Страница:
Как прошло мое прощание с группой, не осталось в моей памяти. Помню лишь утро на своей ферме, когда на меня нахлынули воспоминания{43}. Я поехал тогда в ближайший питомник, чтобы приобрести саженцы. По дороге туда в голове моей прошли чередой успехи и неудачи в деятельности нашей группы, более двух с половиной лет работы, попытки воздействия на принятие правительством Соединенных Штатов тех или иных решений. Мысль моя перекинулась на пчел, собиравших нектар тут и там, а потом улетавших и никогда не знавших конечных результатов своего труда. Наконец я остановил автомашину на обочине дороги, нашел клочок бумаги и написал в стихотворной форме свое прощальное послание бывшим коллегам:
ВАША НЕОБЫЧНАЯ СУДЬБА
Друзья, винтики громоздкой машины, учителя и ученики,
Неутомимые, как пчелы в улье труженики.
Обреченные на ведение бестолковой борьбы,
Полномочия и действия в которой никак не определены.
Должные в тесном мире стекла и стали пребывать,
Но суть проблем и без поддержки раскрывать.
Обязанные чистое цветение, глубокие оттенки
и тонкое благоухание отбирать,
Чтобы затем все синтезировать и о полученных
результатах долгое время помалкивать...
До тех пор, пока однажды просто вы сможете
представить их Великой Белой королеве, но анонимно
и безличностно.
Такова жизнь, обязанности и судьба,
Которую мне суждено было испытать,
А вот теперь настала пора вам ее завещать.
Пусть же сырость и утренний туман
не определяют вам
Погоду и не становятся источником огорчений
Или поводом для обнажения клинков.
Упаси вас, Боже, от подобных искушений!
Не докучайте бюрократам и не взывайте, как я, к небесам,
Поскольку справиться с огромным грузом дано все равно не вам.
Кто знает? Ведь королева брошенные вами зерна может
вдруг прорастить и такой урожай получить,
Которым весь мир станет удивляться,
А историки восхищаться.
И вот тогда, сбросив оковы и освободясь от тяжкого труда,
Нежась в лучах солнца,
Она станет сама источником тепла,
Которое необходимо людям всегда
И не только в осенние или зимние холода.
Глава 20.
Последние месяцы в Вашингтоне
В последние недели 1949 года, когда я готовился к передаче руководства группой политического планирования Госдепартамента своему преемнику, произошли два события, придавшие новую обостренность целому ряду проблем, связанных с разработкой атомного оружия. 19 сентября от ученых и экспертов по разведке нам стало известно, что русские взорвали атомную бомбу. А вскоре после этого сообщили, что разработка американской водородной бомбы ( "супербомбы", как ее у нас называли) успешно завершена и она готова к производству. На обладание новым оружием требовалось президентское решение. Поскольку переговоры о международном контроле за атомным оружием велись в ООН еще с 1946 года, было ясно, что решающее слово для принятия соответствующего решения за госсекретарем.
Некоторые эксперты, в числе которых находился Роберт Оппенгеймер{44}, считали, что, прежде чем приступить к производству оружия огромной разрушительной силы, следовало сначала разобраться в создавшейся ситуации с учетом международного контроля за атомным оружием и убедиться в невозможности достижения международного соглашения, которое исключило бы необходимость подобного рокового шага.
Предложил ли госсекретарь мне заняться этой проблемой или же я включился в эту работу по собственной инициативе, точно уже и не помню. Как бы то ни было, я с несколькими сотрудниками занимался затронутыми вопросами в течение последних недель 1949 года. В двадцатых числах января я передал госсекретарю объемный доклад с моими изысканиями и изложением своего мнения. Поскольку я уже не был руководителем группы планирования, то доклад этот носил характер моего личного меморандума с моими же комментариями. Считаю, что этот документ по характеру затронутых в нем аспектов был одним из наиболее важных, если не самым важным из всех документов, подготовленных мной для правительства. К сожалению, из-за политики, проводимой тогда нашим правительством, его не опубликовали.
В этом документе (пишу по памяти, так как никаких записей не сохранилось) я начал свое изложение с анализа нашей позиции по проблеме международного контроля за атомной энергией. Если мы действительно намеревались, вопрошал я, исключить атомное оружие из своих арсеналов, то проводимая нами политика не вполне оправдывает такой подход. В принципе имели различные пути и возможности - может быть, не жизненно важные, но достаточно серьезные - сблизить нашу позицию с взглядами русских и других держав. Но действительно ли мы ставили перед собой цель запрещения атомного оружия? - вопрошал я снова. На самом ли деле мы хотели именно так решить этот вопрос и обезопасить самих себя и мир? Ответы на эти вопросы зависели, как я понимал, от того, в качестве какого фактора это оружие рассматривалось в нашей оборонной политике. Наиболее существенными были два варианта, которые я стал интерпретировать. Первый исходил из вынужденной необходимости иметь в своем арсенале оружие, наличие которого нами воспринималось с сожалением, порицанием и даже раскаянием, нахождение на вооружении которого, однако, оправдывалось тем, что мы не были уверены в возможном его появлении у вероятного противника и использовании против нас. Сами же мы не имели намерений в применении его первыми даже в военных конфликтах, хотя и должны были считаться с такой вероятностью. Второй рассматривал это оружие как важную составную часть нашей обороны, без которого мы не могли обойтись и которое планировалось использовать неожиданно для противника, но обдуманно, в независимости, было ли оно применено против нас. В этом случае вполне вероятно, что мы могли задействовать его первыми при развязывании военных действий. Наши же нынешние высказывания и действия, отметил я, носят двусмысленный, неясный и противоречивый характер. Нам не хватало искренности, когда на международных форумах мы говорили о желании запрета атомного оружия. Из заявлений наших политических и военных лидеров, а также из понимания, существовавшего между нашими союзниками по НАТО, вполне очевидно, что наша оборонительная доктрина основывается на использовании этого оружия и возможности его применения первыми в крупных военных конфликтах, независимо от того, было ли оно использовано противной стороной.
