Страница:
Шаховская схватила руку Бурова и крепко сжала. Он поражен был ее голосом — глухим, придушенным. Ему показалось, что она говорит с закрытыми глазами.
— «И дано ей будет не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека…» Вам не приходит на ум, что поражающая мучением саранча — это образ радиоактивности, несущей медленную и неизбежную смерть от лучевой болезни, от которой гибнут люди, но не травы?
— Лена, черт возьми! — крикнул Сергей Андреевич. — Кто вы такая? Не было столетия, когда Апокалипсис не толковался с позиций современности. Его мутные символы подобны алгебраическим знакам, под которые можно подставить любые значения.
— Нет, нет, Буров! Разве вы не поняли еще, что самый страшный враг человека — это знание? Оно поднимает его гордыню на головокружительную высоту, чтобы потом низвергнуть в бездну.
— Вы хотите сказать, что гибель цивилизации заложена в самой природе ее развития?
— Да. Всему есть начало, всему есть конец. Конец можно было предвидеть интуитивно, как это делал древний поэт и богослов, но можно и сейчас понять неизбежность конца, исходя из всего того, что мы уже знаем и… хотим узнать. Прощайте, Буров. Вы мне нравитесь. В жизни хорошо идти с закрытыми глазами, чтобы не видеть, что впереди…
— Подождите, Лена. Не уходите. Зайдите ко мне… Этот разговор нельзя оборвать. Ведь мы только работали. Никогда не говорили…
Шаховская усмехнулась:
— Зайти к вам? А что скажет княгиня Калерия Константиновна? Она, вероятно, уже вернулась. Впрочем, не все ли равно!..
Буров открыл своим ключом дверь. Заметил следы на снегу крыльца, кто-то уже вошел раньше его. Усмехнулся. Да, Калерия-Холерия, как ее называет Люда, уже здесь. Шаховская тоже увидела отпечатки, но ничего не сказала.
Буров снял с Лены шубу в передней, провел в свою комнату и занялся камином.
Лена осмотрелась. Подошла к столу и стала прибирать на нем бумаги, передвинула стулья, положила книги на полку.
— Настоящий мужчина должен быть неаккуратным. И от него должно немного пахнуть… козлом.
— Благодарю вас. Вы не откажетесь от приготовленного мужчиной чая?
— Откажусь. Садитесь напротив меня. Нет. Не так близко. Не торопитесь. Конец цивилизации еще не так близок.
Буров сердито отодвинулся вместе со стулом, потом встал с него.
— Чепуха! — раздраженно сказал он. — Не ждите конца света, оставьте это попам. Я допускаю лишь кризисную стадию в развитии цивилизации… Я даже могу представить себе ее гибель, как представляю себе самоубийство. Ведь почти каждый человек в каком-то возрасте переживает кризис, стоит на грани гибели, борется с желанием покончить с собой. У одних — это слабо, почти незаметно, боком промелькнувшая мысль, у других — это тяжелая борьба, навязчивая идея. Только единицы из миллионов гибнут.
Сергей Андреевич ходил по комнате большими шагами.
Следя за ним взглядом, Шаховская задумчиво продекламировала:
— И сказано в легенде древней: «Тогда днем сумрак пал на землю…»
Буров остановился:
— Что? Затемнение на небесах? Страхи древних? — и продолжал, как бы думая вслух: — Мы уже знаем, что живем в населенном космосе. Миллиарды звезд, которые смотрят на нас, — это миллиарды светил с планетными системами. В одной нашей Галактике, а таких галактик несметное число, в одном только нашем звездном острове ученые готовы признать от полутора сот тысяч до миллионов разумных цивилизаций неведомых, мыслящих существ. Как бы они ни выглядели, эти существа, их общество, овладевая знанием, в какой-то момент переживает опасный кризисный период, период овладения тайной ядерной энергии. Если в этот момент самосознание мыслящих существ не на высоте, они могут погубить себя. Но это так же исключительно редко в истории Развития Разума вселенной, как редко самоубийство среди людей. Но самоубийцы встречаются.
— Я хотела покончить с собой, — призналась Лена. — Я вскрывала себе вену. — И она показала Сергею Андреевичу шрам на запястье.
Буров встал на колено и долгим поцелуем прижался губами к выпуклому бледному, более светлому, чем кожа, шраму.
— У человечества тоже останутся шрамы, — сказал Сергей Андреевич. — Но оно переживет тяжелую пору, как переживали ее миллионы иных цивилизаций вселенной.
— Вы мне нравитесь, Буров. В вас есть неукротимая широта. Вы — настоящий русский человек.
— Я советский человек, я человек мира, мира, который рано или поздно станет единым.
— Но вас надо сжечь… пусть хоть рядом со мной, но сжечь.
Лена бросила в разгоревшийся камин полено. Оно зашипело.
— В ските? Нет! Победа никогда не дается отступлением, — сказал Буров, ногой подправляя полено.
Смотря на огонь, Лена задумчиво говорила:
— Проблема ядра и брони… Самоубийство цивилизаций… Как пережить кризис!.. Вот вы какой…
— Да. Пережить кризис. Победить мыслью. Нельзя дать автомат неандертальцу. Это ясно всем. Но неандертальцы в смокингах и роговых очках существуют, распоряжаются атомными заводами. Они будут побеждены мыслью…
— Вы думаете?
— Будут! Но прежде нужны охранные меры. Об этом должны заботиться мы, физики, иначе однозначно заслужим костер.
Лена откинулась на спинку стула. Сергей Андреевич продолжал стоять перед ней на колене, все еще держа ее руку со шрамом в своей.
— Хотите сделать атомную кольчугу? Ее не может быть…
Буров вскочил, почти бросив повисшую руку Лены.
— Прекратилась в Проливах ядерная реакция?! — в бешенстве крикнул он, сощуря один глаз, словно прицеливаясь.
Лена, проницательно смотря на Бурова, кивнула…
— Если она невозможна здесь, почему нельзя сделать ее невозможной всюду? Ведь именно в этом теперь наша задача! Именно в этом!
Лена посмотрела на Бурова расширенными глазами.
— Идите сюда, встаньте, как вы стояли, — приказала она.
В ней что-то изменилось. Сергей Андреевич почувствовал это. Он сел на лежавшую перед камином шкуру белого медведя, и Лена, пододвинув к нему свой стул, запустила тонкие пальцы в его русые волосы.
