Казанцев Александр Петрович. Льды возвращаются

   Я узнавал руку босса. Организация дела была великолепной.
   У выхода из коралля проводилась селекция будущего малого человечества. Офицеры отрядов охраны собственности отбирали тех, кто будет составлять это человечество. Разговор был кратким. Люди стояли в длинных очередях и уже заблаговременно готовили свои аргумента. Кроме ясных ответов о происхождении, специальности, здоровье и продемонстрированной мускулатуры или обнаженного женского тела — так требовали офицеры, заботившиеся о красоте будущей расы, — наиболее убедительным являлась пачка долларов или другой валюты.
   Эта гнусная пародия Страшного суда продолжалась несколько часов. Вправо отходили счастливцы, влево отгонялись несчастные.
   Я тоже вынужден был стоять в долгой очереди. Черноокая не отходила от меня.
   Конечно, «судьи» узнали меня и громко хохотали. Заодно со мной они пропустили направо и охотно оголившуюся черноокую.
   Людей, не подошедших для малого человечества, под угрозой огненных струй погнали к воде.
   Там их ждали сердобольно подготовленные для них баржи. До барж нужно было плыть.
   Плавать не все умели, но огненные струи заставляли плыть всех…
   Набитые до отказа баржи отбуксировали в открытое море. Я не уверен, что их там ждали корабли. Но приплыть обратно к берегу, конечно, никто не мог. Безумные, делавшие такие попытки уже после того, как баржи отплыли от берега, скоро убеждались в этом.
   С танков стреляли пулеметы с автоматической наводкой. Электронная аппаратура сама наводила свинцовую струю на замеченную в воде точку, точку, которая вмещала в себе целый мир чувств, стремлений, надежд…
   Я нашел в чаще свой «джип». Негры оттащили его вглубь, и он не пострадал от огня.
   В голове пустота, не осталось ни чувств, ни стремлений, ни надежд. Я охотно оказался бы точкой на волнах, притягивавшей к себе свинцовую струю…
   Так начинало жить малое человечество, где мне было уготовано место под тусклым Солнцем.
   Толпу счастливцев, отобранных для новой расы, гнали в разрушенный атомным взрывом город — разбирать развалины и строить новые дома.
   Я нагнал их по дороге. Кто-то крикнул мне, замахал рукой, побежал за «джипом». Эта была, конечно, черноокая.
   Что я мог сделать для нее?
   Я проехал прямо к аэродрому. Мой долг — как можно скорее опубликовать все, что я видел, показать всему миру истинное яйцо «создателей малого человечества». Необходимо немедленно оказаться в Нью-Йорке, в редакциях газет. Но захочется ли им пугать людей малым человечеством?
   Малое человечество!
   Будь проклято все, что заставляет его стать малым!
   Пришлось зайти в бар. Здесь знакомый черный бармен потчевал нас когда-то русской водкой. Я не знаю, что он наливал мне сейчас. Я не мог ощутить вкус. Мне нужно было затуманить голову, лишить себя зрения, памяти, сознания.
   Но я не пьянел, хотя все и ходило по кругу передо мной. Может быть, я крутился на высоком табурете?
   И конечно, начинались галлюцинации. Явился детектив, тот самый, который превратился в тень на стене, и приказал бармену налить мне какой-то дряни, куда сам что-то накапал.
   Я ему сказал, чтобы убирался ко всем чертям, пока я не превратил его снова в тень, и… выпил его дрянь.
   Мы шли вместе по бетонной взлетной дорожке. Солнце был неярким, и он не носил сейчас темных очков.
   Глаза у него действительно были разноцветными!..
   Я понял все! Так вот оно что! Вот почему он назначил мне свидание в три ноль восемь!.. Ему было известно, в какое время упадет атомная бомба. Я слишком много знал, встретившись в джунглях с их агентом, которую они звали Мартой, а я Эллен… В тень должен был превратиться я… а превратился случайный прохожий, которого я принял за детектива…
   Кажется, я выразил все это своему спутнику.
