Кэрролл Льюис. Мерзейшая мощь

найдется?


- Кажется, - сказала Матушка Димбл, - больше тут сделать ничего
нельзя. Цветы расставим попозже.
Обращалась она к Джейн, а обе они находились в павильоне, то есть в
каменном домике у той калитки, через которую Джейн впервые вошла в
усадьбу. Они готовили комнату для Айви и ее мужа. Сегодня кончался его
срок, и Айви еще с вечера поехала в город, чтобы переночевать у
родственницы и встретить его утром, когда он выйдет за ворота тюрьмы.
Когда м-сс Димбл сказала, куда пойдет, м-р Димбл отвечал: "Ну, это
надолго". Я - мужчина, как и он, и потому не знаю, что могли делать здесь
две женщины столько часов кряду. Джейн и та удивлялась. Матушка Димбл
обратила немудреное занятие не то в игру, не то в обряд, напоминавший
Джейн, как в детстве она помогала украшать церковь перед Пасхой или
Рождеством. Вспоминала она и эпиталамы XVI века, полные шуток, древних
суеверий и сентиментальных предрассудков, касающихся супружеского ложа.
Джейн вспоминала добрые знаменья у порога, фей у очага и все то, чего и в
малой мере не было в ее жизни. Совсем недавно она сказала бы, что это ей
не нравится. И впрямь, как нелеп этот строгий и одновременно лукавый мир,
где сочетаются чувственность и чопорность, стилизованный пыл жениха и
условная скромность невесты, благословения, непристойности и полная
уверенность в том, что всякий, кроме главных действующих лиц, должен
напиться на свадьбе до бесчувствия! Почему люди сковали ритуалами самое
свободное на свете? Однако сейчас она сама не знала, что чувствует, и была
уверена лишь в том, что Матушка Димбл - в этом мире, а она - нет. Матушка
хлопотала и восторгалась совсем как те женщины, которые могли отпускать
шекспировские шуточки о гульфиках или рогоносцах, и тут же преклонять
колени перед алтарем. Все это было очень похоже - в умном разговоре она и
сама могла говорить о непристойных вещах, а м-сс Димбл, дама 90-х годов,
сделала бы вид, что не слышит. Быть может, и погода разволновала Джейн -
мороз кончился, и стоял один из тех мягких светлых дней, какие бывают в
начале зимы.
Вчера, до отъезда, Айви рассказывала ей про свои дела. Муж ее украл
немного денег в прачечной, где работал истопником. Случилось это раньше,
чем они познакомились, он был тогда в плохой компании. Когда она стала с
ним гулять, он совсем исправился, но тут-то все и открылось, и его
посадили через полтора месяца после свадьбы. Джейн почти ничего не
говорила. Айви не стыдилась того, что муж ее в тюрьме, а Джейн не могла
проявить ту машинальную доброту, с которой принимают горести бедных. Не
могла она проявить и широты взглядов, ибо Айви твердо знала, что красть
нельзя. Однако, ей и в голову не приходило, что это как-нибудь может
повлиять на ее отношения с мужем - словно, выходя замуж, идешь и на этот
риск.
- Не выйдешь замуж, - говорила она, - никогда о них все не узнаешь!
Джейн с этим согласилась.
- Да у них то же самое, - продолжала Айви. - Отец говорил: в жизни бы
не женился, если бы знал, как мать храпит!
- Это не совсем одно и то же, - возразила Джейн.
- Ну, не одно, так другое, - не сдавалась Айви. - Им с нами тоже
нелегко. Приходится им, беднягам, жениться, если они не подлецы, а все ж,
скажу, и с нами намучаешься, даже с самыми хорошими. Помню, еще до вас,
матушка что-то говорила своему доктору, а он сидит, читает, чиркает
чего-то карандашиком, а ей все "Да, да", "Да, да". Я говорю: "Вот,
матушка, как они с женами. Даже и не слушают". А она мне и ответ: "Айви,
разве можно слушать все, что мы говорим?" Я уступать не хотела, особенно
при нем, и отвечаю: "Можно". Но вообще-то она права. Бывает, говоришь ему,
говоришь, он спросит: "Что?", а ты сама и не помнишь.
