Страница:
любой планете есть маленький непадший двойник нашего мира. Вот почему был
Сатурн в Италии, Зевс в Греции. Тогда, в древности, люди встречали именно
этих, земных двойников, и звали их богами. Именно с ними вступали в
общение такие, как Мерлин. Те же, что обитают дальше Луны, на Землю не
спускались. В нашем случае это была земная Венера, Двойник небесной
Переландры.
- Вы думаете, что...
- Я знаю. Этот дом - под ее влиянием. Даже в земле нашей есть медь.
Кроме того, земная Венера будет сейчас очень активна. Ведь сегодня
спустится ее небесная сестра.
- Я и забыла, - прошептала Джейн.
- Когда она придет, вы этого уже не забудете. Всем вам лучше
собраться вместе - скажем, на кухне. Наверх не ходите. Сегодня ночью
Мерлин предстанет перед пятью моими повелителями - перед Виритрильбией,
Переландрой, Малакандрой, Глундом и Лургой. Они передадут ему силу.
- Что же он будет делать, сэр?
Рэнсом рассмеялся.
- Первый шаг нетруден. Беллбэри ищет кельтолога. Мы им его пошлем.
Да, слава Господу Христу, мы пошлем им переводчика! Они сами призвали
своего губителя. Первый шаг нетруден... и потом все пойдет легко. Когда
сражаешься с теми, кто служит бесам, хорошо то, что бесы эти ненавидят
своих слуг не меньше, чем нас. Как только несчастные пешки потеряют цену,
их господа завершают работу сами, ломая свои орудия.
В дверь постучались, и вошла Грэйс Айронвуд.
- Вернулась Айви, сэр, - сказала она. - Вам бы лучше поговорить с
ней. Нет, она одна. Она его и не видела. Срок он отбыл, но его не
отпустили. Его послали в Беллбэри на лечение. Да, теперь так... Приговора
не требуется... но Айви очень плачет, она совсем плоха.
Джейн вышла в сад. Она поняла, что говорил Рэнсом, но не приняла.
Сравнение мужской любви с любовью Божией (даже если Бога нет) показалось
ей кощунственным и непристойным. До сих пор религия представлялась ей
чем-то вроде прозрачных благовоний, тянущихся от души вверх, в небо,
которое радо их принять. Тут она вспомнила, что ни Рэнсом, ни Димбл, ни
Камилла никогда не говорили о религии. Они говорили о Боге. Они ведали не
тонкий туман, поднимающийся вверх, но сильные, могучие руки, протянутые к
нам, вниз. А вдруг ты сама - чье-то создание, и этот Кто-то любит тебя
совсем не за то, что ты считаешь "собою"? Вдруг и Димблы, и Марк, и даже
холостые дядюшки ценят в тебе не тонкость и не ум, а беззащитность? Вдруг
Мальдедил согласен с ними, а не с тобой? На секунду ей предстал нелепый
мир, где сам Бог не может понять ее и принять всерьез. И тогда, у кустов
крыжовника, все преобразилось. Земля под кустами, мох на дорожке,
кирпичный бордюр газона были такими же, и одновременно совсем иными. Она
переступила порог. Она вошла в мир, где с нею был Кто-то. Он терпеливо
ждал ее, и защиты от Него не было. Теперь она знала, что Рэнсом говорил
неточно, или она сама не понимала его слов. Веление и мольба, обращенные к
Нему, не имели подобий. Все правые веления и мольбы проистекали от них, и
только в этом свете можно было понять их, но оттуда, снизу, нельзя было
догадаться ни о чем. Такого не было нигде. Вообще, ничего другого не было.
Но все походило на это и лишь потому существовало. Маленький образ,
который она называла "я", пропал в этой высоте, глубине, широте, как
пропадает в небе птица. "Я" называлось другое существо, еще не знакомое
ей, да и несуществующее, а только вызываемое к жизни велением и мольбой.
То была личность, но и вещь, сотворенная на радость Другому, а через Него
- и всем другим. Нет, ее творили сейчас, не спросясь, по-своему, творили в
ликовании и муке, но она не могла сказать, кто же ликует и мучится - она,
или ее Творец.
Описание наше длинно. Самое же важное, что случилось с Джейн за всю
ее жизнь, уместилось в миг, который едва ли можно назвать временем. Рука
ее схватила лишь память о нем. И сразу изо всех уголков души заговорили
голоса:
- Берегись! Не сходи с ума. Не поддавайся!
Потом - вкрадчивей и тише:
- Теперь и у тебя есть мистический опыт. Это интересно. Это очень
редко. Ты будешь лучше понимать поэтов-метафизиков.
И, наконец:
- Это понравится ему.
Но система укреплений, оберегавшая ее, пала, и она не слушала ничего.
Усадьба св.Анны была пуста. Только в кухне, поближе к огню, сидели
Димбл, Деннистоун, Макфи и дамы, а далеко от них, в синей комнате - Мерлин
и Пендрагон.
Если бы кто-нибудь поднялся по лестнице, ему, уже в коридоре,
преградил бы путь не страх, а какой-то физически ощутимый барьер. Если бы
он все же прошел дальше, то услышал бы какие-то звуки, но не голоса, и
увидал бы свет под дверью синей комнаты. Двери бы он не достиг, но ему бы
показалось, что дом дрожит и покачивается, словно корабль, и он
почувствовал бы, что Земля - не прочное дно мироздания, а шарик, катящийся
сквозь густую, населенную среду.
Мерлин и Рэнсом стали ждать своих гостей, как только село солнце.
Рэнсом лежал. Мерлин сидел рядом, сложив руки и слегка подавшись вперед.
Иногда по его бурой щеке скатывалась капля пота. Поначалу он думал ждать
на коленях, но Рэнсом не разрешил этого и сказал:
"Помни, и они - служители, как и мы с тобой!" Занавесей не задернули,
света не зажгли, но в окна вливался свет, сперва - морозно-алый, потом -
звездный.
На кухне пили чай, когда это случилось. До сих пор все старались
говорить потише, как дети, которые боятся помешать взрослым, занятым
чем-нибудь непонятным - скажем, читающим завещание.
Вдруг все заговорили громко, разом, перебивая друг друга. Со стороны
могло показаться, что они пьяные. Никому не удалось припомнить потом, о
чем же шла речь. Они играли не словами, а мыслями, парадоксами, образами,
выдумками, и гипотезы - то ли смешные, то ли серьезные - рождались одна за
другой. Даже Айви забыла свою печаль, а Матушка Димбл часто рассказывала
впоследствии, как муж ее и Артур, стоя у камина, с небывалым блеском вели
словесный поединок, взмывая все выше, словно птицы или самолеты в бою. За
всю свою жизнь она не слышала такого красноречия, такого точного ритма,
таких догадок и метафор. Но вспомнить, о чем они говорили, она не могла.
Вдруг все замолкли, словно улегся ветер. Усталые, несколько
ошеломленные, они глядели друг на друга; а наверху тем временем
происходило иное.