   — Перестаньте дурить, парень, — сказал он мне. — Считайте, что вам повезло тогда… Постарайтесь, чтобы вам повезло и сейчас. Зачем вы так торопитесь домой?
   — Вы снова считаете, что я слишком много видел?
   — Дышите глубже, постарайтесь прийти в себя. Я помогу вам добраться до самолета. Не считайте, что у вас двоится в глазах. Самолетов действительно два. В Соединенные Штаты летит правый. На левом вы никуда не доберетесь. Поняли?
   — О'кэй! — мрачно отозвался я. — По-вашему, в Америку ведут только «правые» пути?
   — Мистер Бредли! Мсье Рой, — услышал я великолепный, где-то слышанный мною бас, напоминающий звук органа или огромного поющего колокола.
   Я оглянулся.
   Боже мой!.. Мой эбеновый Геракл, старый приятель!
   Я бросился к нему и, к величайшему возмущению детектива, стал обнимать и целовать его.
   Бедный Геракл, конечно, решил, что я пьян:
   — Хотите, я отведу вас в отель, мсье Рой? Для вас есть депеша.
   — К черту депеши, к черту самого босса, мой Геракл! — бормотал я, нахмурившись. Мне не хотелось смотреть на белый свет.
   — Вы все-таки прочтите, масса Рой, — убеждал он.
   Я со злостью вырвал у него телеграмму. Она оказалась от сестрицы Джен.
   «Рой, скорее возвращайся. Схожу с ума. Отец и мать скончались от истощения. Похороны задерживаю. Том болен. Приезжай, Рой».
   Я крепко пожал руку негру.
   Я был спокоен, ясен, трезв. Я слишком хорошо видел перед собой детектива и самолет, куда он меня приглашал. Я почти уверен, что сейчас «три ноль восемь часа пополудни»…
   И я еще заметил гориллообразную фигуру, на миг высунувшуюся из правого самолета, куда меня тащил мой старый разноглазый знакомый. Я сразу узнал мастера похищений Билла, у которого со мной, как и у его босса, были свои счеты.
   Я сел в левый самолет, который направлялся в Америку. Еще одно похищение не удалось, а в Америку вели и пути левых».

Глава шестая. КОНЕЦ ВСЕГО

   Держа друг друга под руку, осторожно передвигаясь, чтобы не вызвать приступа боли, они добрались до обзорной площадки перед университетом на склоне Ленинских гор. Буров счистил с балюстрады снег, чтобы Лена могла облокотиться.
   Они долго любовались городом. На первом плане олимпийский стадион, символ силы и бодрости, за ним веселой многоглазой стеной стояли новые дома, и среди них цветным пятном выделялась гостиница «Юность». Дальше в дымку уходил город с возвышающимися над ним башнями высотных зданий.
   — Я полюбила Москву, — тихо сказала Лена. — Смотрите, Буров: «бодрость» и «юность»… И мы смотрим на них издали.
   Буров повел ее вниз по лестнице на аллею, хотел опуститься еще ниже, к «заколдованным» деревьям. Каждая веточка там обледенела, а сверху была еще и запорошена снегом. В солнечных лучах это сверкало и переливалось цветами радуги. Белые сверху, пушистые лапы елей стали тяжелыми, пригнулись к самой земле, образовав уютные шатры.
   Некоторое время шли, зачарованные, потом Лена остановила Бурова:
   — Нам не подняться обратно.
   Им не встречались лыжники. Снег стал липким. Летнее солнце хоть на это оказалось способным. И может быть, потому вокруг так безлюдно. Лес, всегда полный гуляющих, сейчас словно вымер.
   Лена видела, как морщился от боли Буров. Ей самой временами казалось, что она теряет сознание.
   Эта боль появилась в самые последние дни, когда они еще были в клинике. Первое время оба возмущались, что их поместили туда. Они бегали друг к другу на свидания под пальмы в зимнем саду, устроенном в широком и светлом коридоре.
