…
   Эллен Сехевс (Нет, нет! Уже не Шаховская!..)»
   Буров снова и снова перечитывал письмо.
   Люда два раза заглядывала к нему в кабинет, но не решилась войти. Она догадывалась, какое он получил письмо и от кого. Неведомое женское чувство все подсказало ей.
   Она видела, что Буров стал писать письмо. Она знала кому!..
   Для Бурова не существовало сейчас никого и ничего на свете. Он писал:
   «Эллен, бесконечно близкая и далекая, самая родная и самая чужая на свете!..
   Одно то, что я называю тебя этим столь чуждым мне именем, должно сказать тебе многое.
   Ты заставила меня оглянуться назад, посмотреть на себя чужими глазами.
   Малознакомого человека увидел я на своем месте!..
   Так неужели же я призван только служить высокому делу, которое выбрал, и не имею права на то маленькое счастье, которое уготовано каждому человеку, каким бы незаметным он ни был на Земле?!
   Да, сидя на шкуре белого медведя у твоих ног, когда ты запустила свои пальцы в мои волосы, я задыхался от счастья, хотя ты и говорила, что я чужой и не нужен тебе. Я знал, что ты говоришь лишь защитные слова. Есть способ общения между людьми более совершенный, чем передача мыслей с помощью условного сотрясения воздуха. Что бы ты ни говорила тогда и после, я всегда знал, что мы принадлежим друг другу, это придавало мне нечеловеческие силы. Однако не переоценивай их, не считай меня сверхчеловеком. Пусть я устремлен вперед, как бизон, с которым ты меня сравнивала, я сокрушу все препятствия на пути, но я из плоти и крови. Я любил тебя, как самый слабый человек на свете, не смевший признаться самому себе, что сила моя лишь в надежде на счастье, в радости совместных поисков и открытий.
   Не раз ты заставляла меня переосмысливать самого себя. Так было после твоего знаменательного приема каратэ… Так было после апокалипсиса… Может быть, я не сделал бы всего того, что мне посчастливилось сделать в науке, не стой ты рядом со мной. Тебе я был обязан жизнью во время подводной эпопеи, тебе был обязан направлением мыслей, даже самому представлению о существовании «А-субстанции». Ведь ты подсказала мне, что она должна быть! Эллен, ты, сама того не подозревая, была частью меня… и, может быть, лучшей частью. Если можно говорить о слитой в едином жизненном порыве паре, то это были мы с тобой.
   И пусть я ничего не знал о тебе, не подозревал твоей глубины, твоей отваги и наивности, твоей силы и беспомощности, но я был слитен с тобой в жизни…
   Пусть нас не связала любовь, какой ее представляют большинство людей, пусть она не отмечена ни банальной близостью, ни подвенечным платьем, ни записью в канцелярской книге. Есть близость, которая выше всего, что могла выработать в своем стремлении к сохранению биологического вида Природа, есть слитность, которая не отмечается и не может быть отмечена никакой условностью, будь то кольца, платья, обряды и свидетельства… Я не знал тебя, Эллен, я не мог оценить или осудить тебя. Я был слишком наивен подле тебя. Но я любил тебя не за то, что ты собой представляла, и даже не вопреки этому, как ты когда-то задорно говорила, я любил тебя, как только можно любить по-настоящему, не подозревая причин возникшего чувства. И я полюбил бы тебя снова, если бы ты вновь попалась мне на пути…
   Ты сказала, что не будешь уже стоять на нем! Может быть, я теперь должен сам стать на твоем пути, должен погнаться за тобой в Америку, схватиться там с отцом твоего сына, которого не знаю?..
   Я стараюсь понять тебя. Я горжусь тобой, хотя и не одобряю полностью. Я люблю тебя, хоть и упрекаю себя, что полюбил выдуманную, а не такую, какая ты есть.
   Но я не разлюбил тебя теперь… Нет!..
