Страница:
— Черт возьми! — вскричал сенатор. — Какое неожиданное препятствие! Впрочем, если ваша жена такова, как вы описали «Мону Лизу», то…
— Что, сэр?
— Я с ней переговорю. Она ведь американка!
Он был стремителен, как рыжий ураган, рожденный Великой весной созвездия светил.
Я догадывался о его планах и… не сопротивлялся, победив в себе чисто мальчишеский ужас перед Лиз, которая все прочтет и все узнает.
Сенатор Майкл Никсон улетел с моим дневником к Лиз, а я дописывал в знакомом номере гостиницы «Лафайет» вот эти страницы, к которым мне предстоит добавить лишь одну страницу свидания с Лиз. Она позвонила мне из Нью-Йорка по телефону, что ждет в баре того самого ночного клуба, в котором она впервые объявила о нашей помолвке… где я с ней отплясывал, как до того с Эллен.
Она приехала туда раньше меня, ведь мне нужно было прилететь из Вашингтона. Она сидела за тем же самым столом, за которым я отдал стюарту последний комок своих долларов. Кажется, у нас с ней было сейчас немногим больше.
Она еще издали улыбалась мне и махала рукой.
Я подошел к ней и, смотря в пол, поцеловал ей руку,
— Вы замечательный парень, Рой. Я никогда не думала, что вы такой.
— В самом деле? — сказал я и сел с поникшей головой.
— Выше голову, Рой. Вам теперь все время придется ходить с высоко поднятым подбородком.
Лиз, Лиз, она была умницей, моя «Мона Лиза».
— Слушайте, Рой! Знаете ли вы, кто эта ассистентка Бурова, которую вернули из могилы?
— Нет, Лиз.
— Это она, Рой. Дочь Дивная Солнца. Я с ней встречалась в Москве.
Словно электрический удар потряс мое тело.
— Вы тогда славно придумали, Рой, с ликвидацией моего первого брака. Помните? Как просто и быстро все получилось…
Я понял все. Я не мог выговорить ни слова. Может быть, у меня на глазах были слезы.
Она положила свою руку на мою.
— Выпьем, Рой. Выпьем за то, что я задумала.
Стюарт принес нам заказанную бутылку. Она наполнила бокалы. Рука у нее немного дрожала.
— Слушайте, Рой. Полет к Юпитеру моего корабля «Петрарка» состоится. Я тоже ценю любовь Петрарки, Рой.
— Я знаю, Лиз. Но при чем тут корабль?
— Я полечу на нем, Рой… в космос.
— Вы? — Я отшатнулся.
Я знал, что «Мона Лиза» это сделает, и я знал почему. И я знал, что она думает, смотря в полупустой бокал. Она думала, что ей нет места на Земле».
— Что, сэр?
— Я с ней переговорю. Она ведь американка!
Он был стремителен, как рыжий ураган, рожденный Великой весной созвездия светил.
Я догадывался о его планах и… не сопротивлялся, победив в себе чисто мальчишеский ужас перед Лиз, которая все прочтет и все узнает.
Сенатор Майкл Никсон улетел с моим дневником к Лиз, а я дописывал в знакомом номере гостиницы «Лафайет» вот эти страницы, к которым мне предстоит добавить лишь одну страницу свидания с Лиз. Она позвонила мне из Нью-Йорка по телефону, что ждет в баре того самого ночного клуба, в котором она впервые объявила о нашей помолвке… где я с ней отплясывал, как до того с Эллен.
Она приехала туда раньше меня, ведь мне нужно было прилететь из Вашингтона. Она сидела за тем же самым столом, за которым я отдал стюарту последний комок своих долларов. Кажется, у нас с ней было сейчас немногим больше.
Она еще издали улыбалась мне и махала рукой.
Я подошел к ней и, смотря в пол, поцеловал ей руку,
— Вы замечательный парень, Рой. Я никогда не думала, что вы такой.
— В самом деле? — сказал я и сел с поникшей головой.
— Выше голову, Рой. Вам теперь все время придется ходить с высоко поднятым подбородком.
Лиз, Лиз, она была умницей, моя «Мона Лиза».
— Слушайте, Рой! Знаете ли вы, кто эта ассистентка Бурова, которую вернули из могилы?
— Нет, Лиз.
— Это она, Рой. Дочь Дивная Солнца. Я с ней встречалась в Москве.
Словно электрический удар потряс мое тело.
— Вы тогда славно придумали, Рой, с ликвидацией моего первого брака. Помните? Как просто и быстро все получилось…
Я понял все. Я не мог выговорить ни слова. Может быть, у меня на глазах были слезы.
Она положила свою руку на мою.
— Выпьем, Рой. Выпьем за то, что я задумала.
Стюарт принес нам заказанную бутылку. Она наполнила бокалы. Рука у нее немного дрожала.
— Слушайте, Рой. Полет к Юпитеру моего корабля «Петрарка» состоится. Я тоже ценю любовь Петрарки, Рой.
— Я знаю, Лиз. Но при чем тут корабль?
— Я полечу на нем, Рой… в космос.
— Вы? — Я отшатнулся.
Я знал, что «Мона Лиза» это сделает, и я знал почему. И я знал, что она думает, смотря в полупустой бокал. Она думала, что ей нет места на Земле».
Глава вторая. ВЫБОР
Буров не приходил в себя. Тело его ожило, но мозг, казалось, не принимал в этом участия. В нем словно произошли те необратимые процессы, которые делают клиническую смерть полной. Грудь дышала, сердце билось, но этим управляли не мозговые центры, а приборы. Окутанный проводами и трубками, Буров не приходил в себя.
Лена Шаховская бессменно дежурила у его постели. Врачи потеряли всякую надежду… но не она! Она видела, как менялся «спящий» Буров у нее на глазах. Лица его уже не казалось костяным, порозовело, обросло кудрявой рыжеватой бородкой, делавшей его похожим на спящего богатыря из старой русской сказки. Он не мог не проснуться!..
Лена видела его последний угасавший взгляд, она встретила и его первый, вопрошающий, удивленный…
Он смотрел на нее и не узнавал. У нее горько сжалось сердце.
«Кто это?» — упорно спрашивал он взглядом, смотря ей в лицо.
Неужели потерял память?
Она держала его костистую руку в своей и смущенно улыбалась. Ведь ее действительно нельзя было узнать. У нее даже глаза стали иного цвета.
Она другая? А он? Исправленный молекулярной операцией, его код жизни, быть может, тоже по-иному заставил возрождаться его организм.
