Страница:
Был ли готов генерал Маршалл действовать в конце 1948 года в соответствии с этой концепцией, мне неизвестно. Не знаю я и реальных причин того, почему наше правительство и новый госсекретарь Дин Ачесон пришли к выводу в конце лета 1949 года о необходимости заключения мирного договора с Японией. В своем дневнике я нашел запись, датированную 30 августа 1949 года, в которой говорилось:
"Полным иронии является то обстоятельство, что в данное время заключение мирного договора (с Японией) представляется единственной возможностью преодолеть внутренние административные трудности в нашем правительстве..."
Возврат к вопросу о заключении мирного договора явился таким образом не следствием объективных потребностей сложившейся ситуации, а неспособности нашего правительства использовать громоздкий оккупационный механизм, носивший на себе отпечаток вашингтонской бюрократии и находившийся под сильным влиянием военных в качестве эффективного инструмента международной политики.
Вполне вероятно, что Ачесон и Бевин во время их встречи в Вашингтоне в сентябре 1949 года пришли к мнению, что необходимо начать подготовку к заключению мирного договора с Японией. Идея эта, однако, столкнулась с сопротивлением военного лобби, поскольку следовало бы отказаться от тех льгот и привилегий, которые имели наши войска в Японии. Конфликт, по всей видимости, разрешился за счет договоренности о том, что, хотя в договоре не будет ничего сказано о сохранении американских военных баз в Японии, это будет оговорено в отдельном сепаратном соглашении с японским правительством. Если же Россия не согласится с этим - скорее всего, так оно и будет, - то мы не будем колебаться и подпишем как сам договор, так и соглашение без русских.
Такое решение этой проблемы предопределяло вопрос о сохранении американского военного присутствия в Японии, даже без попытки использовать этот фактор в переговорах с Россией, чтобы прийти к необходимому соглашению. По моему личному убеждению, возможно, именно такое решение и побудило советскую сторону к развязыванию военных действий в Корее. Однако официальный Вашингтон в то время не осознавал, к каким последствиям могли привести его действия и проводимая политика в отношении России, не пытаясь ответить на простейший вопрос, а что сделано нами, чтобы удержать советское правительство от намерений использовать военную силу в любом регионе. Я видел, что никого, кроме меня, в Вашингтоне не занимала мысль о возможной связи нашего решения действовать независимо ни от кого при заключении сепаратного мирного договора с Японией, включая вопрос о сохранении там нашего военного присутствия в последующий период времени, с одной стороны, и решением советского правительства о развязывании гражданской войны в Корее с другой.
Весной 1950 года начались переговоры о подписании мирного договора с Японией. Думаю, что это было делом рук Джона Фостера Даллеса. Решение об оставлении на территории Японии американских войск и после заключения мирного договора к тому времени уже приняли. Оказал ли Даллес какое-либо влияние на принятие этого решения, я не знаю. Во всяком случае, он проводил его в жизнь. Правда, насколько я помню, он вкратце проконсультировался со мной в самом начале, когда стал заниматься этой проблемой. Я сказал ему, что не видел необходимости сохранения американских военных баз в Японии после подписания с ней мирного договора и что, по моему мнению, при наличии у японцев достаточных полицейских сил и достижении ими внутренней стабильности и экономического прогресса, которые позволят им успешно справиться с собственными коммунистами, острова могли бы спокойно оставаться демилитаризованными и сохранять нейтралитет по международному соглашению. Но моя точка зрения, по всей видимости, так же повлияла на него, как и на Ачесона.
Вскоре после этого разразилась корейская война. Шок, вызванный таким развитием событий у американской военной администрации в Японии, и тем более размах и характер наступательных действий в Корее вынудили нас вступить в войну, использовав в первую очередь сухопутные, морские и авиационные подразделения, базировавшиеся в Японии, чтобы доказать необходимость присутствия там американских вооруженных сил для обеспечения стабильности и безопасности во всем этом регионе.
Корейская война разрушила последние, пусть даже и хрупкие, возможности для достижения российско-американского взаимопонимания в отношении проблем тихоокеанского региона, вытекавших из демилитаризации и нейтрализации Японии. Последовавшие затем события в Китае подтвердили полное отсутствие такого взаимопонимания.
Глава 17.
Североатлантический альянс
В двух последних главах я описывал усилия, прилагавшиеся лично мной, как лицом, принимавшим участие в разработке, а затем и осуществлении политики Вашингтона, которые в общем-то были вполне успешными. Сейчас же я перейду к рассмотрению одного из крупнейших мероприятий в области американской внешней политики периода генерала Маршалла, на планирование и претворение в жизнь которого сколь либо существенного влияния, однако, я оказать не смог и которое с самого начала приняло характер, резко противоречивший моим представлениям по основным своим аспектам о том, как нам следовало поступать.