   Ты уходишь от меня. Если ты будешь в состояний уйти, это будет приговором мне, моему чувству, моей жизни, которую я хотел бы навсегда слить с твоей…
   Я не верю, что ты уйдешь, хотя не прошу тебя остаться. Кто знает, может быть, если бы ты осталась по моей просьбе, я потерял бы в тебе что-то очень важное.
   Я внушаю себе, что ты не уйдешь, но не верю сам себе. Как бы я поступил на твоем месте? Пристроился бы к линии любимого человека, отказавшись от своего направления в жизни, или…
   Человек сам определяет свою судьбу.
   Дороги совпадают у тех, у кого судьба общая.
   Не было на свете более общей судьбы, чем у нас с тобой, до самой нашей с тобой смерти…
   Пусть будет считаться, что, возвращенные к жизни, мы призваны теперь к чему-то большему, чем собственные маленькие радости или счастье…
   Я могу проститься с тобой, Эллен, могу холодно увидеть иной твой путь, я сам мог бы проложить себе дорогу через все джунгли мира до пересечения с твоим путем, но… Я не стану этого делать, Эллен. Слишком я люблю и слишком высоко теперь тебя ставлю.
   Хочу твоего подвига, хочу полной твоей жизни, не подчиненной влиянию преходящих или даже не преходящих чувств.
   И помни, где бы ты ни была, что бы ты ни делала, я всегда буду мысленно с тобой. Если есть в мире человек, который мог сделать со мной все, что пожелал бы, это ты… И если ты не стала этим пользоваться, то… этого уже не повторить никому.
   Останемся сами собой на всю жизнь.
   В этом будет наша с тобой верность друг другу до гробовой доски.
   Прощай, Эллен…
   Буров».
   Буров и Эллен встречались друг с другом до самого ее отъезда. И ни один человек на свете, кроме Люды, не смог бы догадаться, что происходит в душе каждого из них.
   Буров провожал свою бывшую помощницу на аэродроме, когда она в сопровождении профессора Терми, его ассистентов и хирурга Полевой со специальным заданием улетала за границу.
   Он знал, что Эллен Сехевс уже не вернется.
   Представитель американского посольства вручил ей на аэродроме американский паспорт со всеми визами.
   Буров был холоден и несколько менее подвижен, чем бывал в последнее время, казался рассеянным.
   Люда кусала губы, едва сдерживая слезы, когда Буров, холодно-вежливый, подошел прощаться с Эллен.
   Но вдруг он внезапно привлек к себе Эллен, тоненькую, стройную, и сжал ее в медвежьих объятиях. Она не вырывалась.
   Слезы брызнули у Люды из глаз.
   Она не поехала с аэродрома вместе с Буровым, а умчалась на первом попавшемся такси.
   Полевая хотела было утешить Эллен, когда самолет поднялся в воздух, но ее названая дочь таким отсутствующим взглядом посмотрела мимо нее, что она лишь молча обняла ее и поцеловала.
   Буров пошел с аэродрома в Москву пешком.
   Он шел без дороги, иной раз поддавая носком ботинка попадавшие под ноги кочки.
   Когда-то он бродил на лыжах по тундре, чтобы прийти в себя.
   Сейчас это ему не удавалось.
   Зашло Солнце, около которого не осталось уже термоядерных фонарей.
   Над горизонтом поднималось зарево гигантского города.
   Казалось, что всходит новое Солнце.

Глава четвертая. ОГНИ ОРХИДЕЙ

   «Странное чувство… Я держу в руках книжку, свою книжку… Красная книжка! С суперобложкой!.. Яркой, цветной… Джунгли. Лианы змеями. Пятна орхидей. Причудливо изогнутый ствол дерева. В листве спряталась обезьяна с человечьими глазами. Как только художник передал такое выражение? Ведь я совсем об этом не писал. Что она говорит этим взглядом? За стволом видна даль. И на горизонте на вскипевшей красной ножке зловещий черный гриб… Взгляд у обезьяны чуть насмешлив и дерзок. Уж не думает ли это отвратительное животное, что оно останется после нас? Начнет все сначала, породит новую расу разумных, которые в тяжких страданиях пройдут путь от дубины и первого костра до ракеты и черного гриба!.. А на другой стороне супера — огромное медное Солнце, на нем отливают, словно золотом покрытые, более жаркие места. Можно различить оранжевый узор. Оно уже начало спускаться на горизонт, угрюмый, красноватый от его лучей и… ледяной. Лед… Всюду лед. И где-то сбоку обрушенные обледенелые здания бывшего города бывшего человечества.
