Страница:
- Он... с ним трудно говорить. Понимаешь, эпоха важнее, чем мы
думали.
- Я заметила, за столом. Надо было догадаться, что он не видел
вилки... Сперва мне было неприятно, но он так красиво ест...
- Да, он у нас джентльмен в своем роде. И все-таки... нет, ничего.
- А что было, когда вы разговаривали?
- Все приходилось объяснять, и нам, и ему. Мы еле втолковали, что
Рэнсом не король и не хочет стать королем. Потом, он никак не понимал, что
мы не британцы, а англичане... он называет это "саксы". А тут еще Макфи
выбрал время, стал объяснять, в чем разница между Шотландией, Ирландией и
Англией. Ему кажется, что он - кельт, хотя он такой же кельт, как
Бультитьюд. Кстати, Мерлин Амвросий изрек о нем пророчество.
- Какое?
- Что еще до Рождества этот медведь совершит то, чего не совершал ни
один медведь в Британии. Он все время пророчествует, кстати и некстати.
Как будто это зависит не от него... Как будто он и сам больше не знает...
просто поднялась в голове заслонка, он что-то увидел, и она опустилась.
Довольно жутко.
- С Макфи они ссорились?
- Да нет. Мерлин не принимает его всерьез. Кажется, он считает его
шутом Рэнсома. А Макфи, конечно, непреклонен.
- Говорили вы о делах?
- Более или менее. Нам очень трудно понять друг друга. Кто-то сказал,
что у Айви муж в тюрьме, и он спросил, почему мы не возьмем тюрьму и не
освободим его. И так все время.
- Сесил, а будет от него польза?
- Боюсь, что слишком большая.
- То есть как это?
- Понимаешь, мир очень сложен...
- Ты часто это говоришь, дорогой.
- Правда? Неужели так же часто, как ты говоришь, что у нас когда-то
были пони и двуколки?
- Сесил! Я сто лет о них не вспоминала.
- Дорогая моя, позавчера ты рассказывала об этом Камилле.
- О, Камилле! Это другое дело. Она же не знала!
- Допустим... ведь мир исключительно сложен...
Оба они помолчали.
- Так что же твой Мерлин? - спросила м-сс Димбл.
- Да, ты замечала, что в мире абсолютно все утончается, сужается,
заостряется?
Жена ждала, зная по опыту, как разворачивается его мысль.
- Понимаешь, - продолжал он, - в любом университете, городе, приходе,
в любой семье, где угодно, можно увидеть, что раньше было... ну, смутнее,
контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще
точнее. Добро становится лучше, зло - хуже; все труднее оставаться
нейтральным даже с виду... Помнишь, в этих стихах, где небо и преисподняя
вгрызаются в землю с обеих сторон... как это?.. "пока не туру-рум ее
насквозь". Съедят? Нет, ритм не подходит. "Проедят", наверное. И это с
моей памятью! Ты помнишь эту строку?
- Я тебя слушаю и вспоминаю слова из писания о том, что нас веют, как
пшеницу.
- Вот именно! Быть может, "течение времени" означает только это. Речь
не об одном нравственном выборе, все разделяется резче. Эволюция в том и
состоит, что виды все меньше и меньше похожи друг на друга. Разум
становится все духовней, плоть - все материальней. Даже поэзия и проза все
дальше отходят одна от другой.
С легкостью, рожденной опытом, Матушка Димбл отвела опасность, всегда
грозившую их беседам.
- Да, - сказала она. - Дух и плоть. Вот почему таким людям, как
Стэддоки, не дается счастье.
- Стэддоки? - удивился Димбл. - Ах, да, да! Это связано, конечно...
Но я о Мерлине. Понимаешь, в его время человек мог то, чего он сейчас не
может. Сама Земля была ближе к животному. Тогда еще жили на Земле
нейтральные существа...
- Нейтральные?
- Конечно, разумное сознание или повинуется Богу, или нет. Но по
отношению к нам, людям, они были нейтральны.
- Это ты про эльдилов... про ангелов?
- Слово "ангел" не однозначно. Даже ойярсы не ангелы в том смысле, в
каком мы говорим об ангеле-хранителе. Строго терминологически, они - силы.
Но суть в другом. Даже эльдилов сейчас легче разделить на злых и добрых,
чем при Мерлине. Тогда на Земле были твари... как бы это сказать?..
занятые своим делом. Они не помогали человеку и не вредили. У Павла об
этом говорится. А еще раньше... все эти боги, феи, эльфы...
- Ты думаешь, они есть?
- Я думаю, они были. Теперь для них нет места, мир сузился. Наверное,
не все они обладали разумом. Одни из них были наделены очень смутным
сознанием, вроде животных. Другие... да я не знаю! Во всяком случае, среди
них жил такой вот Мерлин.
- Даже страшно становится...
- Это и было страшно. Даже в его время, а тогда это уже кончалось,
общение с ними могло быть невинным, но небезопасным. Они как бы
сортировали тех, кто вступал с ними в контакт. Не нарочно, они иначе
просто не могли. Мерлин благочестив и смирен, но чего-то он лишен. Он
слишком спокоен, словно ограбленная усадьба. А все потому, что он знал
больше, чем нужно. Это как с многоженством. Для Авраама оно грехом не
было, но мы ведь чувствуем, что даже его оно в чем-то обездолило.
- Сесил, - спросила м-сс Димбл, - а это ничего, что Рэнсом использует
такого человека? Не выйдет ли, что мы сражаемся с Беллбэри их же оружием?
- Нет, - сказал Димбл. - Я об этом думал. Мерлин и Беллбэри
противоположны друг другу. Он - последний носитель старого порядка, при
котором, с нашей точки зрения, дух и материя были едины. Он обращается с
природой, словно с живым существом, словно улещивает ребенка или понукает
коня. Для современных людей природа - машина, которую можно разобрать,
если она плохо работает. Но еще современней - институт. Он хочет, чтобы
ему помогли с ней управляться сверхъестественные... нет,
противоестественные силы. Мерлин действовал изнутри, они хотят ворваться
снаружи. Скорей уж Мерлин воплощает то, что мир давно утратил. Знаешь, ему
запрещено прикасаться заостренным орудием к чему бы то ни было живому.
- Ах, Господи! - воскликнула м-сс Димбл. - Шесть часов! А я обещала
Айви придти на кухню в четверть шестого. Нет, ты не иди.
- Удивительная ты женщина, - покачал головой Димбл. - Тридцать лет
вела свой дом, а как прижилась в этом зверинце!
- А что тут такого? - удивилась м-сс Димбл. - Дом и Айви вела, а ей
хуже. У меня хоть муж не в тюрьме.
- Ничего, - утешил ее Димбл. - Подожди, пока Мерлин Амвросий начнет
действовать.
Тем временем Мерлин и Рэнсом беседовали в синей комнате. Рэнсом лежал
на тахте, Мерлин сидел в кресле, ровно поставив ноги и положив на колени
большие бледные руки, словно деревянная статуя короля. Одежд он не снял,
но под ними ничего не было - он страдал от жары и боялся брюк. После
купания он потребовал благовоний, и ему купили в деревне бриллиантин.
