Кэрролл Льюис. Мерзейшая мощь

Это тело - слабое, жалкое, совершенно живое тело станет мертвым. Есть душа
или нет - теперь неважно. Тело сопротивлялось, и больше ни для чего не
оставалось места.
Марку стало трудно дышать, и он посмотрел, нет ли тут хоть какой
вентиляции. Собственно, кроме двери и решетки здесь вообще ничего не было.
Белый пол, белый потолок, белые стены, ни стула, ничего - и яркий свет.
Что-то во всем этом подсказало ему правду; но мелькнувшая было
надежда сразу угасла. Какая, в сущности, разница, избавятся они от него
при помощи властей, или сами, как от Хинджеста? Теперь он понял, что с ним
тут творилось. Конечно, все они - его враги, и они ловко играли на его
страхах и надеждах, чтобы довести его до полного холуйства, а потом -
убить, или если он не выдержит, или когда он отслужит свое. Как же он
раньше не видел этого? Как мог он подумать, что чего-нибудь добьется от
этих людей?
Нет, какой же он был дурак, какой недалекий болван! Он сел на пол,
ноги его не держали, словно он прошел двадцать пять миль. Почему он поехал
в Беллбэри тогда, вначале? Неужели нельзя было понять из первого же
разговора с Уизером, что здесь - ложь на лжи, интриги, грызня, убийства, а
тем, кто проиграл, пощады нет? Он вспомнил, как Фиверстоун произнес "от
романтики не вылечишь". Да, вот почему он поймался - Уизера хвалил
Фиверстоун. Как же он поверил ему, когда у него акулья пасть, и он такой
наглый, и никогда не глядит тебе в лицо? Джейн или Димбл раскусили бы его
сразу. На нем просто написано: "подлец"! Купиться могут только марионетки,
вроде Кэрри и Бэзби. Но ведь сам он, Марк, до встречи с Фиверстоуном не
считал их марионетками. Очень ясно, сам себе не веря, он вспомнил, как
льстило ему, что он стал для них своим. Еще труднее было поверить, что
раньше, в самом начале, он глядел на них чуть ли не с трепетом и пытался
уловить их слова, прячась за книгой, и мечтал, всей душой мечтал, чтобы
кто-нибудь из них сам подошел к нему. Потом, через несколько долгих
месяцев, это случилось. Марк вспомнил, как он - чужак, стремящийся стать
своим - выпивает и слушает гадости с таким восторгом, словно его допустили
в круг земных царей. Неужели этому не было начала? Неужели он всегда был
болваном? И тогда, в школе, когда он перестал учиться и чуть не умер с
горя, и потерял единственного друга, пытаясь попасть в самый избранный
круг? И в самом детстве, когда бил сестру за то, что у нее есть секреты с
соседской девчонкой?
Он не мог понять, почему не видел этого раньше. Он не знал, что такие
мысли часто стучались к нему, но он не впускал их, ибо тогда пришлось бы
переделать заново все, с самого начала. Сейчас запреты эти исчезли, потому
что уже ничего нельзя было сделать. Его повесят. Жизнь окончена. Паутину
можно смахнуть, ведь больше жить не придется, уже не нужно платить по
счету, предъявленному истиной. Вероятно, Фрост и Уизер не предвидели, что
испытание страхом смерти даст такой результат.
Никаких нравственных соображений у Марка сейчас не было. Он не
стыдился своей жизни, он сердился на нее. Он видел, как сидит в кустах,
подслушивая беседы Миртл с Памелой и не разрешая себе думать о том, что
ничего интересного в них нет. Он видел, как убеждает себя, что ему очень
весело со школьными кумирами, когда ему хотелось погулять с Пирсоном,
которого так больно было бросить. Он видел, как прилежно читает похабщину
и пьет, когда тянет к лимонаду и классикам. Он вспомнил, сколько сил и
времени тратил на каждый новый жаргон, как притворялся, что ему что-то
интересно или известно, как отрывал от сердца почти все, к чему был
действительно привязан, как унизительно уверял себя, что вообще можно
общаться с теми, школьными, или с теми, в Брэктоне, или с этими, в ГНИИЛИ.