Если такова в действительности наша позиция, то нет никакой необходимости загонять ее на международных переговорах в русло требований об установлении контроля за атомным оружием и его запрещении, подчеркнул я.
В заключительной части доклада содержалась моя просьба, насколько я только мог изложить ее серьезно и убедительно, чтобы до принятия окончательного решения о производстве водородной бомбы мы еще раз сами осмыслили бы и довели до сведения мирового сообщества данные о зловещей эскалации огромной разрушительной силы ядерного оружия и дороговизны его производства, подвергли самой серьезной критике идею "первого удара", а также использование других средств массового поражения. Если такая переоценка будет произведена, то я твердо и решительно поддержу концепцию запрещения этого принципа. Я полагал, что как раз в этом и заключена основная причина нашей путаницы и неразберихи.
Я даже не затронул вопроса о том, что нам придется сохранять в своем арсенале оружие такого рода до тех пор, пока не будет достигнуто взаимопонимание с другими странами о необходимости снятия его с вооружения.
В завершение я высказал несколько соображений о характере нашей будущей публичной позиции:
"Мы порицаем существование всех видов оружия массового поражения. Мы сожалеем, что были вынуждены применить один из его видов, и надеемся, к этому вновь прибегать не придется, если только нас к этому не принудят. К тому же, видя подобное стремление со стороны других, мы готовы пойти на риск в деле достижения международного соглашения об изъятии этого оружия из национальных арсеналов, считая, что нет ничего более опасного для дела мира, как продолжение всеобщей гонки вооружений".
Обосновывая эту позицию, я упомянул, что содержание таких видов оружия вызовет рано или поздно серьезные проблемы - прежде всего в общественном сознании (имея в виду их самоубийственный характер), - а также вопросы как у нас самих, так и у наших союзников, которые скажутся отрицательно на существовании и деятельности уже созданных союзов.
Но что самое важное - этот аргумент я часто использовал в общественных дискуссиях - применение этого оружия не приведет к победе и не обеспечит безопасности населения, так как вызовет громадные разрушения. В результате в лучшем случае будет достигнуто крушение основ мировой цивилизации, включая и нас самих, а достигнутые успехи никогда не станут настоящими победами, но вызовут лишь изменения, которые обусловят большую толерантность, потребуют огромной выдержки и терпения народов, вызвав у них чувство безнадежности. Громадные и огульные разрушения, массовое уничтожение ни в чем не повинных людей - таков конечный результат применения такого оружия.
Не помню, вызвал ли мой доклад серьезные дискуссии и был ли он вообще принят к сведению. Не знаю я и реакции госсекретаря. Могу только предположить, что его, скорее всего, восприняли с определенной степенью недоумения и даже жалости к моей наивности. Ведь мысли, изложенные в нем, вступали в конфликт с реальной политикой наших военных. Конфликтовали они и с принятыми положениями о нашей обороне, с реакцией конгресса, военного ведомства и даже с общественным мнением, взбудораженным известием о недавнем взрыве атомной бомбы, произведенном русскими. Они вступали в конфликт и со взглядами наших европейских союзников, внушенных им нами же, на потребности и гарантии их обороны. (Некоторые из них первыми заявили бы с тревогой и возмущением о невозможности жить в современном мире без обеспечения их гарантий безопасности нашим атомным оружием.) Более того, эти соображения конфликтовали с оценкой военной мощи России, которая нисколько не слабела (мы не рассматриваем здесь вопрос, почему это происходило), с оборонительными потребностями НАТО, а также с соображениями, что обычными вооруженными средствами нам с русскими не справиться. Наконец, они конфликтовали со все более растущей в Вашингтоне тенденцией (носившей судьбоносный характер с учетом продемонстрированной Россией способности в производстве атомного оружия) основывать наши планы и расчеты, исходя из возможностей вероятного противника по нанесению нам ущерба и учета его реальных планов и намерений. В свете вышеперечисленных конфликтов можно, конечно, понять госсекретаря, не усмотревшего в представленных мной соображениях рационального зерна и предмета для широкой и серьезной дискуссии. Во всяком случае, 31 января 1950 года, то есть через десять дней после представления моего доклада, президент страны объявил о необходимости создания водородной бомбы, из чего я сделал вывод, что и на этот раз моя работа была проделана впустую.
Несколькими годами позже по не зависевшим от меня причинам некоторые из моих соображений, высказанных в том докладе, просочились в прессу и использовались в проходивших тогда общественных дискуссиях и официальных высказываниях нашего правительства. По прошествии 12 лет президент Кеннеди и даже Макнамара признали, например, неприемлемость оборонной доктрины, базировавшейся на применении оружия, обладавшего огромной разрушительной силой и по своему существу самоубийственного, и сделали некоторые шаги, насколько это было возможно в сложившихся тогда обстоятельствах, для корректировки этой аномалии. Опыт двух войн (имеются в виду корейская и вьетнамская войны), в которых, как выяснилось, применение этого оружия оказалось нереальным, заставил впервые многих людей прийти к выводу, что оно не может быть средством для решения каждой военной проблемы. Сложности, связанные с вопросом, кто же в рамках НАТО должен конкретно контролировать использование такого оружия в случае развязывания военных действий, стали в 1960-х годах узловой проблемой в наших взаимоотношениях с союзниками и привели к частичному изменению характера самого союза. Ядерное оружие стало основой коллективной оборонительной политики. В конце же 1950-х годов даже такой реакции еще не было. Поэтому читатель должен понимать, что я отошел от вопросов активной государственной деятельности с тяжелым сердцем и глубоким разочарованием, поскольку это была моя первая и последняя попытка сформулировать нашу официальную политику в отношении развития и использования оружия массового поражения.