Рэнсом вцепился в край тахты, Мерлин сжал губы. По комнате разлился
свет, который никто из людей не мог бы ни назвать, ни вообразить. Больше
ничего, только свет. Сердца у обоих мужчин забились так быстро, что им
показалось, будто тела их сейчас разлетятся вдребезги. Но разлетелись не
тела их, а разум: желания, воспоминания, мысли дробились и снова сливались
в сверкающие шарики. К их счастью, они любили стихи; тот, кто не приучен
видеть и два, и три, и больше смыслов, просто не вынес бы этого. Рэнсом,
много лет изучавший слово, испытывал небесное наслаждение. Он находился в
самом сердце речи, в раскаленном горниле языка. Ибо сам повелитель
смыслов, вестник, герольд, глашатай явился в его дом. Пришел ойярс,
который всех ближе к Солнцу - Виритрильбия, звавшийся Меркурием на Земле.
На кухне все растерянно молчали.
Джейн чуть было не заснула, но ее разбудил стук выпавшей из рук
книги. Было очень тепло. Она всегда любила, когда в камине были дрова, а
не уголь, но сейчас поленья пахли особенно приятно, так приятно, что твой
ладан и фимиам. Димблы тихо беседовали друг с другом, лица их изменились.
Теперь они казались не старыми, а вызревшими, как поле в августе,
спокойное, золотое, налившееся исполненной надеждой. Артур что-то шептал
Камилле - на них она даже не могла смотреть - не из зависти, но потому,
что их окружало невыносимое сиянье. У ног их - мягко и легко, как дети -
плясали человечки - не грубые и не смешные, а светлые, с пестрыми
крылышками и палочками из слоновой кости.
Мерлин и Рэнсом тоже ощутили, что стало теплее. Окна сами собой
распахнулись, но извне ворвался не холод, а теплый ветер, который и летом
редко дует в Англии. По щекам Рэнсома потекли слезы. Только он знал, какие
моря и острова овевает это тепло. Мерлин этого не знал, но и у него заныла
та неизлечимая рана, с которой родится человек, и жалобные, древние
причитания полились из его уст. Стало еще жарче. Оба вздрогнули: Мерлин -
потому что не понимал, Рэнсом - потому что понял. В комнату ворвался яркий
свет, убийственный и жертвенный свет любви - не той, умягченной
Воплощением, которую знают люди, а той, что обитает в третьем небе. Мерлин
и Рэнсом ощущали, что сейчас она сожжет их. Они чувствовали, что не могут
ее вынести. Так вошла Переландра, которую звали на Земле Афродитой или
Венерой.
Внизу, на кухне, Макфи шумно двинул стулом по плитяному полу, словно
грифелем по доске.
- Джентльмены! - воскликнул он. - Какой позор! Как нам не стыдно тут
сидеть!
Глаза у Камиллы сверкнули.
- Идем! - воскликнула она. - Идем же!
- О чем вы, Макфи? - удивился Димбл.
- О битве! - вскричала Камилла.
- Один сержант говорил, - продекламировал Макфи, - "Ух, хорошо, когда
ему голову проломишь!"
- Господи, какая гадость! - возмутилась Матушка Димбл.
- Это, конечно, жутковато, - согласилась Камилла, - но... ах,
вскочить бы сейчас на коня!..
- Не понимаю, - произнес Димбл. - Я не храбр. Но, знаете ли, мне
показалось, что я уже не так боюсь раны или смерти...
- Да, нас ведь могут убить, - вспомнила Джейн.
- Когда мы вместе, - сказала м-сс Димбл, - было бы... нет, я совсем
не герой... но все же, это хорошая смерть.
И каждый, взглянув на другого, подумал: "С ним не страшно умереть".
Наверху было примерно то же самое. Мерлин видел знамя Пречистой над
тяжкою конницей бриттов, римлян и светловолосых варваров. Он слышал, как
лязгают мечи о дерево щитов, как воют люди, свищут стрелы. Видел он и
вечер, костры на холме, отражения звезд в кровавой воде, орлов в темнеющем
небе...
Рэнсом, должно быть, вспоминал пещеры Переландры. Но это быстро
прошло. Бодрый холод морским ветром ворвался к ним, и оба они ощутили
неукоснительный ритм мирозданья, смену зимы и лета, танец атомов,
повиновенье серафимов. Под грузом повиновения воля их держалась прямо, они
стояли весело, трезво и бодро, не ведая ни страхов, ни забот, и жизнь
обрела для них торжественную легкость победного шествия. Как человек,
коснувшийся лезвия, Рэнсом узнал чистый холод Малакандры, которого звали
на Земле Марсом, Маверсом, Тором, и приветствовал своих гостей на небесном
языке.
Мерлину он сказал, что именно теперь нужно держаться, ибо первые трое
- ближе к человеку, что-то соответствует в них мужскому и женскому началу,
их понять нам легче. В тех же, кто сейчас придет, тоже есть что-то
соответствующее роду - но не такому, какой ведом на Земле. К тому же, они
сильнее, старше, и миров их не коснулось благое унижение органической
жизни.
- Подбросьте поленьев, Деннистоун, - сказал Макфи.
- Похолодало, - согласился Димбл, и все подумали о жухлой траве, о
мерзнущих птицах, о темной чаще.
Потом - о темноте ночи, потом - о беззвездной бездне вселенской
пустоты, в которую канет всякая жизнь. Куда уходят годы? Может ли сам
Господь Бог вернуть их? Печаль превращалась в сомненье - нужно ли вообще
что-нибудь понимать?
Сатурн, которого в небесах зовут Лургой, стоял в синей комнате. Перед
его свинцово-тяжкой древностью сами боги ощущали себя слишком молодыми. Он
был стар и могуч, словно гора. Рэнсому и Мерлину стало очень холодно, и
сила Лурги вливалась в них невыразимой печалью.
Внизу, на кухне (никто не мог потом вспомнить, как же это было) вдруг
закипел чайник и запенился пунш. Кто-то попросил Артура что-нибудь
сыграть.
Стулья сдвинули к стенам, начался танец. Никто не вспомнил потом, что
же они танцевали. Они мерно хлопали в ладоши, кланялись, били об пол
ногой, высоко подпрыгивали. Ни один из них не чувствовал себя смешным.
Всем казалось, что кухня стала королевским дворцом, а танец величав и
прекрасен, как торжественная церемония.
Синяя комната осветилась радостным светом. Перед первыми четырьмя
человек склоняется; перед пятым он умирает, ибо если он не умрет, он
засмеется. Даже если ты калека, твой шаг станет царственным, даже если ты
нищий, лохмотья твои станут мантией. Праздничная радость, веселое величие,
пышность и торжество исходили от пришельца. Чтобы создать отдаленное его
подобие, мы трубим в трубы, бьем в колокола, воздвигаем триумфальные арки.
Он был подобен зеленой волне, увенчанной тепло-белой пеной и разбивающейся
о скалы с грозным смехом; музыке на пиру, такой ликующей и такой высокой,
что радость, родственная страху, охватывает гостей. Пришел царь царей,
ойярс.