- Это совсем другое дело, - опять не согласилась Джейн. - Так бывает,
когда у людей разные интересы...
- Ой, а как там мистер Стэддок? - вспомнила вдруг Айви. - Я бы на
вашем месте и ночи не спала! Но вы не бойтесь, хозяин все уладит, все
будет хорошо...
...Сейчас м-сс Димбл ушла в дом за какой-то вещью, которая должна
была завершить их работу. Джейн немного устала и присела на подоконник,
подпершись рукой. Солнце светило так, что стало почти жарко. Она знала,
что если Марк вернется, она будет с ним, но это не пугало ее, ей просто
было совсем не интересно. Теперь она не сердилась, что он когда-то
предпочитал ее самое - ее словам, а свои слова - и тому, и другому.
Собственно, почему он должен ее слушать? Такое смирение было бы ей
приятно, если бы речь шла о ком-нибудь более увлекательном, чем Марк.
Конечно, с ним придется обращаться по-новому, когда они встретятся; но
радости в этих мыслях она не находила, словно предстояло заново решить
скучную задачу, на исписанном уже листке. Джейн застыдилась, что ей
настолько все равно, и тут же поняла, что это не совсем так. Впервые она
представила себе, что Марк может и не вернуться. Она не подумала, как
будет жить после этого сама, она просто увидела, что он лежит на кровати,
и руки его (к худу ли, к добру ли, но непохожие ни на чьи другие) вытянуты
и неподвижны, как у куклы. Ей стало холодно, хотя солнце пекло гораздо
сильнее, чем бывает в это время года. Кроме того, стояла такая тишина, что
она слышала, как прыгает по дорожке какая-то птичка. Дорожка вела к
калитке, через которую она сама вошла в усадьбу. Птичка допрыгала до
самого павильона и присела к кому-то на ногу. Только тогда Джейн обратила
внимание, что очень близко, на пороге, кто-то сидит - так тихо, что она
его до сих пор и не заметила.
Женщина, сидевшая на пороге, была одета в длинное, огненного цвета
платье с очень низким вырезом. Такое платье Джейн видела у жрицы, на
минойской вазе. Лицо и руки у женщины были темно-золотистые, как мед,
голову она держала очень прямо, на щеках ее выступал густой румянец, а
черные, большие, коровьи глаза смотрели прямо на Джейн. Женщина ничуть не
походила на м-сс Димбл, но, глядя на нее, Джейн увидела то, что сегодня
пыталась и не могла уловить в матушкином лице. "Она смеется надо мной, -
подумала Джейн. - Нет, она меня не видит". Стараясь не смотреть на нее,
Джейн вдруг обнаружила, что сад кишит каким-то смешными существами,
толстыми, крохотными, в красных колпачках с кисточками - вот они, без
сомнения, над ней смеялись. Они показывали на нее пальцами, кивали,
подмигивали, гримасничали, кувыркались, ходили на головах. Джейн не
испугалась - быть может, потому, что становилось все жарче - но
рассердилась, ибо снова подумала то, что уже мелькало у нее в мыслях: а
вдруг мир просто глуп? При этом ей припомнилось, как громко, нагло,
бесстыже смеялись ее холостые дядюшки, и как она злилась на них в детстве.
Собственно, от этого и пыталась она убежать, когда, еще в школе, так
захотела приобщиться к умным спорам.
И тут она все-таки испугалась. Женщина встала - она была огромна - и,
полыхая пламенем платья, вошла в комнату. Карлики кинулись за ней. В руке
у нее оказался факел, и комнату наполнил сладкий, удушливый дым. "Так и
поджечь недолго..." - подумала Джейн, но тут же заметила, что карлики
переворачивают все вверх дном. Они стащили простыни на пол, кидали вверх
подушки, перья летели, и Джейн закричала: "Да что же это вы?" Женщина
коснулась факелом вазы, и от вазы поднялся столб пламенного света. Женщина
коснулась картины, свет хлынул и из нее. Все пылало, когда Джейн поняла,
что это не пламя и не свет, а цветы. Из ножек кровати выползал плющ, на
красных колпачках цвели розы, и лилии, выросшие у ног, показывали ей
желтые языки. От запахов, жары и шума ей стало дурно, но она и не
подумала, что это сон. Сны принимают за видения; видения не принимают за
сны.