   И название! Его подсказал мне Рыжий Майк: «Льды возвращаются».
   Нет! Льды уже не вернутся. Не должны вернуться. Теперь это понял каждый человек. Все видели, как они возвращались. Я лишь хотел рассказать, почему они стали возвращаться…
   Рыжий Майк хотел, чтобы американцы узнали «своего Роя». Я перелистываю страницы и ощущаю себя натурщицей, которая вместе с посетителями художественной выставки стоит перед полотном, где она изображена нагая. Люди вслух обсуждают стати ее тела. И вдруг узнают ее…
   Я тоже не знаю, куда деваться…
   Меня останавливают незнакомые люди на улице. Они видели мою нагую душу. И они крепко пожимают мне руку. Часто молча, порой говоря несколько слов, иногда даже хлопая по плечу или по затылку:
   — Ай да Рой, наш Рой!..
   И все сделала эта книжка. И газеты, конечно, в которых Рыжий Майк печатал дневник отрывками по цене объявлений.
   У Рыжего Майка со мной теперь полно хлопот.
   Ему я показал и телеграмму от профессора Терми, присланную из Москвы. Он просил меня прибыть в Африку для участия в хирургической операции, которой подвергнут мистера Джорджа Никсона.
   Я не хотел ехать. Я не переношу вида крови. Из операционной меня придется выносить на носилках. Но Рыжий Майк настоял на моей поездке. Оказывается, это тоже важно для американцев, которым нужно получше узнать своего Роя.
   И вот я снова в Африке, в знакомом благословенном и проклятом мною месте. До прилета воздушного лайнера из Москвы осталось еще много времени. Не могу отказать себе в том, чтобы не навестить бывшего босса в той самой вилле, где пытали голодом Леонардо Терми.
   Да, бывшего босса, бывшего человека… если вообще его когда-либо можно было так называть.
   — Хэлло, мой мальчик, — зловеще приветствовал меня труп с жадными обезьяньими глазами.
   Миссис Амелия, худая, заплаканная и неподкрашенная, печально улыбнулась мне, поправляя подушки, в которых утонуло жалкое, иссохшее тело больного.
   — Хэлло, мистер Никсон! — бодро приветствовал я. — Оказывается, ученые держат свое слово.
   — А какого черта нужно вам? — осведомился Джордж Никсон.
   — Профессор Терми вызвал меня для участия в операции. Очевидно, я буду поддерживать медсестер, чтобы они не падали в обморок, если раньше не упаду сам.
   — Падать вы все начнете, когда я встану на ноги, — пообещал босс.
   — Рассчитываете вернуться на ринг, сэр?
   — Да. На тот самый, на который лезете вы, сложив ступеньками экземпляры своей дурацкой книжки.
   — Да, сэр. Но вы ведь сами заказывали эту дурацкую книжку, обещали за нее миллион.
   — Я всегда говорил, что из вас выйдет делец. Вы хотите получить куда больше.
   — Я отказался от гонорара, сэр.
   — И от денег жены?
   — Да, сэр. Мы расстались с Лиз. Я не знаю более изумительной женщины, чем она, сэр.
   — Никогда не пойму эту развращенную молодежь. Я бы вас выкинул из малого человечества.
   — Пожалуй, сейчас лучше говорить о тех, кто останется в большом человечестве.
   — Недурно вы обрисовали меня в своем лживом дневнике.
   — Вы заказывали мне искренность, сэр. Я старался.
   — Интересно, какой бизнес вы рассчитываете сделать на этой операции? Вы в самом деле верите в чудо, которое он сделал там, в России?