Глунд, которого звали на Земле Юпитером и, трепеща перед его
творческой силой, принимали за самого Творца.
С приходом его в синей комнате воцарился праздник. Захваченные
славословием, которое вечно поют пятеро совершенных, люди забыли на время,
зачем те пришли. Но ойярсы напомнили об этом и даровали Мерлину новую
силу.
Наутро он был другим. Он сбрил бороду, но главное - он больше не
принадлежал себе. После завтрака Макфи посадил его в машину и высадил
неподалеку от Беллбэри.
Марк дремал у ложа бродяги, когда явились посетители. Первым вошел
Фрост и придержал дверь, впуская в комнату Уизера и еще одного,
незнакомого человека.
Новоприбывший - в грубой рясе, с широкополой черной шляпой в руке -
был очень высок, чисто выбрит, изрезан морщинами и голову держал немного
склоненной. Марк сразу решил, что это - простой монах, знающий по
случайности древние наречия, такие же темные, как и он сам. Было неприятно
видеть его с этими негодяями, наблюдавшими не без холодной брезгливости за
ходом эксперимента.
Уизер что-то сказал незнакомцу по-латыни, Марк не понял и подумал:
"Ну, конечно, он священник. И где они его откопали? Может, грек?
Непохоже... Скорей уж русский". Однако, больше он не гадал, ибо его
приятель, открывший было глаза, крепко зажмурился и стал странно себя
вести. Сперва он захрюкал и повернулся к прочим спиной. Незнакомец шагнул
к кровати и произнес два-три слова. Бродяга - медленно, словно тяжелый
корабль, послушный рулю - перекатил на другой бок и уставился на
пришельца. Тот заговорил снова; лицо у бродяги исказилось, и он -
заикаясь, кашляя, тяжело дыша - выговорил высоким голосом какую-то
непонятную фразу.
Так беседа и пошла. Бродяга стал говорить глаже, но голос у него был
совсем не тот, который часто слышал Марк. Вдруг он присел в постели,
указывая пальцем на Уизера и Фроста. Пришелец что-то спросил. Бродяга
ответил.
Тогда пришелец отступил назад, несколько раз перекрестился и быстро
заговорил по-латыни, обращаясь к начальникам. Лица их менялись, пока он
говорил - они все больше походили на собак, идущих по следу. Пришелец
кинулся к дверям, подобрав рясу, но они его перехватили.
Фрост оскалился, совершенно как пес, Уизер уже не смотрел вдаль.
Пришелец осторожно двинулся к кровати. Бродяга застыл, подобострастно
глядя на него.
Снова началась беседа. Бродяга опять указал на Уизера и Фроста,
пришелец перевел его слова на латынь. Уизер и Фрост переглянулись. Дальше
пошел чистый бред. Очень осторожно, трясясь и кряхтя, ИО стал опускаться
на колени, через полсекунды опустился и Фрост с каким-то металлическим
лязганьем. Он посмотрел снизу вверх на Марка, и лицо его скривилось от
злости, такой сильной, что она уже не была страстью и обжигала холодом,
словно металл на морозе. "На колени!" - прорычал он и отвернулся. Марк так
и не вспомнил потом, забыл ли он послушаться, или с этого и начался его
бунт. Бродяга опять заговорил, не отрывая глаз от пришельца. Тот перевел и
отступил в сторону. Уизер и Фрост поползли к кровати. Бродяга сунул им
грязную мохнатую руку. Они ее поцеловали. Он приказал что-то еще. Уизер
стал возражать (все по-латыни), указывая на Фроста. Слова, поспешно
исправлявшиеся на "с вашего разрешения", звучали так часто, что и Марк их
понял. Но бродяга был непреклонен; Уизер и Фрост покинули комнату.
Как только закрылась дверь, бродяга рухнул, словно из него выпустили
воздух. Он катался по кровати, бранился, но Марк не слушал его, ибо
пришелец теперь обернулся к нему самому. Чтобы лучше его понять, Марк
поднял голову, но она сразу упала, и сам того не заметив, он крепко
заснул...
- ...Ну, как?.. - спросил Фрост.
- По... поразительно, - еле выговорил Уизер.
Они шли по переходам и говорили очень тихо.
- Куда мы идем? - осведомился Фрост.
- В мои комнаты, - ответил Уизер. - Если вы помните, он попросил,
чтобы ему дали одежду.
- Он не просил. Он приказал.
ИО не ответил. Они вошли в его спальню и закрыли дверь.
- Я полагаю, это ему подойдет, - сказал Уизер, выкладывая одежду на
постель. - Мне кажется, баскский... э-э... священнослужитель вам не совсем
приятен. Я не разделяю вашей неприязни к религии. Я говорю не о
христианстве в его примитивной форме, но в религиозных кругах... я сказал
бы, в клерикальных сферах... время от времени попадаются чрезвычайно
ценные виды духовности. Как правило, носители их в высшей степени
деятельны. Отец Дойл, хотя он и не очень даровит - один из лучших наших
сотрудников, а Страйк способен к полной самоотдаче (вы, если не ошибаюсь,
называете ее объективностью?). Это - редкость, немалая редкость.
- Что вы предлагаете?
- Прежде всего, нужно посоветоваться с Головой. Как вы понимаете,
слово это я употребляю условно, лишь для краткости.
- Не успеем. Скоро банкет. Через час приедет Джайлс. Мы с ним
прокрутимся до ночи.
Уизер об этом забыл; но испугало его именно то, что ему отказала
память, словно на него впервые дохнула зима.
- Господи, помилуй! - воскликнул он.
- Нечего и говорить, их обоих придется туда взять, - сказал Фрост. -
Их оставили одних... и с этим, вашим, Стэддоком. Надо скорей вернуться.
- А что с ними дальше делать?
- Обстоятельства подскажут...
Словом, бродягу выкупали и одели, а когда это кончилось, пришелец в
рясе сообщил, что он требует, чтобы ему показали весь дом.
- Мы будем чрезвычайно рады... - начал Уизер. Бродяга перебил его.
Пришелец сказал:
- Он требует, чтобы вы показали ему Голову, зверей и узников. Кроме
того, он пойдет только с одним из вас. С вами. - И он указал на Уизера.
- Я не допущу... - вмешался Фрост, но Уизер не дал ему кончить.
- Дорогой мой Фрост, - сказал он, - вряд ли сейчас время... э-э-э...
К тому же, один из нас должен встретить Джайлса.
Пришелец сказал:
- Простите меня, это не мои слова, я обязан перевести. Он запрещает
говорить при нем на незнакомом языке. Он привык, это его слова, чтобы ему
повиновались. Он спрашивает, хотите ли вы, чтобы он был вашим другом или
врагом.
Фрост двинулся к кровати, но говорить не смог. В голову ему приходили
какие-то нелепые обрывки слов. Он знал, что общение с макробами может
повлиять на психику, даже совсем ее разрушить, однако приучил себя об этом
не думать. Быть может, это началось. Фрост напомнил себе, что страх -
продукт химических реакций. Кроме того, в самом худшем случае, это лишь
предвестник конца. Перед ним еще масса работы. Он переживет Уизера.