- Джейн! Джейн! - раздался голос м-сс Димбл. - Что это с вами?
Джейн выпрямилась. Все исчезло, только постель была разворочена. Сама
она сидела на полу. Ее знобило.
- Что случилось? - спросила м-сс Димбл.
- Не знаю, - ответила Джейн.
- Вам плохо?
- Я должна видеть м-ра Рэнсома. Нет, все в порядке, вы не волнуйтесь,
я сама встану. Только мне надо его сейчас же видеть.


Душа у мистера Бультитьюда была мохнатой, как и его тело. В отличие
от человека, он не помнил ни зоологического сада, откуда сбежал, ни
прихода своего в усадьбу, ни того, как он доверился ее обитателям и
привязался к ним. Он не знал, что любит их и верит им. Он не знал, что они
- люди, а он - медведь. Он вообще не знал, что он - это он; все,
выраженное словами "я" и "ты", не вмещалось в его сознании. Когда Айви
давала ему меду, он не различал ее и себя; благо являлось к нему, и он
радовался. Конечно, вы можете сказать, что любовь его была корыстной - он
любил людей за то, что они его кормят, греют, ласкают, утешают. Но с
корыстной любовью обычно связывают расчет и холод; у него же их не было.
На своекорыстного человека он походил не больше, чем на великодушного. В
жизни его не было прозы. Выгоды, которые мы можем презирать, сияли для
него райским светом. Если бы один из нас вернулся на миг в теплое,
радужное озерцо его души, он подумал бы, что попал на небо - и выше, и
ниже нашего разума все не так, как здесь, посредине. Иногда нам является
из детства образ безымянного блаженства или страха, не связанного ни с чем
- чистое качество, прилагательное, плывущее в лишенном существительных
мире. В такие минуты мы и заглядываем туда, где м-р Бультитьюд жил
постоянно, нежась в теплой и темной водице.
Сегодня, против обыкновения, его пустили погулять без намордника.
Намордник ему надевали потому, что он любил фрукты и сладкие овощи. "Он
смирный, - объясняла Айви своей бывшей хозяйке, - а вот честности в нем
нет. Дай ему волю, все подъест". Сегодня намордник надеть забыли, и м-р
Бультитьюд провел приятнейшее утро среди брюквы. Попозже, когда перевалило
за полдень, он подошел к садовой стене. У стены рос каштан, на который
легко влезть, чтобы потом спрыгнуть на ту сторону, и медведь стоял, глядя
на этот каштан. Айви Мэггс описала бы то, что он чувствовал, словами:
"Он-то знает, что туда ему нельзя!" М-р Бультитьюд видел все иначе.
Нравственных запретов он не ведал, но Рэнсом запретил ему выходить из
сада. И вот, когда он приближался к стене, таинственная сила вставала
перед ним, словно облако; однако, другая сила влекла его на волю. Он не
знал, в чем тут дело, и даже не мог подумать об этом. На человеческом
языке это вылилось бы не в мысль, а в миф. Мистер Бультитьюд видел в саду
пчел, но не видел улья. Пчелы улетали туда, за стену, и его тянуло туда
же. Я думаю, ему мерещились бескрайние луга, бесчисленные ульи и крупные,
как птицы, пчелы, чей мед золотистей, гуще, слаще самого меда.
Сегодня он терзался у стены больше, чем обычно. Ему не хватало Айви
Мэггс. Он не знал, что она живет на свете, и он не вспомнил ее, как
человек, но ему чего-то не хватало. Она и Рэнсом, каждый по-своему, были
его божествами. Он чувствовал, что Рэнсом - важнее; встречи с ним были
тем, чем бывает для нас, людей, мистический опыт, ибо этот человек принес
с Переландры отблеск потерянной нами власти и мог возвышать души зверей.
