Страница:
Вскоре после звонка Эдди пришла Лиз Гордон. Она начала докладывать генералу о психологическом состоянии бойцов «Страйкера». Майор Шутер привнес в Куантико своеобразный шарм 89-го авиадесантного полка — точнее, как она сказала, полное отсутствие такового — и тренировал подразделение по книжке.
— Но это и хорошо, — сообщила она. — Подполковник Скуайрз имел склонность слишком все смешивать. Порядки, заведенные Шутером, помогут людям смириться с тем, что сегодня дела обстоят иначе. Они здорово переживают, и многие наказывают себя изнуряющими тренировками.
— Наказывают за то, что считают, будто бы они подвели Чарли? — уточнил Роджерс.
— Это и еще чувство вины. Синдром выжившего. Они живы, а он нет.
— Как их убедить, что они сделали все от себя зависящее?
— Никак. Им понадобится время и перспективы. Обычное дело в подобных случаях.
— Обычное, — грустно согласился Роджерс, — но каждый раз совершенно непривычное для людей, которые сталкиваются с этим непосредственно.
— И это тоже, — согласилась Лиз.
— Практический вопрос, — сказал Роджерс. — Готовы ли они к службе, если это нам понадобится? Лиз на время задумалась.
— Сегодня утром я немного понаблюдала, как они работают. Никто не отвлекался, и, если не считать массы злой энергии, выглядят они отлично. Но мне хотелось бы уточнить оценку. Сегодня утром они занимались механически, выполняя повторяющиеся упражнения. Как они поведут себя под огнем, я гарантировать не могу.
— Лиз, — слегка раздраженно сказал Роджерс, — это те самые гарантии, которые мне и нужны.
— Простите, — извинилась она. — Вся шутка в том, что меня не беспокоит, а не испугаются ли «страйкеры» как-то поступить. Наоборот. Меня волнует, что они предпримут что-то лишнее — синдром противодействия чувству вины. Они станут рисковать собой, чтобы наверняка не ранило кого-то еще, чтобы то, что случилось в России, наверняка не повторилось.
— Есть еще что-то, что вас бы особенно волновало? — спросил Роджерс.
— Мне кажется, Сондра Де Бонн и Уолтер Папшоу наиболее этому подвержены.
Роджерс постучал пальцем по столу.
— У нас есть планы на операцию для команды, костяк которой составили бы семь человек. Наберу я столько, Лиз?
— Вероятно, да. Скорее всего, по крайней мере столько вы имеете.
— Мне от этого не легче.
— Понимаю, но прямо сейчас я просто не могу вас как-либо обнадеживать. Во второй половине дня я собираюсь провести индивидуальные беседы с некоторыми из «страйкеров». После этого я смогла бы сказать вам больше.
В дверь постучал Даррелл Маккаски, и генерал сказал, чтобы тот заходил. Офицер связи уселся перед столом и раскрыл переносной компьютер.
— Хорошо, — обратился Роджерс к Лиз. — Если будете в ком-то неуверены, дайте им увольнительные. Я позвоню Шутеру, пусть вызовет с базы Эндрюз человека четыре или пять из второго состава. Если придется, он сможет подтянуть их по ключевым позициям и ввести в строй.
— Я пока воздержалась бы от того, чтобы кого-то привозить на подмену, — не согласилась Лиз. — Не хотите же вы окончательно деморализовать людей, которые стараются преодолеть свое горе и чувство вины.
Роджерс любил и уважал своих «страйкеров», но не был уверен, что позиция Лиз окажется наилучшей. В шестидесятые годы, когда он был во Вьетнаме, всем было наплевать и на горе, и на синдромы, и Бог знает на что там еще. Твой товарищ погибал в джунглях, а ты просто делал все возможное, чтобы вывести к черту подальше оттуда свой взвод, накормить его, дать поспать, дать поплакать и на следующее утро снова выйти на патрулирование. Ты мог, все еще плача, наносить как можно больший урон противнику, но ты по-прежнему находился там, со своей М-16 в руках, и был готов к действию.