— Вы мне очень нравитесь, Буров. Я никогда не трогала таких волос. Они чуть седеют. Они у вас буйные. И сами вы буйный. Мне нравится, как вы ходите, даже как вы ругаетесь в лаборатории. Мужчины должны быть невоздержанными на язык. Вы молодец, что хотели меня поцеловать…
Буров вздрогнул, потянулся к Лене, но она, больно ухватив за волосы, оттянула назад его голову, заглядывая ему в глаза.
— Работать с вами — большое счастье. Вы видите — цель не в колбе, а среди звезд, где существуют неведомые миры…
— Слушайте, Лена, — перехваченным от волнения голосом сказал Буров, — из-за кого я потерял голову?.. Хотя что-то и делаю, о чем-то думаю, даже бунтую…
— Из-за кого? — глухо спросила она.
— Из-за тебя.
Пристально глядя в глаза Бурову, Лена медленно проговорила:
— У тебя, Буров, сумасшедшинки в глазах. Ты удивительный, но ты не мой, ты мне не нужен…
— Лена! Что ты говоришь, опомнись! Я не смел прикоснуться к тебе, но сейчас…
— Ты мне не нужен, ты чужой… Все запутается… Какой ты сильный!
Она зажмурилась, гладя его по волосам, но едва он делал движение, как пальцы вцеплялись в его волосы, удерживая голову.
— Я не могу выговорить это слово. Ты его знаешь. Даже оно ничего не выразит. А я понимаю тебя. Ты мне нравишься… нравишься потому, что ты такой, но… любить за что-нибудь нельзя. Любить можно только вопреки, вопреки всему — обстоятельствам, здравому смыслу, собственному счастью…
— Так пусть будет вопреки! Вопреки всему, но только для нас… для нас вместе. Мы будем всегда вместе.
Буров уже не обращал внимания на сопротивление Лены. Он обхватил ее талию, спрятал лицо в ее колени.
— Вместе? — переспросила Лена. — Никогда, милый… Никогда.
Сергей Андреевич вскочил.
— Почему?
— Ты проходишь мимо, задевая меня плечом, а я… я беременна.
Буров ухватился за мраморную доску камина.
Лена сидела, откинувшись на стуле, с полузакрытыми глазами. Потом она сползла на шкуру и, усевшись на ней, стала смотреть в огонь.
— Зачем… так шутить? — хрипло спросил Буров.
Лена покачала головой.
— Я не знаю, кто будет… мальчик или девочка.
Буров почувствовал, что лоб у него стал мокрым.
— Я провожу вас, — сказал он, сдерживая бешенство.
Она встала и принялась поправлять волосы перед зеркалом, стоявшим на камине.
Отблески пламени играли на ее бледном, освещенном снизу лице; казалось, что оно все время меняется.
Она не смотрела на Бурова.
— Не трудитесь. Я зайду к вашей соседке.
— Как пожелаете, — скрипнул зубами Буров.
Елена Кирилловна, подтянутая, прямая, вышла из комнаты и без стука вошла в соседнюю.
Буров, не попадая в рукав, выскочил на улицу.
Там началась пурга. Дрожащими руками он налаживал крепление на лыжах. Резко оттолкнувшись палками, он бросился в воющую белую стену снега.
Калерия Константиновна стояла перед прислонившейся к двери Леной и даже не говорила, а шипела:
— О, милая! Я все же была лучшего мнения о ваших способностях. Как вы могли, как вы смели!.. Я ненавижу вас.
— Неуместное проявление страстей, — устало сказала Шаховская. — Я действительно жду ребенка.
— Какая низость! — воскликнула Калерия Константиновна. — Разве нет выхода? Я договорюсь с академиком. Гнойный аппендицит, срочная операция на острове Диксон. Самолет. Через неделю вы будете снова здесь, а он — у ваших ног.
— Я не знаю, кто будет: мальчик или девочка. Я хочу мальчика.
— Дура! Шлюха! Гадина без отца и матери!.. — не повышая голоса, говорила Калерия Константиновна.
Шаховская качала головой:
— На меня это не подействует.
Обе женщины оглянулись.
В передней стояла красная от смущения Люда. В глазах ее блестели слезы.
— Наружная дверь была открыта, — сказала она. — А где Сергей Андреевич?.. Не он ли только что проехал на лыжах мимо нашего коттеджа?
Калерия Константиновна повернулась к ней спиной.
— Да, Буров ушел, — сказала Елена Кирилловна. — Он любит одиночество в тундре. Посмотри, Лю, здесь ли его лыжи?
— Сергей Андреевич ушел на лыжах?! — ужаснулась Люда. — Он же еще не оправился после болезни! Как вы могли отпустить его в такую погоду? Вы знаете, что творится на улице?!
— Я ничего не знаю, — усталым голосом сказала Елена Кирилловна.
— Что? — обернулась Калерия Константиновна. — На улице праздник? Чей?
— На улице пурга! — отчеканила Люда. — Я беру ваши лыжи.
Громыхая лыжами, она выскочила на крыльцо.
Лыжня уходила во тьму.
Люда побежала по этой лыжне. Она не знала, чего она хотела, она не знала, что делает. Ей нужно было догнать Бурова.
Наступила снежная тьма. Люда ничего не видела. Огни поселка скрылись. Ветер дул одновременно отовсюду, снег крутился, слепил глаза… если их вообще можно было слепить в такую темь.
— Она беременна! — всхлипывала Люда. — А он не теряется… Он погибнет.
— «И дано ей будет не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека…» Вам не приходит на ум, что поражающая мучением саранча — это образ радиоактивности, несущей медленную и неизбежную смерть от лучевой болезни, от которой гибнут люди, но не травы?
— Лена, черт возьми! — крикнул Сергей Андреевич. — Кто вы такая? Не было столетия, когда Апокалипсис не толковался с позиций современности. Его мутные символы подобны алгебраическим знакам, под которые можно подставить любые значения.
— Нет, нет, Буров! Разве вы не поняли еще, что самый страшный враг человека — это знание? Оно поднимает его гордыню на головокружительную высоту, чтобы потом низвергнуть в бездну.
— Вы хотите сказать, что гибель цивилизации заложена в самой природе ее развития?
— Да. Всему есть начало, всему есть конец. Конец можно было предвидеть интуитивно, как это делал древний поэт и богослов, но можно и сейчас понять неизбежность конца, исходя из всего того, что мы уже знаем и… хотим узнать. Прощайте, Буров. Вы мне нравитесь. В жизни хорошо идти с закрытыми глазами, чтобы не видеть, что впереди…
— Подождите, Лена. Не уходите. Зайдите ко мне… Этот разговор нельзя оборвать. Ведь мы только работали. Никогда не говорили…
Шаховская усмехнулась:
— Зайти к вам? А что скажет княгиня Калерия Константиновна? Она, вероятно, уже вернулась. Впрочем, не все ли равно!..