В феврале и марте я предпринял с согласия госсекретаря поездку по Латинской Америке, в которой никогда до этого не был. Мне хотелось ознакомиться с тамошней ситуацией, пока я еще окончательно не ушел с правительственной службы. В то время как раз намечалась встреча наших латиноамериканских послов в Рио-де-Жанейро с обязательным присутствием на ней представителя Госдепартамента.
Я осознавал, что завершил уже полный цикл своих усилий в попытках оказания необходимой помощи правительству в установлении отношений между основными военными державами Европы и Азии. И возможности мои оказались исчерпанными. Я чувствовал, что настало время отойти от этих проблем и ознакомиться с теми частями света, где влияние "холодной войны" и коммунизма ощущалось наиболее отчетливо.
18 февраля 1950 года я отправился поездом в Мексико-Сити, а оттуда самолетом через Каракас в Рио-де-Жанейро. После совещания в Рио я посетил Сан-Паулу, Монтевидео, Буэнос-Айрес и возвратился назад с остановками в Лиме, Панама-Сити и Майами.
Удовольствий эта поездка доставила мне мало. Мексико-Сити, расположенный на приличной высоте над уровнем моря, мне не понравился, оставив противоречивое впечатление. Ночью я там не спал, поскольку ночные звуки действовали на меня раздражающе, страстно и в то же время угрожающе. Прежде чем продолжить путешествие, следующую ночь я провел в доме состоятельного соотечественника, оказавшего мне радушный прием. Дом его был просто фантастичен, будучи расположенным в прекрасном месте, резко выделяясь от окружающих построек, и наполнен роскошью и антиквариатом. Но я не привык к роскошной обстановке и, судя по дневниковой записи, опять не спал:
"Ночь длилась бесконечно, хотя кровать была задрапирована громадными занавесями малинового цвета, бывшими до недавнего времени собственностью какого-то кардинала. Над ухом жужжали москиты, фонтан во дворе журчал хотя и мягко, но назойливо, ветерок же, казалось, заблудился в стенах здания, а ночь милосердно шептала: "Потерян, потерян, потерян!" - подобно призраку или духу.
Перед самым рассветом мне подумалось, что такой же ветер дует в местах, навсегда покинутых людьми, дует на Ривьере и в Багамах, да и в других местах, что это - ветер, обдувающий свергнутых королей и потерявшую надежду знать, подвергавшихся пыткам ученых и мыслителей, ветер короля Кароля и виндзорских узников, ветер - спутник человеческих претензий и разочарований".
Каракас, зажатый в долине раздражающе-желтым и горами, остался в моей памяти городом с постоянными уличными "пробками", непрерывно сигналившими автомашинами, шумом, непомерно высокими ценами, неустойчивой экономикой, зависевшей от нефтяных поступлений, и частными виллами, лепившимися как грибы на склонах окружающих гор. Откровенно говоря, я даже посочувствовал американским представителям, вынужденным исполнять свои обязанности в условиях гротескной урбанизации и отрыва от остального мира, живя среди местных миллионеров с их полудикими нравами и обычаями, учитывая, что отношения между нашими странами поддерживались в порядке взаимной признательности, но с оттенком постыдности.
Рио-де-Жанейро произвел на меня также отталкивающее впечатление своим шумом, не признававшим никаких правил движением уличного транспорта и невообразимым контрастом между роскошью и бедностью. Мое пребывание там было омрачено еще и другим обстоятельством. Советская пропагандистская машина всегда придерживалась правила: если речь шла о привлечении на свою сторону энтузиастов, то широко применялись лозунги и призывы, но в случае, когда надо было вызвать гнев и протест, в качестве объектов нападок избирались определенные личности. Поэтому в крупных некоммунистических странах всегда находились несколько таких человек, становившихся подобными мишенями. Характеристика такого лица выбиралась в зависимости от ситуации. Иногда это были местные деятели, но временами и пришлые. На этот раз такими лицами оказались Джим Форрестол и я - представители Соединенных Штатов (называвшиеся порой "гиенами" американского империализма). Наши имена мелькали в коммунистических газетах этой части мира и листовках. До отъезда из Вашингтона я не обратил на это никакого внимания. Каковыми же были мое удивление и ужас, когда я увидел на заборах и стенах домов Рио-де-Жанейро согни надписей, кричавших: "Кеннан, убирайся домой!" Более того, коллеги из посольства проинформировали меня, что мои портреты сжигались на улицах города уже четыре раза, причем совсем недавно во время процесса над коммунистическими студентами. Мне показали фотоснимок одного из таких выступлений студентов, правда фамилия была написана не совсем правильно, зато на груди изображен большой белый крест, как символ христианских похорон. Юмористической такую ситуацию назвать было нельзя, и бразильское правительство приняло соответствующие меры безопасности. Охрана из индейцев с орлиными глазами, вооруженными короткоствольными автоматами, ездила постоянно вместе со мной в автомашине, а также в машине сопровождения, а по ночам один из них сидел на стуле около двери моего гостиничного номера. Нормальное знакомство с городом в таких условиях исключалось.
В Сан-Паулу дело обстояло еще хуже. Целая армия - половина городской полиции, как мне сказали, - была мобилизована для моей защиты. Каждое мое появление в городе вызывало самые настоящие беспорядки и перебранки между полицией, фотографами, переодетыми агентами и официальными лицами.
В Монтевидео, Буэнос-Айресе и других населенных пунктах все прошло относительно спокойно, но они почему-то вызвали у меня странное чувство меланхолии и мрачных предчувствий. Особое раздражение вызывали официальные интервью, которые я вынужден был давать в каждой столице. Все они походили друг на друга и, как отмечено в дневнике, не имели особого смысла.