— Нормально, — резко ответил Роджерс. — Вспомогательный персонал может запросто тренироваться и в Куантико.
— И еще одно, — продолжила Лиз. — Мне не очень-то нравится ваша идея с отпусками. Для них это было бы все равно, что уйти в самоволку. Тем более что и при меньших утратах люди ощущают на себе клеймо. Я бы лучше обратилась к доктору Мазуру, пусть он обнаружит, что у них неполадки со здоровьем. Что-нибудь такое, чего они сами проверить не смогут, например анемия. Или, может быть, какая-то зараза, которую они подхватили в России.
— Господи! — воскликнул Роджерс. — Чем я тут занимаюсь, руковожу детским садом?!
— В определенном смысле это именно так, — запальчиво ответила Лиз. — Я не хотела бы давить, но в нашей взрослой жизни мы во многом поступаем в соответствии с нашими детскими потерями и ранами. И это особенно проявляется во время стрессовых ситуаций и страданий — одинокий ребенок внутри нас. Майк, вы бы послали пятилетнего ребенка в Россию? Или Корею?
Роджерс провел по глазам тыльной стороной руки. Сначала нянчиться, теперь еще врать и играть со своими людьми в какие-то игры. Но не он, а она была психологом. И генералу хотелось сделать все, чтобы было лучше для команды, а не для Майка Роджерса. Честно говоря, если бы зависело от него, он бы всыпал неслуху, и на этом бы все благополучно закончилось. Однако подобное понимание отцовства тоже отошло, как и шестидесятые годы.
— Как скажете, Лиз, — сдался Роджерс. Он посмотрел на Маккаски. — Даррелл, скажите мне что-нибудь утешительное.
— Что ж, например, ФБР совершенно счастливо, — ответил Маккаски.
— Болтик-авеню? — спросил генерал. Маккаски кивнул.
— Все прошло идеально. Они захватили группу из «Чистой нации» и их компьютер. Таким образом получили имена, адреса, пару банковских счетов, подписные листы на издания правого толка, груду оружия и даже более того.
— А именно? — полюбопытствовал Роджерс.
— Большим уловом оказались их планы нападения на собрание Общества Чака Зулу в Гарлеме, которое собирались совершить на следующей неделе. Десять человек должны были взять в заложники и потребовать отдельный штат для чернокожих американцев.
Лиз фыркнула.
— Что-то не так? — не понял Роджерс.
— Я в это не верю, — пояснила она. — Группировки вроде «Чистой нации» не занимаются активной политикой. Это взбесившиеся расисты. Они не требуют специальных штатов для меньшинств. Они их стирают с лица земли.
— В ФБР это понимают, — подтвердил Маккаски, — и считают, что «Чистая нация» пытается улучшить свою репутацию и завоевать симпатии среди белых.
— Захватывая заложников?
— В компьютере нашли их проект пресс-релиза, — сообщил Маккаски. Он открыл соответствующий файл и начал читать с экрана:
— В одном месте тут говорится: "Семьдесят восемь процентов белой Америки не желают, чтобы среди них жили черные. Вместо того чтобы подрывать мир белых жертвами с обеих сторон, мы призываем это значительное большинство обратиться к Вашингтону и поддержать наше требование о создании Новой Африки. Чтобы избавить белых граждан от бессмыслицы в стиле рэп, безграмотного языка, клоунских одежд и богохульства с портретами чернокожего Иисуса.
Маккаски посмотрел на Лиз и добавил:
— И все же для меня это звучит бредом.
Лиз забросила ногу на ногу и принялась ею покачивать.
— Не знаю, — призналась она. — Но что-то тут не так.
— Что вы имеете в виду? — спросил Роджерс.
— Ненависть по самой своей природе уже является крайностью, — сказала Лиз. — Это нетерпимость в ее крайнем проявлении. Она не стремится к сосуществованию с объектом, на который направлена. Ненависть стремится его уничтожить. Этот пресс-релиз какой-то слишком.., справедливый.
— Вы называете ссылку целой расы людей справедливостью? — удивился Маккаски.