Буров открыл своим ключом дверь. Заметил следы на снегу крыльца, кто-то уже вошел раньше его. Усмехнулся. Да, Калерия-Холерия, как ее называет Люда, уже здесь. Шаховская тоже увидела отпечатки, но ничего не сказала.
Буров снял с Лены шубу в передней, провел в свою комнату и занялся камином.
Лена осмотрелась. Подошла к столу и стала прибирать на нем бумаги, передвинула стулья, положила книги на полку.
— Настоящий мужчина должен быть неаккуратным. И от него должно немного пахнуть… козлом.
— Благодарю вас. Вы не откажетесь от приготовленного мужчиной чая?
— Откажусь. Садитесь напротив меня. Нет. Не так близко. Не торопитесь. Конец цивилизации еще не так близок.
Буров сердито отодвинулся вместе со стулом, потом встал с него.
— Чепуха! — раздраженно сказал он. — Не ждите конца света, оставьте это попам. Я допускаю лишь кризисную стадию в развитии цивилизации… Я даже могу представить себе ее гибель, как представляю себе самоубийство. Ведь почти каждый человек в каком-то возрасте переживает кризис, стоит на грани гибели, борется с желанием покончить с собой. У одних — это слабо, почти незаметно, боком промелькнувшая мысль, у других — это тяжелая борьба, навязчивая идея. Только единицы из миллионов гибнут.
Сергей Андреевич ходил по комнате большими шагами.
Следя за ним взглядом, Шаховская задумчиво продекламировала:
— И сказано в легенде древней: «Тогда днем сумрак пал на землю…»
Буров остановился:
— Что? Затемнение на небесах? Страхи древних? — и продолжал, как бы думая вслух: — Мы уже знаем, что живем в населенном космосе. Миллиарды звезд, которые смотрят на нас, — это миллиарды светил с планетными системами. В одной нашей Галактике, а таких галактик несметное число, в одном только нашем звездном острове ученые готовы признать от полутора сот тысяч до миллионов разумных цивилизаций неведомых, мыслящих существ. Как бы они ни выглядели, эти существа, их общество, овладевая знанием, в какой-то момент переживает опасный кризисный период, период овладения тайной ядерной энергии. Если в этот момент самосознание мыслящих существ не на высоте, они могут погубить себя. Но это так же исключительно редко в истории Развития Разума вселенной, как редко самоубийство среди людей. Но самоубийцы встречаются.
— Я хотела покончить с собой, — призналась Лена. — Я вскрывала себе вену. — И она показала Сергею Андреевичу шрам на запястье.
Буров встал на колено и долгим поцелуем прижался губами к выпуклому бледному, более светлому, чем кожа, шраму.
— У человечества тоже останутся шрамы, — сказал Сергей Андреевич. — Но оно переживет тяжелую пору, как переживали ее миллионы иных цивилизаций вселенной.
— Вы мне нравитесь, Буров. В вас есть неукротимая широта. Вы — настоящий русский человек.
— Я советский человек, я человек мира, мира, который рано или поздно станет единым.
— Но вас надо сжечь… пусть хоть рядом со мной, но сжечь.
Лена бросила в разгоревшийся камин полено. Оно зашипело.
— В ските? Нет! Победа никогда не дается отступлением, — сказал Буров, ногой подправляя полено.
Смотря на огонь, Лена задумчиво говорила:
— Проблема ядра и брони… Самоубийство цивилизаций… Как пережить кризис!.. Вот вы какой…
— Да. Пережить кризис. Победить мыслью. Нельзя дать автомат неандертальцу. Это ясно всем. Но неандертальцы в смокингах и роговых очках существуют, распоряжаются атомными заводами. Они будут побеждены мыслью…
— Вы думаете?
— Будут! Но прежде нужны охранные меры. Об этом должны заботиться мы, физики, иначе однозначно заслужим костер.
Лена откинулась на спинку стула. Сергей Андреевич продолжал стоять перед ней на колене, все еще держа ее руку со шрамом в своей.
— Хотите сделать атомную кольчугу? Ее не может быть…
Буров вскочил, почти бросив повисшую руку Лены.
— Прекратилась в Проливах ядерная реакция?! — в бешенстве крикнул он, сощуря один глаз, словно прицеливаясь.
Лена, проницательно смотря на Бурова, кивнула…
— Если она невозможна здесь, почему нельзя сделать ее невозможной всюду? Ведь именно в этом теперь наша задача! Именно в этом!
Лена посмотрела на Бурова расширенными глазами.
— Идите сюда, встаньте, как вы стояли, — приказала она.
В ней что-то изменилось. Сергей Андреевич почувствовал это. Он сел на лежавшую перед камином шкуру белого медведя, и Лена, пододвинув к нему свой стул, запустила тонкие пальцы в его русые волосы.
— Вы мне очень нравитесь, Буров. Я никогда не трогала таких волос. Они чуть седеют. Они у вас буйные. И сами вы буйный. Мне нравится, как вы ходите, даже как вы ругаетесь в лаборатории. Мужчины должны быть невоздержанными на язык. Вы молодец, что хотели меня поцеловать…
Буров вздрогнул, потянулся к Лене, но она, больно ухватив за волосы, оттянула назад его голову, заглядывая ему в глаза.
— Работать с вами — большое счастье. Вы видите — цель не в колбе, а среди звезд, где существуют неведомые миры…
— Слушайте, Лена, — перехваченным от волнения голосом сказал Буров, — из-за кого я потерял голову?.. Хотя что-то и делаю, о чем-то думаю, даже бунтую…
— Из-за кого? — глухо спросила она.
— Из-за тебя.
Пристально глядя в глаза Бурову, Лена медленно проговорила:
— У тебя, Буров, сумасшедшинки в глазах. Ты удивительный, но ты не мой, ты мне не нужен…
— Лена! Что ты говоришь, опомнись! Я не смел прикоснуться к тебе, но сейчас…
— Ты мне не нужен, ты чужой… Все запутается… Какой ты сильный!
Она зажмурилась, гладя его по волосам, но едва он делал движение, как пальцы вцеплялись в его волосы, удерживая голову.
— Я не могу выговорить это слово. Ты его знаешь. Даже оно ничего не выразит. А я понимаю тебя. Ты мне нравишься… нравишься потому, что ты такой, но… любить за что-нибудь нельзя. Любить можно только вопреки, вопреки всему — обстоятельствам, здравому смыслу, собственному счастью…
— Так пусть будет вопреки! Вопреки всему, но только для нас… для нас вместе. Мы будем всегда вместе.
