Страница:
Оказавшись лицом к лицу с этим феноменом, многие иностранные дипломаты чувствуют себя в первое время обескураженными, затем начинают понимать, что своих целей они смогут достичь, лишь приняв местные условия игры. При попытке проникнуть в дальнейшем в суть происходящего они как бы попадают в страну чудес Алисы, где нормальные отношения между причиной и следствием теряют свою обоснованность, где ничто не определяется истинной ценностью, где любая идея воспринимается как нечто неприкосновенное, где реальные вещи получают свое признание только в их взаимосвязи с определенной личностью, обладающей болезненным самомнением, где ничто не является окончательным, поскольку все вещи рассматриваются как бесконечные символы.
Для восприимчивых иностранцев уйти от всего этого можно тремя путями: проникнувшись цинизмом, соучастием или же сочувствием. Большинство из них используют эти пути комбинированно.
Вот основные положения из доклада, представленного мной официальным лицам Госдепартамента. Просматривая теперь эти выдержки, я лучше понимаю, чем тогда, почему докладу не нашлось подходящего места в государственном архиве. Однако факт остается фактом, что описанные мной в результате поездки замечания не устраивали Госдепартамент (каким он был в то время и с какими задачами сталкивался), в связи с чем их не приняли во внимание. Для меня же это было логическим подтверждением вывода о бесполезности моей официальной карьеры в Вашингтоне и правильности решения о переходе к другой деятельности, позволившей мне более глубоко и безапелляционно анализировать события и делать выводы, отношение к которым более терпимо и снисходительно.
Полагаю, к вышесказанному следует добавить, чтобы избежать ложного впечатления: отмеченные мной трагические элементы латиноамериканской цивилизации вселили в меня убежденность в лучшем будущем человечества, хотя это и может показаться странным. Дело в том, что человеческое существование, по сути дела, трагично повсеместно, только в Латинской Америке оно имеет свои особые черты, может быть, даже менее опасные и в определенной степени менее апокалиптические. Ведь и в других местах человеческий эгоизм демонический, анархический и распущенный - вмешивается в людские дела и определяет их поведение. Я не уверен, что характерные для Латинской Америки спонтанность, несдержанность и горлодерство не проявляются у европейцев и англосаксов, видимо, только в более замаскированном и извращенном виде. В то же время Латинская Америка - единственный в мире континент, где человек остается человеческим существом, где нет ядерного оружия, и никто не думает о его разработке, где сохраняется огромный запас заповедей, познаний и обычаев, выпестованных в христианском мире и направленных на единение человека с Богом и создание цивилизованных условий существования. Этот континент окажется однажды последним хранилищем и депозитарием человеческих христианских ценностей, которые на европейской прародине и в Северной Америке в результате пресыщения, заорганизованности и ослепления страхом и амбициями оказались выброшенными на свалку.
За весь мой период правительственной карьеры, вплоть до июня 1950 года, я не был связан с решениями, принимавшимися по Корее. Самые важные и существенные вопросы решались военными, если же в какой-то степени требовалось участие Госдепартамента, то я на такие совещания не привлекался.
Вывод американских войск из Кореи в начале 1949 года меня не обеспокоил. У меня сложилось впечатление, что эти войска, обремененные непомерно раздутыми тылами, имуществом и обслуживающим персоналом по пентагоновским меркам того времени, не представляли собой реальной боевой силы, так что в случае внезапного начала боевых действий были бы обузой, а не реальной помощью. Более того, во время моей поездки в Японию в 1948 году высокопоставленные офицеры ВВС заверили меня, что сухопутные войска в Корее и не нужны, так как авиация, дислоцирующаяся на Окинаве, контролирует обстановку там, располагая мощными стратегическими бомбардировщиками. В действительности же тремя годами позже это хвастовство сыграло злую шутку, когда на Корейском полуострове были развязаны боевые действия.
В конце мая и начале июня 1950 года те из нас, кто имел отношение к русским делам, отметили на основе поступавшей ежедневно обширной информации, что где-то на земном шаре вооруженные силы некоторых коммунистических держав стали готовиться к активным действиям. Тщательный анализ положения дел в самой России показывал (и это нас успокаивало), что это не относится к советским вооруженным силам. Стало быть, речь шла о режимах советских сателлитов, но каких именно? Эксперты, собравшись вместе, стали исследовать весь советский блок. И наконец дошла очередь до Кореи. Чтобы получить достоверную информацию о военном положении в стране, нам пришлось обратиться в военную администрацию в Японии и Пентагон в Вашингтоне. Полученная же от них информация гласила, что коммунистические силы там вряд ли начнут какие-либо военные действия, поскольку вооруженные силы Южной Кореи хорошо вооружены, оснащены и обучены и значительно превосходят силы Северной Кореи. Наша задача, как нам сказали, заключалась в том, чтобы, как раз наоборот, удержать южнокорейцев от применения силы для решения противоречий с северной стороной. Не имея оснований для сомнений в такой оценке, мы перешли к другим вопросам, но в конце концов все же пришли к выводу, что именно там и было самое подходящее место для нападения. На этом мы, полностью расстроившись, и закончили наши исследования.
Я должен был определить срок окончания своей работы в правительстве и отбытия из Вашингтона на конец июня. В субботу, 24 июня, я выехал на свою ферму вместе с Аннелизой и возвратился в Вашингтон после обеда в воскресенье. На ферме у меня нет телефона, не получил я и воскресных газет. Поэтому только по возвращении в Вашингтон из газет узнал о начале военных действий в Корее. Никто не подумал сообщить мне о событиях, видимо, в этом не было необходимости, но мне представлялось, что генералу Маршаллу все же следовало бы это сделать.
Прибыв в Госдепартамент, я узнал, что госсекретарь проводит совещание с Филом Джессапом, Дином Раском и Доком Мэтьюсом. Я узнал, что они в течение дня через Совет безопасности пытались получить резолюцию ООН с призывом ко всем ее членам не поддерживать вооруженные силы Северной Кореи и принять меры к остановке агрессии. Теперь же они ожидали, какой будет реакция американского правительства.