Вот как я описал визит к тамошнему президенту: "Плохо освещенная гостиная, в качестве переводчика выступает сын президента, сам президент, сидевший прямо и почти неподвижно на диване, прерывает меня почти на каждом слове репликами в типично латиноамериканском духе, рассказывая о себе и стране". ( "Вы, мистер Кеннан, являетесь официальным представителем правительства великой державы, я же - всего-навсего президент совсем маленькой страны..." И мой ответ: "Ах, мистер президент, так-то оно так, но ведь нам обоим хорошо известно, что политическая мудрость лидера не зависит от размера страны...")
И далее - в том же духе: хитрые или же иронические провокации с его стороны и обязательная лесть - с моей. Вся беседа носит тягостный и несколько дискредитирующий характер.
В Лиме меня буквально подавило известие, что там не было дождей вот уже порядка 29 лет, и даже возникла мысль, что окружавшая меня грязь пролежала нетронутой все это время.
Короткие остановки в Центральной Америке - с явно невыраженным, но осязаемым духом неистовства даже в комнатах для приема гостей в небольших аэропортах - нисколько не улучшали моего настроения.
Возвратившись в Вашингтон, я написал обстоятельный доклад о своих впечатлениях от поездки. В нем я затронул многие аспекты наших взаимоотношений с этими странами и попытался сформулировать основополагающие вопросы политической философии, чего ранее никогда не делал. Такая попытка относилась уже к предстоявшему мне периоду жизни и деятельности на преподавательском поприще и явилась практически его началом. Мой доклад произвел шоковое впечатление на руководство Госдепартамента. Помощник госсекретаря по Латинской Америке даже попросил, чтобы мой доклад не был распространен по управлениям Госдепартамента (не думаю, чтобы он дал более или менее толковое объяснение своей просьбы), а все его экземпляры были бы собраны и упрятаны от посторонних глаз. Впрочем, так и сделали. Мне не сказали, какие наблюдения и выводы вызвали такую яростную реакцию. Могу только предположить, что это была трагическая оценка человеческой цивилизации в странах, расположенных к югу от нас. Поскольку этот доклад не получил должного внимания, не был распространен и, скорее всего, не попал даже в правительственный архив, считаю себя вправе процитировать из него некоторые отрывки, которые, на мой взгляд, и вызвали суматоху.
"В регионе Латинской Америки, - писал я, - имеется целый ряд моментов, на которые следует обратить наше пристальное внимание, поскольку они производят на человека, впервые туда попавшего, тяжелое впечатление, буквально на него обрушиваясь и заставляя задуматься.
Как мне кажется, на земле вряд ли найдется другой регион с более тяжелыми условиями для жизни человека, чем в Латинской Америке.
Что касается природы, то она резко отличается от североамериканского континента с точки зрения среды обитания. Северная Америка обладает большой территорией с температурными режимами, благоприятными для человеческой жизни. Направляющийся на юг попадает в субтропическую и тропическую зоны, расположенные на узком и гористом перешейке, являющемся уже частью Латинской Америки.
Южная же Америка обладает громадными пространствами, значительная часть которых находится в полосе экватора. Земли там мало пригодны для человеческого обитания, не говоря уже о резких перепадах температуры.
Если в Северной Америке река Миссисипи - естественное дренажное сооружение, снабжающее водой громадную территорию с плодородной землей, представляющую сердцевину континента, то Амазонка протекает по территориям, непригодным для человеческой деятельности.
Страна, расположенная в центральной части Северной Америки, высоко развита и обладает густой сетью коммуникаций. Это и есть Соединенные Штаты связующее звено всего континента. В Южной же Америке расположенная в центральной части континента бездорожная Бразилия представляет собой скорее барьер, препятствующий установлению добрых отношений и связей с окружающими ее странами.
В Северной Америке климат позволяет человеку жить в городских условиях, составляя органическое единство с окружающей природой. В Южной же Америке климат вместе с трагическими кастильскими традициями вынудил наиболее крупные человеческие сообщества поселиться в труднодоступных горных районах, мало пригодных для проживания".
Затем я описал впечатления, произведенные на меня приемами и методами, которыми испанцы насаждали свою цивилизацию и власть на южноамериканском континенте, а также последующей доставкой ими рабов из Африки.
В заключение я сделал вывод, что ужасная беспомощность и бессилие характерны ныне для народов Латинской Америки. Стремление к прогрессу отмечено там человеческой кровью в ходе географических открытий и до сих пор не поддается забвению. Поэтому и перспективы человеческого прогресса в регионе воспринимаются как ничтожные и малоутешительные.
Тем не менее люди не захотят далее терпеть эти горькие реальности. Человеческая натура с ее стремлением к продолжению жизни восстает против такого положения дел и старается найти выход из создавшейся ситуации. Поэтому неуемная пышность и претенциозность латиноамериканских городов являются не чем иным, как попыткой компенсации убожества и гнусности тех районов территории, что находятся вдали от прибрежной полосы. Что же касается отдельных личностей, то подсознательное восприятие неудачи групповых усилий находит свое отражение в преувеличенных самовлюбленности и эгоцентризме, что вызывает иллюзию отчаянной храбрости, чрезвычайной одаренности и мужественности, тогда как на самом деле истинных добродетелей там явно недостаточно.
Для иностранных представителей это составляет чудовищную дилемму. Столкнувшись с реальной действительностью, они не могут в полном объеме применять наработанные в собственных странах навыки и приемы. Поэтому им необходимо всегда иметь в виду, что для достижения успеха их действия должны найти понимание в мире, история и география которого трагичны.