Страйка он убьет. Он отошел в сторону, и Мерлин, бродяга и Уизер вышли из
комнаты.
Фрост не ошибся - он сразу же обрел дар речи, и без труда сказал,
тряся Марка за плечо:
- Нашли место спать! Идем.
В одеждах доктора философии бродяга ходил по дому осторожно, словно
по яйцам. Время от времени лицо его искажалось, но ему не удавалось
произнести ни слова, если Мерлин не оборачивался к нему и его не
спрашивал. Он ничего не понимал, но далеко не впервые с ним творились
непонятные вещи.
Тем временем, войдя в длинную комнату, Марк увидал, что стол
отодвинут к стене. На полу лежало огромное распятие, почти в натуральную
величину, выполненное в испанском духе - с предельным, жутким реализмом.
- У нас есть полчаса, - сказал Фрост, глядя на секундомер, и велел
Марку топтать и как угодно оскорблять распятие.
Джейн отошла от христианства в детстве - тогда же, когда перестала
верить в Санта Клауса, а Марк не знал его вообще. Поэтому сейчас ему
впервые пришло в голову: "А вдруг в этом что-нибудь есть?" Фрост знал, что
первая реакция может быть такой; он очень хорошо это знал, ибо и ему в
голову поначалу пришла эта мысль. Но выбора не было. Это непременно
входило в посвящение.
- Нет, вы посудите сами... - начал Марк.
- Что, что? - переспросил Фрост. - Быстрее, у нас мало времени.
- Это же просто суеверие, - сказал Марк, указывая на страшно белое
тело.
- И что же?
- Какая же тут объективность? Скорее субъективность его оскорблять.
Ведь это просто кусок дерева...
- Вы судите поверхностно. Если бы вы не выросли в христианском
обществе, вас бы это упражнение не касалось. Конечно, это суеверие, но
именно оно давит на нашу цивилизацию много столетий. Можно
экспериментально доказать, что оно существует в подсознании у лиц, которые
сознательно его отвергают. Тем самым, упражнение целесообразно, и
обсуждать тут нечего. Практика показывает, что без него обойтись нельзя.
Марк сам удивлялся тому, что чувствует. Без всякого сомнения, перед
ним лежало не то, что так поддерживало его в эти дни. Невыносимое по
реализму изображение было, на свой лад, так же далеко от "нормального",
как и все остальное в комнате. Но Марк не мог выполнить приказ - ему
казалось, что гнусно оскорблять такое страдание, даже если страдалец
вырезан из дерева. Но дело было не только в том. Все здесь как-то
изменилось. Оказывается, дихотомия "нормальное" - "ненормальное" или
"здоровое" - "больное" работает не всегда. Почему тут распятие? Почему
самые гнусные картины - на евангельскую тему? "Куда бы я ни ступил, -
думал Марк, - я могу свалиться в пропасть". Ему хотелось врасти копытами в
землю, как врастает осел.
- Прошу вас, быстрее, - торопил его Фрост.
Спокойный голос, которому он так часто подчинялся, чуть не сломил
его. Он шагнул было вперед, чтобы скорее отделаться от этой ерунды, когда
беззащитность распятого остановила его. Никакой логики не было. Эти руки и
ноги казались особенно беззащитными потому, что они сделаны из дерева, и
уж никак, ничем не могут ответить. Безответное лицо куклы, которую он
отобрал у Миртл и разорвал на куски, вспомнилось ему.
- Чего вы ждете, Стэддок? - холодно спросил Фрост.
Марк понимал, как велика опасность. Если он не послушается, отсюда
ему не уйти. Страх снова подступил к нему. Он сам был беззащитным, как
этот Христос. Когда он это подумал, распятие предстало перед ним в новом
свете - не куском дерева и не произведением искусства, но историческим
свидетельством. Конечно, христианство - чушь, но этот человек жил на свете
и пострадал от Беллбэри тех дней. И тогда Марк понял, почему, хотя он и
нездоров, и ненормален, он тоже противостоит здешней извращенности. Вот
что бывает, когда правда встречает неправду; вот что делает неправда с
правдой и сделает с ним, если он правде не изменит. Это - перекресток.
Крест.
- Вы собираетесь заниматься? - осведомился профессор, глядя на
стрелки. Он знал, что Джайлс вот-вот прибудет, и в любую минуту его могут
вызвать. Заниматься сейчас он решил и по наитию (с ним это случалось все
чаще), и потому, что спешил заручиться сообщником. В ГНИИЛИ было только
трое посвященных - он, Уизер и, быть может, Страйк.
Именно им придется иметь дело с Мерлином. Тот, кто поведет себя
правильно, может стать для остальных тем, чем все они были для института,
а институт - для Англии. Он знал, что Уизер только и ждет от него
какого-нибудь промаха. Значит, надо поскорей перевести Марка через черту,
за которой подчинение макробам и своему наставнику становится
психологической, даже физиологической потребностью.
- Вы меня слышите? - спросил он.
Марк молчал. Он думал, и думал напряженно, ибо знал, что остановись
он хоть на миг, страх сломит его. Да, христианство - выдумка. Смешно
умирать за то, во что не веришь. Даже этот человек на этом самом кресте
обнаружил, что все было ложью, и умер, крича о том, что Бог, которому он
так верил, покинул его. Этот человек обнаружил, что все мироздание -
обман. Но тут Марку явилась мысль, которая никогда ему не являлась:
хорошо, мироздание - обман, но почему же надо вставать на его сторону?
Предположим, правда совершенно беспомощна, над ней глумятся, терзают,
убивают, наконец. Ну и что? Почему не погибнуть вместе с ней? Ему стало
страшно от того, что самый страх исчез. Все эти страхи прикрывали его, они
защищали его всю жизнь, чтоб он не совершил того безумия, которое
совершает сейчас, когда говорит, обернувшись к Фросту:
- Да будь я проклят, если это сделаю!
Он не знал и не думал, что будет дальше. Он не знал, позвонит ли
Фрост в звонок, или застрелит его, или прикажет снова. Фрост смотрел на
него, а он - на Фроста. Потом он увидел, что Фрост прислушался. Потом
открылась дверь, и в комнате оказалось сразу много народу - человек в
красной мантии (бродягу он не узнал), и странный священник, и Уизер.
В большой гостиной воцарилось беспокойство. Хорес Джайлс, директор
института, уже полчаса, как прибыл. Его повели в кабинет ИО, но ИО там не
было. Его повели в его кабинет и надеялись, что он там застрянет, но он не
застрял. Через пять минут он свалился им на голову и стоял теперь спиной к
огню, попивая херес, а главные люди института стояли перед ним.
Беседовать с ним было всегда нелегко, ибо он упорно считал себя
настоящим директором, и даже верил, что основные идеи принадлежат ему.