Но он все же узнал. Слабо пожал пальцами ее руку и успокоение уснул.
Врачи уже не боялись, что он не проснется. Но теперь боялась Лена. Не было для нее существа ближе и дороже.
Буров спал сутки, словно наполняясь жизнью во сне.
Он проснулся, с улыбкой глядя на Лену, сказал:
— Что-то в тебе изменилось? Или все еще сон вижу?
Лена приложила палец к его губам. Но она была счастлива. Он заговорил. И прежде чем сбежались обрадованные врачи, она успела кратко сказать ему самое основное.
Казалось, он даже не удивился. В состоянии ли он все осознать, сможет ли он нормально мыслить? Что, если ожило только тело гиганта, а мозг?..
Буров снова много спал. Просыпаясь, говорил о своих снах. Это были детские сны, которые почему-то беспокоили Лену. Оказывается, он все время летал во сне, летал без всяких мускульных усилий, легко плыл над землей, паря в воздухе, расставив руки и ноги, словно ничего не весил.
Он по-детски рассказывал о своем странном повторяющемся сне: он парит низко над землей, и его пытается достать в прыжках яростный пес… а он никак не может подняться выше, даже чуть снижается… Зубы взбешенного дога лязгают совсем близко. Буров подплывает по воздуху к будке, упирается в нее рукой, чтобы не опуститься ниже, собака теперь не достанет. Но пес легко взбегает по земляной насыпи на будку… он может схватить Бурова, но замирает в нерешительности… Буров отталкивается от будки и плывет над землей…
Обыкновенный детский сон. Буров же твердил:
— Невесомость. Настоящая невесомость, будто я ее уже ощущал.
Лена гладила его руку и уговаривала:
— Что ты, Сережка!.. Ты ведь никогда не подымался в космос. Разве что читал…
Он упрямо мотал головой:
— Нет. Испытывал когда-то… в прежней жизни… Это память предков.
Память предков! Лена однажды уже слышала об этой памяти предков, якобы испытавших невесомость в космических полетах и передавших по наследству потомкам память об этом удивительном ощущении. Так говорила ненавистная Марта… говорила, будто предки людей прилетели на Землю, и не смогли вернуться на свою погибшую планету, и дали начало человеческому роду на Земле. Все как в каком-то романе. И даже доказывала, что у человека мозг используется лишь в самой малой доле, многие его, области остаются нетронутыми. А природа не могла снабдить человека органом, для него чрезмерным, слишком она скупа и рациональна! И якобы этот орган развился во время эволюции человека на другой планете, и только там мозг в полной мере служил инопланетянам. А теперь у земных людей, то есть у их одичавших потомков, снова восходящих по лестнице цивилизации, мозг с его миллиардами дремлющих нейронов знаменует лишь недосягаемый пока предел умственного развития этого биологического вида… Недаром мозг ученого совершенно такой же, как и у современного дикаря или… как у доисторического пещерного человека…
Но у Марты это был или бред, предшествовавший телепатическим галлюцинациям, или… провокация, призванная снова подчинить непокорную сообщницу. И чтобы она поверила в их тайное и могучее средство связи.
Буров вспомнил теперь о случаях пробуждения у людей неожиданных знаний, словно хранившихся в неиспользованных областях мозга, или о редких и непостижимых способностях, например, к вычислениям…
Он даже решил сам попробовать…
По его просьбе Лена стала задавать ему простейшие арифметические примеры. Он легко справлялся с ними в уме, несказанно обрадовав тем Лену. Она так боялась!..
Он потребовал усложнения заданий и стал молниеносно складывать шестизначные числа целыми столбцами.
— До болезни ты так же считал, Буров? — почти испуганно спросила Лена.
Буров засмеялся:
— Сколько потеряно-то!.. Ведь мы могли бы обходиться без электронных вычислительных машин!..
У него действительно обнаружились невероятные вычислительные способности. Говорят, в истории человечества известны лишь несколько человек, порой почти необразованных, которые обладали ими в такой мере. Буров молниеносно не только умножал одно на другое десятизначные числа, он возводил их в степени, извлекал корни квадратные, кубические, даже пятой степени…
Чтобы проверять результаты этих сумасшедших вычислений, Лене приходилось посылать задания в электронный вычислительный центр, убеждаясь всякий раз, что ответы Бурова безошибочны.
Потом Буров обрушился на высшую математику. Лена даже не могла в полной мере оценить остроумие применяемых им методов решения дифференциальных уравнений, блистательность математических исследований, которые он шутя, лежа в постели, проделывал.
Врачи сначала протестовали, потом замолкли, заинтересованные.
Буров взялся даже за шахматы. До болезни он знал лишь ходы шахматных фигур. Теперь он решал головоломнейшие шахматные задачи, потом стал сам составлять шахматные этюды редкой трудности и красоты, как говорили знатоки, специально ознакомленные с этим новым видом творчества Бурова.
Буров уверял, что проверяет себя, тренируется, ему не терпелось ринуться в научный бой.
Лене казалось, что она видит перед собой уже другого человека, у которого изменился не цвет глаз, как у нее… Она и радовалась и страшилась…
Буров выздоровел.
Измерения показали, что за время болезни он вырос почти на пять сантиметров. Когда он впервые поднялся во весь рост, в халате, еще худой, костлявый, он показался Лене гигантом.
Он стал исступленно заниматься гимнастикой, нагоняя мышцы гантелями, пригласил к себе своего тренера по тяжелой атлетике.
Он теперь тоже готовился к самому тяжелому состязанию.
С Леной он занимался физикой. Он жадно впитывал в себя подробности ведущихся сейчас исследований, сердился на Лену за то, что та многого не знала. Он не хотел считаться с тем, что ведь она была сейчас только сиделкой в его палате, а до этого сама болела.
Лена принесла Бурову свою старую тетрадку, в которую записывала высказанные им в бреду мысли еще в Проливах, когда он лежал в коттедже вблизи Великой яранги. Ей хотелось дополнить эти записи сейчас, но Буров до своего воскрешения так и не произнес ни слова.
Буров очень заинтересовался своими «бредовыми мыслями» и даже накинулся на Лену за то, что она так долго скрывала их от него. Под впечатлением проведенных под водой опытов, оказывается, он говорил тогда о совсем новой среде, в которой нужно проводить эксперименты. В бреду он мечтал подняться ввысь…
Сейчас Буров все переосмысливал, он мог теперь все повернуть так, что даже самое невероятное казалось выполнимым.