С самого начала мне было ясно, что необходимо срочно остановить всеми средствами продвижение северокорейских войск на юг с последующим выводом их из южной части полуострова. Эту позицию я и отстаивал в тот день, а также в дискуссиях следующих дней и недель. Воспользовавшись оказией, я поднял вопрос о целесообразности принятия срочных мер для обеспечения безопасности Формозы, чтобы остров не попал в руки коммунистов, иначе в противном случае два этих инцидента, последовавших один за другим, могли бы нанести громадный ущерб нашему престижу и ухудшили бы наши позиции на Дальнем Востоке.
Когда я в то воскресенье возвратился в Госдепартамент, президент находился в воздухе на пути в Вашингтон. Госсекретарь выехал в 6.15 вечера, чтобы встретить его в аэропорту. Была достигнута предварительная договоренность, что госсекретарь с некоторыми руководителями департамента отправится вместе с президентом и небольшой группой военных в его резиденцию на ужин. Мне сказали, что госсекретарь выразил желание, чтобы и я вошел в состав группы руководства, направлявшейся на встречу с президентом. Однако когда настало время выезда, мне передали, что по непонятным причинам мою фамилию не включили в список, переданный в Белый дом, и состав группы вообще сокращен. Ужин имел свои последствия: группа руководства Госдепартамента все последовавшие дни занималась выработкой решения по сложившейся ситуации. В связи с этим автоматически получилось так, что, принимая участие в совещаниях, проходивших в Госдепартаменте, я не участвовал в переговорах в Белом доме. Тем не менее госсекретарь попросил меня отложить мой уход со службы в связи с корейским кризисом, на что я с удовольствием согласился.
В течение всего лета я помогал ему, как мог. В основном я был должен делать краткие сообщения на ежедневных утренних совещаниях у госсекретаря о советских намерениях и планах. В то же время меня, так или иначе, вовлекли в деятельность, связанную с попытками разрешения корейского кризиса, которую мой друг Болен называл "блуждающей почкой" (всегда в шаге от принятия реального решения).
Среди вопросов, рассматривавшихся во время дискуссий того периода времени, особое значение для меня имели три.
Первый касался целей наших военных операций в Корее. Я выступал за остановку наступательных действий северокорейцев и отвод их войск из районов, расположенных южнее 38-й параллели. Я даже не думал, что мы примем решение на продвижение далее этого рубежа. Поэтому, когда 27 июня, через три дня после начала военных действий в Корее, я делал сообщение представителям стран-участниц НАТО, собравшимся в Вашингтоне, о наших намерениях, то совершенно спокойно сказал, что нашей целью является восстановление статус-кво. Я полагал, что такова точка зрения нашего правительства, тем более что подобной была и первоначальная резолюция Совета Безопасности ООН по данному вопросу.
Однако днем позже - 28 июня - наша авиация начала свои операции севернее этой параллели. В тот же день у госсекретаря состоялось совещание по обсуждению происходившего. Привожу некоторые выдержки из моего тогдашнего выступления:
"Считаю необходимым внести некоторые изменения в нашу позицию по вопросу о 38-й параллели, которые должны констатировать, с одной стороны, положения об отсутствии намерения в оккупации территорий севернее указанной параллели, а с другой - в неограничении проведения операций наших войск в Корее какими-либо рамками для выполнения поставленных перед ними задач..."
Это предложение получило поддержку большинства участников дискуссии, и я был рад, что они придерживались того же мнения и мне не пришлось оригинальничать. Во всяком случае, это способствовало доведению до правительства преобладающего мнения Госдепартамента по данному вопросу.
Однако как и по каким причинам изменились позиции официального Вашингтона, для меня осталось неясным. Когда 9-го или 10 июля китайцы, как нас информировали, согласились с предложением Индии о возможности разрешения конфликта путем восстановления статус-кво наряду с другими мерами, наше правительство отнеслось к этому отрицательно, заявив, что в таком случае сохранится угроза для Южной Кореи вновь подвергнуться нападению Северной Кореи. Привожу дневниковую запись от 21 июля:
"Утром ко мне пришли два бывших моих сотрудника из группы планирования и выразили свое беспокойство тем обстоятельством, что наше правительство не высказало твердо своего намерения приостановить военные действия в Корее на 38-й параллели. Их пугало, что наша сдержанность в данном вопросе может быть неправильно истолкована советской стороной и Кремль посчитает необходимым ввести в Корею свои войска, в результате чего наметившееся разрешение конфликта может быть сорвано".
На утреннем совещании следующего дня у госсекретаря я рассказал об этом, подчеркнув, что вопросу нужно уделить самое пристальное внимание. Следует иметь в виду, добавил я затем: то, что мы делаем в Корее из политических соображений, имеет нездоровую подоплеку, и чем более мы увязнем на полуострове, тем уязвимее станет наше положение с военной точки зрения. Если мы продвинемся за горловину полуострова, то окажемся в районе, где против нас могут быть использованы массовые армии и где мы окажемся в невыгодном положении. Все это свидетельствовало, по моему мнению, о необходимости срочного прекращения военных действий на параллели, не говоря уже о возможности избежания столкновения с русскими, которые могут быть на это спровоцированы.
Следующая запись датирована 31 июля:
"Я был несколько шокирован, получив из бюро по делам Организации Объединенных Наций проект выступления сенатора Аустина в случае, если в Совете Безопасности ООН поставят вопрос о необходимости разрешения корейского конфликта, исходя из его сути. В этом выступлении должна быть отражена позиция Соединенных Штатов и сделано предложение о том, чтобы войска Северной Кореи отвели за 38-ю параллель и, более того, сдали бы свое вооружение командованию войск ООН, которое обретет право отдавать распоряжения на всей территории Кореи. После этого здесь будут проведены всеобщие выборы под наблюдением представителей ООН.
Переговорив кое с кем по поводу этого проекта, я позвонил Мэтьюсу и сообщил, что не считаю возможным обсудить проект на завтрашнем заседании комитета по безопасности и что весьма расстроен самим проектом, который может завести нас в область абсолютно неясной политики, и порекомендовал провести дискуссию на высшем уровне по затрагивавшимся в нем вопросам, прежде чем прийти к какому-то выводу.