Теперь его борода и волосы испускали сладкий запах. Мистер Бультитьюд так
упорно стучался в дверь, что ему открыли, и он сидел поближе к волшебнику,
жадно поводя носом.
- Сэр, - говорил Мерлин, - я не могу постигнуть, как ты живешь.
Купанью моему позавидовал бы император, но никто не служил мне. Постель
моя мягче сна, но я одеваюсь сам, словно смерд. Окна столь прозрачны и
чисты, что я вижу небо, но я живу один, как узник в темнице. Вы едите
сухое и пресное мясо, но тарелки ваши глаже слоновой кости и круглее
солнца. В доме тихо и тепло, как в раю, но где музыканты, где благовония,
где золото? У тебя нет ни псов, ни соколов. Вы живете не как лорды и не
как монахи. Я говорю это сэр, ибо ты спросил меня. Важности в этом нет.
Теперь, когда нас слышит последний из семи медведей Логриса, время
говорить об ином.
Он смотрел на Рэнсома, и вдруг наклонился к нему.
- Рана снова терзает тебя? - спросил он.
Рэнсом покачал головой.
- Нет, - сказал он, - дело не в этом. Нам придется говорить о
страшных вещах.
- Сэр, - мягче и глуше произнес Мерлин, - я могу снять боль с твоей
пяты, словно смыть ее губкой. Дай мне семь дней, чтобы я осмотрелся в этом
краю, обновил старую дружбу. И с лесами этими, и с полями мы побеседуем о
многом.
Говоря это, он подался вперед, и лицо его было вровень с мордой
медведя, словно и они беседовали о многом. Взгляд у него стал, как у зверя
- не хищный и не хитрый, но исполненный терпеливого, безответного
лукавства.
- Я могу, - продолжал Мерлин, - освободить тебя от мучений. Хотя он и
вымылся и умаслился бриллиантином, от него все сильнее пахло мокрым
листом, стоячей водой, илом, камнями. Лицо его становилось все отрешенней,
словно он вслушивался в едва уловимые звуки - шорох мышей, шлепанье
лягушек, журчанье струй, похрустывание сучьев, мягкие удары лесных орехов
о землю, шелест травы. Медведь закрыл глаза, комната как бы засыпала под
наркозом.
- Нет, - проговорил Рэнсом и поднял голову, склонившуюся было на
грудь. Выпрямился и волшебник. Медведь открыл глаза.
- Нет, - повторил Рэнсом. - Тебя не для того извлекли из могилы,
чтобы ты утишил мою боль. Наши лекарства сделали бы это не хуже, но я
должен претерпеть до конца. Больше мы об этом говорить не будем.
- Я повинуюсь тебе, сэр, - произнес друид, - но зла я не мыслил.
Былая дружба поможет мне исцелить королевство.
И снова послышался густой, сладкий запах.
- Нет, - еще громче проговорил Рэнсом. - Теперь этого делать нельзя,
вода и лес утратили душу. Конечно, ты можешь разбудить их, но королевству
это не поможет. Ни буре, ни наводнению не одолеть нашего врага. Оружие
сломается в твоей руке, ибо мерзейшая мощь стоит перед нами, как в дни,
когда царь Нимрод хотел достигнуть небес.
- Господин мой, - промолвил Мерлин, - разреши мне пробудить скрытые
силы...
- Я запрещаю тебе, - ответил Рэнсом. - Это против закона. Быть может,
скрытые силы еще и дремлют в земле, но будить их ты не станешь. Даже и в
твои дни это было не совсем законно. Вспомни, мы думали, что ты встанешь
на сторону врагов. Каждое Свое дело Господь творит ради каждого. Ты
проснулся и для того, чтобы спасти душу.
Мерлин откинулся на спинку кресла, и медведь лизнул его руку.
- Сэр, - тихо сказал Мерлин, - если мне не дозволено служить вам
своим искусством, ты взял в свой дом никчемную груду плоти. Сражаться я не
могу.
- И не надо, - улыбнулся Рэнсом и немного помолчал. - Земная сила не
справится с нашим врагом.
- Что ж, будем молиться, - заключил Мерлин. - Меня называли
чернокнижником. Это ложь, но я не знаю, сэр, зачем я проснулся.
- Молиться мы будем, - согласился Рэнсом, - но я говорю не о том.
Тайные силы есть не на одной Земле.
Мерлин молча глядел на него.
- Ты знаешь, о чем я говорю, - продолжал Рэнсом. - Разве я не сказал
тебе сразу, что мои господа - ойярсы?
- Сказал, - кивнул Мерлин. - Потому я и понял, что ты посвящен в
тайны. Ведь по этому слову мы узнаем друг друга.
- Вот как? - удивился Рэнсом. - Я и не знал.
- Почему же ты сказал так?
- Потому что это правда.
Волшебник облизнул побледневшие губы, потом простер руки.
- Ты мать и отец, - сказал он, глядя на Рэнсома, словно испуганный
ребенок. - Дозволь мне говорить, или убей меня, ибо я - в твоей деснице.
Когда-то я слышал, что есть люди, беседующие с богами. Власий, мой
учитель, помнил несколько слов их языка. Но ты знаешь и сам, что даже то
были не сами ойярсы, а их земные тени. Земная Венера, земной Меркурий, но
не Переландра, и не Виритрильбия...
- Я говорю не о земных тенях, - прервал его Рэнсом. - Я стоял перед
Марсом и перед Венерой в их собственном царстве. Врага одолеют они и те,
кто сильнее их.
- Господин мой, - возразил Мерлин, - этого быть не может, ибо это
нарушило бы Седьмой Закон.
- В чем он состоит? - спросил Рэнсом.
- Всемилостивейший Господь поставил Себе законом не посылать этих сил
на Землю до конца времен. Быть может, конец наступил?
- Быть может, он начался, - тихо произнес Рэнсом, - но я ничего о том
не знаю. Мальдедил поставил законом не посылать небесных сил на Землю, но
техникой и наукой люди проникли на небо и потревожили эти силы. Все это
происходило в пределах природы. Злой человек на утлой машине проник в
сферу Марса, и я был его пленником. На Малакандре и на Переландре я
встретил моих повелителей. Ты понимаешь меня?
Мерлин склонил голову.
- Так злой человек, подобно Иуде, сделал не то, что думал. Теперь на
Земле один из всех людей узнал ойярсов и говорил на их языке не чудом
Господним и не волшебством Нуминора, а просто, как путник, повстречавший
других на дороге. Наши враги лишили себя защиты Седьмого Закона. Они
сломали барьер, который Сам Бог не пожелал бы сломать. Вот почему силы
небес приходили в этот дом и в комнате, где ты сидишь, беседовали со мной.
Мерлин побледнел еще сильнее. Медведь незаметно нюхал его руку.
- Я стал мостом, - пояснил Рэнсом. - Посредником.
- Сэр, - проговорил Мерлин, - если они будут действовать сами, они
разрушат Землю.