   Они знали, что полученная ими доза облучения огромна и превосходит все допустимые пределы во много раз. Оставалась надежда, что для неизвестного излучения, быть может, действуют другие нормы.
   Приезжал Овесян, навещала Мария Сергеевна Веселова-Росова. И Люда приходила с ней… Даже Калерия Константиновна, элегантная и подтянутая, явилась к Лене, сухо передав ей, что маленький Рой здоров, справил свой первый день рождения, уже бегает и что она присматривает за ним. Она была недолго и ушла. Люда показала ей в спину язык.
   Люда не отходила от Елены Кирилловны совсем как раньше, но Буров ловил на себе ее встревоженный, пытливый взгляд. Бурову не позволяли вернуться в лабораторию.
   Потом начались боли.
   Профессор, главный врач клиники, сутулящийся, в накрахмаленном белом халате, в белоснежном воротничке, с седеющей бородкой и с удивительно ясными и в то же время проницательными глазами, подолгу задерживался у своих «особых» больных. Он улыбался и шутил. Это было плохим признаком.
   Однажды он стал рассказывать анекдоты. Буров посмотрел ему прямо в глаза. Они не улыбались.
   — Профессор, — сказал Буров; они были вдвоем в отдельной палате, — в отношении меня все врачебные законы неприемлемы.
   Профессор кивнул и стал протирать очки.
   — Мне нужно знать все, чтобы распорядиться собой.
   — Я и сам так думал, — сказал профессор, смотря в пол.
   — Я помогу вопросами. Результат облучения?
   Профессор кивнул.
   — Рак крови?
   — Нет… не крови.
   — У Шаховской тоже?
   — Да. У нее… странный случай «молниеносного рака». И уже метастазы.
   — Она приговорена?
   — Да. Спасти не в наших силах.
   — Оба случая совершенно идентичны?
   — Совершенно.
   — Спасибо, профессор…
   — Я нарушил закон врачебной тайны…
   — У врачей закон: не говорить умирающему, что у него рак. Все знают кругом, а он нет. В нашем случае закон требует противоположного. Истина должна быть скрыта не от больных, а от всех… От всех на свете… кроме обреченных.
   — Я вас плохо понимаю.
   — Вы должны рассматривать, что больной не я. Больно человечество, все люди. Их надо беречь, профессор. Они должны думать, что я что-то ищу для них. Я и буду это делать. До последнего вздоха.
   Профессор крепко пожал Бурову руку и молча вышел.
   Буров сам сказал Шаховской во время их свидания в зимнем саду об их общей судьбе.
   Лена тихо плакала, спрятав лицо у него на груди. Он был суров. Она тоже стала суровой… сказала, что во всем будет походить на него. Никто больше не видел ее слез.
   Через день их выписали из клиники.
   Буров непременно хотел вместе с Леной посмотреть на Москву.
   Они поднимались по заснеженной аллее к ожидавшей их машине.
   Буров помог Лене сесть в машину.
   — Я провожу вас, — сказал он, называя шоферу адрес Лены.
   Ехали молча. Когда машина остановилась, Лена сказала:
   — Зайдите, Буров. Как тогда…
   — Очень хорошо помню. Это было семьдесят миллионов лет назад, в другую геологическую эру, еще до ледникового периода.
   Подняться нужно было всего лишь на второй этаж, но пришлось воспользоваться лифтом.
   Когда они раздевались в передней, Лена слышала, как закрылась дверь в комнату Калерии. Она даже не вышла встретить Лену, хотя та вернулась из больницы.
   Маленький Рой спал после обеда.
   Склонившись над ним, Лена долго смотрела на него. Ей казалось, что за эти месяцы он так вырос!..
   Потом, резко отвернувшись, стала прибирать в комнате, переставлять вещи с места на место.
   Буров сидел около кровати Роя, смотрел на него и думал: «Вот растет человек. Есть у него будущее?..»