Моя аргументация в беседах с различными людьми по данной проблеме была следующей. Русские могут расценить такое заявление как наше стремление распространить военную и политическую власть генерала Макартура на всю территорию Кореи, вплоть до ее северной границы, проходящей у самых ворот Владивостока. А на это они никогда не пойдут".
Что повлияло на принятие последовавшего решения о переходе параллели, заручившись поддержкой Ассамблеи ООН, я не знаю. Начало этому явно положило выступление 19 августа нашего представителя в Совете Безопасности ООН сенатора Уоррена Аустина, заявившего о невозможности нашего ухода из Кореи, оставив ее "наполовину свободной и наполовину в рабстве". Джон Фостер Даллес, о чем будет сказано ниже, также выступил в поддержку идеи о продвижении за параллель. Это свидетельствовало, насколько я понимал, о взглядах правого крыла республиканцев на Капитолийском холме. Вместе с тем я подозревал, что тут не обошлось и без влияния, оказанного нашими энтузиастами в ООН, которые, невзирая на противную аргументацию, ультимативно настаивали на широком применении силы при решении вопросов, связанных с другими нациями.
Наше продвижение за параллель получило обоснование, когда пришла резолюция ООН. Я же никогда не одобрял вмешательства ООН в корейские дела и не понимал его рациональной стороны. Ведь, в конце концов, именно в этом регионе мы приняли капитуляцию Японии и установили свое право на ее оккупацию. С Японией, правда, еще не был заключен мирный договор, который определил бы ее статус. Мы добились установления военной оккупации в Южной Корее, а факт вывода наших войск оттуда еще не означал ликвидации нашего права на это. Поэтому мы вполне законно опять ввели туда свои войска для обеспечения порядка. Никакого международного мандата для этой акции нам не требовалось. И хартия ООН нам была не нужна. Статья 107, в определенной степени двусмысленная и неопределенная, гласила, что проблемы, связанные с возникновением войн, не должны становиться субъектами, подлежащими рассмотрению в ООН. В Корее же, по сути дела, произошел гражданский конфликт, даже не международного характера, поэтому и термин "агрессия" в обычном международном понимании здесь был не у места, как, впрочем, впоследствии и в случае с Вьетнамом. Подключение ООН к разрешению корейского конфликта, спешно осуществленное моими коллегами по Госдепартаменту еще до моего возвращения в то памятное воскресенье с фермы, не было нисколько необходимым. Принятие же в последующем резолюции ООН, преследующей цель оправдания ведения нами военных операций за пределами параллели, представлялось мне абсолютно бесполезным занятием, простым подтверждением и без того присущего нам права, основанного на доверии международного сообщества.
Что еще занимало меня в те летние месяцы, кроме событий в Корее, это вопрос о возможности принятия коммунистического Китая в члены ООН. История его такова. 10 июля мы получили информацию о том, что индийское правительство обратилось к Советскому Союзу и китайским коммунистам с предложением разрешить корейский конфликт на основе: а) принятия коммунистического Китая в ООН и б) восстановления статус-кво в Корее в результате подключения Совета Безопасности ООН в расширенном составе (при возвращении советского представителя, демонстративно не участвовавшего в его заседаниях в последние недели).
Китайские коммунисты готовились принять индийское предложение, тогда как Советский Союз отвергал второй пункт. Наша же первоначальная реакция заключалась в отклонении обоих пунктов. Второй пункт не устраивал нас, поскольку в этом случае Южная Корея оставалась бы беззащитной перед угрозой новой агрессии с севера. Первый же пункт означал бы "поощрение" агрессора и был поэтому неприемлемым.
Вопрос этот поднимался на утреннем совещании у госсекретаря на следующий же день. "Я осмелился сказать, - записано в моем дневнике, - что, хотя я и не стал в общем-то возражать против предлагаемого ответа нашего правительства, меня обеспокоили слишком огульный и весьма нарочитый подход, а также высокомерное отношение к индийским идеям. Я подчеркнул, что если сказанное индийцами верно, то это свидетельствует о серьезных противоречиях между советским и китайским правительствами. Наши действия в Корее носят негативней оттенок, как и в плане нашего ответа на провокацию... В них не заложен какой-либо стратегический интерес с нашей стороны, и только от нас зависит, насколько быстро мы сможем выйти из сложившейся ситуации на условиях, не затрагивающих наш престиж и целей наших там действий. Исходя из этого, нам не следует принимать в штыки любое предложение, кем-либо сделанное для разрешения корейского кризиса, в особенности если оно ведет к расколу между китайскими коммунистами и Россией, что для нас является, пожалуй, более важным делом. Можно представить себе, в какое щекотливое положение попадет советское правительство, если мы совершенно неожиданно для него поддержим предложение о принятии коммунистического Китая в ООН и в члены Совета Безопасности при условии окончания корейского кризиса, исходя из индийских предложений. В этом случае советское правительство окажется стоящим перед дилеммой либо возвратиться в Совет безопасности и публично подтвердить свои разногласия с китайскими коммунистами по корейской проблеме, либо остаться вне Совета безопасности, зная, что в нем окажутся китайцы. Ситуация для России сложится явно не в ее пользу и поставит ее в весьма затруднительное положение.
17 июля текст ответа Сталина на индийскую инициативу лежал у нас на столе. На этот раз к числу обычно присутствовавших на утренних совещаниях у госсекретаря присоединился Джон Фостер Даллес. Президент поручил ему заниматься переговорами и полным объемом работ, связанных с завершением подготовки мирного договора с Японией, но он принимал участие в целом ряде дискуссий и по другим вопросам.
В ответе Сталина наряду с другими моментами говорилось о необходимости привлечения Совета Безопасности ООН к делу разрешения корейского конфликта "при обязательном участии представителей всех пяти великих держав, включая Народный Китай". В дискуссии, начавшейся после зачтения этого документа, я опять привлек внимание участников совещания к преимуществам, вытекавшим из благоприятного разрешения корейского конфликта при условии приема коммунистического Китая в члены ООН.