- Они не будут, - ответил Рэнсом. - Вот почему им нужен человек.
Волшебник провел по лбу своей большой ладонью.
- Человек, чей разум открыт им, и кто открывает его по своей воле.
Господь свидетель, я сделал бы это, но они не хотят входить в неискушенную
душу. И чернокнижник не нужен им, он не вместит их чистоты. Им нужен тот,
в чьи дни волшебство еще не стало злом... и все же, он должен быть
способным к покаянию. Скажу прямо, им требуется хорошее, но не слишком
хорошее орудие. Кроме тебя, у нас, в западной части мира, таких людей нет.
Ты же...
Он остановился, ибо Мерлин встал, и из уст его вырвался дикий вопль,
подобный звериному реву, хотя это было древним кельтским плачем. Рэнсом
даже испугался, увидев, как по длинной бороде бегут крупные, детские
слезы. Все римское слетело с волшебника, он был теперь не знающим стыда
чудищем, воющим на диких наречиях, одно из которых напоминало кельтский
язык, другое - испанский.
- Прекрати! - закричал Рэнсом. - Не срами и себя, и меня!
Безумие прекратилось сразу. Мерлин сел в кресло. Как ни странно, он
ничуть не был смущен тем, что до такой степени утратил власть над собой.
- И для меня, - продолжил Рэнсом, - непросто встретить тех, кто
спускается в мой дом. На сей раз придут не только Малакандра и Переландра.
Я не знаю, как сможем мы глядеть им в лицо. Но мы не вправе глядеть в лицо
Божье, если от этого откажемся.
Волшебник ударил ладонью по колену.
- Не слишком ли мы поспешны?! - воскликнул он. Ты - Пендрагон, но и я
- верховный советник королевства, и я посоветую тебе иное. Если силы
уничтожат нас, да свершится воля Божья. Но дошло ли до этого, сэр? Ваш
саксонский король, сидящий в Виндзоре, может помочь нам.
- Он ничем не может помочь.
- Если он так слаб, почему бы его не свергнуть?
- Я не собираюсь свергать королей. Их помазал на царство архиепископ.
В Логрисе я Пендрагон, в Британии же - королевский подданный.
- Значит, графы, легаты, епископы, творят зло без его ведома?
- Творят, конечно, но не они нам опасны.
- Разве мы не можем встретить врагов в честном бою?
- Нас четверо мужчин, пять женщин и медведь.
- Некогда Логрис состоял из меня, одного рыцаря и двух отроков. Но мы
победили.
- Сейчас не то. У них есть орудие, называемое прессой. Мы умрем, и
никто даже не узнает о нас.
- А как же священство? Неужели нам не помогут служители Божьи? Не
может быть, чтобы они все развратились.
- Вера теперь разорвана на куски. Но если бы она и была едина,
христиан очень мало. Не жди от них помощи.
- Тогда позовем людей из-за моря. Разве не явятся на наш зов
христиане из Нейстрии, Ирландии, Бенвика, чтобы очистить эту землю?
- Христианских королей больше нет. Страны, о которых ты говоришь,
стали частью Британии или еще глубже погрязли в неправде.
- Что ж, обратимся к тому, кто поставлен сражать тиранов и оживлять
королевства. Воззовем к императору.
- Императора больше нет.
- Нет императора?!. - начал Мерлин и не смог продолжить. Несколько
минут он сидел молча, потом проговорил:
- Да, в дурной век я проснулся. Но если весь Запад отступил от Бога,
быть может, мы не преступим закона, если взглянем дальше. В мои времена я
слышал, что существуют люди, не знающие нашей веры, но почитающие Творца.
Сэр, мы вправе искать помощи там, за Византийским царством. Вам виднее,
что там есть - Вавилон ли, Аравия - ибо ваши корабли обошли вокруг всего
света.
Рэнсом покачал головой.
- Ты все поймешь, - сказал он. - Яд варили здесь, у нас, но он теперь
повсюду. Куда бы ты не пошел, ты увидишь машины, многолюдные города,
пустые троны, бесплодные ложа, обманные писания, людей, обольщаемых ложной
надеждой и мучимых истинной скорбью, поклоняющихся творенью своих рук, но
отрезанных от матери своей, Земли, и отца своего, неба. Можешь идти на
Восток, пока он не станет Западом, и ты не вернешься сюда через океан.
Повсюду ты увидишь лишь тень крыла, накрывающего Землю.
- Значит, это конец? - тихо спросил Мерлин.
- Нет, - спокойно произнес Рэнсом, - это значит, что есть только один
путь. Да, если бы враги наши не ошиблись, у нас не было бы надежды. Если
бы собственной злой волей они не ворвались туда, к нездешним силам, теперь
бы настал их час победы. Но они пришли к богам, которые не шли к ним, и
обрушили на себя небо. Тем самым, они погибнут. Ты видишь, другого выхода
нет. Осталось одно: повинуйся.
Бледное лицо стало медленно меняться, понемногу обретя почти звериное
выражение - очень земное, очень простое и довольно хитрое.
- Знал бы я это все, - сказал наконец Мерлин, - я бы тебя усыпил, как
твоего шута.
- Я плохо сплю с тех пор, как побывал на небе, - ответил Рэнсом.
День и ночь слились для Марка, и он не знал, сколько минут или часов
проспал он, когда к нему снова явился Фрост. Он так и не ел. Профессор
пришел спросить, надумал ли он что-нибудь после их разговора. Марк решил
сдаваться не сразу, чтобы получилось убедительней, и ответил, что его
беспокоит лишь одно: он не совсем понял, какая польза ему в частности и
людям вообще от сотрудничества с макробами. Он ясно видит, что все
действуют так или иначе отнюдь не из долга перед обществом (это лишь
пристойный ярлык). Человеческие поступки порождает организм, и их различие
определяется особенностями поведенческих моделей данного социума. Что
заменит теперь эти внеразумные мотивы? На каком основании следует отныне
осуждать или одобрять тот или иной поступок?
- Если вы хотите употреблять эти термины, - ответил Фрост, - лучший
ответ дал нам Уолдингтон. Существование само себя оправдывает. Процесс,
именуемый эволюцией, оправдан тем, что именно так действуют биологические
сообщества. Контакт между высшим биологическим видом и макробами оправдан
тем, что он существует.
- Значит, - заключил Марк, - нет смысла спрашивать, не движется ли
Вселенная к тому, что мы назвали бы злом?
- Никакого смысла, - подтвердил Фрост. - Суждение ваше отражает лишь
чувства. Сам Гексли впадал в такую ошибку, называя "беспощадной" борьбу за
существование. На самом деле, по словам Уолдингтона, межвидовая борьба
настолько же вне эмоций, как и интеграл. При объективном взгляде на вещи
нет внешнего, нравственного критерия, порожденного чувством.
- Следовательно, - снова сделал вывод Марк, - нынешний ход событий
оправдан, даже если он приведет к исчезновению жизни?