— Нет, не называю, — успокоила она. — Но по понятиям «Чистой нации» это прямое унижение. Вот почему я в это не верю.
— Но Лиз, — возразил Маккаски, — группировки могут изменяться И меняются. Меняется руководство, меняются цели. Она несогласно покачала головой.
— Меняется только общественное лицо, а это косметические перемены. Именно те, кто правильно рассуждают на Людях, подсовывают им обрывки веревки, чтобы те смогли повесить объекты своей ненависти.
— Лиз, я согласен. Но некоторые из членов «Чистой нации» хотят, чтобы негры вымерли, некоторые же просто не хотят жить с ними рядом.
— Считается, что именно эта группировка повинна в изнасиловании и линчевании черной девушки в 1994 году. Я бы сказала, что они не просто не хотят жить с ними рядом.
— Но даже в расистских группировках политика должна изменяться, — настаивал Маккаски. — А может быть, это какой-нибудь «изм». Подобные группировки всегда страдают от оппозиции и уклонистских фракций. Мы имеем дело не с самыми устойчивыми людьми на планете.
— Тут вы не правы, — заявила ему Лиз. — Некоторые из таких людей устойчивы до непробиваемости.
— Объясните, — попросил Роджерс.
— Они способны месяцами удерживать человека или группу людей с такой целеустремленностью, которая просто повергла бы вас в шок. Когда я училась в государственной школе в Коннектикуте, у нас был случай с попечителем, который оказался неонацистом. Он опутал проводами стены всех коридоров, причем по обе стороны. Он прятал провода за панелями, делая вид, что выковыривает оттуда приклеенную жвачку. Его разоблачили за два дня до взрыва, а позже он признался, что закладывал провода по одному футу в день.
— И сколько же футов он уложил? — поинтересовался Роджерс.
— Восемьсот семьдесят два.
Роджерс не принимал чьей-либо стороны во время споров, но он всегда был уверен, что лучше переоценить силу противника. Права ли Гордон или нет, но ему нравилась ее жесткая позиция по отношению к этим чудовищам.
— Предположим, вы правы, Лиз, — согласился генерал. — Что за этим стоит? Зачем «Чистой нации» писать такой пресс-релиз?
— Чтобы обвести нас вокруг пальца. По крайней мере, я так чувствую нутром.
— Следуйте фактам, — потребовал Роджерс.
— Хорошо. Они устроили склад на Кристофер-стрит, густо населенной представителями сексуальных меньшинств. Они избрали для захвата заложников чернокожее население. ФБР их громит, идет открытое разбирательство, и геи и чернокожие начинают открыто возмущаться.
— И внимание сосредоточивается на расистских группировках, — дополнил Маккаски. — Чего ради это кому-то понадобилось?
— Внимание привлекается именно к этой группировке, — уточнила Лиз.
Маккаски покачал головой.
— Вы же знаете средства массовой информации. Вы вытаскиваете из-под колоды одну змею, а они хотят репортаж о целом гнезде. Вы находите гнездо, а им подавай десяток.
— О'кей, тут вы правы, — согласилась Лиз. — И поэтому средства массовой информации начинают нам показывать другие гнезда: «Чистую нацию», ассоциацию «Только для белых», «Американское братство арийцев». Что происходит дальше?
— А дальше, — ответил Маккаски, — средний американец начнет возмущаться, а правительство — громить расистские группировки. Конец истории.
— Нет, не конец. — Лиз несогласно покачала головой. — Понимаете, разгромом с группировками не покончишь. Они выживают, снова уходят в подполье. Более того, запускается «белый бумеранг» — реакция расистов в ответ на борьбу за права черных. Исторически складывается, что притеснение порождает силы сопротивления. Результатом этой несостоявшейся акции «Чистой нации» — если они конечно и впрямь собирались ее совершить, в чем у нас нет никакой уверенности, — стало бы усиление воинственности и среди чернокожих, и среди сексуальных меньшинств, и среди евреев. Помните лозунг Лиги защиты евреев в шестидесятые годы: «Больше никогда!»? Каждая группа примет для себя что-то в этом духе. И когда эта широко распространившаяся поляризация станет угрозой для инфраструктуры, угрозой для окружающего сообщества, средний белый американец будет напуган. И по иронии судьбы правительство окажется неспособным ему помочь, потому что оно не может наезжать на меньшинства. Если оно займется черными — крики поднимут черные. Займется геями или евреями — крик поднимут они. Займется ими всеми, вместе взятыми, — вот вам, черт возьми, уже и война.