Однако, считал я, вопрос о Китае должен рассматриваться отдельно. Если кто-либо станет говорить о каких-то наших скрытых мотивах, то вопрос этот можно поставить на голосование и решение международного сообщества. Тем самым, как мне казалось, мы смогли бы избежать дебатов и лишили бы Сталина возможности спекулировать этим, объясняя причину своего нежелания заниматься проблемой Кореи. Вообще-то большой разницы в том, станут ли китайские коммунисты членами ООН или нет, для нас не было, однако мы могли наладить с ними нормальные дипломатические отношения. Главное, чтобы нас не потеснили с первого места и чтобы русские не использовали ситуацию в Корее в своих интересах.
В ответ на мое выступление раздались возгласы протеста. Даллес заявил, что, если мы так поступим, это будет выглядеть, словно мы идем на попятную, чтобы приобрести некие русские концессии в Корее. В обществе же сложится впечатление, что мы поддались на трюк и что-то отдаем, не получая ничего взамен. Я согласился с его аргументацией, но выразил уверенность, что история когда-нибудь отметит это в качестве примера нанесения ущерба нашей внешней политике в результате нетерпимого и безответственного вмешательства китайского лобби и их друзей в конгрессе"{45}.
В конце июля советское правительство известило о своем намерении продолжить в августе прерванную деятельность в Совете безопасности. Перед нами снова встал вопрос, как нам следует отреагировать на возможное требование о предоставлении в нем места китайским коммунистам.
Привожу дневниковую запись о тех событиях от 28 июля:
"На утреннем совещании я оказался в одиночестве в оппозиции к мнениям и взглядам остальных коллег. Главным был вопрос о признании коммунистического Китая в качестве члена ООН. Я не видел принципиальных причин нашего несогласия в отношении занятия китайскими коммунистами места в Совете Безопасности, исходя из принципа, что ООН - универсальная организация с точки зрения ее возможностей сблизить отношения между Западом и Востоком и не обязательно путем развязывания большой войны. Их появление в Совете Безопасности не должно было, с моей точки зрения, создать какие-то новые реалии и иметь большое значение. Существенная реальность возникла тогда, когда коммунисты установили свою власть на всей континентальной части Китая. И если теперь они окажутся в ООН, то это будет всего-навсего регистрацией совершившегося факта. И в принципе это ничего не изменит. Мы знали, когда просили Советский Союз принять участие в создании Организации Объединенных Наций и согласились на предоставление соответствующих мест его сателлитам и фиктивно независимым Украине и Белоруссии, что в этой организации целый ряд ее членов будут преследовать политические цели, антагонистичные нашим. Поэтому принятие коммунистического Китая равносильно появлению на заседаниях Генеральной ассамблеи еще одного голоса против нас. Но это несущественно. Это даст Советскому Союзу еще одного члена Совета Безопасности, настроенного к нему дружески. Тем не менее это в лучшем случае восстановит положение, существовавшее до того, как Тито поругался с кремлевскими руководителями. Еще один голос вето большого значения иметь не будет, так как два вето не сильнее одного. Поэтому настаивать, как это делали мои коллеги, на непринятии Китая в ООН, поскольку он занимал, мол, враждебную позицию по отношению к ее действиям в Корее, означало действовать по форме, а не по сути принципов ООН.
Китайские коммунисты, не будучи членами организации, естественно, не принимали участия в ее заседаниях по корейской проблеме. Поэтому их мнение по принимаемым решениям, отличавшееся от мнения большинства членов ООН, не являлось легитимным. А то, с чем мы сталкивались, было конфликтом интересов, исходивших из стратегической и политической реальностей. И к морали это не имело никакого отношения. Наши усилия по сохранению места в Совете Безопасности за китайскими националистами не находили понимания в Азии. Нам приписывалось, что мы руководствовались при этом скрытыми империалистическими мотивами. Сложилась ситуация, нежелательная для нашего голосования за предоставление места в ООН для коммунистического Китая. И мы не должны вести себя слишком лояльно по отношению к гоминьдановскому режиму, к которому у нас нет никаких оснований выражать дружеские чувства. Как раз наоборот, я предлагал, чтобы мы открыто признали этот режим не способным к выполнению международных обязательств, что его поведение на международной арене носит агрессивный и даже несерьезный характер, вызывающий сомнение в самостоятельности его действий, и что мы, исходя из вышеизложенного, не признаем его и готовы в вопросе о членстве в ООН к интеграции нашей позиции с позициями других стран и вынесению этого вопроса на голосование, которое должно пройти без нажимов и давления заинтересованных сторон. Мы надеемся, что каждая страна будет голосовать по этому вопросу, исходя из лучших побуждений, тщательно взвесив все "за" и "против", и мы готовы признать результаты выборов как своеобразный тест различных мнений.
Мое предложение отклонил Даллес, аргументировавший свой вывод тем, что в американском общественном мнении, мол, произойдет смятение и что будет ослаблена поддержка президентской программы по укреплению нашей обороны, да и госсекретарь, по всей видимости, не разделял мои соображения.
Я ответил, что мог бы хорошо понять сказанное им, но содрогаюсь от одной только мысли быть причастным к этому, поскольку, очевидно, мы не сможем принять адекватной оборонительной политики без соответствующей эмоциональной обработки населения и именно этот эмоциональный настрой при трезвом учете национальных интересов и определит наши действия. Позиция, которую мы намерены занять, будет, по моему мнению, означать принятие толкования, имеющего в последнее время хождение, о том, что ООН является не универсальной организацией, а в соответствии со статьей 51-й - союзом против России. Следует, по-видимому, упомянуть и то, что основу нашей политики на Дальнем Востоке составляет эмоциональный антикоммунизм, игнорирующий возможный баланс сил на Азиатском континенте, который заставит каждую страну Определиться, с нами она (а в данном случае и с Чан Кайши) или же против нас. А это обязательно поломает единство не только некоммунистических стран в Азии, но и единство мирового некоммунистического сообщества. И произойдет это из ложного понятия, распространенного в нашем народе, что мы - сильная держава на Азиатском континенте, тогда как в действительности мы там слабы. А ведь только сильный может занимать высокомерную позицию, игнорируя возможность баланса оппозиционных сил. Слабый же обязан считаться с реалиями и пытаться использовать их для себя.