К Бурову хотел приехать Овесян, но Лена восстала. В Бурове все так кипело, что она боялась, как бы больной не взорвался при неминуемом споре с академиком.
Три раза в день приходил кинооператор снимать выздоровление Бурова. Его меняющееся состояние нужно было фиксировать не по дням, а по часам.
Лена, столько дней просидев у постели больного, попав на киносеанс в кабинете главного врача, куда ее провела Полевая, была совершенно потрясена, видя, как у нее на глазах «наливался жизнью, силой» сначала бородатый, потом побрившийся богатырь, как он поднялся, костлявый, выше на голову всех окружавших его врачей, как волшебно раздобрел, стал могучим… Находясь все время рядом с ним, она и не заметила, как все произошло.
Для врачей это было откровением, для Лены счастьем.
Буров еще в клинике, занимаясь физическими проблемами с Шаховской, сформулировал свои взгляды на существо «А— и Б-субстанций».
Он уже знал, что «А-субстанция» обнаружена в том самом электрическом сосуде, который они с Леной вынесли из пещеры Росова, знал, что физики-смельчаки умудрились во время его болезни получить еще некоторое количество «А-субстанции», добравшись до самого кратера вулкана Бурова. Но всего этого даже не хватило полностью для исследовательских целей. Были выдвинуты проекты создания на склонах вулкана Бурова газосборного завода, из продукции которого можно было выделить «А-субстанцию», чтобы забросить ее на Солнце для нейтрализации вредного влияния «Б-субстанции».
— Какая чепуха! — в ярости кричал Буров, пугая заглядывавших в палату медицинских сестер. — Какая чепуха! Разве можно плестись в хвосте у Природы, питаться ее подаянием!..
Буров поразил Шаховскую своим утверждением, что обе субстанции, управляющие состоянием протовещества, — это две стороны одного и того же первоначала.
По-видимому, у Бурова уже зрел дерзкий план.
Он вырвался из клиники. Первый, к кому он направился, был академик Овесян. Шаховская пришла вместе с ним. Овесян обрадовался, выбежал из-за стола навстречу Бурову, протянул к нему обе руки:
— Богатырь! Нагибайся, пожалуйста, а то потолок головой проломишь. Каков! Каков! Никак ведь вырос!..
Он поворачивал Бурова, любуясь им сам и показывая другим.
— Ну как тебе нравится наше созвездие? — спрашивал Овесян, указывая в окно, где в окружении ослепительных звезд виднелось потускневшее медное Солнце.
— Послушайте, Амас Иосифович! — начал Буров, как только они остались втроем с Овесяном и Веселовой-Росовой. — Вы научный авторитет. Перед вами полагается расшаркиваться. Но сейчас не до этикета. Вы зажгли в небе фонари и думаете, что решили задачу? Это чепуха!.. Это самообман!.. Немыслимо поддерживать горение этих фонарей, посылать на смену сгоревшим новые… Вы израсходовали уже все атомные запасы человечества, припасенные для ядерных устройств… Вам предстоит забрасывать в космос океанскую воду… В этом нет перспективы… Это успокоение на час.
— Не путай одного часа с одним урожаем. А урожай, хотя бы один урожай на Земле, решает сейчас многое.
— Надо мыслить не одним урожаем, а тысячелетиями изобилия! Надо подняться над заботами сегодняшнего дня!.. Нельзя подправлять угасающее Солнце установками «подводных солнц» на всех побережьях или искусственными термоядерными звездами в небе. Вопрос надо решать не полумерами, а кардинально. Надо сделать выбор.
Буров не мог усидеть на месте. Огромными шагами он расхаживал по кабинету, останавливался перед роялем, с шумом открывал и закрывал его крышку, круто поворачивался и говорил с яростным напором.
Овесян, обычно легко возбудимый, вспыльчивый, выслушивал нападки с каменным лицом. Может быть, он относился к Бурову еще как к больному?
Буров не щадил своих былых руководителей, критикуя выбранный ими путь решения задачи, противопоставляя ему свой, во всех деталях продуманный во время болезни.
Овесян поморщился:
— Фонарный бунт какой-то! Выздоровел ты на нашу голову, бушуешь, как тайфун… Тормозные центры у тебя не все действуют. В другое время не простил бы…
— В другое время я не говорил бы так напрямик, Амас Иосифович, дорогой!.. Сейчас нужно решить главное. Нужно не собирать природные крохи «А-субстаиции», а научиться создавать ее искусственно.
— Но как? Добыть «А-субстанцию»? Чтобы получить крохи, о которых ты говоришь, мы создали целый подземный институт для твоего «Ядра галактики». И чуть тебя не потеряли…
— Но мы приобрели очень многое! Смогли изучить полученные крохи «А-субстанции», познать ее!..
— Что же ты теперь хочешь создать? Ускоритель элементарных частиц размером с гору?
— Нет. Размером с земной шар.
— Совсем с ума сошел.
— Ничуть. Мне нужен вакуумный прибор космических размеров.
— Ты сам понимаешь, что вакуум в приборе можно с огромным трудом создать лишь в очень небольшом объеме.
— Надо поступить наоборот. Создать не вакуум в приборе, а прибор в вакууме.
— Постой! Что ты имеешь в виду?
— Нужно создать грандиозный прибор в уже существующей космической пустоте, а не воспроизводить эту пустоту искусственно. Надо отправиться в идеальный вакуум межзвездного пространства, лучше которого никогда не создать ни в одном приборе.
Овесян уже все понял, поняла и Веселова-Росова, Они восхищенно смотрели на одухотворенное лицо воскресшего ученого, они прощали ему сейчас и резкость, и необузданность, и всю фантастичность замысла, они видели лишь истинное научное озарение.
— Так, — сказал Овесян, подходя к Бурову и кладя ему руку на плечо. Бурову пришлось остановиться, перестать ходить, что ему, видимо, было трудно сделать. — Так, друг. Значит, после опытов на земле ты полез под воду, потом под землю. Тебе мало. Теперь космос?
— Да, там существуют природные условия для самых грандиозных физических экспериментов. Там можно создать ускорители умопомрачительных энергий, там идеальный вакуум. Мы вывернем физические приборы наизнанку, получим невероятные возможности…
И Буров стал во всех подробностях рассказывать о своем плане получения «А-субстанции» в космосе.
Овесян тотчас связался по прямому телефону с Алексеем Александровичем.