— Поэтому средний американец, хороший и справедливый в нормальной жизни, станет все больше тяготеть к радикалам, — вставил Роджерс. — А «Чистая нация», АТБ и им подобные станут выглядеть, как спасители общества.
— Совершенно верно, — подтвердила Лиз. — Помните, что сказал начальник мичиганской милиции несколько лет назад? Что-то вроде: «Естественная динамика реванша и возмездия пойдет своим путем». Как только люди прослышат о «Чистой нации» и о том, что она собиралась сделать, именно так у нас все и будет происходить.
— Значит, «Чистая нация» заведомо шла на провал, — подытожил Роджерс. — За ними охотятся, арестовывают, разоблачают и объявляют вне закона. И они приносят себя в жертву ради белого движения.
— И им это нравится, — подчеркнула Лиз.
— Получается какой-то нереальный «дом, который построил Джек». — Маккаски поморщился, а потом произнес нараспев:
— А это белые расисты, которые послали своих же людей, чтобы сдать их и принести в жертву, чтобы вызвать ответную реакцию меньшинств, которая напугает белых, которые станут источником поддержки для других участников белого расистского движения.
Он с сомнением покачал головой.
— Мне думается, вы оба приписываете этим дегенератам излишнюю дальновидность. У них был план, но их карта бита. Конец истории.
На столе генерала подал звук телефон.
— Я тоже не уверен, что согласен со всеми предположениями, высказанными Лиз, — признался Роджерс, — но они заслуживают рассмотрения.
— Подумайте об уроне, который могла бы причинить «Чистая нация», будь она приманкой или ловушкой.
Роджерс ощутил внутренний холодок. На самом деле гордое и победоносное ФБР можно было бы увести куда угодно, только не в правильном направлении. Более того, когда средства массовой информации отслеживают каждый его шаг, оно так и не смогло бы признать, что его ввели в заблуждение.
Генерал поднял трубку.
— Да?
Это оказался Боб Херберт.
— Боб, минут десять назад Альберто ввел меня в курс дела, — сообщил ему Роджерс. — Где вы находитесь?
С другого конца линии послышался спокойный голос Херберта:
— Я еду по шоссе через какую-то немецкую глушь, и мне кое-что необходимо.
— Что именно?
— Либо солидная помощь — и побыстрее, либо по-настоящему короткая молитва, — ответил Херберт.
Глава 29
— Но это и хорошо, — сообщила она. — Подполковник Скуайрз имел склонность слишком все смешивать. Порядки, заведенные Шутером, помогут людям смириться с тем, что сегодня дела обстоят иначе. Они здорово переживают, и многие наказывают себя изнуряющими тренировками.
— Наказывают за то, что считают, будто бы они подвели Чарли? — уточнил Роджерс.
— Это и еще чувство вины. Синдром выжившего. Они живы, а он нет.
— Как их убедить, что они сделали все от себя зависящее?
— Никак. Им понадобится время и перспективы. Обычное дело в подобных случаях.
— Обычное, — грустно согласился Роджерс, — но каждый раз совершенно непривычное для людей, которые сталкиваются с этим непосредственно.
— И это тоже, — согласилась Лиз.
— Практический вопрос, — сказал Роджерс. — Готовы ли они к службе, если это нам понадобится? Лиз на время задумалась.
— Сегодня утром я немного понаблюдала, как они работают. Никто не отвлекался, и, если не считать массы злой энергии, выглядят они отлично. Но мне хотелось бы уточнить оценку. Сегодня утром они занимались механически, выполняя повторяющиеся упражнения. Как они поведут себя под огнем, я гарантировать не могу.