Делал ли он когда-нибудь то, что любил? Хотя бы ел, пил? Ему стало жалко
себя.
В обычных условиях он бы свалил на что-нибудь эту пустую, нечистую
жизнь, и успокоился. Но сейчас ему не припомнилась ни система, ни комплекс
неполноценности, в котором виноваты родители, ни нынешнее время. Он
никогда не жил своими взглядами, они были связаны лишь с тем внешним
обличьем, которое сейчас с него сползало. Теперь он знал, сам о том не
думая, что он и только он выбрал мусор и битые бутылки, пустые жестянки,
мерзкий пустырь.
Нежданная мысль посетила его - он подумал, что Джейн будет лучше,
когда он умрет. Четыре раза в его жизни пустырю угрожало вторжение извне:
Миртл в детстве, Пирсон в школе, Деннистоун в университете, и наконец -
Джейн. Сестру он победил, когда стал гениальным братом, у которого такие
друзья. Ее восторги и вопросы подстегивали его; но, пересадив этот цветок
на пустырь, он утратил возможность мерить себя другой меркой. Пирсона и
Деннистоуна он бросил. Теперь он знал, что собирался он сделать с Джейн:
она должна была стать дамой из дам, к которой вхожи только самые
избранные, да и те заискивают перед ней. Что ж, ей повезло... Теперь он
знал, какие родники, и ручьи, и реки радости, какие лощины и луга, и
зачарованные сады были от него скрыты. Он и сам не мог теперь проникнуть к
ней, и ее не мог испортить. Она ведь из таких, как Пирсон, Деннистоун,
Димбл - из тех, кто умеет просто любить, ни к чему не подлаживаясь. Она не
похожа на него. Хорошо, что она от него избавится.
В эту минуту он услышал, как поворачивается ключ в скважине. Все
мысли исчезли, остался только ужас. Марк вскочил и прислонился к стене
рядом с дверью, словно мог спрятаться от того, кто войдет.
Вошел человек в сером костюме. Он посмотрел на Марка, но стекла
пенсне скрыли его взгляд. Марк его узнал. Теперь он не сомневался, что
находится в Беллбэри, но не это потрясло его. Профессор Фрост стал совсем
другим. Все было прежним - и бородка, и белый лоб, и четкие черты, и
холодная улыбка. Но Марк не мог понять, как же он не видел того, от чего
убежал бы с воплем любой ребенок, а собака, глухо рыча, забилась бы в
угол. Сама смерть была не так страшна, как мысль о том, что несколько
часов тому назад он, в каком-то смысле, верил этому человеку, искал его
общества и даже убеждал самого себя, что с ним интересно.

12. НЕНАСТНАЯ НОЧЬ

- Здесь никого нет, - констатировал Димбл.
- Но ведь только что был, - удивился Деннистоун.
- Вы действительно кого-то видели? - уточнил Димбл.
- Кажется, видел, - неуверенно отвечал Деннистоун.
- Тогда он не мог далеко уйти, - заключил Димбл.
- Может, кликнем его? - предложил Деннистоун.
- Тише! - сказала Джейн, и они замолчали.
- Там просто осел гуляет, - сказал через некоторое время Димбл. -
Вон, наверху.
Они помолчали снова.
- Что тут с этими спичками? - заинтересовался Деннистоун, глядя на
утоптанную землю у костра. - Зачем бродяге их разбрасывать?
- С другой стороны, - заметил Димбл, - не мог же Мерлин принести из
из пятого века!
- Что же нам делать? - спросила Джейн.
- Страшно подумать, - невесело усмехнулся Деннистоун, - что скажет
Макфи...
- Лучше нам сесть в машину и поискать белые ворота, - предложил
Димбл. - Куда вы смотрите, Артур?
- На следы, - ответил Деннистоун, отошедший немного в сторону. - Вот!
- Он посветил фонариком. - Здесь было несколько человек. Нет, не идите,
затопчете. Смотрите. Неужели не видите?