Буров уже не обращал внимания на сопротивление Лены. Он обхватил ее талию, спрятал лицо в ее колени.
— Вместе? — переспросила Лена. — Никогда, милый… Никогда.
Сергей Андреевич вскочил.
— Почему?
— Ты проходишь мимо, задевая меня плечом, а я… я беременна.
Буров ухватился за мраморную доску камина.
Лена сидела, откинувшись на стуле, с полузакрытыми глазами. Потом она сползла на шкуру и, усевшись на ней, стала смотреть в огонь.
— Зачем… так шутить? — хрипло спросил Буров.
Лена покачала головой.
— Я не знаю, кто будет… мальчик или девочка.
Буров почувствовал, что лоб у него стал мокрым.
— Я провожу вас, — сказал он, сдерживая бешенство.
Она встала и принялась поправлять волосы перед зеркалом, стоявшим на камине.
Отблески пламени играли на ее бледном, освещенном снизу лице; казалось, что оно все время меняется.
Она не смотрела на Бурова.
— Не трудитесь. Я зайду к вашей соседке.
— Как пожелаете, — скрипнул зубами Буров.
Елена Кирилловна, подтянутая, прямая, вышла из комнаты и без стука вошла в соседнюю.
Буров, не попадая в рукав, выскочил на улицу.
Там началась пурга. Дрожащими руками он налаживал крепление на лыжах. Резко оттолкнувшись палками, он бросился в воющую белую стену снега.
Калерия Константиновна стояла перед прислонившейся к двери Леной и даже не говорила, а шипела:
— О, милая! Я все же была лучшего мнения о ваших способностях. Как вы могли, как вы смели!.. Я ненавижу вас.
— Неуместное проявление страстей, — устало сказала Шаховская. — Я действительно жду ребенка.
— Какая низость! — воскликнула Калерия Константиновна. — Разве нет выхода? Я договорюсь с академиком. Гнойный аппендицит, срочная операция на острове Диксон. Самолет. Через неделю вы будете снова здесь, а он — у ваших ног.
— Я не знаю, кто будет: мальчик или девочка. Я хочу мальчика.
— Дура! Шлюха! Гадина без отца и матери!.. — не повышая голоса, говорила Калерия Константиновна.
Шаховская качала головой:
— На меня это не подействует.
Обе женщины оглянулись.
В передней стояла красная от смущения Люда. В глазах ее блестели слезы.
— Наружная дверь была открыта, — сказала она. — А где Сергей Андреевич?.. Не он ли только что проехал на лыжах мимо нашего коттеджа?
Калерия Константиновна повернулась к ней спиной.
— Да, Буров ушел, — сказала Елена Кирилловна. — Он любит одиночество в тундре. Посмотри, Лю, здесь ли его лыжи?
— Сергей Андреевич ушел на лыжах?! — ужаснулась Люда. — Он же еще не оправился после болезни! Как вы могли отпустить его в такую погоду? Вы знаете, что творится на улице?!
— Я ничего не знаю, — усталым голосом сказала Елена Кирилловна.
— Что? — обернулась Калерия Константиновна. — На улице праздник? Чей?
— На улице пурга! — отчеканила Люда. — Я беру ваши лыжи.
Громыхая лыжами, она выскочила на крыльцо.
Лыжня уходила во тьму.
Люда побежала по этой лыжне. Она не знала, чего она хотела, она не знала, что делает. Ей нужно было догнать Бурова.
Наступила снежная тьма. Люда ничего не видела. Огни поселка скрылись. Ветер дул одновременно отовсюду, снег крутился, слепил глаза… если их вообще можно было слепить в такую темь.
— Она беременна! — всхлипывала Люда. — А он не теряется… Он погибнет.
Глава третья. ПОГАСИТЬ СОЛНЦЕ!
«Я снова вытащила свою общую тетрадку. Мне кажется, целую вечность не писала в ней. Но сейчас произошло такое, что я не имею права не писать… Совет безопасности ООН разрешил провести ядерный взрыв в мирных целях.
Академик Овесян вызвал маму на установку нового «Подводного солнца». Буров велел мне ехать вместе с ней.
Я чувствовала себя разведчицей. Я догадывалась, что Буров что-то задумал и посылает меня неспроста.
Мы поехали с мамой на оленях. Это было очень интересно. Я сама пробовала править хореем — такой длинной палкой, которой погоняют оленей. Они удивительно смирные и приятные животные. Прежде я никогда не думала, что они такие маленькие, всего по грудь мне.
А бегают они быстро, но, как бы ни скакали, несут рога параллельно земле, не колебля их.
Овесян, как он говорил, несколько раз выходил встречать нас и наконец встретил.
Я знала, зачем ему понадобилась мама. Он не хотел без нее зажигать новое «Подводное солнце». Все-таки она очень много значила для него в жизни, хоть они и спорили всегда.
Амас Иосифович даже не дал нам с мамой отогреться.
— В блиндаж! Скорее в блиндаж! — торопил он. — Кофе вас там ждет… И даже кое-что покрепче.
— Ей еще нельзя, рано, — строго сказала мама.
Академик выразительно подмигнул мне. Я уже пила коньяк… Он же меня и угощал еще в Москве.
— Это только в случае победы, — сказал он.
Он повел нас снежными тропами к округлому холму, в глубине которого соорудили бетонное убежище.
Я спускалась по темной лестнице, нащупывая рукой шершавую холодную стену. Вспыхнул электрический свет. Овесян вел маму. Он и зажег лампочку.
Блиндаж был с узкими горизонтальными бойницами, совсем как на войне, только вместо пулеметов здесь приборы. Противоположную узким щелям стену занимал пульт с рукоятками и кнопками, в которых я, конечно, разобраться не могла.
Академик протянул мне темные очки. А на улице и так было темно. Теперь узкие щели стали черными.
Академик отдал команду. После этого в репродукторе послышался голос, предупреждающий об опасности:
— Всем укрыться в убежищах! Атомный взрыв! Всем укрыться в убежищах…
Мне стало жутко, и я никак не могла совладать с собой. Зубы начинали стучать. Если бы Буров меня увидел, он стал бы презирать…
Потом в репродукторе послышался стук метронома.
— Все, как тогда, — оглянувшись на маму, сказал Овесян.
Она улыбнулась ему.
В репродукторе слышался голос:
— Девять… восемь… семь… шесть…
Я ухватилась за спинку стула, на который села мама, до боли сжала пальцы.
— Пять… четыре… три… два…
Овесян поднял руку.
— Один… ноль! — в унисон с репродуктором крикнул он.