В связи с этим дипломатическая популярность и дипломатические успехи достигаются с молчаливого согласия сторон при соблюдении колеблющейся, но постоянно присутствующей фикции - фикции признания чрезвычайных достижений личного и коллективного плана, субъективных и объективных, а в случае, если они связаны с ужасающими реальностями, необходимо делать вид, что их вообще не существует. Общественная жизнь латиноамериканцев далека от систематизированной и целенаправленной веры в коммунизм, как у русских. В ней преобладают чрезвычайная персонификация, анархическое мышление, каждый индивидуум живет как бы в коконе - в собственном мирке, требуя признания со стороны других как условия своего участия в социальном процессе.
ВАША НЕОБЫЧНАЯ СУДЬБА
Друзья, винтики громоздкой машины, учителя и ученики,
Неутомимые, как пчелы в улье труженики.
Обреченные на ведение бестолковой борьбы,
Полномочия и действия в которой никак не определены.
Должные в тесном мире стекла и стали пребывать,
Но суть проблем и без поддержки раскрывать.
Обязанные чистое цветение, глубокие оттенки
и тонкое благоухание отбирать,
Чтобы затем все синтезировать и о полученных
результатах долгое время помалкивать...
До тех пор, пока однажды просто вы сможете
представить их Великой Белой королеве, но анонимно
и безличностно.
Такова жизнь, обязанности и судьба,
Которую мне суждено было испытать,
А вот теперь настала пора вам ее завещать.
Пусть же сырость и утренний туман
не определяют вам
Погоду и не становятся источником огорчений
Или поводом для обнажения клинков.
Упаси вас, Боже, от подобных искушений!
Не докучайте бюрократам и не взывайте, как я, к небесам,
Поскольку справиться с огромным грузом дано все равно не вам.
Кто знает? Ведь королева брошенные вами зерна может
вдруг прорастить и такой урожай получить,
Которым весь мир станет удивляться,
А историки восхищаться.
И вот тогда, сбросив оковы и освободясь от тяжкого труда,
Нежась в лучах солнца,
Она станет сама источником тепла,
Которое необходимо людям всегда
И не только в осенние или зимние холода.
Глава 20.
Последние месяцы в Вашингтоне
В последние недели 1949 года, когда я готовился к передаче руководства группой политического планирования Госдепартамента своему преемнику, произошли два события, придавшие новую обостренность целому ряду проблем, связанных с разработкой атомного оружия. 19 сентября от ученых и экспертов по разведке нам стало известно, что русские взорвали атомную бомбу. А вскоре после этого сообщили, что разработка американской водородной бомбы ( "супербомбы", как ее у нас называли) успешно завершена и она готова к производству. На обладание новым оружием требовалось президентское решение. Поскольку переговоры о международном контроле за атомным оружием велись в ООН еще с 1946 года, было ясно, что решающее слово для принятия соответствующего решения за госсекретарем.
Некоторые эксперты, в числе которых находился Роберт Оппенгеймер{44}, считали, что, прежде чем приступить к производству оружия огромной разрушительной силы, следовало сначала разобраться в создавшейся ситуации с учетом международного контроля за атомным оружием и убедиться в невозможности достижения международного соглашения, которое исключило бы необходимость подобного рокового шага.
Предложил ли госсекретарь мне заняться этой проблемой или же я включился в эту работу по собственной инициативе, точно уже и не помню. Как бы то ни было, я с несколькими сотрудниками занимался затронутыми вопросами в течение последних недель 1949 года. В двадцатых числах января я передал госсекретарю объемный доклад с моими изысканиями и изложением своего мнения. Поскольку я уже не был руководителем группы планирования, то доклад этот носил характер моего личного меморандума с моими же комментариями. Считаю, что этот документ по характеру затронутых в нем аспектов был одним из наиболее важных, если не самым важным из всех документов, подготовленных мной для правительства. К сожалению, из-за политики, проводимой тогда нашим правительством, его не опубликовали.
В этом документе (пишу по памяти, так как никаких записей не сохранилось) я начал свое изложение с анализа нашей позиции по проблеме международного контроля за атомной энергией. Если мы действительно намеревались, вопрошал я, исключить атомное оружие из своих арсеналов, то проводимая нами политика не вполне оправдывает такой подход. В принципе имели различные пути и возможности - может быть, не жизненно важные, но достаточно серьезные - сблизить нашу позицию с взглядами русских и других держав. Но действительно ли мы ставили перед собой цель запрещения атомного оружия? - вопрошал я снова. На самом ли деле мы хотели именно так решить этот вопрос и обезопасить самих себя и мир? Ответы на эти вопросы зависели, как я понимал, от того, в качестве какого фактора это оружие рассматривалось в нашей оборонной политике. Наиболее существенными были два варианта, которые я стал интерпретировать. Первый исходил из вынужденной необходимости иметь в своем арсенале оружие, наличие которого нами воспринималось с сожалением, порицанием и даже раскаянием, нахождение на вооружении которого, однако, оправдывалось тем, что мы не были уверены в возможном его появлении у вероятного противника и использовании против нас. Сами же мы не имели намерений в применении его первыми даже в военных конфликтах, хотя и должны были считаться с такой вероятностью. Второй рассматривал это оружие как важную составную часть нашей обороны, без которого мы не могли обойтись и которое планировалось использовать неожиданно для противника, но обдуманно, в независимости, было ли оно применено против нас. В этом случае вполне вероятно, что мы могли задействовать его первыми при развязывании военных действий. Наши же нынешние высказывания и действия, отметил я, носят двусмысленный, неясный и противоречивый характер. Нам не хватало искренности, когда на международных форумах мы говорили о желании запрета атомного оружия. Из заявлений наших политических и военных лидеров, а также из понимания, существовавшего между нашими союзниками по НАТО, вполне очевидно, что наша оборонительная доктрина основывается на использовании этого оружия и возможности его применения первыми в крупных военных конфликтах, независимо от того, было ли оно использовано противной стороной.
Если такова в действительности наша позиция, то нет никакой необходимости загонять ее на международных переговорах в русло требований об установлении контроля за атомным оружием и его запрещении, подчеркнул я.