Для восприимчивых иностранцев уйти от всего этого можно тремя путями: проникнувшись цинизмом, соучастием или же сочувствием. Большинство из них используют эти пути комбинированно.
Вот основные положения из доклада, представленного мной официальным лицам Госдепартамента. Просматривая теперь эти выдержки, я лучше понимаю, чем тогда, почему докладу не нашлось подходящего места в государственном архиве. Однако факт остается фактом, что описанные мной в результате поездки замечания не устраивали Госдепартамент (каким он был в то время и с какими задачами сталкивался), в связи с чем их не приняли во внимание. Для меня же это было логическим подтверждением вывода о бесполезности моей официальной карьеры в Вашингтоне и правильности решения о переходе к другой деятельности, позволившей мне более глубоко и безапелляционно анализировать события и делать выводы, отношение к которым более терпимо и снисходительно.
Полагаю, к вышесказанному следует добавить, чтобы избежать ложного впечатления: отмеченные мной трагические элементы латиноамериканской цивилизации вселили в меня убежденность в лучшем будущем человечества, хотя это и может показаться странным. Дело в том, что человеческое существование, по сути дела, трагично повсеместно, только в Латинской Америке оно имеет свои особые черты, может быть, даже менее опасные и в определенной степени менее апокалиптические. Ведь и в других местах человеческий эгоизм демонический, анархический и распущенный - вмешивается в людские дела и определяет их поведение. Я не уверен, что характерные для Латинской Америки спонтанность, несдержанность и горлодерство не проявляются у европейцев и англосаксов, видимо, только в более замаскированном и извращенном виде. В то же время Латинская Америка - единственный в мире континент, где человек остается человеческим существом, где нет ядерного оружия, и никто не думает о его разработке, где сохраняется огромный запас заповедей, познаний и обычаев, выпестованных в христианском мире и направленных на единение человека с Богом и создание цивилизованных условий существования. Этот континент окажется однажды последним хранилищем и депозитарием человеческих христианских ценностей, которые на европейской прародине и в Северной Америке в результате пресыщения, заорганизованности и ослепления страхом и амбициями оказались выброшенными на свалку.
За весь мой период правительственной карьеры, вплоть до июня 1950 года, я не был связан с решениями, принимавшимися по Корее. Самые важные и существенные вопросы решались военными, если же в какой-то степени требовалось участие Госдепартамента, то я на такие совещания не привлекался.
Вывод американских войск из Кореи в начале 1949 года меня не обеспокоил. У меня сложилось впечатление, что эти войска, обремененные непомерно раздутыми тылами, имуществом и обслуживающим персоналом по пентагоновским меркам того времени, не представляли собой реальной боевой силы, так что в случае внезапного начала боевых действий были бы обузой, а не реальной помощью. Более того, во время моей поездки в Японию в 1948 году высокопоставленные офицеры ВВС заверили меня, что сухопутные войска в Корее и не нужны, так как авиация, дислоцирующаяся на Окинаве, контролирует обстановку там, располагая мощными стратегическими бомбардировщиками. В действительности же тремя годами позже это хвастовство сыграло злую шутку, когда на Корейском полуострове были развязаны боевые действия.
В конце мая и начале июня 1950 года те из нас, кто имел отношение к русским делам, отметили на основе поступавшей ежедневно обширной информации, что где-то на земном шаре вооруженные силы некоторых коммунистических держав стали готовиться к активным действиям. Тщательный анализ положения дел в самой России показывал (и это нас успокаивало), что это не относится к советским вооруженным силам. Стало быть, речь шла о режимах советских сателлитов, но каких именно? Эксперты, собравшись вместе, стали исследовать весь советский блок. И наконец дошла очередь до Кореи. Чтобы получить достоверную информацию о военном положении в стране, нам пришлось обратиться в военную администрацию в Японии и Пентагон в Вашингтоне. Полученная же от них информация гласила, что коммунистические силы там вряд ли начнут какие-либо военные действия, поскольку вооруженные силы Южной Кореи хорошо вооружены, оснащены и обучены и значительно превосходят силы Северной Кореи. Наша задача, как нам сказали, заключалась в том, чтобы, как раз наоборот, удержать южнокорейцев от применения силы для решения противоречий с северной стороной. Не имея оснований для сомнений в такой оценке, мы перешли к другим вопросам, но в конце концов все же пришли к выводу, что именно там и было самое подходящее место для нападения. На этом мы, полностью расстроившись, и закончили наши исследования.
Я должен был определить срок окончания своей работы в правительстве и отбытия из Вашингтона на конец июня. В субботу, 24 июня, я выехал на свою ферму вместе с Аннелизой и возвратился в Вашингтон после обеда в воскресенье. На ферме у меня нет телефона, не получил я и воскресных газет. Поэтому только по возвращении в Вашингтон из газет узнал о начале военных действий в Корее. Никто не подумал сообщить мне о событиях, видимо, в этом не было необходимости, но мне представлялось, что генералу Маршаллу все же следовало бы это сделать.
Прибыв в Госдепартамент, я узнал, что госсекретарь проводит совещание с Филом Джессапом, Дином Раском и Доком Мэтьюсом. Я узнал, что они в течение дня через Совет безопасности пытались получить резолюцию ООН с призывом ко всем ее членам не поддерживать вооруженные силы Северной Кореи и принять меры к остановке агрессии. Теперь же они ожидали, какой будет реакция американского правительства.
С самого начала мне было ясно, что необходимо срочно остановить всеми средствами продвижение северокорейских войск на юг с последующим выводом их из южной части полуострова. Эту позицию я и отстаивал в тот день, а также в дискуссиях следующих дней и недель. Воспользовавшись оказией, я поднял вопрос о целесообразности принятия срочных мер для обеспечения безопасности Формозы, чтобы остров не попал в руки коммунистов, иначе в противном случае два этих инцидента, последовавших один за другим, могли бы нанести громадный ущерб нашему престижу и ухудшили бы наши позиции на Дальнем Востоке.