Поскольку он не знал другой науки, кроме той, которую ему преподавали в
Сатурн в Италии, Зевс в Греции. Тогда, в древности, люди встречали именно
этих, земных двойников, и звали их богами. Именно с ними вступали в
общение такие, как Мерлин. Те же, что обитают дальше Луны, на Землю не
спускались. В нашем случае это была земная Венера, Двойник небесной
Переландры.
- Вы думаете, что...
- Я знаю. Этот дом - под ее влиянием. Даже в земле нашей есть медь.
Кроме того, земная Венера будет сейчас очень активна. Ведь сегодня
спустится ее небесная сестра.
- Я и забыла, - прошептала Джейн.
- Когда она придет, вы этого уже не забудете. Всем вам лучше
собраться вместе - скажем, на кухне. Наверх не ходите. Сегодня ночью
Мерлин предстанет перед пятью моими повелителями - перед Виритрильбией,
Переландрой, Малакандрой, Глундом и Лургой. Они передадут ему силу.
- Что же он будет делать, сэр?
Рэнсом рассмеялся.
- Первый шаг нетруден. Беллбэри ищет кельтолога. Мы им его пошлем.
Да, слава Господу Христу, мы пошлем им переводчика! Они сами призвали
своего губителя. Первый шаг нетруден... и потом все пойдет легко. Когда
сражаешься с теми, кто служит бесам, хорошо то, что бесы эти ненавидят
своих слуг не меньше, чем нас. Как только несчастные пешки потеряют цену,
их господа завершают работу сами, ломая свои орудия.
В дверь постучались, и вошла Грэйс Айронвуд.
- Вернулась Айви, сэр, - сказала она. - Вам бы лучше поговорить с
ней. Нет, она одна. Она его и не видела. Срок он отбыл, но его не
отпустили. Его послали в Беллбэри на лечение. Да, теперь так... Приговора
не требуется... но Айви очень плачет, она совсем плоха.
Джейн вышла в сад. Она поняла, что говорил Рэнсом, но не приняла.
Сравнение мужской любви с любовью Божией (даже если Бога нет) показалось
ей кощунственным и непристойным. До сих пор религия представлялась ей
чем-то вроде прозрачных благовоний, тянущихся от души вверх, в небо,
которое радо их принять. Тут она вспомнила, что ни Рэнсом, ни Димбл, ни
Камилла никогда не говорили о религии. Они говорили о Боге. Они ведали не
тонкий туман, поднимающийся вверх, но сильные, могучие руки, протянутые к
нам, вниз. А вдруг ты сама - чье-то создание, и этот Кто-то любит тебя
совсем не за то, что ты считаешь "собою"? Вдруг и Димблы, и Марк, и даже
холостые дядюшки ценят в тебе не тонкость и не ум, а беззащитность? Вдруг
Мальдедил согласен с ними, а не с тобой? На секунду ей предстал нелепый
мир, где сам Бог не может понять ее и принять всерьез. И тогда, у кустов
крыжовника, все преобразилось. Земля под кустами, мох на дорожке,
кирпичный бордюр газона были такими же, и одновременно совсем иными. Она
переступила порог. Она вошла в мир, где с нею был Кто-то. Он терпеливо
ждал ее, и защиты от Него не было. Теперь она знала, что Рэнсом говорил
неточно, или она сама не понимала его слов. Веление и мольба, обращенные к
Нему, не имели подобий. Все правые веления и мольбы проистекали от них, и
только в этом свете можно было понять их, но оттуда, снизу, нельзя было
догадаться ни о чем. Такого не было нигде. Вообще, ничего другого не было.
Но все походило на это и лишь потому существовало. Маленький образ,
который она называла "я", пропал в этой высоте, глубине, широте, как
пропадает в небе птица. "Я" называлось другое существо, еще не знакомое
ей, да и несуществующее, а только вызываемое к жизни велением и мольбой.
То была личность, но и вещь, сотворенная на радость Другому, а через Него
- и всем другим. Нет, ее творили сейчас, не спросясь, по-своему, творили в
ликовании и муке, но она не могла сказать, кто же ликует и мучится - она,
или ее Творец.
Описание наше длинно. Самое же важное, что случилось с Джейн за всю
ее жизнь, уместилось в миг, который едва ли можно назвать временем. Рука
ее схватила лишь память о нем. И сразу изо всех уголков души заговорили
голоса:
- Берегись! Не сходи с ума. Не поддавайся!
Потом - вкрадчивей и тише:
- Теперь и у тебя есть мистический опыт. Это интересно. Это очень
редко. Ты будешь лучше понимать поэтов-метафизиков.
И, наконец:
- Это понравится ему.
Но система укреплений, оберегавшая ее, пала, и она не слушала ничего.
Усадьба св.Анны была пуста. Только в кухне, поближе к огню, сидели
Димбл, Деннистоун, Макфи и дамы, а далеко от них, в синей комнате - Мерлин
и Пендрагон.
Если бы кто-нибудь поднялся по лестнице, ему, уже в коридоре,
преградил бы путь не страх, а какой-то физически ощутимый барьер. Если бы
он все же прошел дальше, то услышал бы какие-то звуки, но не голоса, и
увидал бы свет под дверью синей комнаты. Двери бы он не достиг, но ему бы
показалось, что дом дрожит и покачивается, словно корабль, и он
почувствовал бы, что Земля - не прочное дно мироздания, а шарик, катящийся
сквозь густую, населенную среду.
Мерлин и Рэнсом стали ждать своих гостей, как только село солнце.
Рэнсом лежал. Мерлин сидел рядом, сложив руки и слегка подавшись вперед.
Иногда по его бурой щеке скатывалась капля пота. Поначалу он думал ждать
на коленях, но Рэнсом не разрешил этого и сказал:
"Помни, и они - служители, как и мы с тобой!" Занавесей не задернули,
света не зажгли, но в окна вливался свет, сперва - морозно-алый, потом -
звездный.
На кухне пили чай, когда это случилось. До сих пор все старались
говорить потише, как дети, которые боятся помешать взрослым, занятым
чем-нибудь непонятным - скажем, читающим завещание.
Вдруг все заговорили громко, разом, перебивая друг друга. Со стороны
могло показаться, что они пьяные. Никому не удалось припомнить потом, о
чем же шла речь. Они играли не словами, а мыслями, парадоксами, образами,
выдумками, и гипотезы - то ли смешные, то ли серьезные - рождались одна за
другой. Даже Айви забыла свою печаль, а Матушка Димбл часто рассказывала
впоследствии, как муж ее и Артур, стоя у камина, с небывалым блеском вели
словесный поединок, взмывая все выше, словно птицы или самолеты в бою. За
всю свою жизнь она не слышала такого красноречия, такого точного ритма,
таких догадок и метафор. Но вспомнить, о чем они говорили, она не могла.
Вдруг все замолкли, словно улегся ветер. Усталые, несколько
ошеломленные, они глядели друг на друга; а наверху тем временем
происходило иное.