В заключительной части доклада содержалась моя просьба, насколько я только мог изложить ее серьезно и убедительно, чтобы до принятия окончательного решения о производстве водородной бомбы мы еще раз сами осмыслили бы и довели до сведения мирового сообщества данные о зловещей эскалации огромной разрушительной силы ядерного оружия и дороговизны его производства, подвергли самой серьезной критике идею "первого удара", а также использование других средств массового поражения. Если такая переоценка будет произведена, то я твердо и решительно поддержу концепцию запрещения этого принципа. Я полагал, что как раз в этом и заключена основная причина нашей путаницы и неразберихи.
Я даже не затронул вопроса о том, что нам придется сохранять в своем арсенале оружие такого рода до тех пор, пока не будет достигнуто взаимопонимание с другими странами о необходимости снятия его с вооружения.
В завершение я высказал несколько соображений о характере нашей будущей публичной позиции:
"Мы порицаем существование всех видов оружия массового поражения. Мы сожалеем, что были вынуждены применить один из его видов, и надеемся, к этому вновь прибегать не придется, если только нас к этому не принудят. К тому же, видя подобное стремление со стороны других, мы готовы пойти на риск в деле достижения международного соглашения об изъятии этого оружия из национальных арсеналов, считая, что нет ничего более опасного для дела мира, как продолжение всеобщей гонки вооружений".
Обосновывая эту позицию, я упомянул, что содержание таких видов оружия вызовет рано или поздно серьезные проблемы - прежде всего в общественном сознании (имея в виду их самоубийственный характер), - а также вопросы как у нас самих, так и у наших союзников, которые скажутся отрицательно на существовании и деятельности уже созданных союзов.
Но что самое важное - этот аргумент я часто использовал в общественных дискуссиях - применение этого оружия не приведет к победе и не обеспечит безопасности населения, так как вызовет громадные разрушения. В результате в лучшем случае будет достигнуто крушение основ мировой цивилизации, включая и нас самих, а достигнутые успехи никогда не станут настоящими победами, но вызовут лишь изменения, которые обусловят большую толерантность, потребуют огромной выдержки и терпения народов, вызвав у них чувство безнадежности. Громадные и огульные разрушения, массовое уничтожение ни в чем не повинных людей - таков конечный результат применения такого оружия.
Не помню, вызвал ли мой доклад серьезные дискуссии и был ли он вообще принят к сведению. Не знаю я и реакции госсекретаря. Могу только предположить, что его, скорее всего, восприняли с определенной степенью недоумения и даже жалости к моей наивности. Ведь мысли, изложенные в нем, вступали в конфликт с реальной политикой наших военных. Конфликтовали они и с принятыми положениями о нашей обороне, с реакцией конгресса, военного ведомства и даже с общественным мнением, взбудораженным известием о недавнем взрыве атомной бомбы, произведенном русскими. Они вступали в конфликт и со взглядами наших европейских союзников, внушенных им нами же, на потребности и гарантии их обороны. (Некоторые из них первыми заявили бы с тревогой и возмущением о невозможности жить в современном мире без обеспечения их гарантий безопасности нашим атомным оружием.) Более того, эти соображения конфликтовали с оценкой военной мощи России, которая нисколько не слабела (мы не рассматриваем здесь вопрос, почему это происходило), с оборонительными потребностями НАТО, а также с соображениями, что обычными вооруженными средствами нам с русскими не справиться. Наконец, они конфликтовали со все более растущей в Вашингтоне тенденцией (носившей судьбоносный характер с учетом продемонстрированной Россией способности в производстве атомного оружия) основывать наши планы и расчеты, исходя из возможностей вероятного противника по нанесению нам ущерба и учета его реальных планов и намерений. В свете вышеперечисленных конфликтов можно, конечно, понять госсекретаря, не усмотревшего в представленных мной соображениях рационального зерна и предмета для широкой и серьезной дискуссии. Во всяком случае, 31 января 1950 года, то есть через десять дней после представления моего доклада, президент страны объявил о необходимости создания водородной бомбы, из чего я сделал вывод, что и на этот раз моя работа была проделана впустую.
Несколькими годами позже по не зависевшим от меня причинам некоторые из моих соображений, высказанных в том докладе, просочились в прессу и использовались в проходивших тогда общественных дискуссиях и официальных высказываниях нашего правительства. По прошествии 12 лет президент Кеннеди и даже Макнамара признали, например, неприемлемость оборонной доктрины, базировавшейся на применении оружия, обладавшего огромной разрушительной силой и по своему существу самоубийственного, и сделали некоторые шаги, насколько это было возможно в сложившихся тогда обстоятельствах, для корректировки этой аномалии. Опыт двух войн (имеются в виду корейская и вьетнамская войны), в которых, как выяснилось, применение этого оружия оказалось нереальным, заставил впервые многих людей прийти к выводу, что оно не может быть средством для решения каждой военной проблемы. Сложности, связанные с вопросом, кто же в рамках НАТО должен конкретно контролировать использование такого оружия в случае развязывания военных действий, стали в 1960-х годах узловой проблемой в наших взаимоотношениях с союзниками и привели к частичному изменению характера самого союза. Ядерное оружие стало основой коллективной оборонительной политики. В конце же 1950-х годов даже такой реакции еще не было. Поэтому читатель должен понимать, что я отошел от вопросов активной государственной деятельности с тяжелым сердцем и глубоким разочарованием, поскольку это была моя первая и последняя попытка сформулировать нашу официальную политику в отношении развития и использования оружия массового поражения.
В феврале и марте я предпринял с согласия госсекретаря поездку по Латинской Америке, в которой никогда до этого не был. Мне хотелось ознакомиться с тамошней ситуацией, пока я еще окончательно не ушел с правительственной службы. В то время как раз намечалась встреча наших латиноамериканских послов в Рио-де-Жанейро с обязательным присутствием на ней представителя Госдепартамента.