- А это не наши следы?
- Нет, они не в ту сторону. Вот... и вот.
- Может, это бродяга?
- Если бы он пошел туда, мы бы его увидели, - возразила Джейн.
- Он мог уйти раньше, - предположил Деннистоун.
- Но мы же его видели! - напомнила Джейн.
- Пойдем по следу, - предложил Димбл. - Вряд ли мы зайдем далеко...
Если следы оборвутся, вернемся на дорогу, будем искать ворота.
Вскоре глина сменилась травой, и следы исчезли. Они дважды обошли
лощину, не нашли ничего и вернулись на дорогу. Было очень красиво, в небе
сверкал Орион.


Уизер почти не спал. Когда это было необходимо, он принимал
снотворное, но такое случалось нечасто, ибо и днем, и ночью он жил жизнью,
которую трудно назвать бодрствованием. Он научился уводить куда-то большую
часть сознания и соприкасался с миром едва ли четвертью мозга. Цвета,
звуки, запахи и прочие ощущения били по его чувствам, но не достигали
души. Манера его, принятая с полвека тому назад, работала сама собой, как
пластинка, и он препоручал ей и беседы с людьми, и рутину заседаний. Так
слагалась изо дня в день знакомая всем личина, а сам он жил другой,
собственной жизнью. Он достиг того, к чему стремились многие мистики - дух
его освободился не только от чувств, но и от разума.
Итак, он не спал, когда Фрост покинул его и ушел к Марку. Всякий, кто
заглянул бы в его кабинет, увидел бы, что он сидит за столом, склонив
голову и сцепив руки. Глаза его не были закрыты. Но не было и выражения на
лице, ибо находился он не здесь. Мы не знаем, страдал ли он там,
наслаждался или испытывал что-либо иное, что испытывают такие души, когда
нить, связующая их с естественным течением жизни, натянута до предела, но
еще цела. Когда у его локтя зазвонил телефон, он сразу снял трубку.
- Слушаю, - сказал он.
- Это Стоун, - послышалось в трубке. Мы нашли это место.
- Да?..
- Там ничего нет, сэр.
- Ничего нет?
- Да, сэр.
- Вы уверены, дорогой мой, что не ошиблись? Вполне допустимо...
- Уверен, сэр. Это склеп. Каменный, но есть и кирпич. В середине -
возвышение, вроде кровати или алтаря.
- Правильно ли я вас понял? Вы говорите, что там ничего нет и ничего
не было?
- Нам показалось, сэр, что недавно туда лазали.
- Прошу вас, выражайтесь как можно точнее.
- Понимаете, сэр, там есть выход... такой туннель, он ведет к югу. Мы
по нему пролезли. Он выходит наружу далеко, уже за лесом.
- Выходит наружу? Вы хотите сказать, что имеется вход... Отверстие
или дверь?
- В том-то и дело, сэр! Наружу мы вышли, но никаких дверей там нет.
Похоже, что их взорвали. Точнее, вид такой, словно кто-то оттуда вылетел.
Мы совсем замучились.
- Так, так... Что вы делали, когда вышли?
- То, что вы сказали, сэр. Я собрал всех полицейских, какие
поблизости, и послал их искать этого человека.
- А-га, ага... Как же вы его описали?
- Точно так, как вы мне описывали, сэр: старик с длинной или грубо
подстриженной бородой, в мантии или другой необычной одежде. Мне пришло в
голову, сэр, что он может быть и без одежды.
- Почему же вам это пришло в голову?
- Видите ли, сэр, я не знаю, как долго он там пробыл, но я слышал,
что одежда может рассыпаться при соприкосновении с воздухом. Вы не
думайте, я понимаю, это дело не мое. Но мне показалось...
- Вы совершенно правильно полагаете, - сказал Уизер, - что малейшее
любопытство с вашей стороны может привести к тяжелым последствиям. Для
вас, для вас, ибо я пекусь о ваших интересах... учитывая ваше... э-э-э...
щекотливое положение...
- Большое спасибо, сэр. Я очень рад, что вы со мной согласились
насчет одежды.