Зимой 1947/48 года, перед самой моей поездкой в Японию, в Западной Европе произошли события, оказавшие существенное влияние на наши отношения с западноевропейскими странами. К этим вопросам я, к сожалению, не имел никакого официального отношения и не мог существенно влиять на них, хотя они и были весьма непродуманными и недальновидными. Лондонская конференция четырех министров иностранных дел, проходившая с 25 ноября по 15 декабря 1947 года, окончилась полным провалом. Этого можно было вполне ожидать, да она и не произвела на меня никакого впечатления. Тем не менее не успели закончиться рождественские праздники, как британское правительство поставило вопрос о принятии мер по обеспечению безопасности Англии, поскольку выяснилось, что Организация Объединенных Наций не в состоянии сделать это в связи с началом "холодной войны" и возникшими противоречиями. 13 января министр иностранных дел Англии Эрнест Бевин проинформировал генерала Маршалла, что Англия намеревается обратиться к Франции и странам Бенилюкса с предложением начать переговоры по общим проблемам обороны, считая, что в них должны принять участие и мы. Наш ответ, данный в период между 15 и 20 января, был одобрительным. Не помню, принимал ли я тогда в этом какое-либо участие. Решающее слово, как я полагаю, было за Даллесом. Он присутствовал на заседаниях Лондонской конференции министров иностранных дел в качестве советника тогдашнего госсекретаря Маршалла. Французское правительство, испытавшее на себе громадное давление инспирированных коммунистами забастовок, чуть ли не паниковало. Кроме того, присутствие высокопоставленных лиц Америки в Лондоне, а не в Париже действовало угнетающе на самообладание французов. Учитывая это обстоятельство, Даллес, с согласия Маршалла, отправился в Париж 4 декабря 1947 года с целью ознакомления со сложившейся там ситуацией и поддержки французского правительства. Хотя пик внутриполитического кризиса во Франции к тому времени уже прошел, Даллес возвратился потрясенный, с твердым убеждением, что Франции требуется какого-то рода политическая поддержка. Промежуточный билль об оказании помощи (первый шаг в осуществлении плана Маршалла) еще не был к тому времени принят конгрессом. Билль же о возрождении европейской экономики только лишь готовился к направлению туда для одобрения и принятия. Французы, будучи неуверенными в собственной внутренней ситуации, как было сказано нам англичанами, неодобрительно относились к мероприятиям по оздоровлению западногерманской экономики, что предусматривалось планом Маршалла. Им требовались определенные гарантии и поддержка, прежде всего со стороны американцев, против возможного рецидива восстановления военной мощи Германии. Как Даллес заявил в своем выступлении в сенате годом позже, "французы чувствовали себя в то время обнаженными". Им необходимы, по его мнению, наши заверения в поддержке, прежде всего в военной и политической областях, если они примут конструктивное участие в программе возрождения Европы. Этой точки зрения придерживались как генерал Маршалл, так и президент не только из чувства уважения к опыту и суждениям Даллеса, но и на основе тех впечатлений, которые получил сам Маршалл на Лондонской конференции.
С одобрения американцев Бевин 22 января заявил в своем выступлении в палате общин о необходимости создания Западного союза, в который вошли бы Англия, Франция и страны Бенилюкса и который имел бы единые взгляды по военным и политическим вопросам, а также и в экономической области. Это предложение встретило поддержку в Париже и столицах стран Бенилюкса. В феврале началась подготовка к проведению соответствующей конференции для принятия окончательного решения. Заседание состоялось в начале марта, а 16 марта был подписан договор о создании так называемого Брюссельского союза.
Когда я отправился в Японию, переговоры в Брюсселе еще не начались. Но я был уверен в успехе британской инициативы и в нашей поддержке ее, хотя, как мне казалось, время начала ведения переговоров о военных приготовлениях и обороне еще не пришло, считая опасения европейцев несерьезными. Вместе с тем я согласился с их требованиями определенных заверений и гарантий, но видел опасность в том, что некоторые из них побудят их к ведению военных приготовлений. В подробном анализе проблем нашей внешней политики, представленном мной Маршаллу 24 февраля, я высказал мнение, что инициатива Англии по созданию Западного союза требует нашей поддержки, но в то же время до принятия окончательного решения необходимо дальнейшее изучение этой проблемы. Я легковерно полагал, что никакой спешки тут пока не было и что вопрос останется открытым до моего возвращения.
В день моего отъезда кризис в Чехословакии достиг своего апогея. Происходившие там события в конце февраля и первых числах марта привлекли пристальное внимание американской прессы и общественного мнения. Известие о том, что 11 марта при загадочных обстоятельствах умер (был убит или покончил жизнь самоубийством) Мазарик, министр иностранных дел Чехословацкой республики, сын бывшего президента страны, вызвало настоящий шок. Мазарика знали как друга Запада. Его смерть драматизировала ход событий, происходивших в стране.
Еще большее значение, на мой взгляд, для официальных лиц Вашингтона имела телеграмма, полученная 5 марта из Берлина от генерала Люциуса Клея. В течение целого ряда месяцев генерал сообщал, что, исходя из логического анализа, война с Советским Союзом, по крайней мере в "ближайшие десять лет", маловероятна.
В телеграмме было сказано: "В последние недели отмечены резкие изменения в поведении советской стороны, которые я не могу идентифицировать, но которые наводят на мысль, что война может вспыхнуть драматично и неожиданно"{36}.
Я почти убежден, что перехваченные генералом Клеем радиопереговоры русских в накаленной атмосфере Берлина были первыми признаками принятия ими решения об установлении блокады Берлина. Убежден, что более глубокое знание подоплеки этого вопроса и положения дел у русских позволило бы ему не впасть в истерику, которую отражает его телеграмма. Госдепартаменту же и другим официальным лицам в Вашингтоне следовало бы оценить это сообщение, посоветовавшись с людьми, хорошо знающими Россию. Телеграмму эту мне не показывали вплоть до моего прибытия в середине марта на Филиппины. Я немедленно послал свои соображения в Вашингтон, но было уже поздно. Военные и разведывательная братия (решающее слово за военными) к тому времени уже увязали телеграмму Клея с чехословацкими событиями. В верхних эшелонах власти началась предвоенная паника, усугубленная докладом Центрального разведывательного управления президенту 16 марта, в котором говорилось, что "войну следует ожидать в пределах шестидесяти дней". Через сутки, когда другие службы установили предположительный срок начала военных действий через две недели, военно-воздушные силы были приведены в состояние боевой готовности.
Неправильная оценка сложившейся обстановки тут же сказалась на отношении правительства к Брюссельскому союзу. На следующий день, 17 марта, договор подписали, а президент назначил проведение совместного заседания обеих палат конгресса. Он первоначально планировал выступить с ритуальной речью в Нью-Йорке в день святого Патрика, однако отмечал впоследствии в своих мемуарах: "...Угрожающие события в Европе происходили столь стремительно, что... я счел необходимым выступить перед нацией в конгрессе"{37}.