— Лиз, — слегка раздраженно сказал Роджерс, — это те самые гарантии, которые мне и нужны.
— Простите, — извинилась она. — Вся шутка в том, что меня не беспокоит, а не испугаются ли «страйкеры» как-то поступить. Наоборот. Меня волнует, что они предпримут что-то лишнее — синдром противодействия чувству вины. Они станут рисковать собой, чтобы наверняка не ранило кого-то еще, чтобы то, что случилось в России, наверняка не повторилось.
— Есть еще что-то, что вас бы особенно волновало? — спросил Роджерс.
— Мне кажется, Сондра Де Бонн и Уолтер Папшоу наиболее этому подвержены.
Роджерс постучал пальцем по столу.
— У нас есть планы на операцию для команды, костяк которой составили бы семь человек. Наберу я столько, Лиз?
— Вероятно, да. Скорее всего, по крайней мере столько вы имеете.
— Мне от этого не легче.
— Понимаю, но прямо сейчас я просто не могу вас как-либо обнадеживать. Во второй половине дня я собираюсь провести индивидуальные беседы с некоторыми из «страйкеров». После этого я смогла бы сказать вам больше.
В дверь постучал Даррелл Маккаски, и генерал сказал, чтобы тот заходил. Офицер связи уселся перед столом и раскрыл переносной компьютер.
— Хорошо, — обратился Роджерс к Лиз. — Если будете в ком-то неуверены, дайте им увольнительные. Я позвоню Шутеру, пусть вызовет с базы Эндрюз человека четыре или пять из второго состава. Если придется, он сможет подтянуть их по ключевым позициям и ввести в строй.
— Я пока воздержалась бы от того, чтобы кого-то привозить на подмену, — не согласилась Лиз. — Не хотите же вы окончательно деморализовать людей, которые стараются преодолеть свое горе и чувство вины.
Роджерс любил и уважал своих «страйкеров», но не был уверен, что позиция Лиз окажется наилучшей. В шестидесятые годы, когда он был во Вьетнаме, всем было наплевать и на горе, и на синдромы, и Бог знает на что там еще. Твой товарищ погибал в джунглях, а ты просто делал все возможное, чтобы вывести к черту подальше оттуда свой взвод, накормить его, дать поспать, дать поплакать и на следующее утро снова выйти на патрулирование. Ты мог, все еще плача, наносить как можно больший урон противнику, но ты по-прежнему находился там, со своей М-16 в руках, и был готов к действию.
— Нормально, — резко ответил Роджерс. — Вспомогательный персонал может запросто тренироваться и в Куантико.
— И еще одно, — продолжила Лиз. — Мне не очень-то нравится ваша идея с отпусками. Для них это было бы все равно, что уйти в самоволку. Тем более что и при меньших утратах люди ощущают на себе клеймо. Я бы лучше обратилась к доктору Мазуру, пусть он обнаружит, что у них неполадки со здоровьем. Что-нибудь такое, чего они сами проверить не смогут, например анемия. Или, может быть, какая-то зараза, которую они подхватили в России.
— Господи! — воскликнул Роджерс. — Чем я тут занимаюсь, руковожу детским садом?!
— В определенном смысле это именно так, — запальчиво ответила Лиз. — Я не хотела бы давить, но в нашей взрослой жизни мы во многом поступаем в соответствии с нашими детскими потерями и ранами. И это особенно проявляется во время стрессовых ситуаций и страданий — одинокий ребенок внутри нас. Майк, вы бы послали пятилетнего ребенка в Россию? Или Корею?
Роджерс провел по глазам тыльной стороной руки. Сначала нянчиться, теперь еще врать и играть со своими людьми в какие-то игры. Но не он, а она была психологом. И генералу хотелось сделать все, чтобы было лучше для команды, а не для Майка Роджерса. Честно говоря, если бы зависело от него, он бы всыпал неслуху, и на этом бы все благополучно закончилось. Однако подобное понимание отцовства тоже отошло, как и шестидесятые годы.