- Ах, насчет одежды! Сейчас не время обсуждать этот вопрос. Что же вы
приказали своим людям, если они найдут это... э-э... лицо?
- С одной партией, сэр, я послал моего помощника, отца Дойла, он
знает латынь. Кроме того, я позвонил инспектору Рэнгу, как вы мне сказали,
и поручил ему несколько человек. В третью партию я включил нашего
сотрудника, который знает уэльсский язык.
- Вы не подумали о том, чтобы самому возглавить одну из партий?
- Нет, сэр. Вы сказали, чтобы я сразу звонил, если что-нибудь найдем.
Я не хотел терять времени.
- Понятно, понятно... Что ж, ваши действия можно истолковать и так.
Вы хорошо объяснили, как бережно, если вы меня понимаете, нужно обращаться
с этим... э-э-э... лицом?
- Очень хорошо, сэр!
- М-да... Что ж, в определенной степени я могу надеяться, что сумею
представить ваши действия в надлежащем свете тем из наших коллег, чьего
расположения вы столь неосмотрительно лишились. Вы меня поймите, мой
дорогой! Если бы мне удалось склонить на вашу сторону, скажем, мисс
Хардкастл или мистера Стэддока... убедить их в ваших... а... э... вам не
пришлось бы беспокоиться о своем будущем и своей... э-э... безопасности.
- А что мне сейчас делать, сэр?
- Мой дорогой друг, помните золотое правило. В том исключительном
положении, к которому привели ваши прежние промахи, губительны лишь две
ошибки: с одной стороны, вам ни в коей мере нельзя терять инициативы,
предприимчивости. С другой стороны, малейшее превышение своих полномочий,
малейшее нарушение границ вверенного вам круга действий может вызвать
последствия, от которых я не сумею вас защитить. Если же вы избежите и
той, и другой крайности, вам беспокоиться не о чем.
Не ожидая ответа, он повесил трубку и позвонил в звонок.


- Где ж эти ворота? - ворчал Димбл.
Дождь перестал, было много светлее, но ветер дул так сильно, что
приходилось кричать. Живая изгородь, мимо которой они шли, металась на
ветру, и ветви ее хлестали по звездам.
- Мне казалось, тут ближе, - ответил Деннистоун.
- И суше, - добавила Джейн.
- Правда, - заметил Деннистоун, останавливаясь, - здесь много камней.
Мы не там, где были.
- Мне кажется, - мягко сказал Димбл, - мы там же. Когда мы вышли из
рощицы, мы свернули немного левее, и я помню...
- А может, мы вылезли из лощины с другой стороны? - предположил
Деннистоун.
- Если мы сейчас пойдем в другую сторону, - сказал Димбл, - мы будем
кружить всю ночь. Не надо. В конце концов мы выйдем на дорогу.
- Ой! - воскликнула Джейн. - Что это?
Все прислушались. Из-за ветра казалось, что быстрые, мерные удары
раздаются далеко, но почти сразу большая лошадь пронеслась мимо них. Они
отскочили к изгороди. Грязь из-под копыт окатила Деннистоуна.
- Остановите ее! - крикнула Джейн. - Остановите! Скорей!
- Зачем? - поинтересовался Деннистоун, вытирая лицо.
- Крикните вы, м-р Димбл. Пожалуйста! Вы не видите?
- Что я должен видеть? - с трудом выговорил Димбл, когда все они,
заразившись волнением Джейн, побежали за лошадью.
- На ней человек, - произнесла Джейн, задыхаясь. Она совсем выбилась
из сил и потеряла туфлю.
- Человек? - повторил Деннистоун. - Господи! Так и есть! Вон он,
слева от нас...
- Мы его не догоним, - прохрипел Димбл.
- Стой! Мы друзья! - надрывался Деннистоун.