Рэнсом вцепился в край тахты, Мерлин сжал губы. По комнате разлился
свет, который никто из людей не мог бы ни назвать, ни вообразить. Больше
ничего, только свет. Сердца у обоих мужчин забились так быстро, что им
показалось, будто тела их сейчас разлетятся вдребезги. Но разлетелись не
тела их, а разум: желания, воспоминания, мысли дробились и снова сливались
в сверкающие шарики. К их счастью, они любили стихи; тот, кто не приучен
видеть и два, и три, и больше смыслов, просто не вынес бы этого. Рэнсом,
много лет изучавший слово, испытывал небесное наслаждение. Он находился в
самом сердце речи, в раскаленном горниле языка. Ибо сам повелитель
смыслов, вестник, герольд, глашатай явился в его дом. Пришел ойярс,
который всех ближе к Солнцу - Виритрильбия, звавшийся Меркурием на Земле.
На кухне все растерянно молчали.
Джейн чуть было не заснула, но ее разбудил стук выпавшей из рук
книги. Было очень тепло. Она всегда любила, когда в камине были дрова, а
не уголь, но сейчас поленья пахли особенно приятно, так приятно, что твой
ладан и фимиам. Димблы тихо беседовали друг с другом, лица их изменились.
Теперь они казались не старыми, а вызревшими, как поле в августе,
спокойное, золотое, налившееся исполненной надеждой. Артур что-то шептал
Камилле - на них она даже не могла смотреть - не из зависти, но потому,
что их окружало невыносимое сиянье. У ног их - мягко и легко, как дети -
плясали человечки - не грубые и не смешные, а светлые, с пестрыми
крылышками и палочками из слоновой кости.
Мерлин и Рэнсом тоже ощутили, что стало теплее. Окна сами собой
распахнулись, но извне ворвался не холод, а теплый ветер, который и летом
редко дует в Англии. По щекам Рэнсома потекли слезы. Только он знал, какие
моря и острова овевает это тепло. Мерлин этого не знал, но и у него заныла
та неизлечимая рана, с которой родится человек, и жалобные, древние
причитания полились из его уст. Стало еще жарче. Оба вздрогнули: Мерлин -
потому что не понимал, Рэнсом - потому что понял. В комнату ворвался яркий
свет, убийственный и жертвенный свет любви - не той, умягченной
Воплощением, которую знают люди, а той, что обитает в третьем небе. Мерлин
и Рэнсом ощущали, что сейчас она сожжет их. Они чувствовали, что не могут
ее вынести. Так вошла Переландра, которую звали на Земле Афродитой или
Венерой.
Внизу, на кухне, Макфи шумно двинул стулом по плитяному полу, словно
грифелем по доске.
- Джентльмены! - воскликнул он. - Какой позор! Как нам не стыдно тут
сидеть!
Глаза у Камиллы сверкнули.
- Идем! - воскликнула она. - Идем же!
- О чем вы, Макфи? - удивился Димбл.
- О битве! - вскричала Камилла.
- Один сержант говорил, - продекламировал Макфи, - "Ух, хорошо, когда
ему голову проломишь!"
- Господи, какая гадость! - возмутилась Матушка Димбл.
- Это, конечно, жутковато, - согласилась Камилла, - но... ах,
вскочить бы сейчас на коня!..
- Не понимаю, - произнес Димбл. - Я не храбр. Но, знаете ли, мне
показалось, что я уже не так боюсь раны или смерти...
- Да, нас ведь могут убить, - вспомнила Джейн.
- Когда мы вместе, - сказала м-сс Димбл, - было бы... нет, я совсем
не герой... но все же, это хорошая смерть.
И каждый, взглянув на другого, подумал: "С ним не страшно умереть".
Наверху было примерно то же самое. Мерлин видел знамя Пречистой над
тяжкою конницей бриттов, римлян и светловолосых варваров. Он слышал, как
лязгают мечи о дерево щитов, как воют люди, свищут стрелы. Видел он и
вечер, костры на холме, отражения звезд в кровавой воде, орлов в темнеющем
небе...
Рэнсом, должно быть, вспоминал пещеры Переландры. Но это быстро
прошло. Бодрый холод морским ветром ворвался к ним, и оба они ощутили
неукоснительный ритм мирозданья, смену зимы и лета, танец атомов,
повиновенье серафимов. Под грузом повиновения воля их держалась прямо, они
стояли весело, трезво и бодро, не ведая ни страхов, ни забот, и жизнь
обрела для них торжественную легкость победного шествия. Как человек,
коснувшийся лезвия, Рэнсом узнал чистый холод Малакандры, которого звали
на Земле Марсом, Маверсом, Тором, и приветствовал своих гостей на небесном
языке.
Мерлину он сказал, что именно теперь нужно держаться, ибо первые трое
- ближе к человеку, что-то соответствует в них мужскому и женскому началу,
их понять нам легче. В тех же, кто сейчас придет, тоже есть что-то
соответствующее роду - но не такому, какой ведом на Земле. К тому же, они
сильнее, старше, и миров их не коснулось благое унижение органической
жизни.
- Подбросьте поленьев, Деннистоун, - сказал Макфи.
- Похолодало, - согласился Димбл, и все подумали о жухлой траве, о
мерзнущих птицах, о темной чаще.
Потом - о темноте ночи, потом - о беззвездной бездне вселенской
пустоты, в которую канет всякая жизнь. Куда уходят годы? Может ли сам
Господь Бог вернуть их? Печаль превращалась в сомненье - нужно ли вообще
что-нибудь понимать?
Сатурн, которого в небесах зовут Лургой, стоял в синей комнате. Перед
его свинцово-тяжкой древностью сами боги ощущали себя слишком молодыми. Он
был стар и могуч, словно гора. Рэнсому и Мерлину стало очень холодно, и
сила Лурги вливалась в них невыразимой печалью.
Внизу, на кухне (никто не мог потом вспомнить, как же это было) вдруг
закипел чайник и запенился пунш. Кто-то попросил Артура что-нибудь
сыграть.
Стулья сдвинули к стенам, начался танец. Никто не вспомнил потом, что
же они танцевали. Они мерно хлопали в ладоши, кланялись, били об пол
ногой, высоко подпрыгивали. Ни один из них не чувствовал себя смешным.
Всем казалось, что кухня стала королевским дворцом, а танец величав и
прекрасен, как торжественная церемония.
Синяя комната осветилась радостным светом. Перед первыми четырьмя
человек склоняется; перед пятым он умирает, ибо если он не умрет, он
засмеется. Даже если ты калека, твой шаг станет царственным, даже если ты
нищий, лохмотья твои станут мантией. Праздничная радость, веселое величие,
пышность и торжество исходили от пришельца. Чтобы создать отдаленное его
подобие, мы трубим в трубы, бьем в колокола, воздвигаем триумфальные арки.
Он был подобен зеленой волне, увенчанной тепло-белой пеной и разбивающейся
о скалы с грозным смехом; музыке на пиру, такой ликующей и такой высокой,
что радость, родственная страху, охватывает гостей. Пришел царь царей,
ойярс.