   Лена быстро устала или снова почувствовала боль. Она села рядом с Буровым и взяла его руку в свою.
   — Помните, Буров, я говорила, что нас с вами надо сжечь?.. Я знаю, что и я виновата.
   — Не надо, Лена, — поморщился Буров и хотел высвободить руку, но Лена не отпустила.
   — Я все-таки была права. Если бы вы не открыли «Б-субстанцию», они не послали бы ее на Солнце.
   — Так, может быть, надо сжечь все-таки их?
   — Я тогда об этом не думала, Буров. Сжечь их? Я привыкла считать, что людская скверна всегда проявится, если создается подходящая ситуация… Ведь в жизни надо рассчитывать на худшую сторону человеческой натуры. Разве мы не виноваты с вами, что дали им возможность проявить себя?
   — Проявить бесчеловечность?
   — А что такое человечность? Кто-то под впечатлением последних войн воскликнул: «Человечность? Это высшее гуманное чувство. Встречается у собак, дельфинов, иногда у людей…»
   — «Иногда у людей», — горько повторил Буров. — Нет, Лена нельзя рассчитывать только на их волчью сущность! Надо опираться на лучшую сторону человека. На то, что нас всех объединяет!
   — Разве есть такое? — устало спросила Лена.
   — Да. Стремление жить. Но животные живут вопреки всем остальным, за счет всех остальных.
   — А человек? — горько воскликнула Лена.
   — А Человек?.. Я произношу это с большой буквы. Человек тем и должен отличаться от животного, чтобы не жить за счет чужой жизни, а жить в высшей гармонии со всеми остальными братьями по племени.
   — Если бы это было возможно!
   — Это возможно, Шаховская! Гармония высшего общества подобна гармонии совершенного и здорового организма, где отдельные клетки и органы не живут за счет друг друга, не пожирают, не уничтожают, а помогают существовать.
   — Не хочу быть только клеточкой, не хочу. Не хочу отмирать, уступать место…
   Буров выразительно посмотрел на спящего Роя. Лена поняла этот взгляд и смущенно отвернулась.
   — Нет. Это не клетка, Лена, — кивнул Буров в сторону ребенка. — Это будущий мир, сверкающий, прекрасный, полный исканий, свершений и красоты.
   Лена снова придвинулась к Бурову. Соприкасаясь плечами, они смотрели на спящего мальчика. Он смешно посапывал носом. Его закрытые глаза казались удивительно длинными. И весь он был необыкновенно милый и смешной…
   Лена тряхнула головой, повернулась к Бурову и медленно провела рукой по его седеющим волосам.
   — Буров, я все решила. Нам осталось жить так мало. Хотите, теперь я сама признаюсь вам?..
   Буров отрицательно покачал головой:
   — Нет, Лена. Вы могли почувствовать, что я теперь смотрю на жизнь только со стороны.
   — Но ведь вы же еще живы, живы, Сережа!
   — Только для того, чтобы жили другие.
   И он встал.
   — Сил осталось так мало, — словно извиняясь, сказал он.
   И это было странно слышать от такого огромного…
   Лена опустила голову, чтобы скрыть краску, прилившую к щекам.
   — Хотите, Буров, — тихо сказала она.
   — Завтра вы явитесь в лабораторию. Помните, никто не должен знать.
   — Вы не человек, Буров! — повернулась к нему Лена. — Вы хотите быть сильнее всех. Зачем вам это… сейчас?
   — Нет. Не сильнее всех. Только сильнее себя. Мы просто до конца должны служить всем. В этом наша сила, Шаховская. Завтра вы придете в лабораторию. Я еще надеюсь на магнитный сосуд. Они еще просто не сумели в нем обнаружить…
   — Почему вы надеетесь на сосуд и не надеетесь на людей?
   — Я берегу их, Шаховская. Прощайте.
   — И вы уходите так? — сказала Шаховская, вставая.
   Она долго смотрела в лицо Бурову снизу вверх, потом притянула к себе его большую голову и прильнула к его губам в долгом поцелуе.