Димбл кричать не мог. Он был стар, утомился еще за день, а теперь с
его сердцем происходило именно то, значение чего врачи объяснили ему
несколько лет назад. Этого он не испугался; но кричать не мог, тем более -
на древнем языке. Пока он стоял, пытаясь отдышаться, Деннистоун и Джейн
снова воскликнули: "Смотрите!", и он увидел высоко, среди звезд, огромного
коня, летящего через изгородь, и огромного человека на коне. Джейн
показалось, что человек оглянулся, словно смеясь над ними. Грязь громко
чавкнула, и перед ними остались только ветер и звезды.


- Вы в большой опасности, - произнес Фрост, заперев двери. - С другой
стороны, перед вами открываются великие возможности.
- Значит, я не в полиции, а в институте, - констатировал Марк.
- Да. Но для вас опасность от этого не меньше. Скоро институт получит
официальное право на ликвидацию. Он и сейчас им пользуется. Мы
ликвидировали Хинджеста и Комтона.
- Если вы убьете меня, зачем этот фарс с обвинением?
- Прежде всего, попрошу вас: будьте строго объективны. Досада и страх
- результат химических процессов, как и все наши реакции. Смотрите на свои
чувства с этой точки зрения. Не давайте им уводить вас в сторону от
фактов.
- Ясно, - процедил Марк. Ему было важно одно - во что бы то ни стало
сохранить свой новый взгляд; а он ощущал, что где-то шевелится прежнее
неискреннее полудоверие.
- Обвинение мы включили в программу со строго определенной целью, -
продолжал между тем Фрост. - Через такие испытания проходит всякий, прежде
чем стать своим.
Сердце у Марка сжалось снова - несколько дней назад он проглотил бы
любой крючок с такой наживкой. Только близость смерти дала ему увидеть,
как все это мелко. То есть, сравнительно мелко... ведь и сейчас...
- Не вижу, к чему вы клоните, - сказал он.
- Подойдем объективно. Люди, связанные субъективными чувствами
приязни или доверия, прочного круга не создадут. Как я уже говорил,
чувства зависят от химических процессов. В принципе, их можно назвать
уколами. Вы должны пройти серию противоречащих друг другу чувств к Уизеру
и другим, чтобы дальнейшее сотрудничество вообще на чувствах не
базировалось. Если уж выбирать, то более конструктивна неприязнь. Ее не
спутаешь с так называемой сердечной привязанностью.
- Дальнейшее сотрудничество? - переспросил Марк, притворяясь, что
обрадовался. Это было нетрудно. Прежнее состояние могло вот-вот вернуться.
- Да, - кивнул Фрост. - Мы выбрали вас, как возможного кандидата.
Если вы не пройдете испытаний, мы будем вынуждены вас ликвидировать. Я не
играю на ваших страхах. Они смазали бы ход процесса. Сам процесс
совершенно безболезненен, ваши же нынешние реакции - чисто физические.
Марк посмотрел на него и сказал:
- Это... это очень хорошо.
- Если хотите, - предложил Фрост, - я дам вам необходимую информацию.
Начну с того, что линию института не определяем ни Уизер, ни я.
- Алькасан? - спросил Марк.
- Нет. Филострато и Уилкинс ошибаются. Несомненно, честь им и слава,
что он не разложился. Но говорим мы не с ним.
- Значит, он и правда... мертв? - спросил Марк. Притворяться не
пришлось, он действительно был очень удивлен.
- При нынешнем развитии науки на этот вопрос ответа нет. Быть может,
он вообще не имеет смысла. Артикуляционный аппарат Алькасана используется
другим разумом. Теперь слушайте внимательно. Вы, наверное, не слышали о
макробах.
- О микробах? - удивился Марк. - Ну, что вы...
- Я сказал не "микробы", а "макробы". Слово говорит само за себя. Мы
давно знаем, что существуют организмы ниже уровня животной жизни. Их
действия всегда оказывали немалое влияние на людей, но о них ничего не
знали, пока не изобрели микроскоп.
- И что же? - спросил Марк. Любопытство подмывало снизу его недавнюю
решимость.
- Сообщу вам, что соответствующие организмы существуют и выше уровня
животной жизни. Слово "выше" я употребляю не в биологическом смысле.
Структура макроба весьма проста. Я имею в виду другое: они долговечней,
сильнее и умнее животного мира.