- Несомненно, - снова подтвердил Фрост, - если вы настаиваете на
таких понятиях. На самом деле вопрос ваш вообще не имеет смысла. Он
предполагает причинно-следственную модель мира, идущую от Аристотеля,
который, в свою очередь, лишь привел в систему опыт аграрного общества
времен железного века. Вы попусту тратите время, размышляя о причинах. Не
причина порождает действие, а действие причину. Когда вы достигнете
объективности, вы увидите, что все мотивы - чисто телесны, субъективны.
Вам они не будут нужны. Их место займет то, чего вы сейчас не поймете.
Действия же ваши станут много эффективней.
- Понимаю... - протянул Марк. Такую философию он знал и действительно
понял, что именно к этому придешь, если думать, как он думал прежде. Это
было ему чрезвычайно противно.
- Именно поэтому, - продолжал Фрост, - вы должны пройти
систематический курс объективности. Представьте себе, что у вас убивают в
зубе нерв. Мы просто уничтожим систему инстинктивных предпочтений, как
этических, так и эстетических, какой бы логикой они не прикрывались.
- Ясно, - сказал Марк и прибавил про себя, что если уж освобождаться
от этики, он бы прежде всего расквасил профессору морду.
Потом Фрост куда-то его повел и чем-то покормил. Здесь тоже не было
окон, горел свет. Профессор стоял и смотрел на Марка. Тот не знал,
нравится ли ему еда, но был слишком голоден, чтобы отказаться, да это и не
было возможно. Когда он поел, Фрост повел его к Голове, но, как ни
странно, ни мыться, ни облачаться в одежды хирурга они не стали, а быстро
прошли к какой-то дверце. Впуская его неизвестно куда, Фрост сказал: "Я
скоро вернусь", - и ушел.
Сперва в этой комнате Марку стало легче. Он увидел длинный стол, как
для заседаний, восемь-девять стульев, какие-то картины и, что удивительно,
стремянку. Окон снова не было, а свет поистине напоминал дневной, таким он
был серым и холодным. Не было и камина, и казалось, что в комнате очень
холодно.
Наблюдательный человек заметил бы, что все немного смещено. Марк
почувствовал что-то, но причину понял не сразу. Дверь направо от него была
не совсем посередине стены и казалась чуточку кривой. Он начал искать, с
какой же точки это впечатление пропадает, но ему стало страшно, и он
отвернулся.
Тогда он увидел пятна на потолке. Не от сырости, настоящие черные
пятна, разбросанные там и сям по бледно-бурому фону. И не так уж много,
штук тридцать... а, может, все сто? Он решил не попадаться в ловушку, не
считать их. Но его раздражало, что они расположены без всякого порядка. А
может, он есть? Вон там, справа, пять штук... Да, какой-то рисунок
проступает. Потому это все так и уродливо, что вроде проступает, а вроде и
нет... Тут Марк понял, что это еще одна ловушка, и стал смотреть вниз.
Пятна были и на столе, только белые. Не совсем круглые. Кажется, они
были разбросаны так же, как и те, на потолке. Или нет? Ах, вон оно что!
Сейчас, сейчас... Рисунок такой же, но не везде. Марк снова одернул себя,
встал и принялся рассматривать картины.
Некоторые из них принадлежали к школе, которую он знал. Был среди них
портрет девицы, разинувшей рот, который всплошную порос изнутри густыми
волосами, и каждый волос был выписан с фотографической точностью, хоть
потрогай. Был большой жук, играющий на скрипке, пока другой жук его ест, и
человек с пробочниками вместо рук, купающийся в мелком, невеселой окраски
море, под зимним закатным небом. Но больше было других картин. Сперва они
показались Марку весьма обычными, хотя его и удивило, что сюжеты их,
главным образом - из Евангелия. Только со второго или третьего взгляда он
заметил, что фигуры стоят как-то странно. И кто это между Христом и
Лазарем? Почему под столом Тайной Вечери столько мелких тварей? Только ли
из-за освещения каждая картина похожа на страшный сон? Когда Марк задал
себе эти вопросы, обычность картин стала для него самым страшным в них.
Каждая складка, каждая колонна значили что-то, чего он понять не мог.
Перед этим сюрреализм казался просто дурачеством. Когда-то Марк слышал,
что "крайнее зло невинно для непосвященных", и тщетно пытался это понять.
Теперь он понял.
Отвернувшись от картин, он снова сел. Он знал, что никто не
собирается свести его с ума в том смысле, в каком он, Марк, понимал эти
слова прежде. Фрост делал то, что сказал. Комната эта была первым классом
объективности - здесь начиналось уничтожение чисто человеческих реакций,
мешавших макробам. Дальше пойдет другое - он будет есть какую-нибудь
мерзость, копаться в крови и грязи, выполнять ритуальные непристойности. С
ним ведут себя честно: ему предлагают то же самое, что прошли и они, чтобы
отделиться от всех людей. Именно так Уизер стал развалиной, а Фрост -
твердой сверкающей иглой.
Примерно через час длинная, словно гроб, комната привела к тому, о
чем ни Фрост, ни Уизер не помышляли. Вчерашнего нападения не было, и -
потому ли, что он через это прошел, потому ли, что неизбежность смерти
уничтожила привычную тягу к избранным, или потому, наконец, что он воззвал
о помощи - но нарочитая извращенность комнаты породила в его памяти дивный
образ чистоты и правды. На свете существовала нормальная жизнь. Он никогда
об этом не думал, но она существовала и была такой же реальной, как то,
что мы трогаем, едим, любим. К ней имели отношение и Джейн, и яичница, и
мыло, и солнечный свет, и галки, кричавшие в Кьюр Харди, и мысли о том,
что где-то сейчас день. Марк не думал о нравственности, хотя (что почти то
же самое) впервые приобщился к нравственному опыту. Он выбирал, и выбрал
нормальное. Он выбрал "все это". Если научная точка зрения уводит от
"этого", черт с ней! Решение так потрясло его, что у него перехватило дух.
Такого он еще не испытывал. Теперь ему было все равно, убьют его или нет.
Я не знаю, надолго ли его хватило бы, но когда Фрост вернулся, он был
на самом подъеме. Фрост повел его в комнату, где пылал камин и спал
какой-то человек. Свет, игравший на хрустале и серебре, так развеселил его
сердце, что он едва слушал, когда Фрост приказывал сообщить им с Уизером,
если человек проснется. Говорить ничего не надо, да это и бесполезно, так
как неизвестный не понимает по-английски.
Фрост ушел. Марк огляделся с новой, неведомой ему беспечностью. Он не
знал, как остаться живым, если не служить макробам, но пока можно было
хорошо поесть. Еще бы и покурить у камина...
- Тьфу ты! - сказал он, не найдя сигарет в кармане. Тогда человек
открыл глаза.
- Простите... - начал Марк.
Человек присел в постели и мигнул в сторону дверей.
- Э? - сказал он.
- Простите... - повторил Марк.
- Э? - снова сказал человек. - Иностранцы, да?
- Вы говорите по-английски? - изумился Марк.