— Как скажете, Лиз, — сдался Роджерс. Он посмотрел на Маккаски. — Даррелл, скажите мне что-нибудь утешительное.
— Что ж, например, ФБР совершенно счастливо, — ответил Маккаски.
— Болтик-авеню? — спросил генерал. Маккаски кивнул.
— Все прошло идеально. Они захватили группу из «Чистой нации» и их компьютер. Таким образом получили имена, адреса, пару банковских счетов, подписные листы на издания правого толка, груду оружия и даже более того.
— А именно? — полюбопытствовал Роджерс.
— Большим уловом оказались их планы нападения на собрание Общества Чака Зулу в Гарлеме, которое собирались совершить на следующей неделе. Десять человек должны были взять в заложники и потребовать отдельный штат для чернокожих американцев.
Лиз фыркнула.
— Что-то не так? — не понял Роджерс.
— Я в это не верю, — пояснила она. — Группировки вроде «Чистой нации» не занимаются активной политикой. Это взбесившиеся расисты. Они не требуют специальных штатов для меньшинств. Они их стирают с лица земли.
— В ФБР это понимают, — подтвердил Маккаски, — и считают, что «Чистая нация» пытается улучшить свою репутацию и завоевать симпатии среди белых.
— Захватывая заложников?
— В компьютере нашли их проект пресс-релиза, — сообщил Маккаски. Он открыл соответствующий файл и начал читать с экрана:
— В одном месте тут говорится: "Семьдесят восемь процентов белой Америки не желают, чтобы среди них жили черные. Вместо того чтобы подрывать мир белых жертвами с обеих сторон, мы призываем это значительное большинство обратиться к Вашингтону и поддержать наше требование о создании Новой Африки. Чтобы избавить белых граждан от бессмыслицы в стиле рэп, безграмотного языка, клоунских одежд и богохульства с портретами чернокожего Иисуса.
Маккаски посмотрел на Лиз и добавил:
— И все же для меня это звучит бредом.
Лиз забросила ногу на ногу и принялась ею покачивать.
— Не знаю, — призналась она. — Но что-то тут не так.
— Что вы имеете в виду? — спросил Роджерс.
— Ненависть по самой своей природе уже является крайностью, — сказала Лиз. — Это нетерпимость в ее крайнем проявлении. Она не стремится к сосуществованию с объектом, на который направлена. Ненависть стремится его уничтожить. Этот пресс-релиз какой-то слишком.., справедливый.
— Вы называете ссылку целой расы людей справедливостью? — удивился Маккаски.
— Нет, не называю, — успокоила она. — Но по понятиям «Чистой нации» это прямое унижение. Вот почему я в это не верю.
— Но Лиз, — возразил Маккаски, — группировки могут изменяться И меняются. Меняется руководство, меняются цели. Она несогласно покачала головой.
— Меняется только общественное лицо, а это косметические перемены. Именно те, кто правильно рассуждают на Людях, подсовывают им обрывки веревки, чтобы те смогли повесить объекты своей ненависти.
— Лиз, я согласен. Но некоторые из членов «Чистой нации» хотят, чтобы негры вымерли, некоторые же просто не хотят жить с ними рядом.
— Считается, что именно эта группировка повинна в изнасиловании и линчевании черной девушки в 1994 году. Я бы сказала, что они не просто не хотят жить с ними рядом.
— Но даже в расистских группировках политика должна изменяться, — настаивал Маккаски. — А может быть, это какой-нибудь «изм». Подобные группировки всегда страдают от оппозиции и уклонистских фракций. Мы имеем дело не с самыми устойчивыми людьми на планете.
— Тут вы не правы, — заявила ему Лиз. — Некоторые из таких людей устойчивы до непробиваемости.
— Объясните, — попросил Роджерс.
— Они способны месяцами удерживать человека или группу людей с такой целеустремленностью, которая просто повергла бы вас в шок. Когда я училась в государственной школе в Коннектикуте, у нас был случай с попечителем, который оказался неонацистом. Он опутал проводами стены всех коридоров, причем по обе стороны. Он прятал провода за панелями, делая вид, что выковыривает оттуда приклеенную жвачку. Его разоблачили за два дня до взрыва, а позже он признался, что закладывал провода по одному футу в день.