- Умнее обезьян? - переспросил Марк. - Тогда это почти люди!
- Вы меня не поняли. В животный мир я, естественно, включаю и
человека. Макробы умнее нас.
- Почему же мы с ними не общаемся?
- Мы общаемся. Но прежде это общение происходило нерегулярно и
натыкалось на серьезные препятствия. Кроме того, умственный уровень
человека не представлял тогда особого интереса для макробов. Общение,
повторяю, было редким, но влиять на людей они влияли. На историю, скажем,
они воздействовали гораздо больше, чем микробы. Теперь мы знаем, что всю
историю следовало бы переписать. Истинные причины событий историкам
неизвестны. Поэтому историю и нельзя считать наукой.
- Разрешите, я присяду, - попросил Марк и снова сел на пол. Фрост
стоял прямо, опустив руки по швам.
- Мозг и артикуляционный аппарат Алькасана, - продолжал он, - служат
проводниками в общении макробов с людьми. Круг, в который вас, быть может,
примут, знает о сотрудничестве этих двух видов, которое уже сейчас создало
совершенно новую ситуацию. Как вы увидите, этот скачок гораздо больше, чем
превращение обезьяны в человека. Точнее будет сравнить его с
возникновением жизни.
- Надо понимать, - вставил Марк, - что эти организмы благосклонны к
людям?
- Если вы подумаете хотя бы минуту, - холодно ответил Фрост, - вы
поймете, что ваше высказывание имеет смысл разве что на уровне грубейшего
обыденного мышления. И добрые, и злые чувства - результат химических
процессов. Они предполагают организм нашего типа. Первые же шаги к
контакту с макробами покажут вам, что многие ваши мысли - вернее, то, что
вы считали мыслями - побочный продукт чисто телесных процессов.
- Я хотел сказать, их цели совпадают с нашими?
- Что вы называете нашими целями?
- Ну... овладение природой... уничтожение войн... нищеты и других
регрессивных явлений... в общем, сохранение и развитие человеческого рода.
- Не думаю, что псевдонаучный язык существенно меняет давно отжившую
этику. Но к этому я вернусь позднее. Сейчас замечу, что сохранение
человеческого рода вы трактуете неверно. Вы просто прикрываете обобщениями
субъективные чувства.
- В конце концов, - уточнил Марк, - уже для одного овладения природой
нужно очень много людей. Если же создается избыток населения, не войнами
же его уменьшать!
- Ваша идея - пережиток условий, исчезающих на наших глазах, -
остудил его Фрост. - Прежде действительно было необходимо большое
количество крестьян, и война наносила ущерб экономике. Теперь
необразованные слои общества становятся просто балластом. Современные
войны ликвидируют отсталый элемент, оставляя в неприкосновенности
технократов и усиливая их власть. Сравним наш вид с неким животным,
которое нашло способ упросить процессы питания и движения и больше не
нуждается в сложных органах. Тем самым, и тело его упростится. В наше
время, чтобы поддерживать мозг, достаточно одной десятой части тела.
Индивидуум, собственно, станет головой. Род человеческий станет
технократией.
- Понятно, - кивнул Марк. - Я, правда, думал, что интеллектуальное
ядро общества будет увеличиваться за счет образования.
- Чистая химера. Подавляющее большинство людей способно только
получать информацию. Их невозможно научить той полной объективности,
которая нам нужна. Они навсегда останутся животными, воспринимающими мир
сквозь туман субъективных реакций. Но если бы они и смогли перемениться,
время больших популяций прошло. То был кокон, в котором созрел
человек-технократ, обладающий объективным мышлением. Теперь этот кокон не
нужен ни макробам, ни тем избранникам, которые могут с ними сотрудничать.
- Значит, две мировые войны вы бедами не считаете?
- Напротив. Было бы желательным провести не менее шестнадцати больших
войн. Я понимаю, какие эмоциональные - то есть, химические реакции
вызывает это утверждение, и вы зря расходуете силы, пытаясь их скрыть. Я
не думаю, что вы уже способны контролировать такие процессы. Фразы этого
типа я произношу намеренно, чтобы вы постепенно приучились смотреть на
вещи с чисто научной точки зрения.