- Ну!.. - сказал человек, помолчал и добавил: - Хозяин, табачку не
думали.
- Я заметила, за столом. Надо было догадаться, что он не видел
вилки... Сперва мне было неприятно, но он так красиво ест...
- Да, он у нас джентльмен в своем роде. И все-таки... нет, ничего.
- А что было, когда вы разговаривали?
- Все приходилось объяснять, и нам, и ему. Мы еле втолковали, что
Рэнсом не король и не хочет стать королем. Потом, он никак не понимал, что
мы не британцы, а англичане... он называет это "саксы". А тут еще Макфи
выбрал время, стал объяснять, в чем разница между Шотландией, Ирландией и
Англией. Ему кажется, что он - кельт, хотя он такой же кельт, как
Бультитьюд. Кстати, Мерлин Амвросий изрек о нем пророчество.
- Какое?
- Что еще до Рождества этот медведь совершит то, чего не совершал ни
один медведь в Британии. Он все время пророчествует, кстати и некстати.
Как будто это зависит не от него... Как будто он и сам больше не знает...
просто поднялась в голове заслонка, он что-то увидел, и она опустилась.
Довольно жутко.
- С Макфи они ссорились?
- Да нет. Мерлин не принимает его всерьез. Кажется, он считает его
шутом Рэнсома. А Макфи, конечно, непреклонен.
- Говорили вы о делах?
- Более или менее. Нам очень трудно понять друг друга. Кто-то сказал,
что у Айви муж в тюрьме, и он спросил, почему мы не возьмем тюрьму и не
освободим его. И так все время.
- Сесил, а будет от него польза?
- Боюсь, что слишком большая.
- То есть как это?
- Понимаешь, мир очень сложен...
- Ты часто это говоришь, дорогой.
- Правда? Неужели так же часто, как ты говоришь, что у нас когда-то
были пони и двуколки?
- Сесил! Я сто лет о них не вспоминала.
- Дорогая моя, позавчера ты рассказывала об этом Камилле.
- О, Камилле! Это другое дело. Она же не знала!
- Допустим... ведь мир исключительно сложен...
Оба они помолчали.
- Так что же твой Мерлин? - спросила м-сс Димбл.
- Да, ты замечала, что в мире абсолютно все утончается, сужается,
заостряется?
Жена ждала, зная по опыту, как разворачивается его мысль.
- Понимаешь, - продолжал он, - в любом университете, городе, приходе,
в любой семье, где угодно, можно увидеть, что раньше было... ну, смутнее,
контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще
точнее. Добро становится лучше, зло - хуже; все труднее оставаться
нейтральным даже с виду... Помнишь, в этих стихах, где небо и преисподняя
вгрызаются в землю с обеих сторон... как это?.. "пока не туру-рум ее
насквозь". Съедят? Нет, ритм не подходит. "Проедят", наверное. И это с
моей памятью! Ты помнишь эту строку?
- Я тебя слушаю и вспоминаю слова из писания о том, что нас веют, как
пшеницу.
- Вот именно! Быть может, "течение времени" означает только это. Речь
не об одном нравственном выборе, все разделяется резче. Эволюция в том и
состоит, что виды все меньше и меньше похожи друг на друга. Разум
становится все духовней, плоть - все материальней. Даже поэзия и проза все
дальше отходят одна от другой.
С легкостью, рожденной опытом, Матушка Димбл отвела опасность, всегда
грозившую их беседам.
- Да, - сказала она. - Дух и плоть. Вот почему таким людям, как
Стэддоки, не дается счастье.
- Стэддоки? - удивился Димбл. - Ах, да, да! Это связано, конечно...
Но я о Мерлине. Понимаешь, в его время человек мог то, чего он сейчас не
может. Сама Земля была ближе к животному. Тогда еще жили на Земле
нейтральные существа...
- Нейтральные?
- Конечно, разумное сознание или повинуется Богу, или нет. Но по
отношению к нам, людям, они были нейтральны.
- Это ты про эльдилов... про ангелов?
- Слово "ангел" не однозначно. Даже ойярсы не ангелы в том смысле, в
каком мы говорим об ангеле-хранителе. Строго терминологически, они - силы.
Но суть в другом. Даже эльдилов сейчас легче разделить на злых и добрых,
чем при Мерлине. Тогда на Земле были твари... как бы это сказать?..
занятые своим делом. Они не помогали человеку и не вредили. У Павла об
этом говорится. А еще раньше... все эти боги, феи, эльфы...
- Ты думаешь, они есть?
- Я думаю, они были. Теперь для них нет места, мир сузился. Наверное,
не все они обладали разумом. Одни из них были наделены очень смутным
сознанием, вроде животных. Другие... да я не знаю! Во всяком случае, среди
них жил такой вот Мерлин.
- Даже страшно становится...
- Это и было страшно. Даже в его время, а тогда это уже кончалось,
общение с ними могло быть невинным, но небезопасным. Они как бы
сортировали тех, кто вступал с ними в контакт. Не нарочно, они иначе
просто не могли. Мерлин благочестив и смирен, но чего-то он лишен. Он
слишком спокоен, словно ограбленная усадьба. А все потому, что он знал
больше, чем нужно. Это как с многоженством. Для Авраама оно грехом не
было, но мы ведь чувствуем, что даже его оно в чем-то обездолило.
- Сесил, - спросила м-сс Димбл, - а это ничего, что Рэнсом использует
такого человека? Не выйдет ли, что мы сражаемся с Беллбэри их же оружием?
- Нет, - сказал Димбл. - Я об этом думал. Мерлин и Беллбэри
противоположны друг другу. Он - последний носитель старого порядка, при
котором, с нашей точки зрения, дух и материя были едины. Он обращается с
природой, словно с живым существом, словно улещивает ребенка или понукает
коня. Для современных людей природа - машина, которую можно разобрать,
если она плохо работает. Но еще современней - институт. Он хочет, чтобы
ему помогли с ней управляться сверхъестественные... нет,
противоестественные силы. Мерлин действовал изнутри, они хотят ворваться
снаружи. Скорей уж Мерлин воплощает то, что мир давно утратил. Знаешь, ему
запрещено прикасаться заостренным орудием к чему бы то ни было живому.
- Ах, Господи! - воскликнула м-сс Димбл. - Шесть часов! А я обещала
Айви придти на кухню в четверть шестого. Нет, ты не иди.
- Удивительная ты женщина, - покачал головой Димбл. - Тридцать лет
вела свой дом, а как прижилась в этом зверинце!
- А что тут такого? - удивилась м-сс Димбл. - Дом и Айви вела, а ей
хуже. У меня хоть муж не в тюрьме.
- Ничего, - утешил ее Димбл. - Подожди, пока Мерлин Амвросий начнет
действовать.
Тем временем Мерлин и Рэнсом беседовали в синей комнате. Рэнсом лежал
на тахте, Мерлин сидел в кресле, ровно поставив ноги и положив на колени
большие бледные руки, словно деревянная статуя короля. Одежд он не снял,
но под ними ничего не было - он страдал от жары и боялся брюк. После
купания он потребовал благовоний, и ему купили в деревне бриллиантин.