При нем м-р Бультитьюд мыслил немыслимое, делал невозможное, трепетно
внемля тому, что являлось из-за пределов его мохнатого мира. С Айви он
радовался, как радуется дикарь, трепещущий перед далеким Богом, среди
незлобивых богов рощи и ручья. Айви кормила его, бранила, целый день
говорила с ним. Она твердо верила, что он все понимает. В прямом смысле
это было неверно, слов он не понимал. Но речь самой Айви выражала не
столько мысли, сколько чувства, ведомые и Бультитьюду - послушание,
довольство, привязанность. Тем самым, они действительно друг друга
понимали.
М-р Бультитьюд трижды подходил к дереву и трижды отступал. Потом,
очень тихо и воровато, он полез на дерево. Над стеной он посидел с
полчаса, глядя на зеленый откос, спускающийся к дороге. Иногда его клонило
в сон, но в конце концов он грузно спрыгнул. Тут он так перепугался, что
сел на траву и не двигался, пока не услышал рокота.
На дороге показался крытый грузовик. Один человек в институтской
форме вел его, другой сидел рядом.
- Эй, глянь! - крикнул второй. - Может, прихватим?
- Чего это? - поинтересовался водитель.
- Возьми глаза в руки!
- Ух ты! - дошло наконец до шофера. - Медведюга! А это не наш?
- Наша в клетке сидит, - отозвался его спутник.
- Может, сбежал?
- Досюда бы не дошлепала. Это ж по сорок миль в час! Нет, это не она.
Давай-ка и этого возьмем.
- Приказа нет, - возразил водитель.
- Так-то оно так, да ведь волка нам не дали...
- Ничего не попишешь. Вот старуха собачья. Не продам, говорит, ты
свидетель. Уж мы ей и то, и это, и опыты у нас - одно удовольствие, и
зверей жуть как любят... В жизни столько не врал. Не иначе, Лин, как ей
натрепались.
- Верно, Сид, мы ни при чем. Только нашим это все одно. Или делай
дело, или сматывай.
- Сматывай? - Сида передернуло. - Хотел бы я видеть, кто от них
смотался!
Лин сплюнул.
- В общем, - заключил Сид, - чего его тащить?
- Все лучше, чем с пустыми руками, - резонно возразил Лин. - Они,
медведи, денег стоят. Да и нужен им, я сам слышал. А тут вон, гуляет.
- Ладно, - не без иронии заметил Сид. - Приспичило - веди его сюда.
- А мы его усыпим...
- Свой обед не дам! - ответил Сид.
- Да уж, от тебя жди, - буркнул Лин, вынимая промасленный сверток. -
Скажи спасибо, что я капать не люблю.
- Прям, не любишь! - проворчал Сид. - Все знаем!
Тем временем Лин извлек из свертка толстый бутерброд и полил его
чем-то из склянки. Потом он открыл дверцу, вылез и сделал один шаг,
придерживая дверцу рукой. Медведь сидел очень тихо ярдах в шести от
машины. Лин изловчился и швырнул ему бутерброд.
Через пятнадцать минут медведь лежал на боку, тяжело дыша. Лин и Сид
завязали ему морду, связали лапы и с трудом поволокли к машине.
- Надорвался я чего-то... - прокряхтел Сид, держась за левый бок.
- Трам-тара-рам, твою мать, - выругался Лин, отирая пот, заливавший
ему глаза. - Поехали!
Сид влез на свое место и посидел немного, с трудом выговаривая: "Ох
ты, Господи" через равные промежутки времени. Потом он завел мотор, и
машина скрылась за поворотом.