В своем выступлении он одобрил Брюссельский договор, заявив, что мы окажем ей свою поддержку и доверие: "...Соединенные Штаты окажут свободным нациям ту поддержку, которая потребуется складывающейся обстановкой, соответствующими средствами. Уверен, что решимость свободных стран Европы к самозащите встретит адекватную решимость с нашей стороны оказать им в этом необходимую помощь".
Еще до подписания Брюссельского договора Госдепартамент приступил к изучению различных путей оказания американской помощи в вопросах обороны странам, в него входящим.
В своем кратком изложении мартовского кризиса 1948 года хотел бы подчеркнуть, что оба события, повергшие официальный Вашингтон в дрожь консолидация власти коммунистов в Чехословакии и попытка выставить западных союзников из Берлина, - являлись лишь защитной реакцией советской стороны в связи с удачным началом осуществления плана Маршалла и подготовкой западных держав к формированию сепаратного правительства в Западной Германии. Как и инспирированные коммунистами забастовки, захлестнувшие Францию и Италию осенью 1948 года, они отражали попытку Москвы, пока еще не поздно, разыграть политические карты, которыми она располагала на Европейском континенте. Такую реакцию я, собственно говоря, ожидал и принимал в расчет. Ранее я упоминал о документе, направленном мной из Москвы в Вашингтон, подготовленном в период, предшествовавший капитуляции Германии, и озаглавленном "Международное положение России в канун окончания войны с Германией". Полный текст этого документа приведен в приложении. Хочу тем не менее обратить ваше внимание на некоторые его аспекты.
Если западным державам удастся выдержать свою политическую линию, отказав России в моральной и материальной поддержке ее устремлений в консолидации своего влияния в Восточной и Центральной Европе, она, скорее всего, будет не в состоянии в течение длительного времени удерживать это влияние на всей территории, на которую сейчас предъявляет свои претензии. И в этом случае ей придется что-то менять и от чего-то отказываться{38}. Когда же изменения в советской политике произойдут, они, вне всякого сомнения, будут прочувствованы не только в западных странах, но и во всем мире. Доверенные лица Советов, очевидно, смогут и далее удерживать свою власть на определенных территориях, но поступят в соответствии с небезызвестным выражением Троцкого: "Надо хлопнуть дверью, да так, чтобы содрогнулась вся Европа". При этом коммунистические партии и их клики постараются устроить максимальные затруднения для западных демократий, а миру придется вспомнить слова Молотова, произнесенные им в Сан-Франциско: "Если конференция не согласится на выдвигаемые Россией условия установления мира и безопасности, она попытается добиться этого в другом месте".
Если западный мир сможет противостоять такому взрыву болезненного раздражения, а демократии покажут, что готовы постоять за себя в борьбе с наихудшими проявлениями в деятельности дисциплинированного, но неразборчивого в средствах меньшинства населения в своих странах, в деятельности, исходящей из политических интересов Советского Союза, Москва будет вынуждена разыграть свою последнюю козырную карту. У нее просто не будет других средств, чтобы воздействовать на западный мир. Следовательно, надо ожидать начала военных действий, поскольку русские захотят продемонстрировать свои возможности. И происходить это будет на суше, так как Москва не располагает достаточными военно-морскими и военно-воздушными силами, чтобы бросить вызов в этих областях западным державам.
В 1948 году, то есть через три года после того, как были написаны эти строки, ничто не поколебало моей уверенности в правильности моего анализа. Я считал, что ничего неожиданного, ничего экстраординарного в поведении коммунистов - массовые забастовки во Франции и Италии, государственный переворот в Чехословакии и блокада Берлина - не происходило, хотя эти события вызвали большую тревогу в западных столицах в конце 1947-го и начале 1948 годов.
Но это было не что иное, как "оскал клыков". Не видел я и причин для стремительного наращивания нашей военной мощи и установления новых отношений с союзом европейских стран. Ко всему происходившему у меня были объяснения. Моя ошибка заключалась в том, что до меня не доходило: эти мысли, высказанные мной в донесении из Москвы, в статье "X" и многочисленных разговорах и беседах в Госдепартаменте, были очень слабыми и робкими и не соответствовали представлениям официального Вашингтона. Что касается военных, то они мои соображения вообще в расчет не принимали. Та же картина была и в самом Госдепартаменте, может быть, за исключением одного-двух человек. Генерал Маршалл был доволен работой, проделанной мной по вопросам возрождения Европы, но и он, как мне представляется, не полностью понимал всей рациональности моих суждений. Если он и прочитал с должным вниманием мое предупреждение, которое я представил ему осенью 1947 года, о том, что коммунисты наверняка предпримут определенные меры в отношении Чехословакии, если программа нашей помощи Европе будет осуществляться успешно, то он совсем забыл о нем, в чем я нисколько не сомневаюсь, в конце февраля 1948 года. И ни президент, ни Пентагон не придали ему никакого значения. Ныне, оценивая свою собственную роль в принятии политических решений Вашингтоном в те годы, вынужден признать, что если моя телеграмма из Москвы в феврале 1946 года и статья "X" привлекли к себе большое внимание государственных деятелей, то все остальное своей цели не достигло. Единственное объяснение этому я нахожу в том, что реакции Вашингтона носили субъективный характер, находясь под влиянием внутриполитической обстановки и отражая общественные интересы, и нисколько не учитывали теоретические аспекты и предпосылки нашего международного положения. Я был слишком наивен, полагая, что правильный анализ определенных событий, проведенный по указанию некоего должностного лица и получивший его одобрение, окажет необходимое влияние на высокоэмоциональный, объемный, напыщенный и эгоцентричный процесс, в ходе которого вырабатываются мнения и решения официального Вашингтона.