   — Шаховская, прошу вас… не повторяйте этого, — сказал Буров, осторожно снимая со своих плеч ее руки.
   И он поспешно вышел, словно убегая от самого себя.
   Лена бессильно опустилась на стул, в отчаянии просунув руки меж коленей.
   Она слышала, как хлопнула входная дверь, но не заметила, как в дверях ее комнаты появилась Калерия.
   — Хэллоу, моя дорогая! Прощание состоялось? Это очень хорошо. У меня есть приятные новости для мисс Сехевс.
   Лена вздрогнула, устало взглянула на Калерию и тихо сказала:
   — Хэллоу, Марта…
   — Вы могли бы поблагодарить меня за заботу о вашем годовалом отпрыске, если бы эти услуги не оплачивались в нашем офисе, моя дорогая. Я ничего не требую, кроме…
   — Кроме? — подняла на нее глаза Лена.
   — Кроме повиновения, мисс Сехевс. Через тридцать минут состоится сеанс связи. Я должна передать о вашей готовности.
   — Какой готовности? — все так уже устало произнесла Эллен.
   — О вашей готовности вернуться в Соединенные Штаты, моя милая. Офис вызывает вас.
   Лена усмехнулась.
   — Как странно… меня вызывают в Америку?.. Разве есть на свете Америка? Какой-то офис?
   — Что вы хотите этим сказать?
   — Что не двинусь с места. Что не вернусь в Америку. Что умру здесь.
   — Вот это верно. Об этом уж я позабочусь. Вы умрете у стенки под пулями чекистов, как и подобает разоблаченной шпионке.
   — Вот как? — безучастно сказала Эллен.
   — Если вы сейчас же не одумаетесь, то я разоблачу вас.
   — И себя?
   — И себя. Во всяком случае, вашим разоблачением я куплю себе жизнь. Не так ли?
   — Но найдете ли вы себе в жизни место, не покрытое льдом?
   — Мисс Сехевс! Замолчите. И повинуйтесь. Готовьтесь к отъезду. Мы имитируем ваше самоубийство. Я буду заботиться о Рое.
   — Самоубийство? Лучше всего вскрыть себе вену. Но тогда много крови…
   — Нет. Я дам показания. Ваш труп не найдут подо льдом.
   — И снова подо льдом…
   — Да очнитесь, негодная! — И Калерия ударила Лену по щеке.
   Лена вскочила:
   — Как ты смеешь, гнусная змея! Ты ничего не поняла, ровным счетом ничего. И я ничего тебе не скажу, кроме того, что ничего не боюсь! Ни тебя, ни офиса, ни всей Америки, куда никогда не вернусь.
   — Ах так, милочка! Пеняйте на себя. — И Марта подняла трубку телефона, косясь на Лену, которая стояла с пылающим лицом. Она наизусть набрала номер телефона. — Это департамент госбезопасности? Прошу извинить меня, господин комиссар. Говорит агент иностранной державы. Я хотел бы раскрыть одну тайную шпионскую организацию, если мне будет гарантировано…
   Марта положила трубку на стол и посмотрела, прищурившись, на Лену. Лена протянула руку к трубке, в которой слышался мужской голос. Но Марта перехватила трубку и снова поднесла ее к уху.
   — Простите, господин. Если вы пожелаете, то мы встретимся немедленно. Хотя бы на площади Пушкина, был у вас такой баснописец. Скажите номер вашей машины. Я подойду.
   И с деланной небрежностью Марта повесила трубку.
   — Ну? — сказала она. — Вы довольны, мисс Сехевс, мать незаконнорожденного ребенка? Может быть, мы прогуляемся до памятника пиита вместе?
   Лена плюнула Калерии в лицо.
   Та вскочила:
   — Ты пожалеешь об этом, смрадная шлюха!.. Знайте, что шпионы проваливаются только на связи. Мы бы никогда не провалились, потому что никто не услышал бы того, что я передала бы через шестнадцать минут.