Порывисто раскрыв дверь из кабинета Овесяна в приемную, Буров остановился в двери, почти достав до косяка, и оглядел стоящих в приемной ученых. Все как-то по-особенному смотрели на него, а он кого-то искал глазами в толпе.
Увидев ее, он резко направился к ней:
— Ну как? Выдержим? Рискнем? Летим со мной в космос?
Она зарделась вся, почти задохнулась, закивала, потом потупилась.
— Не ждал ничего другого. — Он обвел столпившихся около него людей взглядом. — Опыт будем производить в космическом вакууме. Для этого уже выделено несколько десятков автоматических ракет, которые будут служить частями глобального физического прибора. Надеюсь, все вы поможете нам в этом. А в одной ракете будем мы с помощницей. — И он обнял ее за плечи.
Он пошел с ней, сияющей, счастливой, через приемную.
Но вдруг Буров остановился. Он встретился с кем-то взглядом и не поверил сам себе.
Шаховская печально улыбнулась и подошла к нему.
— Вы сделали правильный выбор, Буров, — сказала она. — Пусть в космос летит с вами Лю.
Буров недоуменно смотрел на двух молодых женщин, одна из которых так и сияла от счастья, а другая смотрела с горькой улыбкой.
Люда ни разу не навещала его в больнице. Он не видел ее, он пропустил в свое время мимо ушей рассказ Лены о том, что они теперь стали похожими друг на друга… И он при всех минуту назад выбрал себе в помощницы Люду, приняв ее за Лену. Он нахмурился.
Ученые или не поняли, что произошло, или тактично сделали вид, что не поняли.
Буров стоял перед двумя женщинами с опущенной головой, а они обе, затаив дыхание, словно ждали своего приговора.
Потом Буров взял их обеих за плечи и как ни в чем не бывало вышел с ними в коридор.
Никто не знал, какой же выбор он окончательно сделает.
Лена Шаховская бессменно дежурила у его постели. Врачи потеряли всякую надежду… но не она! Она видела, как менялся «спящий» Буров у нее на глазах. Лица его уже не казалось костяным, порозовело, обросло кудрявой рыжеватой бородкой, делавшей его похожим на спящего богатыря из старой русской сказки. Он не мог не проснуться!..
Лена видела его последний угасавший взгляд, она встретила и его первый, вопрошающий, удивленный…
Он смотрел на нее и не узнавал. У нее горько сжалось сердце.
«Кто это?» — упорно спрашивал он взглядом, смотря ей в лицо.
Неужели потерял память?
Она держала его костистую руку в своей и смущенно улыбалась. Ведь ее действительно нельзя было узнать. У нее даже глаза стали иного цвета.
Она другая? А он? Исправленный молекулярной операцией, его код жизни, быть может, тоже по-иному заставил возрождаться его организм.
Но он все же узнал. Слабо пожал пальцами ее руку и успокоение уснул.
Врачи уже не боялись, что он не проснется. Но теперь боялась Лена. Не было для нее существа ближе и дороже.
Буров спал сутки, словно наполняясь жизнью во сне.
Он проснулся, с улыбкой глядя на Лену, сказал:
— Что-то в тебе изменилось? Или все еще сон вижу?
Лена приложила палец к его губам. Но она была счастлива. Он заговорил. И прежде чем сбежались обрадованные врачи, она успела кратко сказать ему самое основное.
Казалось, он даже не удивился. В состоянии ли он все осознать, сможет ли он нормально мыслить? Что, если ожило только тело гиганта, а мозг?..
Буров снова много спал. Просыпаясь, говорил о своих снах. Это были детские сны, которые почему-то беспокоили Лену. Оказывается, он все время летал во сне, летал без всяких мускульных усилий, легко плыл над землей, паря в воздухе, расставив руки и ноги, словно ничего не весил.
Он по-детски рассказывал о своем странном повторяющемся сне: он парит низко над землей, и его пытается достать в прыжках яростный пес… а он никак не может подняться выше, даже чуть снижается… Зубы взбешенного дога лязгают совсем близко. Буров подплывает по воздуху к будке, упирается в нее рукой, чтобы не опуститься ниже, собака теперь не достанет. Но пес легко взбегает по земляной насыпи на будку… он может схватить Бурова, но замирает в нерешительности… Буров отталкивается от будки и плывет над землей…
Обыкновенный детский сон. Буров же твердил:
— Невесомость. Настоящая невесомость, будто я ее уже ощущал.
Лена гладила его руку и уговаривала:
— Что ты, Сережка!.. Ты ведь никогда не подымался в космос. Разве что читал…
Он упрямо мотал головой:
— Нет. Испытывал когда-то… в прежней жизни… Это память предков.
Память предков! Лена однажды уже слышала об этой памяти предков, якобы испытавших невесомость в космических полетах и передавших по наследству потомкам память об этом удивительном ощущении. Так говорила ненавистная Марта… говорила, будто предки людей прилетели на Землю, и не смогли вернуться на свою погибшую планету, и дали начало человеческому роду на Земле. Все как в каком-то романе. И даже доказывала, что у человека мозг используется лишь в самой малой доле, многие его, области остаются нетронутыми. А природа не могла снабдить человека органом, для него чрезмерным, слишком она скупа и рациональна! И якобы этот орган развился во время эволюции человека на другой планете, и только там мозг в полной мере служил инопланетянам. А теперь у земных людей, то есть у их одичавших потомков, снова восходящих по лестнице цивилизации, мозг с его миллиардами дремлющих нейронов знаменует лишь недосягаемый пока предел умственного развития этого биологического вида… Недаром мозг ученого совершенно такой же, как и у современного дикаря или… как у доисторического пещерного человека…
Но у Марты это был или бред, предшествовавший телепатическим галлюцинациям, или… провокация, призванная снова подчинить непокорную сообщницу. И чтобы она поверила в их тайное и могучее средство связи.
Буров вспомнил теперь о случаях пробуждения у людей неожиданных знаний, словно хранившихся в неиспользованных областях мозга, или о редких и непостижимых способностях, например, к вычислениям…
Он даже решил сам попробовать…
По его просьбе Лена стала задавать ему простейшие арифметические примеры. Он легко справлялся с ними в уме, несказанно обрадовав тем Лену. Она так боялась!..
Он потребовал усложнения заданий и стал молниеносно складывать шестизначные числа целыми столбцами.
— До болезни ты так же считал, Буров? — почти испуганно спросила Лена.
Буров засмеялся:
— Сколько потеряно-то!.. Ведь мы могли бы обходиться без электронных вычислительных машин!..