Во время своей поездки на Дальний Восток в феврале-марте 1948 года я посетил не только Японию, но и Филиппины и Окинаву. В Вашингтон возвратился уже в конце марта. По возвращении у меня открылась язва двенадцатиперстной кишки, и я попал в морской госпиталь в Бетесде уже в день приезда. Выписавшись из госпиталя, я отправился сразу же на свою ферму в Пенсильвании на выздоровление. Таким образом, за своим столом в Вашингтоне я оказался только 19 апреля. Тогда же я ознакомился со всеми событиями, происшедшими за истекшие недели, и положением дел с проблемой перевооружения и обороны европейцев.
Госдепартамент за время моего отсутствия продолжал изучение путей и возможностей оказания нами помощи Брюссельскому союзу. Наша группа планирования, вплотную занимавшаяся этими вопросами, 23 марта подготовила и представила руководству свои соображения по ним. В этом документе были рекомендации следующего характера: нам не следовало сразу же становиться членом этого союза, но сохранить возможность вступления в него; целесообразно дать ему заверения в нашей военной поддержке и постараться вовлечь в него другие европейские страны, включая Швецию и Швейцарию.
Месяцем позже, 22 апреля, Госдепартамент представил этот документ наряду с другими президенту и в Совет национальной безопасности. Вместе с тем в это же время шли дискуссии между Робертом Ловеттом, новым заместителем международной комиссии сената от республиканцев.
Ловетт был очаровательным человеком, занимавшимся некоторое время до этого финансовыми проблемами, будучи толковым управляющим делами, ставший заместителем госсекретаря после того, как Ачесон перешел летом 1947 года на другую работу. Подобно генералу Маршаллу, он придавал большое значение личным связям с влиятельными членами сената, оказывавшими значительное воздействие на вопросы международной политики. Действуя так, он поступал мудро и похвально, но мне временами казалось, что в этом плане он заходил слишком далеко, целиком воспринимая точку зрения сенаторов, вместо того чтобы прислушаться к людям, высказывавшим более здравые соображения.
Сенатора Ванденберга я почти не знал, но был наслышан о его горячей поддержке в конгрессе программы возрождения Европы. Тем не менее я не разделял мнения многих сотрудников Госдепартамента, что мы якобы были многим ему обязаны. В конце концов, мы ведь не являлись представителями какого-нибудь иностранного правительства, да и его вклад в позитивное решение этого вопроса был не более нашего. Он бы многое потерял, как мне казалось, если бы не поддержал энергично план Маршалла.
Конечно, он заслуживал всяческой похвалы за эту поддержку, но не в большей степени, чем мы, разработавшие сам план. И я не разделял мнения, будто бы сенаторы заслуживали аплодисментов каждый раз, когда Госдепартаменту удавалось убедить их сделать что-либо полезное{39}. Поэтому, хотя я лично и уважал сенатора Ванденберга, все же не воспринимал того слишком почтительного отношения к нему, которым он пользовался в Госдепартаменте. Тем более я не считал, что его нервное восприятие и мнение о характере происходивших событий в Европе и необходимости принятия ответных военных мер были исключительно правильными и мудрыми.
Результатом переговоров Ловетта - Ванденберга явился документ, получивший название "резолюция 329", принятый сенатом 11 июня 1948 года и широко известный как "резолюция Ванденберга". Она уже приняла определенные очертания к моменту моего возвращения в Госдепартамент. Увидел же я ее впервые в начале мая. Она исходила из двух принципов, на которых, как я полагаю, настоял Ванденберг. Первый: решение о вступлении в войну при специфических гипотетических обстоятельствах не должно приниматься автоматически правительством, а рассматриваться конгрессом, за которым остается последнее решающее слово. И второй: это решение не должно быть односторонним, то есть любая страна - участница атлантического договора о безопасности обязана будет прийти нам на помощь в случае возникновения военного конфликта и в свою очередь получить такую же помощь от нас. Оба эти принципа были направлены, как я понял, на получение одобрения сенатского большинства на вступление Америки в Североатлантический оборонительный союз.
Как резолюция Ванденберга, так и участие Госдепартамента в ее разработке были приняты мной скептически. Я-то вынашивал идею, что для нас более целесообразно побудить европейцев к вступлению в Брюссельский договор. А чтобы подкрепить это их стремление и уверенность, можно было бы заверить их в одностороннем порядке о гарантии нашей политической и военной помощи в случае необходимости. При этом мы бы исходили из принципа плана Маршалла: европейцы должны были создать собственную организацию, а мы выступили бы в качестве большого и хорошего друга, но не участника их договора, который им следовало заключить между собой. Если бы нам вообще пришлось поступить подобным образом, то сделать это, по моему разумению, следовало бы в тесном партнерстве с канадцами. Я считал целесообразным - иногда эту идею рассматривают в качестве концепции "гантелей" - применить своеобразную комбинацию: на одной стороне - европейцы, объединенные Брюссельским пактом, а на другой - североамериканцы - Канада и Соединенные Штаты. Оба эти союза должны оставаться самостоятельными, с точки зрения их идентификации и членства. Объединять же их будет официальное заявление североамериканцев, что европейское единство играет важную роль для безопасности США и Канады и что они готовы предоставить европейцам все необходимое, начиная от военной поддержки войсками и материалами и заканчивая общим стратегическим планированием. А это означало бы одностороннюю гарантию Соединенных Штатов в партнерстве с Канадой, если канадцы будут на это согласны, обеспечивать безопасность европейских стран - членов Брюссельского союза. Я полагал, что такая необходимость может и не возникнуть, но вместе с тем считал, что подобное заверение придаст европейцам дополнительную уверенность в вопросах их экономического и внутриполитического возрождения. Однако, когда я представил в департаменте свои соображения и предложения, мне сказали, что дело так не пойдет, поскольку концепция "гантелей" противоречит принципам Ванденберга о взаимной помощи, что надлежало понимать следующим образом: каждая из европейских стран должна была взять на себя обязательство по защите нас, тогда как мы должны были защищать ее. Выходило, что такое мероприятие должно быть закреплено своеобразным контрактом-договором, который носил бы беспрецедентный характер в мировой истории и поэтому должен быть одобрен сенатом.