Теперь, когда Марк не спал, время его делилось между незнакомцем и
уроками объективности. Мы не можем подробно описать, что именно он делал в
комнате, где потолок был испещрен пятнами. Ничего значительного и даже
страшного не происходило, но подробности для печати не подходят и по
детскому своему непотребству, и просто по нелепости. Иногда Марк
чувствовал, что хороший, здоровый смех мигом разогнал бы здешнюю
атмосферу, но, к несчастью, о смехе не могло быть и речи. В том и
заключался ужас, что мелкие пакости, способные позабавить лишь глупого
ребенка, приходилось делать с научной скрупулезностью, под надзором
Фроста, который держал секундомер и записывал что-то в книжечку. Некоторых
вещей Марк вообще не понимал. Например, нужно было время от времени
влезать на стремянку и трогать какое-нибудь пятно, просто трогать, а потом
спускаться. Но то ли под влиянием всего остального, то ли еще почему,
упражнение это казалось ему самым непотребным. А образ нормального
укреплялся с каждым днем. Марк не знал до сих пор, что такое идея; он
думал, что это - мысль, мелькающая в сознании. Теперь, когда сознание
постоянно отвлекали, а то и наполняли гнусными образами, идея стояла перед
ним, сама по себе, как гора, как скала, которую не сокрушишь, но на
которую можно опереться.
Спастись ему помогал и незнакомец. Трудно сказать, что они
беседовали. Каждый из них говорил, но получалась не беседа, а что-то
другое. Незнакомец изъяснялся так туманно и питал такую склонность к
пантомиме, что более простые способы общения на него не действовали. Когда
Марк объяснил, что табачка у него нет, он шесть раз кряду высыпал на
колено воображаемый табак, чиркал невидимой спичкой и изображал на своем
лице такое наслаждение, какого Марку встречать не доводилось. Тогда Марк
сказал, что "они" - не иностранцы, но люди чрезвычайно опасные, и лучше
всего не вступать с ними в общение.
- Ну!.. - отвечал незнакомец. - Э?.. - и, не прикладывая пальца к
губам, разыграл сплошную пантомиму, означавшую то же самое. Отвлечь его от
этой темы было нелегко. Он то и дело повторял: "Чтоб я, да им?.. Не-е! Это
уж спасибо... мы-то с вами... а?" - и взгляд его говорил о таком тайном
единении, что у Марка теплело на сердце. Решив, наконец, что тема
исчерпана, Марк начал было:
- Значит, нам надо... - но незнакомец снова принялся за свою
пантомиму, повторяя то "э?", то "э!"
- Конечно, - прервал наконец Марк. - Мы с вами в опасности.
Поэтому...
- Э!.. - сказал незнакомец. - Иностранцы, да?
- Нет, нет, - зашептал Марк. - Они англичане. Они думают, что вы
иностранец. Поэтому они...
- Ну! - прервал его в свою очередь незнакомец. - Я и говорю -
иностранцы! Уж я-то их знаю! Чтоб я им... да мы с вами... э!
- Я все думаю, что бы нам предпринять, - попытался снова завладеть
инициативой Марк.
- Ну, - подбодрил его незнакомец.
- И вот... - начал Марк, но незнакомец с силой воскликнул:
- То-то и оно!
- Простите? - не понял Марк.
- А! - махнул рукой незнакомец и выразительно похлопал себя по
животу.
- Что вы имеете в виду? - спросил Марк.
Незнакомец ударил одним указательным пальцем по другому, словно
отсчитал первый довод в философском споре.
- Сырку поджарим, - пояснил он.
- Я сказал "предпринять" в смысле побега, - несколько удивился Марк.
- Ну, - кивнул незнакомец. - Папаша мой, понимаешь. В жизнь свою не
болел. Э? Сколько жил, не болел.
- Это поразительно, - признал Марк.
- Ну! - подтвердил незнакомец. - Брюхо, понимаешь. Э? - и он пояснил
наглядно, чем именно не болел его отец.
- Вероятно, ему был полезен свежий воздух, - предположил Марк.
- А почему? - спросил незнакомец, с удовольствием выговаривая такую
связную фразу. - Э?
Марк хотел ответить, но его собеседник дал понять, что вопрос
риторический.
- А потому, - торжественно произнес он, - что жарил сыр. Воду гонит
из брюха. Гонит воду. Э? Брюхо чистит. Ну!