— И сколько же футов он уложил? — поинтересовался Роджерс.
— Восемьсот семьдесят два.
Роджерс не принимал чьей-либо стороны во время споров, но он всегда был уверен, что лучше переоценить силу противника. Права ли Гордон или нет, но ему нравилась ее жесткая позиция по отношению к этим чудовищам.
— Предположим, вы правы, Лиз, — согласился генерал. — Что за этим стоит? Зачем «Чистой нации» писать такой пресс-релиз?
— Чтобы обвести нас вокруг пальца. По крайней мере, я так чувствую нутром.
— Следуйте фактам, — потребовал Роджерс.
— Хорошо. Они устроили склад на Кристофер-стрит, густо населенной представителями сексуальных меньшинств. Они избрали для захвата заложников чернокожее население. ФБР их громит, идет открытое разбирательство, и геи и чернокожие начинают открыто возмущаться.
— И внимание сосредоточивается на расистских группировках, — дополнил Маккаски. — Чего ради это кому-то понадобилось?
— Внимание привлекается именно к этой группировке, — уточнила Лиз.
Маккаски покачал головой.
— Вы же знаете средства массовой информации. Вы вытаскиваете из-под колоды одну змею, а они хотят репортаж о целом гнезде. Вы находите гнездо, а им подавай десяток.
— О'кей, тут вы правы, — согласилась Лиз. — И поэтому средства массовой информации начинают нам показывать другие гнезда: «Чистую нацию», ассоциацию «Только для белых», «Американское братство арийцев». Что происходит дальше?
— А дальше, — ответил Маккаски, — средний американец начнет возмущаться, а правительство — громить расистские группировки. Конец истории.
— Нет, не конец. — Лиз несогласно покачала головой. — Понимаете, разгромом с группировками не покончишь. Они выживают, снова уходят в подполье. Более того, запускается «белый бумеранг» — реакция расистов в ответ на борьбу за права черных. Исторически складывается, что притеснение порождает силы сопротивления. Результатом этой несостоявшейся акции «Чистой нации» — если они конечно и впрямь собирались ее совершить, в чем у нас нет никакой уверенности, — стало бы усиление воинственности и среди чернокожих, и среди сексуальных меньшинств, и среди евреев. Помните лозунг Лиги защиты евреев в шестидесятые годы: «Больше никогда!»? Каждая группа примет для себя что-то в этом духе. И когда эта широко распространившаяся поляризация станет угрозой для инфраструктуры, угрозой для окружающего сообщества, средний белый американец будет напуган. И по иронии судьбы правительство окажется неспособным ему помочь, потому что оно не может наезжать на меньшинства. Если оно займется черными — крики поднимут черные. Займется геями или евреями — крик поднимут они. Займется ими всеми, вместе взятыми, — вот вам, черт возьми, уже и война.
— Поэтому средний американец, хороший и справедливый в нормальной жизни, станет все больше тяготеть к радикалам, — вставил Роджерс. — А «Чистая нация», АТБ и им подобные станут выглядеть, как спасители общества.
— Совершенно верно, — подтвердила Лиз. — Помните, что сказал начальник мичиганской милиции несколько лет назад? Что-то вроде: «Естественная динамика реванша и возмездия пойдет своим путем». Как только люди прослышат о «Чистой нации» и о том, что она собиралась сделать, именно так у нас все и будет происходить.
— Значит, «Чистая нация» заведомо шла на провал, — подытожил Роджерс. — За ними охотятся, арестовывают, разоблачают и объявляют вне закона. И они приносят себя в жертву ради белого движения.
— И им это нравится, — подчеркнула Лиз.
— Получается какой-то нереальный «дом, который построил Джек». — Маккаски поморщился, а потом произнес нараспев:
— А это белые расисты, которые послали своих же людей, чтобы сдать их и принести в жертву, чтобы вызвать ответную реакцию меньшинств, которая напугает белых, которые станут источником поддержки для других участников белого расистского движения.