Когда я в то воскресенье возвратился в Госдепартамент, президент находился в воздухе на пути в Вашингтон. Госсекретарь выехал в 6.15 вечера, чтобы встретить его в аэропорту. Была достигнута предварительная договоренность, что госсекретарь с некоторыми руководителями департамента отправится вместе с президентом и небольшой группой военных в его резиденцию на ужин. Мне сказали, что госсекретарь выразил желание, чтобы и я вошел в состав группы руководства, направлявшейся на встречу с президентом. Однако когда настало время выезда, мне передали, что по непонятным причинам мою фамилию не включили в список, переданный в Белый дом, и состав группы вообще сокращен. Ужин имел свои последствия: группа руководства Госдепартамента все последовавшие дни занималась выработкой решения по сложившейся ситуации. В связи с этим автоматически получилось так, что, принимая участие в совещаниях, проходивших в Госдепартаменте, я не участвовал в переговорах в Белом доме. Тем не менее госсекретарь попросил меня отложить мой уход со службы в связи с корейским кризисом, на что я с удовольствием согласился.
В течение всего лета я помогал ему, как мог. В основном я был должен делать краткие сообщения на ежедневных утренних совещаниях у госсекретаря о советских намерениях и планах. В то же время меня, так или иначе, вовлекли в деятельность, связанную с попытками разрешения корейского кризиса, которую мой друг Болен называл "блуждающей почкой" (всегда в шаге от принятия реального решения).
Среди вопросов, рассматривавшихся во время дискуссий того периода времени, особое значение для меня имели три.
Первый касался целей наших военных операций в Корее. Я выступал за остановку наступательных действий северокорейцев и отвод их войск из районов, расположенных южнее 38-й параллели. Я даже не думал, что мы примем решение на продвижение далее этого рубежа. Поэтому, когда 27 июня, через три дня после начала военных действий в Корее, я делал сообщение представителям стран-участниц НАТО, собравшимся в Вашингтоне, о наших намерениях, то совершенно спокойно сказал, что нашей целью является восстановление статус-кво. Я полагал, что такова точка зрения нашего правительства, тем более что подобной была и первоначальная резолюция Совета Безопасности ООН по данному вопросу.
Однако днем позже - 28 июня - наша авиация начала свои операции севернее этой параллели. В тот же день у госсекретаря состоялось совещание по обсуждению происходившего. Привожу некоторые выдержки из моего тогдашнего выступления:
"Считаю необходимым внести некоторые изменения в нашу позицию по вопросу о 38-й параллели, которые должны констатировать, с одной стороны, положения об отсутствии намерения в оккупации территорий севернее указанной параллели, а с другой - в неограничении проведения операций наших войск в Корее какими-либо рамками для выполнения поставленных перед ними задач..."
Это предложение получило поддержку большинства участников дискуссии, и я был рад, что они придерживались того же мнения и мне не пришлось оригинальничать. Во всяком случае, это способствовало доведению до правительства преобладающего мнения Госдепартамента по данному вопросу.
Однако как и по каким причинам изменились позиции официального Вашингтона, для меня осталось неясным. Когда 9-го или 10 июля китайцы, как нас информировали, согласились с предложением Индии о возможности разрешения конфликта путем восстановления статус-кво наряду с другими мерами, наше правительство отнеслось к этому отрицательно, заявив, что в таком случае сохранится угроза для Южной Кореи вновь подвергнуться нападению Северной Кореи. Привожу дневниковую запись от 21 июля:
"Утром ко мне пришли два бывших моих сотрудника из группы планирования и выразили свое беспокойство тем обстоятельством, что наше правительство не высказало твердо своего намерения приостановить военные действия в Корее на 38-й параллели. Их пугало, что наша сдержанность в данном вопросе может быть неправильно истолкована советской стороной и Кремль посчитает необходимым ввести в Корею свои войска, в результате чего наметившееся разрешение конфликта может быть сорвано".
На утреннем совещании следующего дня у госсекретаря я рассказал об этом, подчеркнув, что вопросу нужно уделить самое пристальное внимание. Следует иметь в виду, добавил я затем: то, что мы делаем в Корее из политических соображений, имеет нездоровую подоплеку, и чем более мы увязнем на полуострове, тем уязвимее станет наше положение с военной точки зрения. Если мы продвинемся за горловину полуострова, то окажемся в районе, где против нас могут быть использованы массовые армии и где мы окажемся в невыгодном положении. Все это свидетельствовало, по моему мнению, о необходимости срочного прекращения военных действий на параллели, не говоря уже о возможности избежания столкновения с русскими, которые могут быть на это спровоцированы.
Следующая запись датирована 31 июля:
"Я был несколько шокирован, получив из бюро по делам Организации Объединенных Наций проект выступления сенатора Аустина в случае, если в Совете Безопасности ООН поставят вопрос о необходимости разрешения корейского конфликта, исходя из его сути. В этом выступлении должна быть отражена позиция Соединенных Штатов и сделано предложение о том, чтобы войска Северной Кореи отвели за 38-ю параллель и, более того, сдали бы свое вооружение командованию войск ООН, которое обретет право отдавать распоряжения на всей территории Кореи. После этого здесь будут проведены всеобщие выборы под наблюдением представителей ООН.
Переговорив кое с кем по поводу этого проекта, я позвонил Мэтьюсу и сообщил, что не считаю возможным обсудить проект на завтрашнем заседании комитета по безопасности и что весьма расстроен самим проектом, который может завести нас в область абсолютно неясной политики, и порекомендовал провести дискуссию на высшем уровне по затрагивавшимся в нем вопросам, прежде чем прийти к какому-то выводу.
Моя аргументация в беседах с различными людьми по данной проблеме была следующей. Русские могут расценить такое заявление как наше стремление распространить военную и политическую власть генерала Макартура на всю территорию Кореи, вплоть до ее северной границы, проходящей у самых ворот Владивостока. А на это они никогда не пойдут".