Марк смотрел в пол. На самом деле он не испытывал почти никаких
чувств и даже удивился, обнаружив, как мало его трогают рассуждения о
далеком будущем. Сейчас ему было не до того. Он был поглощен борьбой между
твердым решением не верить, не поддаваться - и сильной, как прилив, тягой
совсем иного рода. Наконец перед ним именно тот, избранный круг, такой
избранный, что центр его даже вне человечества. Тайна из тайн, высшая
власть, последняя инициация. Гнусность всего этого ничуть не уменьшала
притягательности. Он думал, что Фрост знает все о его смятении, о
соблазне, об убывающей решимости; и ставит на соблазн.
Какие-то звуки за дверью стали громче, и Фрост крикнул:
- Пошли вон!
Но там не успокоились, кто-то на кого-то орал, стучась еще громче.
Фрост, широко улыбаясь, открыл дверь. Ему сунули в руку записку. Он
прочитал ее, вышел, не глядя на Марка, и повернул ключ в замке.


- Как же они у нас дружат! - сказала Айви Мэггс, глядя на м-ра
Бультитьюда и кошку по имени Пинчи. Медведь сидел у очага, привалившись к
теплой стене, а кошка, нагулявшись на кухне, долго терлась об его живот и,
наконец, улеглась между его задними лапами. Щеки у него были толстые,
глазки - маленькие, и казалось, что он улыбается. Барон Корво, так и не
слетевший с хозяйского плеча, спал, сунув голову под крыло.
Миссис Димбл еще не ложилась. Тревога ее достигла той степени, когда
любая мелочь грозит раздражением. Но по ее лицу никто бы этого не понял.
За столько лет она научилась обуздывать себя.
- Когда мы говорим "дружат", - сказал Макфи, - мы уподобляем их
людям. Трудно сберечься от иллюзии, что у них есть личность, в нашем
смысле этого слова. Но доказательств этому у нас нет.
- Чего же ей тогда от него нужно? - спросила Айви.
- Быть может, ее тянет к теплу, - предположил Макфи, - она укрывается
от сквозняка. Вероятно, играют роль и преображенные сексуальные импульсы.
- Ну, знаете! - возмутилась Айви. - И не стыдно, про смирных зверей!
В жизни я не видела, чтобы наш Бультитьюд, или Пинчи, бедняжка...
- Я сказал "преображенные", - уточнил Макфи. - Им приятно тереться
друг о друга. Возможно, паразиты в их волосяном покрове...
- Это что, блохи? - воскликнула Айви. - Да вы знаете не хуже меня,
какие они чистенькие!..
Она была права, ибо сам же Макфи облачался ежемесячно в комбинезон и
купал медведя в ванне, намыливая от хвоста до носа, долго поливал теплой
водой и насухо вытирал. Занимало это целый день, и он никому не разрешал
помогать себе.
- А вы как думаете, сэр? - спросила Айви Рэнсома.
- Я? - откликнулся он. - По-моему, Макфи видит в их жизни различия,
которых там нет. Надо быть человеком, чтобы отличить ощущения от чувств -
точно так же, как нужно обрести духовное начало, чтобы отличить чувства от
любви. Кошка и медведь их не различают, они испытывают нечто единое, где
есть зародыши и дружбы, и физической потребности.
- Я не отрицаю, что им приятно быть вместе... - начал Макфи.
- А я что говорила! - восклицала тем временем Айви Мэггс.
- ...но я хочу разобраться в этой проблеме, - продолжал Макфи, - так
как она связана с одним серьезным заблуждением. Система, принятая в этом
доме, основана на лжи.
Грэйс Айронвуд открыла глаза (она дремала до сих пор), а Матушка
Димбл шепнула Камилле: "Господи, пошел бы он спать!.."
- Что вы имеете в виду? - спросил Рэнсом.
- Вот что. Мы, с переменным успехом, пытаемся проводить некую линию,