"Полным иронии является то обстоятельство, что в данное время заключение мирного договора (с Японией) представляется единственной возможностью преодолеть внутренние административные трудности в нашем правительстве..."
Возврат к вопросу о заключении мирного договора явился таким образом не следствием объективных потребностей сложившейся ситуации, а неспособности нашего правительства использовать громоздкий оккупационный механизм, носивший на себе отпечаток вашингтонской бюрократии и находившийся под сильным влиянием военных в качестве эффективного инструмента международной политики.
Вполне вероятно, что Ачесон и Бевин во время их встречи в Вашингтоне в сентябре 1949 года пришли к мнению, что необходимо начать подготовку к заключению мирного договора с Японией. Идея эта, однако, столкнулась с сопротивлением военного лобби, поскольку следовало бы отказаться от тех льгот и привилегий, которые имели наши войска в Японии. Конфликт, по всей видимости, разрешился за счет договоренности о том, что, хотя в договоре не будет ничего сказано о сохранении американских военных баз в Японии, это будет оговорено в отдельном сепаратном соглашении с японским правительством. Если же Россия не согласится с этим - скорее всего, так оно и будет, - то мы не будем колебаться и подпишем как сам договор, так и соглашение без русских.
Такое решение этой проблемы предопределяло вопрос о сохранении американского военного присутствия в Японии, даже без попытки использовать этот фактор в переговорах с Россией, чтобы прийти к необходимому соглашению. По моему личному убеждению, возможно, именно такое решение и побудило советскую сторону к развязыванию военных действий в Корее. Однако официальный Вашингтон в то время не осознавал, к каким последствиям могли привести его действия и проводимая политика в отношении России, не пытаясь ответить на простейший вопрос, а что сделано нами, чтобы удержать советское правительство от намерений использовать военную силу в любом регионе. Я видел, что никого, кроме меня, в Вашингтоне не занимала мысль о возможной связи нашего решения действовать независимо ни от кого при заключении сепаратного мирного договора с Японией, включая вопрос о сохранении там нашего военного присутствия в последующий период времени, с одной стороны, и решением советского правительства о развязывании гражданской войны в Корее с другой.
Весной 1950 года начались переговоры о подписании мирного договора с Японией. Думаю, что это было делом рук Джона Фостера Даллеса. Решение об оставлении на территории Японии американских войск и после заключения мирного договора к тому времени уже приняли. Оказал ли Даллес какое-либо влияние на принятие этого решения, я не знаю. Во всяком случае, он проводил его в жизнь. Правда, насколько я помню, он вкратце проконсультировался со мной в самом начале, когда стал заниматься этой проблемой. Я сказал ему, что не видел необходимости сохранения американских военных баз в Японии после подписания с ней мирного договора и что, по моему мнению, при наличии у японцев достаточных полицейских сил и достижении ими внутренней стабильности и экономического прогресса, которые позволят им успешно справиться с собственными коммунистами, острова могли бы спокойно оставаться демилитаризованными и сохранять нейтралитет по международному соглашению. Но моя точка зрения, по всей видимости, так же повлияла на него, как и на Ачесона.
Вскоре после этого разразилась корейская война. Шок, вызванный таким развитием событий у американской военной администрации в Японии, и тем более размах и характер наступательных действий в Корее вынудили нас вступить в войну, использовав в первую очередь сухопутные, морские и авиационные подразделения, базировавшиеся в Японии, чтобы доказать необходимость присутствия там американских вооруженных сил для обеспечения стабильности и безопасности во всем этом регионе.
Корейская война разрушила последние, пусть даже и хрупкие, возможности для достижения российско-американского взаимопонимания в отношении проблем тихоокеанского региона, вытекавших из демилитаризации и нейтрализации Японии. Последовавшие затем события в Китае подтвердили полное отсутствие такого взаимопонимания.
Глава 17.
Североатлантический альянс
В двух последних главах я описывал усилия, прилагавшиеся лично мной, как лицом, принимавшим участие в разработке, а затем и осуществлении политики Вашингтона, которые в общем-то были вполне успешными. Сейчас же я перейду к рассмотрению одного из крупнейших мероприятий в области американской внешней политики периода генерала Маршалла, на планирование и претворение в жизнь которого сколь либо существенного влияния, однако, я оказать не смог и которое с самого начала приняло характер, резко противоречивший моим представлениям по основным своим аспектам о том, как нам следовало поступать.