Что повлияло на принятие последовавшего решения о переходе параллели, заручившись поддержкой Ассамблеи ООН, я не знаю. Начало этому явно положило выступление 19 августа нашего представителя в Совете Безопасности ООН сенатора Уоррена Аустина, заявившего о невозможности нашего ухода из Кореи, оставив ее "наполовину свободной и наполовину в рабстве". Джон Фостер Даллес, о чем будет сказано ниже, также выступил в поддержку идеи о продвижении за параллель. Это свидетельствовало, насколько я понимал, о взглядах правого крыла республиканцев на Капитолийском холме. Вместе с тем я подозревал, что тут не обошлось и без влияния, оказанного нашими энтузиастами в ООН, которые, невзирая на противную аргументацию, ультимативно настаивали на широком применении силы при решении вопросов, связанных с другими нациями.
Наше продвижение за параллель получило обоснование, когда пришла резолюция ООН. Я же никогда не одобрял вмешательства ООН в корейские дела и не понимал его рациональной стороны. Ведь, в конце концов, именно в этом регионе мы приняли капитуляцию Японии и установили свое право на ее оккупацию. С Японией, правда, еще не был заключен мирный договор, который определил бы ее статус. Мы добились установления военной оккупации в Южной Корее, а факт вывода наших войск оттуда еще не означал ликвидации нашего права на это. Поэтому мы вполне законно опять ввели туда свои войска для обеспечения порядка. Никакого международного мандата для этой акции нам не требовалось. И хартия ООН нам была не нужна. Статья 107, в определенной степени двусмысленная и неопределенная, гласила, что проблемы, связанные с возникновением войн, не должны становиться субъектами, подлежащими рассмотрению в ООН. В Корее же, по сути дела, произошел гражданский конфликт, даже не международного характера, поэтому и термин "агрессия" в обычном международном понимании здесь был не у места, как, впрочем, впоследствии и в случае с Вьетнамом. Подключение ООН к разрешению корейского конфликта, спешно осуществленное моими коллегами по Госдепартаменту еще до моего возвращения в то памятное воскресенье с фермы, не было нисколько необходимым. Принятие же в последующем резолюции ООН, преследующей цель оправдания ведения нами военных операций за пределами параллели, представлялось мне абсолютно бесполезным занятием, простым подтверждением и без того присущего нам права, основанного на доверии международного сообщества.
Что еще занимало меня в те летние месяцы, кроме событий в Корее, это вопрос о возможности принятия коммунистического Китая в члены ООН. История его такова. 10 июля мы получили информацию о том, что индийское правительство обратилось к Советскому Союзу и китайским коммунистам с предложением разрешить корейский конфликт на основе: а) принятия коммунистического Китая в ООН и б) восстановления статус-кво в Корее в результате подключения Совета Безопасности ООН в расширенном составе (при возвращении советского представителя, демонстративно не участвовавшего в его заседаниях в последние недели).
Китайские коммунисты готовились принять индийское предложение, тогда как Советский Союз отвергал второй пункт. Наша же первоначальная реакция заключалась в отклонении обоих пунктов. Второй пункт не устраивал нас, поскольку в этом случае Южная Корея оставалась бы беззащитной перед угрозой новой агрессии с севера. Первый же пункт означал бы "поощрение" агрессора и был поэтому неприемлемым.
Вопрос этот поднимался на утреннем совещании у госсекретаря на следующий же день. "Я осмелился сказать, - записано в моем дневнике, - что, хотя я и не стал в общем-то возражать против предлагаемого ответа нашего правительства, меня обеспокоили слишком огульный и весьма нарочитый подход, а также высокомерное отношение к индийским идеям. Я подчеркнул, что если сказанное индийцами верно, то это свидетельствует о серьезных противоречиях между советским и китайским правительствами. Наши действия в Корее носят негативней оттенок, как и в плане нашего ответа на провокацию... В них не заложен какой-либо стратегический интерес с нашей стороны, и только от нас зависит, насколько быстро мы сможем выйти из сложившейся ситуации на условиях, не затрагивающих наш престиж и целей наших там действий. Исходя из этого, нам не следует принимать в штыки любое предложение, кем-либо сделанное для разрешения корейского кризиса, в особенности если оно ведет к расколу между китайскими коммунистами и Россией, что для нас является, пожалуй, более важным делом. Можно представить себе, в какое щекотливое положение попадет советское правительство, если мы совершенно неожиданно для него поддержим предложение о принятии коммунистического Китая в ООН и в члены Совета Безопасности при условии окончания корейского кризиса, исходя из индийских предложений. В этом случае советское правительство окажется стоящим перед дилеммой либо возвратиться в Совет безопасности и публично подтвердить свои разногласия с китайскими коммунистами по корейской проблеме, либо остаться вне Совета безопасности, зная, что в нем окажутся китайцы. Ситуация для России сложится явно не в ее пользу и поставит ее в весьма затруднительное положение.
17 июля текст ответа Сталина на индийскую инициативу лежал у нас на столе. На этот раз к числу обычно присутствовавших на утренних совещаниях у госсекретаря присоединился Джон Фостер Даллес. Президент поручил ему заниматься переговорами и полным объемом работ, связанных с завершением подготовки мирного договора с Японией, но он принимал участие в целом ряде дискуссий и по другим вопросам.
В ответе Сталина наряду с другими моментами говорилось о необходимости привлечения Совета Безопасности ООН к делу разрешения корейского конфликта "при обязательном участии представителей всех пяти великих держав, включая Народный Китай". В дискуссии, начавшейся после зачтения этого документа, я опять привлек внимание участников совещания к преимуществам, вытекавшим из благоприятного разрешения корейского конфликта при условии приема коммунистического Китая в члены ООН.