   — Вы ничего не передадите в свой гнусный офис со столом, залитым чернилами.
   Калерия удивилась:
   — Разве я рассказывала вам об этом?
   — Идите доносите, змея! Я буду рада, что схватят не только меня, но и вас. Иначе я сообщу сама.
   Калерия заторопилась.
   Уже в шубе она снова заглянула:
   — Вы не одумались, княжна?
   — Я попадаю в апельсин на лету, — сказала Эллен, играя в руке маленьким револьвером.
   Калерия исчезла.
   Лена схватилась за голову.
   Она думала не о себе, не о грозящем разоблачении. Она думала о Бурове, каким это будет для него ударом.
   Приступ боли заставил ее сесть.
   Она посмотрела на часы. Через семь минут Марта снова занялась бы своей черной магией. Почему она так удивилась при упоминании о чернильном пятне? Как она говорила в тот день, когда демонстрировала сеанс связи? «Известно много случаев, когда внушаемое на расстоянии принималось… другим человеком». А если никакой телепатии нет? Если все это комедия, с помощью которой Марта пыталась подчинить Эллен? Нет!..
   Лена бросилась в комнату Калерии, стала рыться в стоявшем там серванте. Вернулась с бутылкой вина, бокалом и маленьким пузырьком. Во всяком случае, она обязана попробовать?
   Пейотль. Может быть, и не надо, но все равно. Нет! Это цианистый калий. Пахнет миндалем. Тем лучше. Растворить в последнем бокале. А сейчас пить и пить. Надо возбудить себя во что бы то ни стало. Буров! В нем теперь все. Он думал о всех людях и отстранялся от них. Он ошибался в этом. Пусть все думают о нем, заботятся… Это смягчит удар. Ах, если бы ее услышали в этом гнусном офисе… Если бы ей удалось заменить Калерию в телепатическом сеансе…
   Лена пила бокал за бокалом. Голова у нее кружилась. Она с трудом различала стрелку часов. До срока связи остались минуты… Лена высыпала в бокал кристаллики.
   Калерия вышла на улицу, подозрительно огляделась и пошла не к площади Пушкина, а в противоположном направлении.
   Через несколько шагов с ней поравнялась машина.
   Дверца открылась, послышался голос:
   — Прошу вас, Калерия Константиновна.
   Калерия Константиновна и глазом не повела, независимо идя, как всегда подтянутая и неторопливая,
   — Прошу вас, Марта, — повторил голос.
   Калерия Константиновна вздрогнула и остановилась:
   — Что вам угодно? Вы ко мне обращаетесь?
   — Именно к вам. Ведь вы обещали прийти на Пушкинскую площадь.
   — Вы меня с кем-то путаете. Я не в том возрасте, чтобы назначать свидания у памятников.
   Из машины вышли офицер и штатский, оба были незнакомы Калерии, но одного из них Эллен могла бы узнать…
   — Все же мы попросим вас проехать с нами. Это не на свидание. Позвольте представить вам. Ваш незнакомый перцепиент, участник вашего телепатического треугольника.
   — Добрый день, мадам, — сказал нервный человек с беспокойными глазами. — Вам не приходилось бывать на моих лекциях или сеансах? Нет? Но мне приходилось принимать участие… незримое для вас участие в ваших сеансах.
   — Чудовищное недоразумение! Разве можно думать о телепатии всерьез. Вы подслушали шутку, которую я разыгрывала со своей подругой.
   — Нет, почему же? — продолжал нервный человек. — Я даже могу напомнить вам, как вы не совсем точно записали передачу о смерти старого князя Шаховского. Вам сообщили, что князь изменил своему делу перед смертью, а вы…
   — Никакой телепатии! — упрямо твердила Калерия. Но она спокойно села в машину. И как-то осунулась, потеряла подтянутость. Офицер, в котором Эллен узнала бы знакомого таксиста, так хорошо говорившего по-английски, сел за руль.
   Машина быстро умчалась.