Я смотрела в черную щель. Мне показалось, что ничего там не произошло. Но вдруг на горизонте беззвучно выросло огненное дерево… Именно дерево, потому что оно расплылось вверху светящейся листвой. Говорят, что у гриба атомного взрыва черная шляпка. Это только днем. А в полярную беззвездную ночь эта черная шляпка светилась.
И потом заколебалась почва. У меня закружилась голова.
У подножия огненного дерева на горизонте образовался белый холм, словно море со льдами приподнялось там.
И только потом на нас обрушился звук. Он сжал голову, в глазах у меня помутилось, стены поехали куда-то вбок. Если бы я судорожно не держалась за стул, я бы упала.
Академик целовал маму.
Потом, одетые в неуклюжие защитные противоядерные балахоны поверх шуб, мы вышли на берег моря.
Мама и академик уже знали, что все вышло, как ждали: произошел не только инициирующий атомный взрыв — загорелось под водой и атомное солнце. Реакции, которые не проходили на старом месте, здесь протекали нормально.
На берегу мы застали капитана Терехова.
Овесян обнял его за плечи.
— Ну как, ледовый волк? Пришел конец твоим льдам! Доволен? Сейчас коньяк будем пить, плясать, шашлык жарить!..
— Принимать ледокол спешу, — ответил капитан.
— Вот и выпьем сразу за все… Ты только посмотри, как быстро освобождается от льдов полынья. Слушай, капитан. Хочешь ледовую разведку провести? Бери катер, иди к старой установке. Если пройдешь на катере — значит, скоро вся полынья от льдов освободится. И путь твоему возрожденному ледоколу станет намного легче.
— Можно, я тоже поеду с капитаном? — попросила я.
Мама хотела запротестовать.
— Можно! Можно! Пойдешь против течения. Никакой опасной радиоактивности. Будешь гонцом нового марафона. Сообщишь Бурову о победе слепцов. Скажешь: вслепую, а зажгли «солнце».
— Почему вслепую? — удивился капитан.
— Потому что так и не поняли, почему оно погасло. А ты думаешь, люди знали, что такое электрический ток, когда строили первые динамо-машины?
Капитану не терпелось скорее вернуться к своему ледоколу.
Катер весело застучал мотором, и мы отплыли от берега, лавируя между льдинами. Так и не успел Овесян угостить нас коньяком.
Может быть, атомный взрыв разогнал тучи — в небе засветились звезды, но они померкли сейчас рядом с роскошными занавесами, которые свисали с неба, переливаясь нежными фиолетовыми и красноватыми, тонами.
Овесян шутил, что это все в честь одержанной победы.
Я видела такое сияние впервые, и мне оно действительно казалось связанным с тем, что здесь недавно произошло.
Капитан сам сидел за рулем и искусно вел катер, выбирая разводья. Мы двигались против течения и против ветра, который гнал нам навстречу льдины, подтаявшие в районе подводного вулкана. Он сейчас словно работал в паре с «Подводным солнцем», подогревая полынью.
За каких-нибудь два часа мы уже были около научного городка.
Буров и Елена Кирилловна встречали меня.
У них был загадочный вид. Они, конечно, уже знали обо всем. Им сообщили по телефону, да они и сами видели атомный взрыв. Он вызвал здесь такой ураган, что с Великой яранги чуть не сорвало купол, оборвалось несколько струн-оттяжек.
— Ну, Люд, — сказал Буров, когда мы пришли, — значит, академик назвал это новым марафоном?
— Да, новая марафонская битва, выигранная им. А я, как знаменитый гонец, должна была добежать до вас, но умирать у ваших ног он не позволил.
— Правильно сделал. Потому что сейчас надо бежать обратно.
— Как обратно? — не поняла я.
Тогда Буров усадил меня на табуретку и сам сел напротив, как обычно папа садился.
— Слушай, Люд. Сейчас получено страшное известие о ядерном взрыве.
— Почему страшное? Радостное, — поправила я. — С разрешения ООН.
Буров отрицательно покачал головой:
— Нет. Ядерный взрыв произошел не только здесь. Почти одновременно он произошел и в африканском городе, на который сбросили атомную бомбу… Неясно, что там произошло. Связи нет. Но можно себе представить. Десятки тысяч задавленных, разорванных, испарившихся людей. И радиоактивная саранча, жалящая, как скорпион… А за первой бомбой может последовать вторая. Сейчас уже медлить нельзя.
— Люда, останови хоть ты этого безумца, — сказала Елена Кирилловна. — Его сошлют навечно, закуют в кандалы…
— Куда там дальше ссылать, и так на краю света, — без тени улыбки сказал Буров. — При неудаче никто даже не заметит моей дерзости, а при удаче… Снесли бы, конечно, голову, если бы судили победителей.
— Что вы хотите сделать? — в тревоге спросила я.
— Успех не только у них. Пока ты ездила зажигать «солнце», кое-что вышло и у нас. До сих пор мы искали антиядерную субстанцию. Теперь мы получили ее.
— Не может быть! — воскликнула я. — Наконец-то…
— Это еще надо проверить, — вставила Елена Кирилловна.
— Да, проверить. Но у нас нет времени на лабораторный эксперимент. Проверить надо на практике сразу в огромном масштабе.
— Он хочет потушить «солнце», — сказала Елена Кирилловна.
— Как солнце? — ужаснулась я.
— Конечно, «Подводное солнце», которое зажгли, — нетерпеливо пояснил Сергей Андреевич. — Именно так я хочу доказать невозможность ядерной реакции при некоторых… обстоятельствах.
— Вам этого не позволят, — сказала Елена Кирилловна. — Смешно об этом говорить…
— А если… если… не спрашивать? Взять и погасить?.. — проговорила я.
Елена Кирилловна пытливо посмотрела на Бурова.
— Ну как? Или вам впору только персианок за борт бросать?
— Это вы правильно вспомнили… о разбойниках. Разбой мог бы быть с размахом.
— И вы способны на это, Буров?
— Я покажу вам, на что способен. Вы ведь, кажется, тоже сомневались в достаточном моем воспитании? «Примат образования…»
Я не всегда понимала, о чем Буров и Елена Кирилловна говорили между собой. После выздоровления Сергея Андреевича и особенно после сцены в коттедже Овесяна и той ужасной пурги у них что-то произошло. По-моему, они избегали друг друга и встречались только на работе.