Зимой 1947/48 года, перед самой моей поездкой в Японию, в Западной Европе произошли события, оказавшие существенное влияние на наши отношения с западноевропейскими странами. К этим вопросам я, к сожалению, не имел никакого официального отношения и не мог существенно влиять на них, хотя они и были весьма непродуманными и недальновидными. Лондонская конференция четырех министров иностранных дел, проходившая с 25 ноября по 15 декабря 1947 года, окончилась полным провалом. Этого можно было вполне ожидать, да она и не произвела на меня никакого впечатления. Тем не менее не успели закончиться рождественские праздники, как британское правительство поставило вопрос о принятии мер по обеспечению безопасности Англии, поскольку выяснилось, что Организация Объединенных Наций не в состоянии сделать это в связи с началом "холодной войны" и возникшими противоречиями. 13 января министр иностранных дел Англии Эрнест Бевин проинформировал генерала Маршалла, что Англия намеревается обратиться к Франции и странам Бенилюкса с предложением начать переговоры по общим проблемам обороны, считая, что в них должны принять участие и мы. Наш ответ, данный в период между 15 и 20 января, был одобрительным. Не помню, принимал ли я тогда в этом какое-либо участие. Решающее слово, как я полагаю, было за Даллесом. Он присутствовал на заседаниях Лондонской конференции министров иностранных дел в качестве советника тогдашнего госсекретаря Маршалла. Французское правительство, испытавшее на себе громадное давление инспирированных коммунистами забастовок, чуть ли не паниковало. Кроме того, присутствие высокопоставленных лиц Америки в Лондоне, а не в Париже действовало угнетающе на самообладание французов. Учитывая это обстоятельство, Даллес, с согласия Маршалла, отправился в Париж 4 декабря 1947 года с целью ознакомления со сложившейся там ситуацией и поддержки французского правительства. Хотя пик внутриполитического кризиса во Франции к тому времени уже прошел, Даллес возвратился потрясенный, с твердым убеждением, что Франции требуется какого-то рода политическая поддержка. Промежуточный билль об оказании помощи (первый шаг в осуществлении плана Маршалла) еще не был к тому времени принят конгрессом. Билль же о возрождении европейской экономики только лишь готовился к направлению туда для одобрения и принятия. Французы, будучи неуверенными в собственной внутренней ситуации, как было сказано нам англичанами, неодобрительно относились к мероприятиям по оздоровлению западногерманской экономики, что предусматривалось планом Маршалла. Им требовались определенные гарантии и поддержка, прежде всего со стороны американцев, против возможного рецидива восстановления военной мощи Германии. Как Даллес заявил в своем выступлении в сенате годом позже, "французы чувствовали себя в то время обнаженными". Им необходимы, по его мнению, наши заверения в поддержке, прежде всего в военной и политической областях, если они примут конструктивное участие в программе возрождения Европы. Этой точки зрения придерживались как генерал Маршалл, так и президент не только из чувства уважения к опыту и суждениям Даллеса, но и на основе тех впечатлений, которые получил сам Маршалл на Лондонской конференции.
С одобрения американцев Бевин 22 января заявил в своем выступлении в палате общин о необходимости создания Западного союза, в который вошли бы Англия, Франция и страны Бенилюкса и который имел бы единые взгляды по военным и политическим вопросам, а также и в экономической области. Это предложение встретило поддержку в Париже и столицах стран Бенилюкса. В феврале началась подготовка к проведению соответствующей конференции для принятия окончательного решения. Заседание состоялось в начале марта, а 16 марта был подписан договор о создании так называемого Брюссельского союза.
Когда я отправился в Японию, переговоры в Брюсселе еще не начались. Но я был уверен в успехе британской инициативы и в нашей поддержке ее, хотя, как мне казалось, время начала ведения переговоров о военных приготовлениях и обороне еще не пришло, считая опасения европейцев несерьезными. Вместе с тем я согласился с их требованиями определенных заверений и гарантий, но видел опасность в том, что некоторые из них побудят их к ведению военных приготовлений. В подробном анализе проблем нашей внешней политики, представленном мной Маршаллу 24 февраля, я высказал мнение, что инициатива Англии по созданию Западного союза требует нашей поддержки, но в то же время до принятия окончательного решения необходимо дальнейшее изучение этой проблемы. Я легковерно полагал, что никакой спешки тут пока не было и что вопрос останется открытым до моего возвращения.
В день моего отъезда кризис в Чехословакии достиг своего апогея. Происходившие там события в конце февраля и первых числах марта привлекли пристальное внимание американской прессы и общественного мнения. Известие о том, что 11 марта при загадочных обстоятельствах умер (был убит или покончил жизнь самоубийством) Мазарик, министр иностранных дел Чехословацкой республики, сын бывшего президента страны, вызвало настоящий шок. Мазарика знали как друга Запада. Его смерть драматизировала ход событий, происходивших в стране.
Еще большее значение, на мой взгляд, для официальных лиц Вашингтона имела телеграмма, полученная 5 марта из Берлина от генерала Люциуса Клея. В течение целого ряда месяцев генерал сообщал, что, исходя из логического анализа, война с Советским Союзом, по крайней мере в "ближайшие десять лет", маловероятна.
В телеграмме было сказано: "В последние недели отмечены резкие изменения в поведении советской стороны, которые я не могу идентифицировать, но которые наводят на мысль, что война может вспыхнуть драматично и неожиданно"{36}.
Я почти убежден, что перехваченные генералом Клеем радиопереговоры русских в накаленной атмосфере Берлина были первыми признаками принятия ими решения об установлении блокады Берлина. Убежден, что более глубокое знание подоплеки этого вопроса и положения дел у русских позволило бы ему не впасть в истерику, которую отражает его телеграмма. Госдепартаменту же и другим официальным лицам в Вашингтоне следовало бы оценить это сообщение, посоветовавшись с людьми, хорошо знающими Россию. Телеграмму эту мне не показывали вплоть до моего прибытия в середине марта на Филиппины. Я немедленно послал свои соображения в Вашингтон, но было уже поздно. Военные и разведывательная братия (решающее слово за военными) к тому времени уже увязали телеграмму Клея с чехословацкими событиями. В верхних эшелонах власти началась предвоенная паника, усугубленная докладом Центрального разведывательного управления президенту 16 марта, в котором говорилось, что "войну следует ожидать в пределах шестидесяти дней". Через сутки, когда другие службы установили предположительный срок начала военных действий через две недели, военно-воздушные силы были приведены в состояние боевой готовности.
Неправильная оценка сложившейся обстановки тут же сказалась на отношении правительства к Брюссельскому союзу. На следующий день, 17 марта, договор подписали, а президент назначил проведение совместного заседания обеих палат конгресса. Он первоначально планировал выступить с ритуальной речью в Нью-Йорке в день святого Патрика, однако отмечал впоследствии в своих мемуарах: "...Угрожающие события в Европе происходили столь стремительно, что... я счел необходимым выступить перед нацией в конгрессе"{37}.