Глунд, которого звали на Земле Юпитером и, трепеща перед его
творческой силой, принимали за самого Творца.
С приходом его в синей комнате воцарился праздник. Захваченные
славословием, которое вечно поют пятеро совершенных, люди забыли на время,
зачем те пришли. Но ойярсы напомнили об этом и даровали Мерлину новую
силу.
Наутро он был другим. Он сбрил бороду, но главное - он больше не
принадлежал себе. После завтрака Макфи посадил его в машину и высадил
неподалеку от Беллбэри.
Марк дремал у ложа бродяги, когда явились посетители. Первым вошел
Фрост и придержал дверь, впуская в комнату Уизера и еще одного,
незнакомого человека.
Новоприбывший - в грубой рясе, с широкополой черной шляпой в руке -
был очень высок, чисто выбрит, изрезан морщинами и голову держал немного
склоненной. Марк сразу решил, что это - простой монах, знающий по
случайности древние наречия, такие же темные, как и он сам. Было неприятно
видеть его с этими негодяями, наблюдавшими не без холодной брезгливости за
ходом эксперимента.
Уизер что-то сказал незнакомцу по-латыни, Марк не понял и подумал:
"Ну, конечно, он священник. И где они его откопали? Может, грек?
Непохоже... Скорей уж русский". Однако, больше он не гадал, ибо его
приятель, открывший было глаза, крепко зажмурился и стал странно себя
вести. Сперва он захрюкал и повернулся к прочим спиной. Незнакомец шагнул
к кровати и произнес два-три слова. Бродяга - медленно, словно тяжелый
корабль, послушный рулю - перекатил на другой бок и уставился на
пришельца. Тот заговорил снова; лицо у бродяги исказилось, и он -
заикаясь, кашляя, тяжело дыша - выговорил высоким голосом какую-то
непонятную фразу.
Так беседа и пошла. Бродяга стал говорить глаже, но голос у него был
совсем не тот, который часто слышал Марк. Вдруг он присел в постели,
указывая пальцем на Уизера и Фроста. Пришелец что-то спросил. Бродяга
ответил.
Тогда пришелец отступил назад, несколько раз перекрестился и быстро
заговорил по-латыни, обращаясь к начальникам. Лица их менялись, пока он
говорил - они все больше походили на собак, идущих по следу. Пришелец
кинулся к дверям, подобрав рясу, но они его перехватили.
Фрост оскалился, совершенно как пес, Уизер уже не смотрел вдаль.
Пришелец осторожно двинулся к кровати. Бродяга застыл, подобострастно
глядя на него.
Снова началась беседа. Бродяга опять указал на Уизера и Фроста,
пришелец перевел его слова на латынь. Уизер и Фрост переглянулись. Дальше
пошел чистый бред. Очень осторожно, трясясь и кряхтя, ИО стал опускаться
на колени, через полсекунды опустился и Фрост с каким-то металлическим
лязганьем. Он посмотрел снизу вверх на Марка, и лицо его скривилось от
злости, такой сильной, что она уже не была страстью и обжигала холодом,
словно металл на морозе. "На колени!" - прорычал он и отвернулся. Марк так
и не вспомнил потом, забыл ли он послушаться, или с этого и начался его
бунт. Бродяга опять заговорил, не отрывая глаз от пришельца. Тот перевел и
отступил в сторону. Уизер и Фрост поползли к кровати. Бродяга сунул им
грязную мохнатую руку. Они ее поцеловали. Он приказал что-то еще. Уизер
стал возражать (все по-латыни), указывая на Фроста. Слова, поспешно
исправлявшиеся на "с вашего разрешения", звучали так часто, что и Марк их
понял. Но бродяга был непреклонен; Уизер и Фрост покинули комнату.
Как только закрылась дверь, бродяга рухнул, словно из него выпустили
воздух. Он катался по кровати, бранился, но Марк не слушал его, ибо
пришелец теперь обернулся к нему самому. Чтобы лучше его понять, Марк
поднял голову, но она сразу упала, и сам того не заметив, он крепко
заснул...
- ...Ну, как?.. - спросил Фрост.
- По... поразительно, - еле выговорил Уизер.
Они шли по переходам и говорили очень тихо.
- Куда мы идем? - осведомился Фрост.
- В мои комнаты, - ответил Уизер. - Если вы помните, он попросил,
чтобы ему дали одежду.
- Он не просил. Он приказал.
ИО не ответил. Они вошли в его спальню и закрыли дверь.
- Я полагаю, это ему подойдет, - сказал Уизер, выкладывая одежду на
постель. - Мне кажется, баскский... э-э... священнослужитель вам не совсем
приятен. Я не разделяю вашей неприязни к религии. Я говорю не о
христианстве в его примитивной форме, но в религиозных кругах... я сказал
бы, в клерикальных сферах... время от времени попадаются чрезвычайно
ценные виды духовности. Как правило, носители их в высшей степени
деятельны. Отец Дойл, хотя он и не очень даровит - один из лучших наших
сотрудников, а Страйк способен к полной самоотдаче (вы, если не ошибаюсь,
называете ее объективностью?). Это - редкость, немалая редкость.
- Что вы предлагаете?
- Прежде всего, нужно посоветоваться с Головой. Как вы понимаете,
слово это я употребляю условно, лишь для краткости.
- Не успеем. Скоро банкет. Через час приедет Джайлс. Мы с ним
прокрутимся до ночи.
Уизер об этом забыл; но испугало его именно то, что ему отказала
память, словно на него впервые дохнула зима.
- Господи, помилуй! - воскликнул он.
- Нечего и говорить, их обоих придется туда взять, - сказал Фрост. -
Их оставили одних... и с этим, вашим, Стэддоком. Надо скорей вернуться.
- А что с ними дальше делать?
- Обстоятельства подскажут...
Словом, бродягу выкупали и одели, а когда это кончилось, пришелец в
рясе сообщил, что он требует, чтобы ему показали весь дом.
- Мы будем чрезвычайно рады... - начал Уизер. Бродяга перебил его.
Пришелец сказал:
- Он требует, чтобы вы показали ему Голову, зверей и узников. Кроме
того, он пойдет только с одним из вас. С вами. - И он указал на Уизера.
- Я не допущу... - вмешался Фрост, но Уизер не дал ему кончить.
- Дорогой мой Фрост, - сказал он, - вряд ли сейчас время... э-э-э...
К тому же, один из нас должен встретить Джайлса.
Пришелец сказал:
- Простите меня, это не мои слова, я обязан перевести. Он запрещает
говорить при нем на незнакомом языке. Он привык, это его слова, чтобы ему
повиновались. Он спрашивает, хотите ли вы, чтобы он был вашим другом или
врагом.
Фрост двинулся к кровати, но говорить не смог. В голову ему приходили
какие-то нелепые обрывки слов. Он знал, что общение с макробами может
повлиять на психику, даже совсем ее разрушить, однако приучил себя об этом
не думать. Быть может, это началось. Фрост напомнил себе, что страх -
продукт химических реакций. Кроме того, в самом худшем случае, это лишь
предвестник конца. Перед ним еще масса работы. Он переживет Уизера.