У него действительно обнаружились невероятные вычислительные способности. Говорят, в истории человечества известны лишь несколько человек, порой почти необразованных, которые обладали ими в такой мере. Буров молниеносно не только умножал одно на другое десятизначные числа, он возводил их в степени, извлекал корни квадратные, кубические, даже пятой степени…
Чтобы проверять результаты этих сумасшедших вычислений, Лене приходилось посылать задания в электронный вычислительный центр, убеждаясь всякий раз, что ответы Бурова безошибочны.
Потом Буров обрушился на высшую математику. Лена даже не могла в полной мере оценить остроумие применяемых им методов решения дифференциальных уравнений, блистательность математических исследований, которые он шутя, лежа в постели, проделывал.
Врачи сначала протестовали, потом замолкли, заинтересованные.
Буров взялся даже за шахматы. До болезни он знал лишь ходы шахматных фигур. Теперь он решал головоломнейшие шахматные задачи, потом стал сам составлять шахматные этюды редкой трудности и красоты, как говорили знатоки, специально ознакомленные с этим новым видом творчества Бурова.
Буров уверял, что проверяет себя, тренируется, ему не терпелось ринуться в научный бой.
Лене казалось, что она видит перед собой уже другого человека, у которого изменился не цвет глаз, как у нее… Она и радовалась и страшилась…
Буров выздоровел.
Измерения показали, что за время болезни он вырос почти на пять сантиметров. Когда он впервые поднялся во весь рост, в халате, еще худой, костлявый, он показался Лене гигантом.
Он стал исступленно заниматься гимнастикой, нагоняя мышцы гантелями, пригласил к себе своего тренера по тяжелой атлетике.
Он теперь тоже готовился к самому тяжелому состязанию.
С Леной он занимался физикой. Он жадно впитывал в себя подробности ведущихся сейчас исследований, сердился на Лену за то, что та многого не знала. Он не хотел считаться с тем, что ведь она была сейчас только сиделкой в его палате, а до этого сама болела.
Лена принесла Бурову свою старую тетрадку, в которую записывала высказанные им в бреду мысли еще в Проливах, когда он лежал в коттедже вблизи Великой яранги. Ей хотелось дополнить эти записи сейчас, но Буров до своего воскрешения так и не произнес ни слова.
Буров очень заинтересовался своими «бредовыми мыслями» и даже накинулся на Лену за то, что она так долго скрывала их от него. Под впечатлением проведенных под водой опытов, оказывается, он говорил тогда о совсем новой среде, в которой нужно проводить эксперименты. В бреду он мечтал подняться ввысь…
Сейчас Буров все переосмысливал, он мог теперь все повернуть так, что даже самое невероятное казалось выполнимым.
К Бурову хотел приехать Овесян, но Лена восстала. В Бурове все так кипело, что она боялась, как бы больной не взорвался при неминуемом споре с академиком.
Три раза в день приходил кинооператор снимать выздоровление Бурова. Его меняющееся состояние нужно было фиксировать не по дням, а по часам.
Лена, столько дней просидев у постели больного, попав на киносеанс в кабинете главного врача, куда ее провела Полевая, была совершенно потрясена, видя, как у нее на глазах «наливался жизнью, силой» сначала бородатый, потом побрившийся богатырь, как он поднялся, костлявый, выше на голову всех окружавших его врачей, как волшебно раздобрел, стал могучим… Находясь все время рядом с ним, она и не заметила, как все произошло.
Для врачей это было откровением, для Лены счастьем.
Буров еще в клинике, занимаясь физическими проблемами с Шаховской, сформулировал свои взгляды на существо «А— и Б-субстанций».
Он уже знал, что «А-субстанция» обнаружена в том самом электрическом сосуде, который они с Леной вынесли из пещеры Росова, знал, что физики-смельчаки умудрились во время его болезни получить еще некоторое количество «А-субстанции», добравшись до самого кратера вулкана Бурова. Но всего этого даже не хватило полностью для исследовательских целей. Были выдвинуты проекты создания на склонах вулкана Бурова газосборного завода, из продукции которого можно было выделить «А-субстанцию», чтобы забросить ее на Солнце для нейтрализации вредного влияния «Б-субстанции».
— Какая чепуха! — в ярости кричал Буров, пугая заглядывавших в палату медицинских сестер. — Какая чепуха! Разве можно плестись в хвосте у Природы, питаться ее подаянием!..
Буров поразил Шаховскую своим утверждением, что обе субстанции, управляющие состоянием протовещества, — это две стороны одного и того же первоначала.
По-видимому, у Бурова уже зрел дерзкий план.
Он вырвался из клиники. Первый, к кому он направился, был академик Овесян. Шаховская пришла вместе с ним. Овесян обрадовался, выбежал из-за стола навстречу Бурову, протянул к нему обе руки:
— Богатырь! Нагибайся, пожалуйста, а то потолок головой проломишь. Каков! Каков! Никак ведь вырос!..
Он поворачивал Бурова, любуясь им сам и показывая другим.
— Ну как тебе нравится наше созвездие? — спрашивал Овесян, указывая в окно, где в окружении ослепительных звезд виднелось потускневшее медное Солнце.
— Послушайте, Амас Иосифович! — начал Буров, как только они остались втроем с Овесяном и Веселовой-Росовой. — Вы научный авторитет. Перед вами полагается расшаркиваться. Но сейчас не до этикета. Вы зажгли в небе фонари и думаете, что решили задачу? Это чепуха!.. Это самообман!.. Немыслимо поддерживать горение этих фонарей, посылать на смену сгоревшим новые… Вы израсходовали уже все атомные запасы человечества, припасенные для ядерных устройств… Вам предстоит забрасывать в космос океанскую воду… В этом нет перспективы… Это успокоение на час.
— Не путай одного часа с одним урожаем. А урожай, хотя бы один урожай на Земле, решает сейчас многое.
— Надо мыслить не одним урожаем, а тысячелетиями изобилия! Надо подняться над заботами сегодняшнего дня!.. Нельзя подправлять угасающее Солнце установками «подводных солнц» на всех побережьях или искусственными термоядерными звездами в небе. Вопрос надо решать не полумерами, а кардинально. Надо сделать выбор.
Буров не мог усидеть на месте. Огромными шагами он расхаживал по кабинету, останавливался перед роялем, с шумом открывал и закрывал его крышку, круто поворачивался и говорил с яростным напором.