В своем выступлении он одобрил Брюссельский договор, заявив, что мы окажем ей свою поддержку и доверие: "...Соединенные Штаты окажут свободным нациям ту поддержку, которая потребуется складывающейся обстановкой, соответствующими средствами. Уверен, что решимость свободных стран Европы к самозащите встретит адекватную решимость с нашей стороны оказать им в этом необходимую помощь".
Еще до подписания Брюссельского договора Госдепартамент приступил к изучению различных путей оказания американской помощи в вопросах обороны странам, в него входящим.
В своем кратком изложении мартовского кризиса 1948 года хотел бы подчеркнуть, что оба события, повергшие официальный Вашингтон в дрожь консолидация власти коммунистов в Чехословакии и попытка выставить западных союзников из Берлина, - являлись лишь защитной реакцией советской стороны в связи с удачным началом осуществления плана Маршалла и подготовкой западных держав к формированию сепаратного правительства в Западной Германии. Как и инспирированные коммунистами забастовки, захлестнувшие Францию и Италию осенью 1948 года, они отражали попытку Москвы, пока еще не поздно, разыграть политические карты, которыми она располагала на Европейском континенте. Такую реакцию я, собственно говоря, ожидал и принимал в расчет. Ранее я упоминал о документе, направленном мной из Москвы в Вашингтон, подготовленном в период, предшествовавший капитуляции Германии, и озаглавленном "Международное положение России в канун окончания войны с Германией". Полный текст этого документа приведен в приложении. Хочу тем не менее обратить ваше внимание на некоторые его аспекты.
Если западным державам удастся выдержать свою политическую линию, отказав России в моральной и материальной поддержке ее устремлений в консолидации своего влияния в Восточной и Центральной Европе, она, скорее всего, будет не в состоянии в течение длительного времени удерживать это влияние на всей территории, на которую сейчас предъявляет свои претензии. И в этом случае ей придется что-то менять и от чего-то отказываться{38}. Когда же изменения в советской политике произойдут, они, вне всякого сомнения, будут прочувствованы не только в западных странах, но и во всем мире. Доверенные лица Советов, очевидно, смогут и далее удерживать свою власть на определенных территориях, но поступят в соответствии с небезызвестным выражением Троцкого: "Надо хлопнуть дверью, да так, чтобы содрогнулась вся Европа". При этом коммунистические партии и их клики постараются устроить максимальные затруднения для западных демократий, а миру придется вспомнить слова Молотова, произнесенные им в Сан-Франциско: "Если конференция не согласится на выдвигаемые Россией условия установления мира и безопасности, она попытается добиться этого в другом месте".
Если западный мир сможет противостоять такому взрыву болезненного раздражения, а демократии покажут, что готовы постоять за себя в борьбе с наихудшими проявлениями в деятельности дисциплинированного, но неразборчивого в средствах меньшинства населения в своих странах, в деятельности, исходящей из политических интересов Советского Союза, Москва будет вынуждена разыграть свою последнюю козырную карту. У нее просто не будет других средств, чтобы воздействовать на западный мир. Следовательно, надо ожидать начала военных действий, поскольку русские захотят продемонстрировать свои возможности. И происходить это будет на суше, так как Москва не располагает достаточными военно-морскими и военно-воздушными силами, чтобы бросить вызов в этих областях западным державам.
В 1948 году, то есть через три года после того, как были написаны эти строки, ничто не поколебало моей уверенности в правильности моего анализа. Я считал, что ничего неожиданного, ничего экстраординарного в поведении коммунистов - массовые забастовки во Франции и Италии, государственный переворот в Чехословакии и блокада Берлина - не происходило, хотя эти события вызвали большую тревогу в западных столицах в конце 1947-го и начале 1948 годов.
Но это было не что иное, как "оскал клыков". Не видел я и причин для стремительного наращивания нашей военной мощи и установления новых отношений с союзом европейских стран. Ко всему происходившему у меня были объяснения. Моя ошибка заключалась в том, что до меня не доходило: эти мысли, высказанные мной в донесении из Москвы, в статье "X" и многочисленных разговорах и беседах в Госдепартаменте, были очень слабыми и робкими и не соответствовали представлениям официального Вашингтона. Что касается военных, то они мои соображения вообще в расчет не принимали. Та же картина была и в самом Госдепартаменте, может быть, за исключением одного-двух человек. Генерал Маршалл был доволен работой, проделанной мной по вопросам возрождения Европы, но и он, как мне представляется, не полностью понимал всей рациональности моих суждений. Если он и прочитал с должным вниманием мое предупреждение, которое я представил ему осенью 1947 года, о том, что коммунисты наверняка предпримут определенные меры в отношении Чехословакии, если программа нашей помощи Европе будет осуществляться успешно, то он совсем забыл о нем, в чем я нисколько не сомневаюсь, в конце февраля 1948 года. И ни президент, ни Пентагон не придали ему никакого значения. Ныне, оценивая свою собственную роль в принятии политических решений Вашингтоном в те годы, вынужден признать, что если моя телеграмма из Москвы в феврале 1946 года и статья "X" привлекли к себе большое внимание государственных деятелей, то все остальное своей цели не достигло. Единственное объяснение этому я нахожу в том, что реакции Вашингтона носили субъективный характер, находясь под влиянием внутриполитической обстановки и отражая общественные интересы, и нисколько не учитывали теоретические аспекты и предпосылки нашего международного положения. Я был слишком наивен, полагая, что правильный анализ определенных событий, проведенный по указанию некоего должностного лица и получивший его одобрение, окажет необходимое влияние на высокоэмоциональный, объемный, напыщенный и эгоцентричный процесс, в ходе которого вырабатываются мнения и решения официального Вашингтона.
Во время своей поездки на Дальний Восток в феврале-марте 1948 года я посетил не только Японию, но и Филиппины и Окинаву. В Вашингтон возвратился уже в конце марта. По возвращении у меня открылась язва двенадцатиперстной кишки, и я попал в морской госпиталь в Бетесде уже в день приезда. Выписавшись из госпиталя, я отправился сразу же на свою ферму в Пенсильвании на выздоровление. Таким образом, за своим столом в Вашингтоне я оказался только 19 апреля. Тогда же я ознакомился со всеми событиями, происшедшими за истекшие недели, и положением дел с проблемой перевооружения и обороны европейцев.