Однако, считал я, вопрос о Китае должен рассматриваться отдельно. Если кто-либо станет говорить о каких-то наших скрытых мотивах, то вопрос этот можно поставить на голосование и решение международного сообщества. Тем самым, как мне казалось, мы смогли бы избежать дебатов и лишили бы Сталина возможности спекулировать этим, объясняя причину своего нежелания заниматься проблемой Кореи. Вообще-то большой разницы в том, станут ли китайские коммунисты членами ООН или нет, для нас не было, однако мы могли наладить с ними нормальные дипломатические отношения. Главное, чтобы нас не потеснили с первого места и чтобы русские не использовали ситуацию в Корее в своих интересах.
В ответ на мое выступление раздались возгласы протеста. Даллес заявил, что, если мы так поступим, это будет выглядеть, словно мы идем на попятную, чтобы приобрести некие русские концессии в Корее. В обществе же сложится впечатление, что мы поддались на трюк и что-то отдаем, не получая ничего взамен. Я согласился с его аргументацией, но выразил уверенность, что история когда-нибудь отметит это в качестве примера нанесения ущерба нашей внешней политике в результате нетерпимого и безответственного вмешательства китайского лобби и их друзей в конгрессе"{45}.
В конце июля советское правительство известило о своем намерении продолжить в августе прерванную деятельность в Совете безопасности. Перед нами снова встал вопрос, как нам следует отреагировать на возможное требование о предоставлении в нем места китайским коммунистам.
Привожу дневниковую запись о тех событиях от 28 июля:
"На утреннем совещании я оказался в одиночестве в оппозиции к мнениям и взглядам остальных коллег. Главным был вопрос о признании коммунистического Китая в качестве члена ООН. Я не видел принципиальных причин нашего несогласия в отношении занятия китайскими коммунистами места в Совете Безопасности, исходя из принципа, что ООН - универсальная организация с точки зрения ее возможностей сблизить отношения между Западом и Востоком и не обязательно путем развязывания большой войны. Их появление в Совете Безопасности не должно было, с моей точки зрения, создать какие-то новые реалии и иметь большое значение. Существенная реальность возникла тогда, когда коммунисты установили свою власть на всей континентальной части Китая. И если теперь они окажутся в ООН, то это будет всего-навсего регистрацией совершившегося факта. И в принципе это ничего не изменит. Мы знали, когда просили Советский Союз принять участие в создании Организации Объединенных Наций и согласились на предоставление соответствующих мест его сателлитам и фиктивно независимым Украине и Белоруссии, что в этой организации целый ряд ее членов будут преследовать политические цели, антагонистичные нашим. Поэтому принятие коммунистического Китая равносильно появлению на заседаниях Генеральной ассамблеи еще одного голоса против нас. Но это несущественно. Это даст Советскому Союзу еще одного члена Совета Безопасности, настроенного к нему дружески. Тем не менее это в лучшем случае восстановит положение, существовавшее до того, как Тито поругался с кремлевскими руководителями. Еще один голос вето большого значения иметь не будет, так как два вето не сильнее одного. Поэтому настаивать, как это делали мои коллеги, на непринятии Китая в ООН, поскольку он занимал, мол, враждебную позицию по отношению к ее действиям в Корее, означало действовать по форме, а не по сути принципов ООН.
Китайские коммунисты, не будучи членами организации, естественно, не принимали участия в ее заседаниях по корейской проблеме. Поэтому их мнение по принимаемым решениям, отличавшееся от мнения большинства членов ООН, не являлось легитимным. А то, с чем мы сталкивались, было конфликтом интересов, исходивших из стратегической и политической реальностей. И к морали это не имело никакого отношения. Наши усилия по сохранению места в Совете Безопасности за китайскими националистами не находили понимания в Азии. Нам приписывалось, что мы руководствовались при этом скрытыми империалистическими мотивами. Сложилась ситуация, нежелательная для нашего голосования за предоставление места в ООН для коммунистического Китая. И мы не должны вести себя слишком лояльно по отношению к гоминьдановскому режиму, к которому у нас нет никаких оснований выражать дружеские чувства. Как раз наоборот, я предлагал, чтобы мы открыто признали этот режим не способным к выполнению международных обязательств, что его поведение на международной арене носит агрессивный и даже несерьезный характер, вызывающий сомнение в самостоятельности его действий, и что мы, исходя из вышеизложенного, не признаем его и готовы в вопросе о членстве в ООН к интеграции нашей позиции с позициями других стран и вынесению этого вопроса на голосование, которое должно пройти без нажимов и давления заинтересованных сторон. Мы надеемся, что каждая страна будет голосовать по этому вопросу, исходя из лучших побуждений, тщательно взвесив все "за" и "против", и мы готовы признать результаты выборов как своеобразный тест различных мнений.
Мое предложение отклонил Даллес, аргументировавший свой вывод тем, что в американском общественном мнении, мол, произойдет смятение и что будет ослаблена поддержка президентской программы по укреплению нашей обороны, да и госсекретарь, по всей видимости, не разделял мои соображения.
Я ответил, что мог бы хорошо понять сказанное им, но содрогаюсь от одной только мысли быть причастным к этому, поскольку, очевидно, мы не сможем принять адекватной оборонительной политики без соответствующей эмоциональной обработки населения и именно этот эмоциональный настрой при трезвом учете национальных интересов и определит наши действия. Позиция, которую мы намерены занять, будет, по моему мнению, означать принятие толкования, имеющего в последнее время хождение, о том, что ООН является не универсальной организацией, а в соответствии со статьей 51-й - союзом против России. Следует, по-видимому, упомянуть и то, что основу нашей политики на Дальнем Востоке составляет эмоциональный антикоммунизм, игнорирующий возможный баланс сил на Азиатском континенте, который заставит каждую страну Определиться, с нами она (а в данном случае и с Чан Кайши) или же против нас. А это обязательно поломает единство не только некоммунистических стран в Азии, но и единство мирового некоммунистического сообщества. И произойдет это из ложного понятия, распространенного в нашем народе, что мы - сильная держава на Азиатском континенте, тогда как в действительности мы там слабы. А ведь только сильный может занимать высокомерную позицию, игнорируя возможность баланса оппозиционных сил. Слабый же обязан считаться с реалиями и пытаться использовать их для себя.