Овесян, обычно легко возбудимый, вспыльчивый, выслушивал нападки с каменным лицом. Может быть, он относился к Бурову еще как к больному?
Буров не щадил своих былых руководителей, критикуя выбранный ими путь решения задачи, противопоставляя ему свой, во всех деталях продуманный во время болезни.
Овесян поморщился:
— Фонарный бунт какой-то! Выздоровел ты на нашу голову, бушуешь, как тайфун… Тормозные центры у тебя не все действуют. В другое время не простил бы…
— В другое время я не говорил бы так напрямик, Амас Иосифович, дорогой!.. Сейчас нужно решить главное. Нужно не собирать природные крохи «А-субстаиции», а научиться создавать ее искусственно.
— Но как? Добыть «А-субстанцию»? Чтобы получить крохи, о которых ты говоришь, мы создали целый подземный институт для твоего «Ядра галактики». И чуть тебя не потеряли…
— Но мы приобрели очень многое! Смогли изучить полученные крохи «А-субстанции», познать ее!..
— Что же ты теперь хочешь создать? Ускоритель элементарных частиц размером с гору?
— Нет. Размером с земной шар.
— Совсем с ума сошел.
— Ничуть. Мне нужен вакуумный прибор космических размеров.
— Ты сам понимаешь, что вакуум в приборе можно с огромным трудом создать лишь в очень небольшом объеме.
— Надо поступить наоборот. Создать не вакуум в приборе, а прибор в вакууме.
— Постой! Что ты имеешь в виду?
— Нужно создать грандиозный прибор в уже существующей космической пустоте, а не воспроизводить эту пустоту искусственно. Надо отправиться в идеальный вакуум межзвездного пространства, лучше которого никогда не создать ни в одном приборе.
Овесян уже все понял, поняла и Веселова-Росова, Они восхищенно смотрели на одухотворенное лицо воскресшего ученого, они прощали ему сейчас и резкость, и необузданность, и всю фантастичность замысла, они видели лишь истинное научное озарение.
— Так, — сказал Овесян, подходя к Бурову и кладя ему руку на плечо. Бурову пришлось остановиться, перестать ходить, что ему, видимо, было трудно сделать. — Так, друг. Значит, после опытов на земле ты полез под воду, потом под землю. Тебе мало. Теперь космос?
— Да, там существуют природные условия для самых грандиозных физических экспериментов. Там можно создать ускорители умопомрачительных энергий, там идеальный вакуум. Мы вывернем физические приборы наизнанку, получим невероятные возможности…
И Буров стал во всех подробностях рассказывать о своем плане получения «А-субстанции» в космосе.
Овесян тотчас связался по прямому телефону с Алексеем Александровичем.
Порывисто раскрыв дверь из кабинета Овесяна в приемную, Буров остановился в двери, почти достав до косяка, и оглядел стоящих в приемной ученых. Все как-то по-особенному смотрели на него, а он кого-то искал глазами в толпе.
Увидев ее, он резко направился к ней:
— Ну как? Выдержим? Рискнем? Летим со мной в космос?
Она зарделась вся, почти задохнулась, закивала, потом потупилась.
— Не ждал ничего другого. — Он обвел столпившихся около него людей взглядом. — Опыт будем производить в космическом вакууме. Для этого уже выделено несколько десятков автоматических ракет, которые будут служить частями глобального физического прибора. Надеюсь, все вы поможете нам в этом. А в одной ракете будем мы с помощницей. — И он обнял ее за плечи.
Он пошел с ней, сияющей, счастливой, через приемную.
Но вдруг Буров остановился. Он встретился с кем-то взглядом и не поверил сам себе.
Шаховская печально улыбнулась и подошла к нему.
— Вы сделали правильный выбор, Буров, — сказала она. — Пусть в космос летит с вами Лю.
Буров недоуменно смотрел на двух молодых женщин, одна из которых так и сияла от счастья, а другая смотрела с горькой улыбкой.
Люда ни разу не навещала его в больнице. Он не видел ее, он пропустил в свое время мимо ушей рассказ Лены о том, что они теперь стали похожими друг на друга… И он при всех минуту назад выбрал себе в помощницы Люду, приняв ее за Лену. Он нахмурился.
Ученые или не поняли, что произошло, или тактично сделали вид, что не поняли.
Буров стоял перед двумя женщинами с опущенной головой, а они обе, затаив дыхание, словно ждали своего приговора.
Потом Буров взял их обеих за плечи и как ни в чем не бывало вышел с ними в коридор.
Никто не знал, какой же выбор он окончательно сделает.
Глава третья. ПОГАСШИЕ ФОНАРИ
«Милый, родной Буров!
Сегодня погас в небе первый термоядерный фонарь. Сегодня можно подвести итоги всему, что нас с тобой связывало.
Нет! Этому никогда нельзя подвести итоги!.. Недопустимо даже пользоваться этим холодным словом!
Погас в небе первый термоядерный фонарь. Их еще осталось одиннадцать… Они будут гаснуть один за другим так же, как и первый… Сначала он потускнел, стал таким же медным, как еще недавно было Солнце. Одна из «дневных звезд» уменьшалась в размерах, словно улетала в бесконечность. Она погасла… Казалось, она еще догорает в синеве, но ее уже не было.
Я была около университета. Меня часто влечет к этому месту. Конечно, я стояла около нашей балюстрады… Словно сто лет назад смотрели мы отсюда с тобой, Буров, перед концом всего… Летнее солнце не могло тогда растопить ледяной хрусталь на каждой веточке, и бессильный солнечный свет лишь играл холодными огоньками по всему лесистому склону над замерзшей рекой.
Теперь лес спускался к воде зелеными волнами. Внизу была еще ночная тень. Первая из искусственных звезд погасла на рассвете. Я знала, когда это произойдет. И я хотела увидеть это именно отсюда…
Буров, мне очень много надо сказать тебе.
В тени за рекой в легкой дымке лежал огромный, еще спящий город. И только могучие столбы высотных зданий доставали небо. Как бы опережая время, они по-утреннему золотились в лучах Солнца и его искусственного созвездия…
Когда погаснет последняя искусственная звезда и Солнце станет прежним, ярким и жарким, меня уже не будет с тобой, Буров…
Конечно, ты удивишься, возмутишься, даже взорвешься. Сейчас ты подобен смерчу, все сметающему на пути. Но я уже не окажусь там больше, Буров. Я не сразу и нелегко пришла к решению, я не знала, хватит ли у меня воли. Но я нашла в себе ее, Буров.