Теперь его борода и волосы испускали сладкий запах. Мистер Бультитьюд так
упорно стучался в дверь, что ему открыли, и он сидел поближе к волшебнику,
жадно поводя носом.
- Сэр, - говорил Мерлин, - я не могу постигнуть, как ты живешь.
Купанью моему позавидовал бы император, но никто не служил мне. Постель
моя мягче сна, но я одеваюсь сам, словно смерд. Окна столь прозрачны и
чисты, что я вижу небо, но я живу один, как узник в темнице. Вы едите
сухое и пресное мясо, но тарелки ваши глаже слоновой кости и круглее
солнца. В доме тихо и тепло, как в раю, но где музыканты, где благовония,
где золото? У тебя нет ни псов, ни соколов. Вы живете не как лорды и не
как монахи. Я говорю это сэр, ибо ты спросил меня. Важности в этом нет.
Теперь, когда нас слышит последний из семи медведей Логриса, время
говорить об ином.
Он смотрел на Рэнсома, и вдруг наклонился к нему.
- Рана снова терзает тебя? - спросил он.
Рэнсом покачал головой.
- Нет, - сказал он, - дело не в этом. Нам придется говорить о
страшных вещах.
- Сэр, - мягче и глуше произнес Мерлин, - я могу снять боль с твоей
пяты, словно смыть ее губкой. Дай мне семь дней, чтобы я осмотрелся в этом
краю, обновил старую дружбу. И с лесами этими, и с полями мы побеседуем о
многом.
Говоря это, он подался вперед, и лицо его было вровень с мордой
медведя, словно и они беседовали о многом. Взгляд у него стал, как у зверя
- не хищный и не хитрый, но исполненный терпеливого, безответного
лукавства.
- Я могу, - продолжал Мерлин, - освободить тебя от мучений. Хотя он и
вымылся и умаслился бриллиантином, от него все сильнее пахло мокрым
листом, стоячей водой, илом, камнями. Лицо его становилось все отрешенней,
словно он вслушивался в едва уловимые звуки - шорох мышей, шлепанье
лягушек, журчанье струй, похрустывание сучьев, мягкие удары лесных орехов
о землю, шелест травы. Медведь закрыл глаза, комната как бы засыпала под
наркозом.
- Нет, - проговорил Рэнсом и поднял голову, склонившуюся было на
грудь. Выпрямился и волшебник. Медведь открыл глаза.
- Нет, - повторил Рэнсом. - Тебя не для того извлекли из могилы,
чтобы ты утишил мою боль. Наши лекарства сделали бы это не хуже, но я
должен претерпеть до конца. Больше мы об этом говорить не будем.
- Я повинуюсь тебе, сэр, - произнес друид, - но зла я не мыслил.
Былая дружба поможет мне исцелить королевство.
И снова послышался густой, сладкий запах.
- Нет, - еще громче проговорил Рэнсом. - Теперь этого делать нельзя,
вода и лес утратили душу. Конечно, ты можешь разбудить их, но королевству
это не поможет. Ни буре, ни наводнению не одолеть нашего врага. Оружие
сломается в твоей руке, ибо мерзейшая мощь стоит перед нами, как в дни,
когда царь Нимрод хотел достигнуть небес.
- Господин мой, - промолвил Мерлин, - разреши мне пробудить скрытые
силы...
- Я запрещаю тебе, - ответил Рэнсом. - Это против закона. Быть может,
скрытые силы еще и дремлют в земле, но будить их ты не станешь. Даже и в
твои дни это было не совсем законно. Вспомни, мы думали, что ты встанешь
на сторону врагов. Каждое Свое дело Господь творит ради каждого. Ты
проснулся и для того, чтобы спасти душу.
Мерлин откинулся на спинку кресла, и медведь лизнул его руку.
- Сэр, - тихо сказал Мерлин, - если мне не дозволено служить вам
своим искусством, ты взял в свой дом никчемную груду плоти. Сражаться я не
могу.
- И не надо, - улыбнулся Рэнсом и немного помолчал. - Земная сила не
справится с нашим врагом.
- Что ж, будем молиться, - заключил Мерлин. - Меня называли
чернокнижником. Это ложь, но я не знаю, сэр, зачем я проснулся.
- Молиться мы будем, - согласился Рэнсом, - но я говорю не о том.
Тайные силы есть не на одной Земле.
Мерлин молча глядел на него.
- Ты знаешь, о чем я говорю, - продолжал Рэнсом. - Разве я не сказал
тебе сразу, что мои господа - ойярсы?
- Сказал, - кивнул Мерлин. - Потому я и понял, что ты посвящен в
тайны. Ведь по этому слову мы узнаем друг друга.
- Вот как? - удивился Рэнсом. - Я и не знал.
- Почему же ты сказал так?
- Потому что это правда.
Волшебник облизнул побледневшие губы, потом простер руки.
- Ты мать и отец, - сказал он, глядя на Рэнсома, словно испуганный
ребенок. - Дозволь мне говорить, или убей меня, ибо я - в твоей деснице.
Когда-то я слышал, что есть люди, беседующие с богами. Власий, мой
учитель, помнил несколько слов их языка. Но ты знаешь и сам, что даже то
были не сами ойярсы, а их земные тени. Земная Венера, земной Меркурий, но
не Переландра, и не Виритрильбия...
- Я говорю не о земных тенях, - прервал его Рэнсом. - Я стоял перед
Марсом и перед Венерой в их собственном царстве. Врага одолеют они и те,
кто сильнее их.
- Господин мой, - возразил Мерлин, - этого быть не может, ибо это
нарушило бы Седьмой Закон.
- В чем он состоит? - спросил Рэнсом.
- Всемилостивейший Господь поставил Себе законом не посылать этих сил
на Землю до конца времен. Быть может, конец наступил?
- Быть может, он начался, - тихо произнес Рэнсом, - но я ничего о том
не знаю. Мальдедил поставил законом не посылать небесных сил на Землю, но
техникой и наукой люди проникли на небо и потревожили эти силы. Все это
происходило в пределах природы. Злой человек на утлой машине проник в
сферу Марса, и я был его пленником. На Малакандре и на Переландре я
встретил моих повелителей. Ты понимаешь меня?
Мерлин склонил голову.
- Так злой человек, подобно Иуде, сделал не то, что думал. Теперь на
Земле один из всех людей узнал ойярсов и говорил на их языке не чудом
Господним и не волшебством Нуминора, а просто, как путник, повстречавший
других на дороге. Наши враги лишили себя защиты Седьмого Закона. Они
сломали барьер, который Сам Бог не пожелал бы сломать. Вот почему силы
небес приходили в этот дом и в комнате, где ты сидишь, беседовали со мной.
Мерлин побледнел еще сильнее. Медведь незаметно нюхал его руку.
- Я стал мостом, - пояснил Рэнсом. - Посредником.
- Сэр, - проговорил Мерлин, - если они будут действовать сами, они
разрушат Землю.