Я осознавал, что завершил уже полный цикл своих усилий в попытках оказания необходимой помощи правительству в установлении отношений между основными военными державами Европы и Азии. И возможности мои оказались исчерпанными. Я чувствовал, что настало время отойти от этих проблем и ознакомиться с теми частями света, где влияние "холодной войны" и коммунизма ощущалось наиболее отчетливо.
18 февраля 1950 года я отправился поездом в Мексико-Сити, а оттуда самолетом через Каракас в Рио-де-Жанейро. После совещания в Рио я посетил Сан-Паулу, Монтевидео, Буэнос-Айрес и возвратился назад с остановками в Лиме, Панама-Сити и Майами.
Удовольствий эта поездка доставила мне мало. Мексико-Сити, расположенный на приличной высоте над уровнем моря, мне не понравился, оставив противоречивое впечатление. Ночью я там не спал, поскольку ночные звуки действовали на меня раздражающе, страстно и в то же время угрожающе. Прежде чем продолжить путешествие, следующую ночь я провел в доме состоятельного соотечественника, оказавшего мне радушный прием. Дом его был просто фантастичен, будучи расположенным в прекрасном месте, резко выделяясь от окружающих построек, и наполнен роскошью и антиквариатом. Но я не привык к роскошной обстановке и, судя по дневниковой записи, опять не спал:
"Ночь длилась бесконечно, хотя кровать была задрапирована громадными занавесями малинового цвета, бывшими до недавнего времени собственностью какого-то кардинала. Над ухом жужжали москиты, фонтан во дворе журчал хотя и мягко, но назойливо, ветерок же, казалось, заблудился в стенах здания, а ночь милосердно шептала: "Потерян, потерян, потерян!" - подобно призраку или духу.
Перед самым рассветом мне подумалось, что такой же ветер дует в местах, навсегда покинутых людьми, дует на Ривьере и в Багамах, да и в других местах, что это - ветер, обдувающий свергнутых королей и потерявшую надежду знать, подвергавшихся пыткам ученых и мыслителей, ветер короля Кароля и виндзорских узников, ветер - спутник человеческих претензий и разочарований".
Каракас, зажатый в долине раздражающе-желтым и горами, остался в моей памяти городом с постоянными уличными "пробками", непрерывно сигналившими автомашинами, шумом, непомерно высокими ценами, неустойчивой экономикой, зависевшей от нефтяных поступлений, и частными виллами, лепившимися как грибы на склонах окружающих гор. Откровенно говоря, я даже посочувствовал американским представителям, вынужденным исполнять свои обязанности в условиях гротескной урбанизации и отрыва от остального мира, живя среди местных миллионеров с их полудикими нравами и обычаями, учитывая, что отношения между нашими странами поддерживались в порядке взаимной признательности, но с оттенком постыдности.
Рио-де-Жанейро произвел на меня также отталкивающее впечатление своим шумом, не признававшим никаких правил движением уличного транспорта и невообразимым контрастом между роскошью и бедностью. Мое пребывание там было омрачено еще и другим обстоятельством. Советская пропагандистская машина всегда придерживалась правила: если речь шла о привлечении на свою сторону энтузиастов, то широко применялись лозунги и призывы, но в случае, когда надо было вызвать гнев и протест, в качестве объектов нападок избирались определенные личности. Поэтому в крупных некоммунистических странах всегда находились несколько таких человек, становившихся подобными мишенями. Характеристика такого лица выбиралась в зависимости от ситуации. Иногда это были местные деятели, но временами и пришлые. На этот раз такими лицами оказались Джим Форрестол и я - представители Соединенных Штатов (называвшиеся порой "гиенами" американского империализма). Наши имена мелькали в коммунистических газетах этой части мира и листовках. До отъезда из Вашингтона я не обратил на это никакого внимания. Каковыми же были мое удивление и ужас, когда я увидел на заборах и стенах домов Рио-де-Жанейро согни надписей, кричавших: "Кеннан, убирайся домой!" Более того, коллеги из посольства проинформировали меня, что мои портреты сжигались на улицах города уже четыре раза, причем совсем недавно во время процесса над коммунистическими студентами. Мне показали фотоснимок одного из таких выступлений студентов, правда фамилия была написана не совсем правильно, зато на груди изображен большой белый крест, как символ христианских похорон. Юмористической такую ситуацию назвать было нельзя, и бразильское правительство приняло соответствующие меры безопасности. Охрана из индейцев с орлиными глазами, вооруженными короткоствольными автоматами, ездила постоянно вместе со мной в автомашине, а также в машине сопровождения, а по ночам один из них сидел на стуле около двери моего гостиничного номера. Нормальное знакомство с городом в таких условиях исключалось.
В Сан-Паулу дело обстояло еще хуже. Целая армия - половина городской полиции, как мне сказали, - была мобилизована для моей защиты. Каждое мое появление в городе вызывало самые настоящие беспорядки и перебранки между полицией, фотографами, переодетыми агентами и официальными лицами.
В Монтевидео, Буэнос-Айресе и других населенных пунктах все прошло относительно спокойно, но они почему-то вызвали у меня странное чувство меланхолии и мрачных предчувствий. Особое раздражение вызывали официальные интервью, которые я вынужден был давать в каждой столице. Все они походили друг на друга и, как отмечено в дневнике, не имели особого смысла.
Вот как я описал визит к тамошнему президенту: "Плохо освещенная гостиная, в качестве переводчика выступает сын президента, сам президент, сидевший прямо и почти неподвижно на диване, прерывает меня почти на каждом слове репликами в типично латиноамериканском духе, рассказывая о себе и стране". ( "Вы, мистер Кеннан, являетесь официальным представителем правительства великой державы, я же - всего-навсего президент совсем маленькой страны..." И мой ответ: "Ах, мистер президент, так-то оно так, но ведь нам обоим хорошо известно, что политическая мудрость лидера не зависит от размера страны...")