И не в том причина, что ты по ошибке выбрал себе помощницей для исследований в космосе Люду. Я сама настояла, чтобы она летела вместо меня… Я уже начала понимать, как должна поступить…
Меня уводит от тебя та же сила, то же неодолимое стремление, которое привело к тебе.
Буров, когда ты умирал, я рассказала тебе все… или мне казалось, что я рассказала… Возможно, ты не в состоянии были расслышать, ни понять всего.
Потом, уже без тебя, ответила полной искренностью на проявленное ко мне доверие. Я рассказала все тем, кто сберег меня, поверив мне. Я рассказала, как в опасном и бессильном одиночестве, играя тройную роль, я хотела помочь осуществлению великой мечты, ее торжеству во всем мире. Только ослепленность авантюристической девчонки, какой я была когда-то, могла толкнуть меня на то, что я сделала. Буров, сейчас, когда ты здоров, когда ты после тех изменений, которые произошли в тебе, словно поднялся над своими современниками, сейчас ты, может быть, и не поймешь меня, как мог понять тогда, умирая… Я и сама уже не могу понять молодую американку русского происхождения, воспитанную в семье эмигрантов, которая, получив в США образование физика, решила очень странным образом служить идее коммунизма. Меня бросает в холодный пот, когда я вспоминаю, как явилась в разведывательный офис, с которым связал меня дед, бывший русский князь Шаховской. Я дала согласие стать шпионкой в коммунистической стране. Я отчаянно шла на это, задумав обмануть всех, служить там идее коммунизма, дезинформировать врагов коммунизма, срывая их планы и расчеты. И я воображала, что могу это делать одна, на свой страх и риск, никому, решительно никому на свете не раскрывая своих замыслов, видя в том содержание подвига. Собственно, в этом вся суть моего характера, так непонятного многим. Может быть, тебе, Буров, около которого я находилась как шпионка, но которому была предана всей душой, станут более ясными многие и мои промахи, ошибки, нелогичные поступки.
Все спуталось, усложнилось, стало болезненным, Буров, еще потому, что я полюбила тебя.
Я пришла к тебе под двойной маской в поиске подвига. И я ухожу теперь от тебя без всяких масок, Буров, найдя подвиг, который должна совершить. Может быть, сделанное подле тебя было еще не полным подвигом. Настоящий, он, такой же незаметный, но еще более трудный, лишь сейчас зовет меня. И требует жертв, Буров.
Первой жертвой стало то, что меня не было с тобой в вашей космической лаборатории. Как много тебе удается, Буров!
Я представляю вас с Лю плавающими в вашей наблюдательной кабине, увлеченными исследованиями, даже забывшими условия, в каких оно проводится. Ведь ты испытал там невесомость, Буров! Ты мог проверить свою память предков!..
А я вспоминала, как мы с тобой жили в салоне затонувшего корабля, куда проникали через прорубленный пол, как из проруби. Ты поражал меня не только своей энергией, изобретательностью — ты сделал изоляторы из плафонов люстры, пружинные подвески из струн рояля, ты поразил меня, Буров, и своим целомудрием. И это я тебя ударила на ледоколе!.. Теперь я готова была отдать за тебя жизнь. И счастлива, что мне удалось вытащить тебя, раненного, из-под воды. Впоследствии ты вынес меня из пещеры, в которую ворвалось разбуженное тобой протовещество. Мы квиты, Буров.
Буров, Буров!.. Потом нас обоих вернули к жизни… Ты уже оправдал это. А я? Способна ли я отплатить за возвращенную жизнь?
Я очень хорошо знала, кем ты вернешься на Землю из космоса, знала блестящие результаты ваших с Люд исследований. Ты, конечно, не мог понять, почему я вдруг уехала из Москвы, взяв на себя руководство запуском начиненных твоей «А-субстанцией» ракет в одном из самых отдаленных мест страны. Не знаю, удовлетворился ли ты этой моей помощью на расстоянии… Но ведь надо умело использовать все существующие установки.
Когда все понято, оно кажется таким простым!.. Ты открыл в каком-то непостижимом провидении единую сущность «А— и Б-субстанций». И получать их теперь кажется таким простым делом. Облучение по одному закону — «Б-субстанция», по другому — «А-субстанция»!..
Я быстро научилась это делать даже вдали от тебя, Буров.
Я подготавливала к действию ставшие в новых условиях уже ненужными установки, когда-то привлекавшие к себе жадное внимание враждебных разведчиков, тщетно пытавшихся разгадать, где они находятся. Одно только их существование многие годы сдерживало развязывание атомных авантюр, предотвращая конец цивилизации.
С грустной иронией я думала о том, что именно мне, когда-то засланной из-за океана шпионке, теперь доверено готовить группу таких стартовых устройств для новых задач.
Я думала о тебе, Буров, когда поднялась на пригорок, откуда видно и озеро, и нивы на его берегу.
Лес подходил к самому обрыву. Это был сосновый лес. Огромные, похожие одна на другую могучие сосны… А на обрыве росла одинокая тонкая березка, столь отличная от всех остальных деревьев… Ты забыл, наверное, о сказке, которую когда-то придумал для меня. А я не забыла. Ты рассказывал о березке… Художник нарисовал ее… И только один раз в день, когда солнечный луч падал на картину, тот, кто смотрел на нее, мог увидеть волшебное превращение березки в женщину… Герой твоей сказки до глубокой старости ждал, что девушка-березка сойдет к нему с холста. Я вспоминала твою сказку и думала, Буров, что ты тоже никогда не дождешься меня…
Сегодня погас в небе первый термоядерный фонарь. Сегодня можно подвести итоги всему, что нас с тобой связывало.
Нет! Этому никогда нельзя подвести итоги!.. Недопустимо даже пользоваться этим холодным словом!
Погас в небе первый термоядерный фонарь. Их еще осталось одиннадцать… Они будут гаснуть один за другим так же, как и первый… Сначала он потускнел, стал таким же медным, как еще недавно было Солнце. Одна из «дневных звезд» уменьшалась в размерах, словно улетала в бесконечность. Она погасла… Казалось, она еще догорает в синеве, но ее уже не было.
Я была около университета. Меня часто влечет к этому месту. Конечно, я стояла около нашей балюстрады… Словно сто лет назад смотрели мы отсюда с тобой, Буров, перед концом всего… Летнее солнце не могло тогда растопить ледяной хрусталь на каждой веточке, и бессильный солнечный свет лишь играл холодными огоньками по всему лесистому склону над замерзшей рекой.