- Они не будут, - ответил Рэнсом. - Вот почему им нужен человек.
Волшебник провел по лбу своей большой ладонью.
- Человек, чей разум открыт им, и кто открывает его по своей воле.
Господь свидетель, я сделал бы это, но они не хотят входить в неискушенную
душу. И чернокнижник не нужен им, он не вместит их чистоты. Им нужен тот,
в чьи дни волшебство еще не стало злом... и все же, он должен быть
способным к покаянию. Скажу прямо, им требуется хорошее, но не слишком
хорошее орудие. Кроме тебя, у нас, в западной части мира, таких людей нет.
Ты же...
Он остановился, ибо Мерлин встал, и из уст его вырвался дикий вопль,
подобный звериному реву, хотя это было древним кельтским плачем. Рэнсом
даже испугался, увидев, как по длинной бороде бегут крупные, детские
слезы. Все римское слетело с волшебника, он был теперь не знающим стыда
чудищем, воющим на диких наречиях, одно из которых напоминало кельтский
язык, другое - испанский.
- Прекрати! - закричал Рэнсом. - Не срами и себя, и меня!
Безумие прекратилось сразу. Мерлин сел в кресло. Как ни странно, он
ничуть не был смущен тем, что до такой степени утратил власть над собой.
- И для меня, - продолжил Рэнсом, - непросто встретить тех, кто
спускается в мой дом. На сей раз придут не только Малакандра и Переландра.
Я не знаю, как сможем мы глядеть им в лицо. Но мы не вправе глядеть в лицо
Божье, если от этого откажемся.
Волшебник ударил ладонью по колену.
- Не слишком ли мы поспешны?! - воскликнул он. Ты - Пендрагон, но и я
- верховный советник королевства, и я посоветую тебе иное. Если силы
уничтожат нас, да свершится воля Божья. Но дошло ли до этого, сэр? Ваш
саксонский король, сидящий в Виндзоре, может помочь нам.
- Он ничем не может помочь.
- Если он так слаб, почему бы его не свергнуть?
- Я не собираюсь свергать королей. Их помазал на царство архиепископ.
В Логрисе я Пендрагон, в Британии же - королевский подданный.
- Значит, графы, легаты, епископы, творят зло без его ведома?
- Творят, конечно, но не они нам опасны.
- Разве мы не можем встретить врагов в честном бою?
- Нас четверо мужчин, пять женщин и медведь.
- Некогда Логрис состоял из меня, одного рыцаря и двух отроков. Но мы
победили.
- Сейчас не то. У них есть орудие, называемое прессой. Мы умрем, и
никто даже не узнает о нас.
- А как же священство? Неужели нам не помогут служители Божьи? Не
может быть, чтобы они все развратились.
- Вера теперь разорвана на куски. Но если бы она и была едина,
христиан очень мало. Не жди от них помощи.
- Тогда позовем людей из-за моря. Разве не явятся на наш зов
христиане из Нейстрии, Ирландии, Бенвика, чтобы очистить эту землю?
- Христианских королей больше нет. Страны, о которых ты говоришь,
стали частью Британии или еще глубже погрязли в неправде.
- Что ж, обратимся к тому, кто поставлен сражать тиранов и оживлять
королевства. Воззовем к императору.
- Императора больше нет.
- Нет императора?!. - начал Мерлин и не смог продолжить. Несколько
минут он сидел молча, потом проговорил:
- Да, в дурной век я проснулся. Но если весь Запад отступил от Бога,
быть может, мы не преступим закона, если взглянем дальше. В мои времена я
слышал, что существуют люди, не знающие нашей веры, но почитающие Творца.
Сэр, мы вправе искать помощи там, за Византийским царством. Вам виднее,
что там есть - Вавилон ли, Аравия - ибо ваши корабли обошли вокруг всего
света.
Рэнсом покачал головой.
- Ты все поймешь, - сказал он. - Яд варили здесь, у нас, но он теперь
повсюду. Куда бы ты не пошел, ты увидишь машины, многолюдные города,
пустые троны, бесплодные ложа, обманные писания, людей, обольщаемых ложной
надеждой и мучимых истинной скорбью, поклоняющихся творенью своих рук, но
отрезанных от матери своей, Земли, и отца своего, неба. Можешь идти на
Восток, пока он не станет Западом, и ты не вернешься сюда через океан.
Повсюду ты увидишь лишь тень крыла, накрывающего Землю.
- Значит, это конец? - тихо спросил Мерлин.
- Нет, - спокойно произнес Рэнсом, - это значит, что есть только один
путь. Да, если бы враги наши не ошиблись, у нас не было бы надежды. Если
бы собственной злой волей они не ворвались туда, к нездешним силам, теперь
бы настал их час победы. Но они пришли к богам, которые не шли к ним, и
обрушили на себя небо. Тем самым, они погибнут. Ты видишь, другого выхода
нет. Осталось одно: повинуйся.
Бледное лицо стало медленно меняться, понемногу обретя почти звериное
выражение - очень земное, очень простое и довольно хитрое.
- Знал бы я это все, - сказал наконец Мерлин, - я бы тебя усыпил, как
твоего шута.
- Я плохо сплю с тех пор, как побывал на небе, - ответил Рэнсом.
День и ночь слились для Марка, и он не знал, сколько минут или часов
проспал он, когда к нему снова явился Фрост. Он так и не ел. Профессор
пришел спросить, надумал ли он что-нибудь после их разговора. Марк решил
сдаваться не сразу, чтобы получилось убедительней, и ответил, что его
беспокоит лишь одно: он не совсем понял, какая польза ему в частности и
людям вообще от сотрудничества с макробами. Он ясно видит, что все
действуют так или иначе отнюдь не из долга перед обществом (это лишь
пристойный ярлык). Человеческие поступки порождает организм, и их различие
определяется особенностями поведенческих моделей данного социума. Что
заменит теперь эти внеразумные мотивы? На каком основании следует отныне
осуждать или одобрять тот или иной поступок?
- Если вы хотите употреблять эти термины, - ответил Фрост, - лучший
ответ дал нам Уолдингтон. Существование само себя оправдывает. Процесс,
именуемый эволюцией, оправдан тем, что именно так действуют биологические
сообщества. Контакт между высшим биологическим видом и макробами оправдан
тем, что он существует.
- Значит, - заключил Марк, - нет смысла спрашивать, не движется ли
Вселенная к тому, что мы назвали бы злом?
- Никакого смысла, - подтвердил Фрост. - Суждение ваше отражает лишь
чувства. Сам Гексли впадал в такую ошибку, называя "беспощадной" борьбу за
существование. На самом деле, по словам Уолдингтона, межвидовая борьба
настолько же вне эмоций, как и интеграл. При объективном взгляде на вещи
нет внешнего, нравственного критерия, порожденного чувством.
- Следовательно, - снова сделал вывод Марк, - нынешний ход событий
оправдан, даже если он приведет к исчезновению жизни?