   — Верьте, сэр, никто больше меня не хотел бы посмотреть на это чудо.
   — Вам еще представится эта возможность. Вам еще она представится!.. — с угрозой произнес он.
   Я отправился на аэродром, размышляя о причудах человеческого характера. Зачем только старому ученому с глазами, вместившими всю мировую скорбь, понадобилось ставить на ноги это чудовище? Мне вспомнился роман о Франкенштейне, этом монстре, порожденном наукой, искусственном человеке, лишенном всех человеческих чувств, замененных всепоглощающей жаждой уничтожения. Уж так ли не права была супруга поэта Шелли, создавшая это произведение? Не символизирует ли оно в наши дни что-то большее, чем создание живого чудовища, разрушения, порожденного уже, по существу говоря, нашим веком?
   Я волновался, ожидая профессора Терми. Я, пожалуй, могу объяснить сам себе это волнение. А что, если Лиз права, если она не придумала то, что облегчило мне наш разрыв? Если правда, что Терми спас Дочь Дивную Солнца? Я давно уже решил, что это со стороны моей умной Лиз было лишь женской уловкой. Она была горда. Нужно или не читать мой дневник, или поступить, как она. Конечно, профессор Терми, вероятно, никогда и не видел моей Эллен, все еще ведущей жалкое существование тайного агента…
   И, конечно, меньше всего я думал о телепатии, о том, что переданное на расстояние внушение оживляет во мне образ той, которую я больше всего хотел увидеть сейчас выходящей из самолета. Или прав гадальный автомат, который за десять центов отвечает, что «ваше желание исполнится, если вы очень пожелаете этого и если никто в мире не пожелает сильнее обратного». Ну, это было невозможно, пожелать сильнее, чем желал того я!
   Я видел, как опускался на бетонную дорожку огромный самолет, видел, как коснулись баллоны его колес земли.
   Самолет выруливал, и я бежал двести ярдов ему навстречу, как, бывало, в колледже на соревновании.
   Мне не хватало воздуху, и сердце мое бешено стучало… Но почему?
   К самолету бесконечно долго подкатывали трап, мучительно долго не открывали дверцу… Остановилось само время, словно мое существо помчалось кому-то навстречу со скоростью света и действителен был для меня парадокс.
   Первым из самолета показался Леонардо Терми. Он весело огляделся, бодрый, подвижный, совсем не такой, каким я провожал его в Россию.
   За ним вышли его помощники, профессор Стайн и доктор Шерли. Потом появилась высокая седая красивая женщина.
   А потом…
   Я знал, что она появится, я знал! И пусть лопнут от возмущения все враги теории о внушении на расстоянии! Я знал…
   Мне опять померещилась моя Дочь Дивная Солнца… Может быть, уже пора лечиться? Ведь та темноволосая женщина, спускаясь последней, была слишком молода для Эллен. Но что это? Легко сбежав по ступенькам, она пробивается… ко мне… и грустно улыбается своими темными глазами.
   Подождите!.. Почему темными? Галлюцинация?
   Я невольно попятился.
   — Хэллоу, Рой! — тихо сказала она, добравшись до меня. — Куда же вы? Отремонтировали ли вы наш банановый небоскреб?
   Боже мой! Почему здесь не было художника, который в одно мгновение мог бы создать шедевр «торжества глупости», если бы запечатлел выражение моего лица!.. Я даже не почувствовал горького тона ее бодрых слов.
   Непостижимо, но это была она!..
   Мы шли с ней через аэродром в джунгли совсем как прежде, хотя все вокруг и мы сами стали иными…
   Мы шли по сцепленным узлами, перевитым змеями корням, шли, раздвигая руками то мягкие, то сухие лианы между бородатыми или голыми стволами, среди сводящих с ума африканских цветков, слитых в яркий пожар джунглей, пряных, душных, пьянящих орхидей, символов зовущей жизни, висящих и даже исполинскими бабочками парящих в воздухе и так жаждущих (как и я!) прожить здесь, в раю, хоть один день! И даже обезьяны, где-то переждав суровую зиму, перебегали теперь нам дорогу, мудрыми человечьими глазами поглядывая на нас, взволнованных встречей друг с другом и мечтой о счастье…
   Но что-то лежало между нами, незримое, разделяющее… Но могло ли быть иначе? Судьбою суждено нам встретиться врагами! Кем она была для меня? Диверсанткой? Шпионкой, засланной моими предшественниками, всю политику которых я так гневно отвергал? Кем я был в ее глазах? Продажным писакой желтых газетенок, ловкачом пера, забивающим головы читателей? Что могло возникнуть в нас, кроме взаимного презрения?