Госдепартамент за время моего отсутствия продолжал изучение путей и возможностей оказания нами помощи Брюссельскому союзу. Наша группа планирования, вплотную занимавшаяся этими вопросами, 23 марта подготовила и представила руководству свои соображения по ним. В этом документе были рекомендации следующего характера: нам не следовало сразу же становиться членом этого союза, но сохранить возможность вступления в него; целесообразно дать ему заверения в нашей военной поддержке и постараться вовлечь в него другие европейские страны, включая Швецию и Швейцарию.
Месяцем позже, 22 апреля, Госдепартамент представил этот документ наряду с другими президенту и в Совет национальной безопасности. Вместе с тем в это же время шли дискуссии между Робертом Ловеттом, новым заместителем международной комиссии сената от республиканцев.
Ловетт был очаровательным человеком, занимавшимся некоторое время до этого финансовыми проблемами, будучи толковым управляющим делами, ставший заместителем госсекретаря после того, как Ачесон перешел летом 1947 года на другую работу. Подобно генералу Маршаллу, он придавал большое значение личным связям с влиятельными членами сената, оказывавшими значительное воздействие на вопросы международной политики. Действуя так, он поступал мудро и похвально, но мне временами казалось, что в этом плане он заходил слишком далеко, целиком воспринимая точку зрения сенаторов, вместо того чтобы прислушаться к людям, высказывавшим более здравые соображения.
Сенатора Ванденберга я почти не знал, но был наслышан о его горячей поддержке в конгрессе программы возрождения Европы. Тем не менее я не разделял мнения многих сотрудников Госдепартамента, что мы якобы были многим ему обязаны. В конце концов, мы ведь не являлись представителями какого-нибудь иностранного правительства, да и его вклад в позитивное решение этого вопроса был не более нашего. Он бы многое потерял, как мне казалось, если бы не поддержал энергично план Маршалла.
Конечно, он заслуживал всяческой похвалы за эту поддержку, но не в большей степени, чем мы, разработавшие сам план. И я не разделял мнения, будто бы сенаторы заслуживали аплодисментов каждый раз, когда Госдепартаменту удавалось убедить их сделать что-либо полезное{39}. Поэтому, хотя я лично и уважал сенатора Ванденберга, все же не воспринимал того слишком почтительного отношения к нему, которым он пользовался в Госдепартаменте. Тем более я не считал, что его нервное восприятие и мнение о характере происходивших событий в Европе и необходимости принятия ответных военных мер были исключительно правильными и мудрыми.
Результатом переговоров Ловетта - Ванденберга явился документ, получивший название "резолюция 329", принятый сенатом 11 июня 1948 года и широко известный как "резолюция Ванденберга". Она уже приняла определенные очертания к моменту моего возвращения в Госдепартамент. Увидел же я ее впервые в начале мая. Она исходила из двух принципов, на которых, как я полагаю, настоял Ванденберг. Первый: решение о вступлении в войну при специфических гипотетических обстоятельствах не должно приниматься автоматически правительством, а рассматриваться конгрессом, за которым остается последнее решающее слово. И второй: это решение не должно быть односторонним, то есть любая страна - участница атлантического договора о безопасности обязана будет прийти нам на помощь в случае возникновения военного конфликта и в свою очередь получить такую же помощь от нас. Оба эти принципа были направлены, как я понял, на получение одобрения сенатского большинства на вступление Америки в Североатлантический оборонительный союз.
Как резолюция Ванденберга, так и участие Госдепартамента в ее разработке были приняты мной скептически. Я-то вынашивал идею, что для нас более целесообразно побудить европейцев к вступлению в Брюссельский договор. А чтобы подкрепить это их стремление и уверенность, можно было бы заверить их в одностороннем порядке о гарантии нашей политической и военной помощи в случае необходимости. При этом мы бы исходили из принципа плана Маршалла: европейцы должны были создать собственную организацию, а мы выступили бы в качестве большого и хорошего друга, но не участника их договора, который им следовало заключить между собой. Если бы нам вообще пришлось поступить подобным образом, то сделать это, по моему разумению, следовало бы в тесном партнерстве с канадцами. Я считал целесообразным - иногда эту идею рассматривают в качестве концепции "гантелей" - применить своеобразную комбинацию: на одной стороне - европейцы, объединенные Брюссельским пактом, а на другой - североамериканцы - Канада и Соединенные Штаты. Оба эти союза должны оставаться самостоятельными, с точки зрения их идентификации и членства. Объединять же их будет официальное заявление североамериканцев, что европейское единство играет важную роль для безопасности США и Канады и что они готовы предоставить европейцам все необходимое, начиная от военной поддержки войсками и материалами и заканчивая общим стратегическим планированием. А это означало бы одностороннюю гарантию Соединенных Штатов в партнерстве с Канадой, если канадцы будут на это согласны, обеспечивать безопасность европейских стран - членов Брюссельского союза. Я полагал, что такая необходимость может и не возникнуть, но вместе с тем считал, что подобное заверение придаст европейцам дополнительную уверенность в вопросах их экономического и внутриполитического возрождения. Однако, когда я представил в департаменте свои соображения и предложения, мне сказали, что дело так не пойдет, поскольку концепция "гантелей" противоречит принципам Ванденберга о взаимной помощи, что надлежало понимать следующим образом: каждая из европейских стран должна была взять на себя обязательство по защите нас, тогда как мы должны были защищать ее. Выходило, что такое мероприятие должно быть закреплено своеобразным контрактом-договором, который носил бы беспрецедентный характер в мировой истории и поэтому должен быть одобрен сенатом.