- Несомненно, - снова подтвердил Фрост, - если вы настаиваете на
таких понятиях. На самом деле вопрос ваш вообще не имеет смысла. Он
предполагает причинно-следственную модель мира, идущую от Аристотеля,
который, в свою очередь, лишь привел в систему опыт аграрного общества
времен железного века. Вы попусту тратите время, размышляя о причинах. Не
причина порождает действие, а действие причину. Когда вы достигнете
объективности, вы увидите, что все мотивы - чисто телесны, субъективны.
Вам они не будут нужны. Их место займет то, чего вы сейчас не поймете.
Действия же ваши станут много эффективней.
- Понимаю... - протянул Марк. Такую философию он знал и действительно
понял, что именно к этому придешь, если думать, как он думал прежде. Это
было ему чрезвычайно противно.
- Именно поэтому, - продолжал Фрост, - вы должны пройти
систематический курс объективности. Представьте себе, что у вас убивают в
зубе нерв. Мы просто уничтожим систему инстинктивных предпочтений, как
этических, так и эстетических, какой бы логикой они не прикрывались.
- Ясно, - сказал Марк и прибавил про себя, что если уж освобождаться
от этики, он бы прежде всего расквасил профессору морду.
Потом Фрост куда-то его повел и чем-то покормил. Здесь тоже не было
окон, горел свет. Профессор стоял и смотрел на Марка. Тот не знал,
нравится ли ему еда, но был слишком голоден, чтобы отказаться, да это и не
было возможно. Когда он поел, Фрост повел его к Голове, но, как ни
странно, ни мыться, ни облачаться в одежды хирурга они не стали, а быстро
прошли к какой-то дверце. Впуская его неизвестно куда, Фрост сказал: "Я
скоро вернусь", - и ушел.
Сперва в этой комнате Марку стало легче. Он увидел длинный стол, как
для заседаний, восемь-девять стульев, какие-то картины и, что удивительно,
стремянку. Окон снова не было, а свет поистине напоминал дневной, таким он
был серым и холодным. Не было и камина, и казалось, что в комнате очень
холодно.
Наблюдательный человек заметил бы, что все немного смещено. Марк
почувствовал что-то, но причину понял не сразу. Дверь направо от него была
не совсем посередине стены и казалась чуточку кривой. Он начал искать, с
какой же точки это впечатление пропадает, но ему стало страшно, и он
отвернулся.
Тогда он увидел пятна на потолке. Не от сырости, настоящие черные
пятна, разбросанные там и сям по бледно-бурому фону. И не так уж много,
штук тридцать... а, может, все сто? Он решил не попадаться в ловушку, не
считать их. Но его раздражало, что они расположены без всякого порядка. А
может, он есть? Вон там, справа, пять штук... Да, какой-то рисунок
проступает. Потому это все так и уродливо, что вроде проступает, а вроде и
нет... Тут Марк понял, что это еще одна ловушка, и стал смотреть вниз.
Пятна были и на столе, только белые. Не совсем круглые. Кажется, они
были разбросаны так же, как и те, на потолке. Или нет? Ах, вон оно что!
Сейчас, сейчас... Рисунок такой же, но не везде. Марк снова одернул себя,
встал и принялся рассматривать картины.
Некоторые из них принадлежали к школе, которую он знал. Был среди них
портрет девицы, разинувшей рот, который всплошную порос изнутри густыми
волосами, и каждый волос был выписан с фотографической точностью, хоть
потрогай. Был большой жук, играющий на скрипке, пока другой жук его ест, и
человек с пробочниками вместо рук, купающийся в мелком, невеселой окраски
море, под зимним закатным небом. Но больше было других картин. Сперва они
показались Марку весьма обычными, хотя его и удивило, что сюжеты их,
главным образом - из Евангелия. Только со второго или третьего взгляда он
заметил, что фигуры стоят как-то странно. И кто это между Христом и
Лазарем? Почему под столом Тайной Вечери столько мелких тварей? Только ли
из-за освещения каждая картина похожа на страшный сон? Когда Марк задал
себе эти вопросы, обычность картин стала для него самым страшным в них.
Каждая складка, каждая колонна значили что-то, чего он понять не мог.
Перед этим сюрреализм казался просто дурачеством. Когда-то Марк слышал,
что "крайнее зло невинно для непосвященных", и тщетно пытался это понять.
Теперь он понял.
Отвернувшись от картин, он снова сел. Он знал, что никто не
собирается свести его с ума в том смысле, в каком он, Марк, понимал эти
слова прежде. Фрост делал то, что сказал. Комната эта была первым классом
объективности - здесь начиналось уничтожение чисто человеческих реакций,
мешавших макробам. Дальше пойдет другое - он будет есть какую-нибудь
мерзость, копаться в крови и грязи, выполнять ритуальные непристойности. С
ним ведут себя честно: ему предлагают то же самое, что прошли и они, чтобы
отделиться от всех людей. Именно так Уизер стал развалиной, а Фрост -
твердой сверкающей иглой.
Примерно через час длинная, словно гроб, комната привела к тому, о
чем ни Фрост, ни Уизер не помышляли. Вчерашнего нападения не было, и -
потому ли, что он через это прошел, потому ли, что неизбежность смерти
уничтожила привычную тягу к избранным, или потому, наконец, что он воззвал
о помощи - но нарочитая извращенность комнаты породила в его памяти дивный
образ чистоты и правды. На свете существовала нормальная жизнь. Он никогда
об этом не думал, но она существовала и была такой же реальной, как то,
что мы трогаем, едим, любим. К ней имели отношение и Джейн, и яичница, и
мыло, и солнечный свет, и галки, кричавшие в Кьюр Харди, и мысли о том,
что где-то сейчас день. Марк не думал о нравственности, хотя (что почти то
же самое) впервые приобщился к нравственному опыту. Он выбирал, и выбрал
нормальное. Он выбрал "все это". Если научная точка зрения уводит от
"этого", черт с ней! Решение так потрясло его, что у него перехватило дух.
Такого он еще не испытывал. Теперь ему было все равно, убьют его или нет.
Я не знаю, надолго ли его хватило бы, но когда Фрост вернулся, он был
на самом подъеме. Фрост повел его в комнату, где пылал камин и спал
какой-то человек. Свет, игравший на хрустале и серебре, так развеселил его
сердце, что он едва слушал, когда Фрост приказывал сообщить им с Уизером,
если человек проснется. Говорить ничего не надо, да это и бесполезно, так
как неизвестный не понимает по-английски.
Фрост ушел. Марк огляделся с новой, неведомой ему беспечностью. Он не
знал, как остаться живым, если не служить макробам, но пока можно было
хорошо поесть. Еще бы и покурить у камина...
- Тьфу ты! - сказал он, не найдя сигарет в кармане. Тогда человек
открыл глаза.
- Простите... - начал Марк.
Человек присел в постели и мигнул в сторону дверей.
- Э? - сказал он.
- Простите... - повторил Марк.
- Э? - снова сказал человек. - Иностранцы, да?
- Вы говорите по-английски? - изумился Марк.
- Ну!.. - сказал человек, помолчал и добавил: - Хозяин, табачку не