Сейчас я не верила сама себе: я ляпнула просто, что можно взять и погасить новое «Подводное солнце», а Буров… Буров, кажется, решил это сделать…
Во всяком случае, он приказал механику вездехода везти наш лабораторный излучатель к установке нового «Подводного солнца». А мне Буров сказал:
— Ну как? Новый марафон, говоришь? Действительно новый марафон. Придется нам с тобой, Люд, стать марафонскими гонцами. Вставай снова на лыжи, побежим. Нам не привыкать. Тогда, в пургу, ты здорово помогла мне…
Я не верила тому, что слышала. Он хотел бежать на лыжах со мной, а Елене Кирилловне велел ехать на вездеходе!..
Не помня себя от счастья, я бросилась за лыжами. Я уже представляла, как мы подкрадемся с нашим излучателем к берегу, направим его решетчатую параболу на полынью и…
Вездеход был на ходу, он постоянно таскал наш излучатель по тундре: Буров проводил опыты в самых разных местах прямо под открытым небом, и вот они наконец удались. Не знаю почему, но теперь я безгранично верила Бурову. Да, он мог погасить и «Подводное солнце».
Елена Кирилловна села рядом с механиком на вездеход. Я еще не успела надеть лыжи, искала для них мазь, а наша решетчатая башня уже двинулась. Издали она казалась каким-то фантастическим марсианином на ажурном треножнике, расставившем скрюченные решетчатые руки.
Когда я натирала лыжи, Сергей Андреевич зашел за мной.
— Живо! На дистанцию! — скомандовал он.
Так я стала участницей марафонского бега.
Гонцы должны были известить о победе, а о чем должны известить мы? Неужели о том, что погасим «солнце»?
Буров прокладывал лыжню, я бежала за ним. С моря доносились раскаты грома. Льды шли друг на друга, отогреваемые сразу с двух сторон — вулканом и ядерным солнцем. Неужели мы его погасим? И что тогда будет? Как только я могла это посоветовать Бурову?
Однако не скрою, я хотела, исступленно хотела, чтобы оно погасло по воле этого огромного, сильного человека, расчеты которого смелее, выше, важнее расчетов всех окружающих его людей.
Сергей Андреевич был озабочен, хмур. Я будто снова и снова слышала его слова об атомной бомбе, сброшенной в Африке. Все мы читали об атомных бомбах, привыкли их ненавидеть, но кто из нас мог представить их себе, во всем ужасе!..
Буров догонял нашу движущуюся вышку. Я старалась не отстать от него. Казалось, что силы мои сейчас кончатся… Я ждала, когда ко мне придет второе дыхание. Я сказала себе, что должна… должна бежать… и от этого зависит что-то самое важное…
Когда мы наконец достигли центрального поста управления установкой «Подводного солнца», мне показалось, что я упаду и умру. Так ведь и полагалось марафонскому гонцу.
И я упала, вернее, села в снег.
Ни мамы, ни академика здесь не было. Они ушли на берег смотреть, как тают льды. Я не могла идти дальше. Сергей Андреевич пошел вперед.
Я сидела в сугробе и безучастно смотрела на появившуюся вдали вышку излучателя. Мы с Буровым здорово обогнали вездеход!..
Когда я немного отдышалась, Буров с мамой и Овесяном уже возвращались на пост управления. Не замечая меня, они продолжали спор, видимо начатый на берегу.
— Вы безумец, Сергей Андреевич, простите за откровенность, — слышала я голос мамы. — Как у вас поворачивается язык предлагать академику уничтожить весь его труд последнего времени!..
— Но ведь вы не верите, Мария Сергеевна, что я могу потушить «Подводное солнце».
— Не верю.
— Так проверьте.
— Кажется, это единственное, чего я не желаю проверять.
— Слушай, Буров, — сказал Овесян. — Ты понимаешь, на что замахиваешься? Я рапортовал… В Арктике праздник…
— А в Африке всенародный траур.
Ни мама, ни Овесян ничего не ответили.
— Поймите, — продолжал Буров, — нет времени проводить мелкие опыты. Нужен сразу грандиозный размах. Только такой масштаб может сделать нашу работу практической. Разве не этого вы всегда хотели, Амас Иосифович?
— Зачем моими словами играешь? — рассердился Овесян.
— Неужели я должен был тайно подкрасться к берегу и погасить ваше «Подводное солнце»?
— Кому только могло это прийти в голову! — в ужасе воскликнула мама.
Я невольно съежилась в своем снежном убежище.
— Амас Иосифович, дорогой наш академик!.. Вы только представьте, во имя чего мы это сделаем, ради чьего спасения!.. Вот вы ужаснулись, что я мог пойти на научный разбой…
— Недостойно это…
— Я переборол себя. Я не своевольничал, я пришел к вам. Неужели же вы… Неужели вы не поймете, что должны мы сейчас вместе сделать?
— Это ты зря, Буров. Зачем митинговать? Кроме того, риск мой не так велик. У тебя может ничего не выйти.
— Должно выйти. И не только здесь. Везде должно выйти. И с вашей помощью.
Вездеход, буксировавший наш ажурный излучатель, подошел совсем близко.
— Я настаиваю на решающем опыте, чтобы остальные сорок девять тысяч девятьсот девяносто девять опытов были не нужны, — заключил Буров.
— Подумать только, сколько затрачено на «Подводное солнце»! И все это теперь!.. — почти в отчаянии воскликнул Овесян.
— Важно не сколько израсходовано, а сколько будет сбережено… и спасено, — ответил Буров.
— Он меня подведет! Честное слово, подведет под монастырь! — крикнул Овесян.
Академик Овесян вызвал маму на установку нового «Подводного солнца». Буров велел мне ехать вместе с ней.
Я чувствовала себя разведчицей. Я догадывалась, что Буров что-то задумал и посылает меня неспроста.
Мы поехали с мамой на оленях. Это было очень интересно. Я сама пробовала править хореем — такой длинной палкой, которой погоняют оленей. Они удивительно смирные и приятные животные. Прежде я никогда не думала, что они такие маленькие, всего по грудь мне.
А бегают они быстро, но, как бы ни скакали, несут рога параллельно земле, не колебля их.
Овесян, как он говорил, несколько раз выходил встречать нас и наконец встретил.
Я знала, зачем ему понадобилась мама. Он не хотел без нее зажигать новое «Подводное солнце». Все-таки она очень много значила для него в жизни, хоть они и спорили всегда.
Амас Иосифович даже не дал нам с мамой отогреться.
— В блиндаж! Скорее в блиндаж! — торопил он. — Кофе вас там ждет… И даже кое-что покрепче.
— Ей еще нельзя, рано, — строго сказала мама.
Академик выразительно подмигнул мне. Я уже пила коньяк… Он же меня и угощал еще в Москве.
— Это только в случае победы, — сказал он.
Он повел нас снежными тропами к округлому холму, в глубине которого соорудили бетонное убежище.