Страйка он убьет. Он отошел в сторону, и Мерлин, бродяга и Уизер вышли из
комнаты.
Фрост не ошибся - он сразу же обрел дар речи, и без труда сказал,
тряся Марка за плечо:
- Нашли место спать! Идем.
В одеждах доктора философии бродяга ходил по дому осторожно, словно
по яйцам. Время от времени лицо его искажалось, но ему не удавалось
произнести ни слова, если Мерлин не оборачивался к нему и его не
спрашивал. Он ничего не понимал, но далеко не впервые с ним творились
непонятные вещи.
Тем временем, войдя в длинную комнату, Марк увидал, что стол
отодвинут к стене. На полу лежало огромное распятие, почти в натуральную
величину, выполненное в испанском духе - с предельным, жутким реализмом.
- У нас есть полчаса, - сказал Фрост, глядя на секундомер, и велел
Марку топтать и как угодно оскорблять распятие.
Джейн отошла от христианства в детстве - тогда же, когда перестала
верить в Санта Клауса, а Марк не знал его вообще. Поэтому сейчас ему
впервые пришло в голову: "А вдруг в этом что-нибудь есть?" Фрост знал, что
первая реакция может быть такой; он очень хорошо это знал, ибо и ему в
голову поначалу пришла эта мысль. Но выбора не было. Это непременно
входило в посвящение.
- Нет, вы посудите сами... - начал Марк.
- Что, что? - переспросил Фрост. - Быстрее, у нас мало времени.
- Это же просто суеверие, - сказал Марк, указывая на страшно белое
тело.
- И что же?
- Какая же тут объективность? Скорее субъективность его оскорблять.
Ведь это просто кусок дерева...
- Вы судите поверхностно. Если бы вы не выросли в христианском
обществе, вас бы это упражнение не касалось. Конечно, это суеверие, но
именно оно давит на нашу цивилизацию много столетий. Можно
экспериментально доказать, что оно существует в подсознании у лиц, которые
сознательно его отвергают. Тем самым, упражнение целесообразно, и
обсуждать тут нечего. Практика показывает, что без него обойтись нельзя.
Марк сам удивлялся тому, что чувствует. Без всякого сомнения, перед
ним лежало не то, что так поддерживало его в эти дни. Невыносимое по
реализму изображение было, на свой лад, так же далеко от "нормального",
как и все остальное в комнате. Но Марк не мог выполнить приказ - ему
казалось, что гнусно оскорблять такое страдание, даже если страдалец
вырезан из дерева. Но дело было не только в том. Все здесь как-то
изменилось. Оказывается, дихотомия "нормальное" - "ненормальное" или
"здоровое" - "больное" работает не всегда. Почему тут распятие? Почему
самые гнусные картины - на евангельскую тему? "Куда бы я ни ступил, -
думал Марк, - я могу свалиться в пропасть". Ему хотелось врасти копытами в
землю, как врастает осел.
- Прошу вас, быстрее, - торопил его Фрост.
Спокойный голос, которому он так часто подчинялся, чуть не сломил
его. Он шагнул было вперед, чтобы скорее отделаться от этой ерунды, когда
беззащитность распятого остановила его. Никакой логики не было. Эти руки и
ноги казались особенно беззащитными потому, что они сделаны из дерева, и
уж никак, ничем не могут ответить. Безответное лицо куклы, которую он
отобрал у Миртл и разорвал на куски, вспомнилось ему.
- Чего вы ждете, Стэддок? - холодно спросил Фрост.
Марк понимал, как велика опасность. Если он не послушается, отсюда
ему не уйти. Страх снова подступил к нему. Он сам был беззащитным, как
этот Христос. Когда он это подумал, распятие предстало перед ним в новом
свете - не куском дерева и не произведением искусства, но историческим
свидетельством. Конечно, христианство - чушь, но этот человек жил на свете
и пострадал от Беллбэри тех дней. И тогда Марк понял, почему, хотя он и
нездоров, и ненормален, он тоже противостоит здешней извращенности. Вот
что бывает, когда правда встречает неправду; вот что делает неправда с
правдой и сделает с ним, если он правде не изменит. Это - перекресток.
Крест.
- Вы собираетесь заниматься? - осведомился профессор, глядя на
стрелки. Он знал, что Джайлс вот-вот прибудет, и в любую минуту его могут
вызвать. Заниматься сейчас он решил и по наитию (с ним это случалось все
чаще), и потому, что спешил заручиться сообщником. В ГНИИЛИ было только
трое посвященных - он, Уизер и, быть может, Страйк.
Именно им придется иметь дело с Мерлином. Тот, кто поведет себя
правильно, может стать для остальных тем, чем все они были для института,
а институт - для Англии. Он знал, что Уизер только и ждет от него
какого-нибудь промаха. Значит, надо поскорей перевести Марка через черту,
за которой подчинение макробам и своему наставнику становится
психологической, даже физиологической потребностью.
- Вы меня слышите? - спросил он.
Марк молчал. Он думал, и думал напряженно, ибо знал, что остановись
он хоть на миг, страх сломит его. Да, христианство - выдумка. Смешно
умирать за то, во что не веришь. Даже этот человек на этом самом кресте
обнаружил, что все было ложью, и умер, крича о том, что Бог, которому он
так верил, покинул его. Этот человек обнаружил, что все мироздание -
обман. Но тут Марку явилась мысль, которая никогда ему не являлась:
хорошо, мироздание - обман, но почему же надо вставать на его сторону?
Предположим, правда совершенно беспомощна, над ней глумятся, терзают,
убивают, наконец. Ну и что? Почему не погибнуть вместе с ней? Ему стало
страшно от того, что самый страх исчез. Все эти страхи прикрывали его, они
защищали его всю жизнь, чтоб он не совершил того безумия, которое
совершает сейчас, когда говорит, обернувшись к Фросту:
- Да будь я проклят, если это сделаю!
Он не знал и не думал, что будет дальше. Он не знал, позвонит ли
Фрост в звонок, или застрелит его, или прикажет снова. Фрост смотрел на
него, а он - на Фроста. Потом он увидел, что Фрост прислушался. Потом
открылась дверь, и в комнате оказалось сразу много народу - человек в
красной мантии (бродягу он не узнал), и странный священник, и Уизер.
В большой гостиной воцарилось беспокойство. Хорес Джайлс, директор
института, уже полчаса, как прибыл. Его повели в кабинет ИО, но ИО там не
было. Его повели в его кабинет и надеялись, что он там застрянет, но он не
застрял. Через пять минут он свалился им на голову и стоял теперь спиной к
огню, попивая херес, а главные люди института стояли перед ним.
Беседовать с ним было всегда нелегко, ибо он упорно считал себя
настоящим директором, и даже верил, что основные идеи принадлежат ему.
Поскольку он не знал другой науки, кроме той, которую ему преподавали в