   Так безжалостно пытался я заслонить для себя что-то другое, самое важное и непоправимое.
   Уже несколько позже, сидя на просеке, которую расчищали чернокожие работяги (при виде нас они приветливо обнажили белые полоски зубов), мы начали каждый свою исповедь, необходимую, чтобы убедить самих себя в чем-то, чего нельзя даже понять…
   Она призналась в своем, казалось бы, безрассудном решении совершить тайный подвиг, невидимо служа делу коммунизма, прикрываясь маской агента ЦРУ.
   Клянусь Солнцем, нельзя было меня больше ошеломить, чем удалось ей… Напрасно она не смотрела мне в глаза!
   Я рассказал о кончине старого князя Шаховского, как в моем присутствии он освободил ее на своем смертном одре от ошибочной клятвы.
   Оказывается, она уже освободилась от нее сама.
   Да, я был поражен в первый миг, счел ее поступок просто невозможным. Но так ли был прав в этом? Разве удивлялись мы, когда узнавали, что какой-нибудь тайный агент разведки враждующих государств служил двум, а то и трем хозяевам? Эллен служила только своей совести, своей мечте, своему убеждению! Разве нельзя найти такие примеры хотя бы из истории второй мировой войны, когда те же русские, не имевшие связи с Родиной, намеренно шли на службу к гитлеровцам, чтобы тайно служить своему делу, подвергаясь опасности погибнуть от рук своих друзей. Должно быть, моя Эллен была из такого же десятка!
   Но как ее не раскрыли, как не уничтожили?
   — Все было очень просто, Рой, — чуть печально говорила она. — Они с самого начала разгадали все. Но сочли невыгодным разоблачать нас с Мартой. Ведь работы, о которых я могла сообщать, были не только не секретными, но предназначались для самой широкой огласки. Они предпочли дезориентировать боссов, пославших меня и Марту…
   — Но как же они выпустили вас из России? — настороженно спросил я.
   — Они отпустили на родину уже другую, не ту, которую заслали к нам. Разве вы сами не почувствовали этого, Рой? — И она пытливо посмотрела на меня. — Не потому, что у меня теперь темные глаза, как у моего маленького прелестного побратима, а потому, что они поняли, кем я была на самом деле… Я не знаю, Рой, милый Рой, поймете ли вы это когда-нибудь…
   Может быть, я не хотел понимать всего полностью!..
   Потом она читала мой дневник. Я следил за выражением ее лица. Слишком привыкло оно быть скованным!.. Только легкую печаль мог я уловить на нем…
   — Вы лучше меня, Рой, — вдруг сказала она, не дочитав рукописи, задумчиво глядя в чащу.
   Такого приговора я, признаться, не ждал. Ведь я же изменил ей с Лиз!..
   — Я не изменила… но я не знаю, что лучше… — сказала она, словно читая мои мысли.
   Она снова взяла книжку, отодвинулась от меня. Она продолжала читать.
   Мне было жарко, меня бросало в холод. Преступник хоть не видит лиц судей, когда они пишут приговор. А я не мог оторвать взгляда от столь дорогого, чем-то изменившегося, но, быть может, еще более прекрасного лица моего безжалостного судьи.
   Я старался прочесть на ее лице то, что читала она в дневнике… Мне казалось, что я вижу ее смущение, удивление, гнев, радость… Но чаще я видел на нем грусть… Почему она так грустила? О ком думала? Кажется, не обо мне…
   В одном месте Эллен отложила книжку и, задумчиво глядя в чащу, сказала:
   — Как сложна жизнь… Можно ли в судьбе отдельных людей увидеть судьбу человечества? Всегда ли счастье одних совпадает со счастьем всех?