Я спускалась по темной лестнице, нащупывая рукой шершавую холодную стену. Вспыхнул электрический свет. Овесян вел маму. Он и зажег лампочку.
Блиндаж был с узкими горизонтальными бойницами, совсем как на войне, только вместо пулеметов здесь приборы. Противоположную узким щелям стену занимал пульт с рукоятками и кнопками, в которых я, конечно, разобраться не могла.
Академик протянул мне темные очки. А на улице и так было темно. Теперь узкие щели стали черными.
Академик отдал команду. После этого в репродукторе послышался голос, предупреждающий об опасности:
— Всем укрыться в убежищах! Атомный взрыв! Всем укрыться в убежищах…
Мне стало жутко, и я никак не могла совладать с собой. Зубы начинали стучать. Если бы Буров меня увидел, он стал бы презирать…
Потом в репродукторе послышался стук метронома.
— Все, как тогда, — оглянувшись на маму, сказал Овесян.
Она улыбнулась ему.
В репродукторе слышался голос:
— Девять… восемь… семь… шесть…
Я ухватилась за спинку стула, на который села мама, до боли сжала пальцы.
— Пять… четыре… три… два…
Овесян поднял руку.
— Один… ноль! — в унисон с репродуктором крикнул он.
Я смотрела в черную щель. Мне показалось, что ничего там не произошло. Но вдруг на горизонте беззвучно выросло огненное дерево… Именно дерево, потому что оно расплылось вверху светящейся листвой. Говорят, что у гриба атомного взрыва черная шляпка. Это только днем. А в полярную беззвездную ночь эта черная шляпка светилась.
И потом заколебалась почва. У меня закружилась голова.
У подножия огненного дерева на горизонте образовался белый холм, словно море со льдами приподнялось там.
И только потом на нас обрушился звук. Он сжал голову, в глазах у меня помутилось, стены поехали куда-то вбок. Если бы я судорожно не держалась за стул, я бы упала.
Академик целовал маму.
Потом, одетые в неуклюжие защитные противоядерные балахоны поверх шуб, мы вышли на берег моря.
Мама и академик уже знали, что все вышло, как ждали: произошел не только инициирующий атомный взрыв — загорелось под водой и атомное солнце. Реакции, которые не проходили на старом месте, здесь протекали нормально.
На берегу мы застали капитана Терехова.
Овесян обнял его за плечи.
— Ну как, ледовый волк? Пришел конец твоим льдам! Доволен? Сейчас коньяк будем пить, плясать, шашлык жарить!..
— Принимать ледокол спешу, — ответил капитан.
— Вот и выпьем сразу за все… Ты только посмотри, как быстро освобождается от льдов полынья. Слушай, капитан. Хочешь ледовую разведку провести? Бери катер, иди к старой установке. Если пройдешь на катере — значит, скоро вся полынья от льдов освободится. И путь твоему возрожденному ледоколу станет намного легче.
— Можно, я тоже поеду с капитаном? — попросила я.
Мама хотела запротестовать.
— Можно! Можно! Пойдешь против течения. Никакой опасной радиоактивности. Будешь гонцом нового марафона. Сообщишь Бурову о победе слепцов. Скажешь: вслепую, а зажгли «солнце».
— Почему вслепую? — удивился капитан.
— Потому что так и не поняли, почему оно погасло. А ты думаешь, люди знали, что такое электрический ток, когда строили первые динамо-машины?
Капитану не терпелось скорее вернуться к своему ледоколу.
Катер весело застучал мотором, и мы отплыли от берега, лавируя между льдинами. Так и не успел Овесян угостить нас коньяком.
Может быть, атомный взрыв разогнал тучи — в небе засветились звезды, но они померкли сейчас рядом с роскошными занавесами, которые свисали с неба, переливаясь нежными фиолетовыми и красноватыми, тонами.
Овесян шутил, что это все в честь одержанной победы.
Я видела такое сияние впервые, и мне оно действительно казалось связанным с тем, что здесь недавно произошло.
Капитан сам сидел за рулем и искусно вел катер, выбирая разводья. Мы двигались против течения и против ветра, который гнал нам навстречу льдины, подтаявшие в районе подводного вулкана. Он сейчас словно работал в паре с «Подводным солнцем», подогревая полынью.
За каких-нибудь два часа мы уже были около научного городка.
Буров и Елена Кирилловна встречали меня.
У них был загадочный вид. Они, конечно, уже знали обо всем. Им сообщили по телефону, да они и сами видели атомный взрыв. Он вызвал здесь такой ураган, что с Великой яранги чуть не сорвало купол, оборвалось несколько струн-оттяжек.
— Ну, Люд, — сказал Буров, когда мы пришли, — значит, академик назвал это новым марафоном?
— Да, новая марафонская битва, выигранная им. А я, как знаменитый гонец, должна была добежать до вас, но умирать у ваших ног он не позволил.
— Правильно сделал. Потому что сейчас надо бежать обратно.
— Как обратно? — не поняла я.
Тогда Буров усадил меня на табуретку и сам сел напротив, как обычно папа садился.
— Слушай, Люд. Сейчас получено страшное известие о ядерном взрыве.
— Почему страшное? Радостное, — поправила я. — С разрешения ООН.
Буров отрицательно покачал головой:
— Нет. Ядерный взрыв произошел не только здесь. Почти одновременно он произошел и в африканском городе, на который сбросили атомную бомбу… Неясно, что там произошло. Связи нет. Но можно себе представить. Десятки тысяч задавленных, разорванных, испарившихся людей. И радиоактивная саранча, жалящая, как скорпион… А за первой бомбой может последовать вторая. Сейчас уже медлить нельзя.
— Люда, останови хоть ты этого безумца, — сказала Елена Кирилловна. — Его сошлют навечно, закуют в кандалы…
— Куда там дальше ссылать, и так на краю света, — без тени улыбки сказал Буров. — При неудаче никто даже не заметит моей дерзости, а при удаче… Снесли бы, конечно, голову, если бы судили победителей.
— Что вы хотите сделать? — в тревоге спросила я.
— Успех не только у них. Пока ты ездила зажигать «солнце», кое-что вышло и у нас. До сих пор мы искали антиядерную субстанцию. Теперь мы получили ее.
— Не может быть! — воскликнула я. — Наконец-то…
— Это еще надо проверить, — вставила Елена Кирилловна.
— Да, проверить. Но у нас нет времени на лабораторный эксперимент. Проверить надо на практике сразу в огромном масштабе.
— Он хочет потушить «солнце», — сказала Елена Кирилловна.
— Как солнце? — ужаснулась я.