Следующие беседы шли примерно так же. Марк всячески пытался понять,
как его собеседник попал в Беллбэри, но это было нелегко. Почетный гость
говорил, преимущественно, о себе, но речь его состояла из каких-то ответов
неизвестно на что. Даже тогда, когда она становилась яснее, Марк не мог
разобраться в иллюзиях, ибо ничего не знал о бродягах, хотя и написал
статью о бродяжничестве. Примерно получалось, что совершенно чужой человек
заставил незнакомца отдать ему одежду и усыпил его. Конечно, в такой форме
историю Марк не слышал. Бродяга говорил так, словно Марк все знает, а
любой вопрос вызывал к жизни лишь очередную пантомиму. После долгих и
обильных возлияний Марк добился лишь возгласов "Ну! Он уж, прямо
скажем!..", "Сам понимаешь!..", "Да, таких поискать!.." Произносил это
бродяга с умилением и восторгом, словно кража его собственных брюк
восхищала его.
Вообще, восторг был основной его эмоцией. Он ни разу не высказал
нравственного суждения, не пожаловался, ничего не объяснил. Судя по
рассказам, с ним вечно творилось что-то несправедливое и непонятное, но он
никогда не обижался, и даже радовался, лишь бы это было в достаточной мере
удивительно.
Нынешнее положение не вызывало в нем любопытства. Он его не понимал,
но он и не ждал смысла от того, что с ним случалось. Он горевал, что нет
табачку и считал иностранцев опасными, но знал свое: надо побольше есть и
пить, пока дают. Постепенно Марк этим заразился. От бродяги плохо пахло,
он жрал, как зверь, но непрерывная пирушка, похожая на детский праздник,
перенесла Марка в то царство, где веселились мы все, пока не пришло время
приличий. Каждый из них не понимал и десятой части того, что говорит
другой, но они становились все ближе. Лишь много лет спустя Марк понял,
что здесь, где не осталось места тщеславию, а надежды было не больше, чем
на кухне у людоеда, он вошел в самый тайный и самый замкнутый круг.
Время от времени их уединение нарушали. Фрост, или Уизер, или они
оба, приводили какого-нибудь человека, который обращался к бродяге на
неведомом языке, не получал ответа и удалялся. Бродяга, покорный
непонятному и по-звериному хитрый, держался превосходно. Ему и в голову не
приходило разочаровывать своих тюремщиков, ответив по-английски. Он вообще
не любил разочаровывать. Спокойное безразличие, сменявшееся иногда
загадочно-острым взглядом, сбивало его хозяев с толку. Уизер тщетно искал
на его лице признаки зла, но не было там и признаков добродетели. Такого
он еще не встречал. Он знал дураков, знал трусов, знал предателей,
возможных сообщников, соперников, честных людей, глядевших на него с
ненавистью, но такого он не знал.
Так шли дела, пока, наконец, все не переменилось.


- Похоже на ожившую картину Тициана, - подытожил Рэнсом, когда Джейн
поведала ему, что с ней произошло.
- Да, но... - начала Джейн и замолчала. - Конечно, похоже, - снова
заговорила она, - и женщина, и карлики... и свет. Мне казалось, что я
люблю Тициана, но я, наверное, не принимала его картин всерьез. Знаете,
все хвалят Возрождение...
- А когда вы увидели это сами, это вам не понравилось?
Джейн кивнула.
- А было ли это, сэр? - спросила она. - Бывают ли такие вещи?
- Да, - ответил Рэнсом, - я думаю, это было. Даже на этом отрезке
земли, в нашей усадьбе, есть тысячи вещей, которых я не знаю. Кроме того,
Мерлин многое притягивает. С тех пор, как он здесь, мы не совсем в ХХ
веке. А вы... вы же ясновидящая. Наверное, вам суждено ее встретить. Ведь
именно к ней вы бы и пришли, если бы не нашли другого.
- Я не совсем понимаю вас, - призналась Джейн.
- Вы говорите, она напомнила вам Матушку Димбл. Да, они похожи.