   Я ей ответил, что касается меня, то я сейчас один счастлив за весь мир.
   Она улыбнулась. Мне показалось, что она может простить меня.
   Быстро просмотрев окончание книги, Эллен внимательно прочла последние страницы и обеспокоенно спросила:
   — Она в самом деле улетает на космическом корабле к Юпитеру?
   — Да. Она назвала его «Петрарка».
   — Но ведь у нее же нет подготовки.
   — Она с этим не посчитается…
   — Рой…
   — Да, Эль!..
   — Я теперь понимаю, за что вас можно любить.
   Едва ли у меня было выражение лица мыслителя.
   — Я прежде думала, что любить можно только вопреки всему.
   — Любить по-настоящему — это, наверное, не думая как, — пробормотал я.
   — Может быть, и так, Рой, но… Но разве вы имели право все это публиковать? — печально спросила она.
   — Они настояли на этом. И Рыжий Майк… Он руководит предвыборной борьбой…
   — Ах, боже мой! Какое отношение могут иметь эти интимные подробности к предвыборной борьбе!.. — почти гневно воскликнула Эллен.
   Я не стал ей возражать.
   Я рискнул поцеловать ей руку. Неужели она простила мне «Мону Лизу»?.. Или у нее было еще что-то на сердце?
   Когда я смогу понять ее во всем? И должен ли я это делать?
   Мы и не заметили, как нас окружили негры. Оказывается, они узнали во мне «ядерного комиссара» и выражали сейчас свои чувства. Они принесли Эллен букет орхидей, сноп огня, словно пляшущего, как в пылающем костре, с бегущими оттенками пламени, с мерцающими бликами раскаленных углей. Это были пьянящие огни орхидей, от которых, как от счастья, кружилась голова. Вернее сказать, могла бы кружиться моя бедная голова…
   Эллен обрадовалась цветам… Если бы она так же обрадовалась мне!.. Она обняла чернокожего, который принес ей цветы. Остальные радостно загалдели. Я хлопал их по голым лоснящимся плечам и расспрашивал о своем старом приятеле, эбеновом Геракле. Но они не понимали. Они были возбуждены и веселы. У них ведь тоже произошли большие события. Старое двоедушное правительство, распродававшее свою страну организации «SOS», было свергнуто. Сейчас к руководству пришли новые люди. Нам с Эллен уже было пора. Давно прошло время, которое отпустил нам добряк Терми.
   Симпатичные негры вывели нас короткой тропой к автомобилю.
   Мы мчались по великолепному шоссе, разгороженному по средней линии кактусами, и молчали. Как важно растопить лед, разделяющий нас…
   И снова я оказался у босса. Нас уже ждали там Терми, его помощники и седая русская, оказывается, знаменитый хирург, спасший Сербурга и Эллен. В самолете они привезли и свою диковинную аппаратуру, хирургический пантограф с кибернетическим управлением, нейтриновый микроскоп…
   Я подумал, что мой бывший босс велик даже в своем смертельном недуге, если ради него из коммунистической России доставили все это!
   Мы ждали на веранде.
   Миссис Амелия выкатила кресло с мистером Джорджем Никсоном.
   При солнечном свете он казался еще страшнее. Он смотрел на всех остановившимися, подозрительными глазами.
   — Хэлло, сэр! — сказал профессор Терми. — Как видите, я держу свое слово.
   — А эти зачем? — прохрипел Никсон.
   — Я хочу, чтобы вы убедились, что вас ждет.
   — Я жду только здоровья.
   — Вот больная, находилась в вашем положении. Мисс Эллен Сехевс работала вместе с советским физиком Буровым.
   — Еще бы мне не знать ее! — скривился Никсон.
   — Я попросил ее показаться вам, сэр. Она была трупом не в меньшей мере, чем вы, сэр.