— Конечно, «Подводное солнце», которое зажгли, — нетерпеливо пояснил Сергей Андреевич. — Именно так я хочу доказать невозможность ядерной реакции при некоторых… обстоятельствах.
— Вам этого не позволят, — сказала Елена Кирилловна. — Смешно об этом говорить…
— А если… если… не спрашивать? Взять и погасить?.. — проговорила я.
Елена Кирилловна пытливо посмотрела на Бурова.
— Ну как? Или вам впору только персианок за борт бросать?
— Это вы правильно вспомнили… о разбойниках. Разбой мог бы быть с размахом.
— И вы способны на это, Буров?
— Я покажу вам, на что способен. Вы ведь, кажется, тоже сомневались в достаточном моем воспитании? «Примат образования…»
Я не всегда понимала, о чем Буров и Елена Кирилловна говорили между собой. После выздоровления Сергея Андреевича и особенно после сцены в коттедже Овесяна и той ужасной пурги у них что-то произошло. По-моему, они избегали друг друга и встречались только на работе.
Сейчас я не верила сама себе: я ляпнула просто, что можно взять и погасить новое «Подводное солнце», а Буров… Буров, кажется, решил это сделать…
Во всяком случае, он приказал механику вездехода везти наш лабораторный излучатель к установке нового «Подводного солнца». А мне Буров сказал:
— Ну как? Новый марафон, говоришь? Действительно новый марафон. Придется нам с тобой, Люд, стать марафонскими гонцами. Вставай снова на лыжи, побежим. Нам не привыкать. Тогда, в пургу, ты здорово помогла мне…
Я не верила тому, что слышала. Он хотел бежать на лыжах со мной, а Елене Кирилловне велел ехать на вездеходе!..
Не помня себя от счастья, я бросилась за лыжами. Я уже представляла, как мы подкрадемся с нашим излучателем к берегу, направим его решетчатую параболу на полынью и…
Вездеход был на ходу, он постоянно таскал наш излучатель по тундре: Буров проводил опыты в самых разных местах прямо под открытым небом, и вот они наконец удались. Не знаю почему, но теперь я безгранично верила Бурову. Да, он мог погасить и «Подводное солнце».
Елена Кирилловна села рядом с механиком на вездеход. Я еще не успела надеть лыжи, искала для них мазь, а наша решетчатая башня уже двинулась. Издали она казалась каким-то фантастическим марсианином на ажурном треножнике, расставившем скрюченные решетчатые руки.
Когда я натирала лыжи, Сергей Андреевич зашел за мной.
— Живо! На дистанцию! — скомандовал он.
Так я стала участницей марафонского бега.
Гонцы должны были известить о победе, а о чем должны известить мы? Неужели о том, что погасим «солнце»?
Буров прокладывал лыжню, я бежала за ним. С моря доносились раскаты грома. Льды шли друг на друга, отогреваемые сразу с двух сторон — вулканом и ядерным солнцем. Неужели мы его погасим? И что тогда будет? Как только я могла это посоветовать Бурову?
Однако не скрою, я хотела, исступленно хотела, чтобы оно погасло по воле этого огромного, сильного человека, расчеты которого смелее, выше, важнее расчетов всех окружающих его людей.
Сергей Андреевич был озабочен, хмур. Я будто снова и снова слышала его слова об атомной бомбе, сброшенной в Африке. Все мы читали об атомных бомбах, привыкли их ненавидеть, но кто из нас мог представить их себе, во всем ужасе!..
Буров догонял нашу движущуюся вышку. Я старалась не отстать от него. Казалось, что силы мои сейчас кончатся… Я ждала, когда ко мне придет второе дыхание. Я сказала себе, что должна… должна бежать… и от этого зависит что-то самое важное…
Когда мы наконец достигли центрального поста управления установкой «Подводного солнца», мне показалось, что я упаду и умру. Так ведь и полагалось марафонскому гонцу.
И я упала, вернее, села в снег.
Ни мамы, ни академика здесь не было. Они ушли на берег смотреть, как тают льды. Я не могла идти дальше. Сергей Андреевич пошел вперед.
Я сидела в сугробе и безучастно смотрела на появившуюся вдали вышку излучателя. Мы с Буровым здорово обогнали вездеход!..
Когда я немного отдышалась, Буров с мамой и Овесяном уже возвращались на пост управления. Не замечая меня, они продолжали спор, видимо начатый на берегу.
— Вы безумец, Сергей Андреевич, простите за откровенность, — слышала я голос мамы. — Как у вас поворачивается язык предлагать академику уничтожить весь его труд последнего времени!..
— Но ведь вы не верите, Мария Сергеевна, что я могу потушить «Подводное солнце».
— Не верю.
— Так проверьте.
— Кажется, это единственное, чего я не желаю проверять.
— Слушай, Буров, — сказал Овесян. — Ты понимаешь, на что замахиваешься? Я рапортовал… В Арктике праздник…
— А в Африке всенародный траур.
Ни мама, ни Овесян ничего не ответили.
— Поймите, — продолжал Буров, — нет времени проводить мелкие опыты. Нужен сразу грандиозный размах. Только такой масштаб может сделать нашу работу практической. Разве не этого вы всегда хотели, Амас Иосифович?
— Зачем моими словами играешь? — рассердился Овесян.
— Неужели я должен был тайно подкрасться к берегу и погасить ваше «Подводное солнце»?
— Кому только могло это прийти в голову! — в ужасе воскликнула мама.
Я невольно съежилась в своем снежном убежище.
— Амас Иосифович, дорогой наш академик!.. Вы только представьте, во имя чего мы это сделаем, ради чьего спасения!.. Вот вы ужаснулись, что я мог пойти на научный разбой…
— Недостойно это…
— Я переборол себя. Я не своевольничал, я пришел к вам. Неужели же вы… Неужели вы не поймете, что должны мы сейчас вместе сделать?
— Это ты зря, Буров. Зачем митинговать? Кроме того, риск мой не так велик. У тебя может ничего не выйти.
— Должно выйти. И не только здесь. Везде должно выйти. И с вашей помощью.
Вездеход, буксировавший наш ажурный излучатель, подошел совсем близко.
— Я настаиваю на решающем опыте, чтобы остальные сорок девять тысяч девятьсот девяносто девять опытов были не нужны, — заключил Буров.
— Подумать только, сколько затрачено на «Подводное солнце»! И все это теперь!.. — почти в отчаянии воскликнул Овесян.
— Важно не сколько израсходовано, а сколько будет сбережено… и спасено, — ответил Буров.
— Он меня подведет! Честное слово, подведет под монастырь! — крикнул Овесян.