И далее - в том же духе: хитрые или же иронические провокации с его стороны и обязательная лесть - с моей. Вся беседа носит тягостный и несколько дискредитирующий характер.
В Лиме меня буквально подавило известие, что там не было дождей вот уже порядка 29 лет, и даже возникла мысль, что окружавшая меня грязь пролежала нетронутой все это время.
Короткие остановки в Центральной Америке - с явно невыраженным, но осязаемым духом неистовства даже в комнатах для приема гостей в небольших аэропортах - нисколько не улучшали моего настроения.
Возвратившись в Вашингтон, я написал обстоятельный доклад о своих впечатлениях от поездки. В нем я затронул многие аспекты наших взаимоотношений с этими странами и попытался сформулировать основополагающие вопросы политической философии, чего ранее никогда не делал. Такая попытка относилась уже к предстоявшему мне периоду жизни и деятельности на преподавательском поприще и явилась практически его началом. Мой доклад произвел шоковое впечатление на руководство Госдепартамента. Помощник госсекретаря по Латинской Америке даже попросил, чтобы мой доклад не был распространен по управлениям Госдепартамента (не думаю, чтобы он дал более или менее толковое объяснение своей просьбы), а все его экземпляры были бы собраны и упрятаны от посторонних глаз. Впрочем, так и сделали. Мне не сказали, какие наблюдения и выводы вызвали такую яростную реакцию. Могу только предположить, что это была трагическая оценка человеческой цивилизации в странах, расположенных к югу от нас. Поскольку этот доклад не получил должного внимания, не был распространен и, скорее всего, не попал даже в правительственный архив, считаю себя вправе процитировать из него некоторые отрывки, которые, на мой взгляд, и вызвали суматоху.
"В регионе Латинской Америки, - писал я, - имеется целый ряд моментов, на которые следует обратить наше пристальное внимание, поскольку они производят на человека, впервые туда попавшего, тяжелое впечатление, буквально на него обрушиваясь и заставляя задуматься.
Как мне кажется, на земле вряд ли найдется другой регион с более тяжелыми условиями для жизни человека, чем в Латинской Америке.
Что касается природы, то она резко отличается от североамериканского континента с точки зрения среды обитания. Северная Америка обладает большой территорией с температурными режимами, благоприятными для человеческой жизни. Направляющийся на юг попадает в субтропическую и тропическую зоны, расположенные на узком и гористом перешейке, являющемся уже частью Латинской Америки.
Южная же Америка обладает громадными пространствами, значительная часть которых находится в полосе экватора. Земли там мало пригодны для человеческого обитания, не говоря уже о резких перепадах температуры.
Если в Северной Америке река Миссисипи - естественное дренажное сооружение, снабжающее водой громадную территорию с плодородной землей, представляющую сердцевину континента, то Амазонка протекает по территориям, непригодным для человеческой деятельности.
Страна, расположенная в центральной части Северной Америки, высоко развита и обладает густой сетью коммуникаций. Это и есть Соединенные Штаты связующее звено всего континента. В Южной же Америке расположенная в центральной части континента бездорожная Бразилия представляет собой скорее барьер, препятствующий установлению добрых отношений и связей с окружающими ее странами.
В Северной Америке климат позволяет человеку жить в городских условиях, составляя органическое единство с окружающей природой. В Южной же Америке климат вместе с трагическими кастильскими традициями вынудил наиболее крупные человеческие сообщества поселиться в труднодоступных горных районах, мало пригодных для проживания".
Затем я описал впечатления, произведенные на меня приемами и методами, которыми испанцы насаждали свою цивилизацию и власть на южноамериканском континенте, а также последующей доставкой ими рабов из Африки.
В заключение я сделал вывод, что ужасная беспомощность и бессилие характерны ныне для народов Латинской Америки. Стремление к прогрессу отмечено там человеческой кровью в ходе географических открытий и до сих пор не поддается забвению. Поэтому и перспективы человеческого прогресса в регионе воспринимаются как ничтожные и малоутешительные.
Тем не менее люди не захотят далее терпеть эти горькие реальности. Человеческая натура с ее стремлением к продолжению жизни восстает против такого положения дел и старается найти выход из создавшейся ситуации. Поэтому неуемная пышность и претенциозность латиноамериканских городов являются не чем иным, как попыткой компенсации убожества и гнусности тех районов территории, что находятся вдали от прибрежной полосы. Что же касается отдельных личностей, то подсознательное восприятие неудачи групповых усилий находит свое отражение в преувеличенных самовлюбленности и эгоцентризме, что вызывает иллюзию отчаянной храбрости, чрезвычайной одаренности и мужественности, тогда как на самом деле истинных добродетелей там явно недостаточно.
Для иностранных представителей это составляет чудовищную дилемму. Столкнувшись с реальной действительностью, они не могут в полном объеме применять наработанные в собственных странах навыки и приемы. Поэтому им необходимо всегда иметь в виду, что для достижения успеха их действия должны найти понимание в мире, история и география которого трагичны.
В связи с этим дипломатическая популярность и дипломатические успехи достигаются с молчаливого согласия сторон при соблюдении колеблющейся, но постоянно присутствующей фикции - фикции признания чрезвычайных достижений личного и коллективного плана, субъективных и объективных, а в случае, если они связаны с ужасающими реальностями, необходимо делать вид, что их вообще не существует. Общественная жизнь латиноамериканцев далека от систематизированной и целенаправленной веры в коммунизм, как у русских. В ней преобладают чрезвычайная персонификация, анархическое мышление, каждый индивидуум живет как бы в коконе - в собственном мирке, требуя признания со стороны других как условия своего участия в социальном процессе.