Теперь лес спускался к воде зелеными волнами. Внизу была еще ночная тень. Первая из искусственных звезд погасла на рассвете. Я знала, когда это произойдет. И я хотела увидеть это именно отсюда…
Буров, мне очень много надо сказать тебе.
В тени за рекой в легкой дымке лежал огромный, еще спящий город. И только могучие столбы высотных зданий доставали небо. Как бы опережая время, они по-утреннему золотились в лучах Солнца и его искусственного созвездия…
Когда погаснет последняя искусственная звезда и Солнце станет прежним, ярким и жарким, меня уже не будет с тобой, Буров…
Конечно, ты удивишься, возмутишься, даже взорвешься. Сейчас ты подобен смерчу, все сметающему на пути. Но я уже не окажусь там больше, Буров. Я не сразу и нелегко пришла к решению, я не знала, хватит ли у меня воли. Но я нашла в себе ее, Буров.
И не в том причина, что ты по ошибке выбрал себе помощницей для исследований в космосе Люду. Я сама настояла, чтобы она летела вместо меня… Я уже начала понимать, как должна поступить…
Меня уводит от тебя та же сила, то же неодолимое стремление, которое привело к тебе.
Буров, когда ты умирал, я рассказала тебе все… или мне казалось, что я рассказала… Возможно, ты не в состоянии были расслышать, ни понять всего.
Потом, уже без тебя, ответила полной искренностью на проявленное ко мне доверие. Я рассказала все тем, кто сберег меня, поверив мне. Я рассказала, как в опасном и бессильном одиночестве, играя тройную роль, я хотела помочь осуществлению великой мечты, ее торжеству во всем мире. Только ослепленность авантюристической девчонки, какой я была когда-то, могла толкнуть меня на то, что я сделала. Буров, сейчас, когда ты здоров, когда ты после тех изменений, которые произошли в тебе, словно поднялся над своими современниками, сейчас ты, может быть, и не поймешь меня, как мог понять тогда, умирая… Я и сама уже не могу понять молодую американку русского происхождения, воспитанную в семье эмигрантов, которая, получив в США образование физика, решила очень странным образом служить идее коммунизма. Меня бросает в холодный пот, когда я вспоминаю, как явилась в разведывательный офис, с которым связал меня дед, бывший русский князь Шаховской. Я дала согласие стать шпионкой в коммунистической стране. Я отчаянно шла на это, задумав обмануть всех, служить там идее коммунизма, дезинформировать врагов коммунизма, срывая их планы и расчеты. И я воображала, что могу это делать одна, на свой страх и риск, никому, решительно никому на свете не раскрывая своих замыслов, видя в том содержание подвига. Собственно, в этом вся суть моего характера, так непонятного многим. Может быть, тебе, Буров, около которого я находилась как шпионка, но которому была предана всей душой, станут более ясными многие и мои промахи, ошибки, нелогичные поступки.
Все спуталось, усложнилось, стало болезненным, Буров, еще потому, что я полюбила тебя.
Я пришла к тебе под двойной маской в поиске подвига. И я ухожу теперь от тебя без всяких масок, Буров, найдя подвиг, который должна совершить. Может быть, сделанное подле тебя было еще не полным подвигом. Настоящий, он, такой же незаметный, но еще более трудный, лишь сейчас зовет меня. И требует жертв, Буров.
Первой жертвой стало то, что меня не было с тобой в вашей космической лаборатории. Как много тебе удается, Буров!
Я представляю вас с Лю плавающими в вашей наблюдательной кабине, увлеченными исследованиями, даже забывшими условия, в каких оно проводится. Ведь ты испытал там невесомость, Буров! Ты мог проверить свою память предков!..
А я вспоминала, как мы с тобой жили в салоне затонувшего корабля, куда проникали через прорубленный пол, как из проруби. Ты поражал меня не только своей энергией, изобретательностью — ты сделал изоляторы из плафонов люстры, пружинные подвески из струн рояля, ты поразил меня, Буров, и своим целомудрием. И это я тебя ударила на ледоколе!.. Теперь я готова была отдать за тебя жизнь. И счастлива, что мне удалось вытащить тебя, раненного, из-под воды. Впоследствии ты вынес меня из пещеры, в которую ворвалось разбуженное тобой протовещество. Мы квиты, Буров.
Буров, Буров!.. Потом нас обоих вернули к жизни… Ты уже оправдал это. А я? Способна ли я отплатить за возвращенную жизнь?
Я очень хорошо знала, кем ты вернешься на Землю из космоса, знала блестящие результаты ваших с Люд исследований. Ты, конечно, не мог понять, почему я вдруг уехала из Москвы, взяв на себя руководство запуском начиненных твоей «А-субстанцией» ракет в одном из самых отдаленных мест страны. Не знаю, удовлетворился ли ты этой моей помощью на расстоянии… Но ведь надо умело использовать все существующие установки.
Когда все понято, оно кажется таким простым!.. Ты открыл в каком-то непостижимом провидении единую сущность «А— и Б-субстанций». И получать их теперь кажется таким простым делом. Облучение по одному закону — «Б-субстанция», по другому — «А-субстанция»!..
Я быстро научилась это делать даже вдали от тебя, Буров.
Я подготавливала к действию ставшие в новых условиях уже ненужными установки, когда-то привлекавшие к себе жадное внимание враждебных разведчиков, тщетно пытавшихся разгадать, где они находятся. Одно только их существование многие годы сдерживало развязывание атомных авантюр, предотвращая конец цивилизации.
С грустной иронией я думала о том, что именно мне, когда-то засланной из-за океана шпионке, теперь доверено готовить группу таких стартовых устройств для новых задач.
Я думала о тебе, Буров, когда поднялась на пригорок, откуда видно и озеро, и нивы на его берегу.
Лес подходил к самому обрыву. Это был сосновый лес. Огромные, похожие одна на другую могучие сосны… А на обрыве росла одинокая тонкая березка, столь отличная от всех остальных деревьев… Ты забыл, наверное, о сказке, которую когда-то придумал для меня. А я не забыла. Ты рассказывал о березке… Художник нарисовал ее… И только один раз в день, когда солнечный луч падал на картину, тот, кто смотрел на нее, мог увидеть волшебное превращение березки в женщину… Герой твоей сказки до глубокой старости ждал, что девушка-березка сойдет к нему с холста. Я вспоминала твою сказку и думала, Буров, что ты тоже никогда не дождешься меня…