   Лена сидела, откинувшись на стуле с закрытыми глазами. В спальне плакал ребенок, но она не реагировала.
   Страшным напряжением воли она старалась представить серую комнату офиса, которую когда-то вообразила себе.
   И ей удалось вызвать галлюцинацию. Она увидела офис и двух сидящих там людей. Один был военный, другого она не могла представить, хотя особенно чувствовала его присутствие там, где-то далеко…
   Лена мысленно твердила одну фразу, исступленно вкладывая в нее всю свою горечь, всю боль.
   — У Бурова рак, вызванный облучением. У Бурова смертельный рак. Передайте миру. У Бурова рак. Он смертельно болен. Весь мир должен узнать это. Буров, Буров… Он умрет. Он не должен умереть. Передайте миру…
   Лена без чувств упала на ковер. Недопитый бокал скатился со стола и разбился, вино пролилось по паркету, на котором лежал револьвер Эллен.
   И в своем бредовом состоянии Эллен видела, как в скучной серой комнате разведывательного офиса за неряшливым столом с пишущей машинкой сидел ничем не примечательный человек с немного осоловевшими глазами.
   — Что она передала, Сэм? — спросил сидевший тут же военный.
   — Ничего не понимаю, сэр. Как будто это была не она. Но я отчетливо понял. Я мог бы записать на машинке.
   — Запишете потом. Что она передала?
   — Буров при смерти. У него рак. Это надо передать всему миру.
   — Это очень правильно, Сэм. У нас превосходный агент. Нужно передать эту новость всем газетам. Они подведут черту под концом всего.

Часть вторая. «МОНА ЛИЗА»

   В ее улыбке — целый мир!

Глава первая. ДОЧЬ ДИВНАЯ СОЛНЦА

   «И этот дневник я хотел опубликовать, чтобы люди, чужие и равнодушные, читали о моем сокровенном, готов был продать за миллион долларов то, что нельзя даже показать другому за все сокровища мира! Для кого я теперь пишу, без всякой надежды прочитать ей хоть строчку, ей, моей недосягаемой Эллен? Быть может, для себя, словно вернулась смешная и трогательная пора юности, когда голубенькие тетрадки в клеточку прячут в тайники… под подушкой?
   Лиз приехала на похороны моих бедных стариков. Она плакала больше, чем сестрица Джен.
   Отец, отец!.. Оказывается, он был еще крепок, как-то еще тянул, когда мать уже совсем слегла. И он, старый кремень, все еще берег бесполезные для полей семена кукурузы… Хранил их до того дня, когда их наконец описал судебный исполнитель за долги и вывез по предписанию банков, все-таки банки разорили его… И не от истощения умер мой бедный старик, как телеграфировала сестрица Джен, а от крупнокалиберной пули старого ковбойского кольта, заветного оружия моего прадеда, на которого я будто бы похожу лицом, но не судьбой…
   Представители банков почтили своим присутствием похороны, вежливо ожидая, когда гробы вынесут из дома, чтобы опечатать двери. Сестрица Джен сразу же после похорон увозила совсем иссохшего Тома к мужу, куда-то в теплую Флориду, где снег летом все-таки стаял.
   Старика похоронили на холме. Если он будет вставать из гроба, то увидит и поля, впервые вспаханные его дедами, и ферму, увы, не перешедшую к его сыну… Мать положили в яму рядом с ним. Старый Картер гнусавым голосом прочитал над могилой псалмы…
   Лиз плакала. Она не могла простить себе, что, в мое отсутствие вынужденная скрываться, не выкупила отцовской фермы…
   Можно не любить Лиз, но нельзя не уважать.
   Однажды Лиз играла на рояле, я сидел на низком кресле, сжав виски руками. Я не знал, что она играет, но она играла именно то, о чем я думал, что я чувствовал…
   — Это Лист, Рой, — сказала она, осторожно закрывая крышку рояля и проницательно смотря на меня. — Это «Сонет Петрарки»…