Матушка в дружбе с ее миром, как Мерлин в дружбе с лесами и реками. Но сам
он - не лес и не река. Матушка приняла все это и освятила. Она -
христианская жена. А вы - нет. Вы и не девственница. Вы вошли туда, где
нужно ждать встречи с этой женщиной, но отвергли все, что с ней случилось
с той поры, как Мальдедил пришел на Землю. Вот она и явилась к вам, как
есть, в бесовском обличье, и оно не понравилось вам. Разве не так было и в
жизни?
- Вы считаете, - медленно выговорила Джейн, - что я что-то подавляла
в себе?
Рэнсом засмеялся тем самым смехом, который так сердил ее в детстве.
- Да, - кивнул он. - Не думайте, это не по Фрейду, он ведь знал лишь
половину. Речь идет не о борьбе внешних запретов с естественными
желаниями. Боюсь, во всем мире нет норы, где можно спрятаться и от
язычества, и от христианства. Представьте себе человека, который брезгует
есть пальцами, но отказывается от вилки.
Джейн залилась краской не столько от этих слов, сколько от того, что
Рэнсом смеялся. Он ни в коей мере не был похож на Матушку Димбл, но вдруг
ей открылось, что и он - с ними. Конечно, сам он не принадлежал к
медно-жаркому, древнему миру, но он был допущен туда, а она - нет.
Открытие это поразило ее. Рухнула стародевичья мечта найти, наконец,
мужчину, который понимает. До сих пор она принимала как данность, что
Рэнсом - самый бесполый из знакомых ей мужчин, и только сейчас она поняла,
что мужественность его сильнее и глубже, чем у других. Она твердо верила,
что внеприродный мир чисто духовен, а слово это было для нее синонимом
неопределенной пустоты, где нет ничего - ни половых различий, ни смысла.
А, может быть, то, что там есть, все сильнее, полнее, ярче с каждой
ступенькой? Быть может, то, что ее смущало в браке - не пережиток животных
инстинктов или варварства, где царил самец, а первый, самый слабый отсвет
реальности, которая лишь на самом верху являет себя во всей красе?
- Да, - продолжал между тем Рэнсом. - Выхода нет. Если бы вы
отвращались от мужчин по призванию к девственности, Господь бы это принял.
Такие души, минуя брак, находят много дальше ту, большую мужественность,
которая требует и большего послушания. Но вы страдали тем, что старые
поэты называли... Мы называем это гордыней. Вас оскорбляет мужское начало
само по себе - золотой лев, крылатый бык, который врывается, круша
преграды, в садик вашей брезгливой чопорности, как ворвались в прибранный
павильон наглые карлики. От самца уберечься можно, он существует только на
биологическом уровне. От мужского начала уберечься нельзя. Тот, кто выше
нас всех, так мужественен, что все мы - как женщины перед Ним. Лучше
примиритесь с вашим противником.
- Вы думаете, я стану христианкой? - с сомнением произнесла Джейн.
- Похоже на то, - подтвердил Рэнсом.
- Я... я еще не понимаю, причем тут Марк, - с усилием выговорила
Джейн. Это было не совсем так. Мир, представший ей в видении, сверкал и
бушевал. Впервые поняла она ветхозаветные образы многоликих зверей и
колес. Но странное чувство смущало ее: ведь это она должна говорить о
таких вещах христианам. Это она должна явить собой буйный и сверкающий мир
им, знающим лишь бесцветную скорбь; это она должна показать самозабвенную
пляску им, знающим лишь угловатые позы мучеников с витража. К такому
делению мира она привыкла. Но сейчас витраж засветился перед ней лазурью и
пурпуром. Где же в этом новом мире должен быть Марк? Во всяком случае, не
там, где был. От нее отнимали что-то утонченное, умное, современное,
казалось бы - духовное, ничего не требовавшее от нее и ценившее в ней те
качества, которые ценила она сама. А может, ничего такого и не было? Она
спросила, чтобы оттянуть время:
- Кто же эта женщина?
- Точно не знаю, - ответил Рэнсом, - но догадываюсь. Вы слышали о
том, что каждая планета воплощена еще раз, на каждой другой?
- Нет, сэр, не слышала.
- Тем не менее, это так. Небесные силы представлены и на Земле, а на