Он с сомнением покачал головой.
— Мне думается, вы оба приписываете этим дегенератам излишнюю дальновидность. У них был план, но их карта бита. Конец истории.
На столе генерала подал звук телефон.
— Я тоже не уверен, что согласен со всеми предположениями, высказанными Лиз, — признался Роджерс, — но они заслуживают рассмотрения.
— Подумайте об уроне, который могла бы причинить «Чистая нация», будь она приманкой или ловушкой.
Роджерс ощутил внутренний холодок. На самом деле гордое и победоносное ФБР можно было бы увести куда угодно, только не в правильном направлении. Более того, когда средства массовой информации отслеживают каждый его шаг, оно так и не смогло бы признать, что его ввели в заблуждение.
Генерал поднял трубку.
— Да?
Это оказался Боб Херберт.
— Боб, минут десять назад Альберто ввел меня в курс дела, — сообщил ему Роджерс. — Где вы находитесь?
С другого конца линии послышался спокойный голос Херберта:
— Я еду по шоссе через какую-то немецкую глушь, и мне кое-что необходимо.
— Что именно?
— Либо солидная помощь — и побыстрее, либо по-настоящему короткая молитва, — ответил Херберт.
Глава 29
Четверг, 16 часов, Гамбург, Германия
Ранним вечером в Гамбурге при хорошей погоде появляется какое-то особенное чарующее свечение.
Отблеск лучей заходящего солнца, отражаясь от поверхности двух озер, порождал вокруг призрачное мерцание. Полу Худу почудилось, будто под городом кто-то включил яркую лампу. Деревья в парке и здания по краям как бы светились сами по себе на фоне синего темнеющего неба.
Воздух Гамбурга был тоже иным, чем в других городах. В нем ощущался привкус соли, который ветер приносил вдоль Эльбы с Северного моря, запах солярки и дыма от бесчисленных судов, снующих по реке, и свежее дыхание деревьев и обширных зеленых насаждений, разбросанных по всему городу. Не грязный, как в некоторых городах, отметил про себя Худ, но вполне отличимый.
Размышления Худа об окружающей среде длились недолго. Не успели они с Хаузеном выйти из здания и направиться в сторону парка, как немец заговорил.
— Так что же сделало этот день таким необычным для вас? — спросил он.
На самом деле Худу не очень-то хотелось говорить о себе, но он надеялся, что тем самым ему удастся слегка развязать язык Хаузену. Ты даешь и ты берешь, ты берешь и ты даешь. Это был вальс, знакомый всякому, кто жил и работал в Вашингтоне. Просто на этот раз танец будет иметь несколько более личный и важный характер.
— Пока мы с Бобом и Мэттом ждали вас в отеле, — начал Худ, — мне показалось, что я увидел.., нет, я готов поклясться, что увидел женщину, которую когда-то знал. Я бросился вслед за ней, словно одержимый.
— И это была она? — спросил Хаузен.
— Не знаю... — качнул головой Худ. От одних мыслей о том, что произошло, ему снова стало не по себе. Не по себе от того, что он так никогда и не узнает, была ли это действительно Нэнси, и от того, что по-прежнему не равнодушен к этой женщине.
— Она села в такси, прежде чем я успел ее перехватить. Но, судя по тому, как она держала голову, по ее волосам, по тому, как она закидывала их, если это была не Нэнси, то по крайней мере это была ее дочь.
— А у нее есть дочь?
Худ молча пожал плечами. Когда бы он ни вспоминал о Нэнси Джо, его охватывала грусть от мысли, что она вполне могла иметь ребенка или мужа, действительно жить своей жизнью, в которой ему не было уже места.
Так какого же черта ты снова все это мусолишь? — спросил он себя. Да потому, сказал он себе, что ты хочешь разговорить Хаузена.
Худ сделал глубокий вдох полной грудью и медленно выдохнул воздух. Засунув руки глубоко в карманы, он уставился на траву под ногами. Его мысли с неохотой возвращались в Лос-Анджелес на двадцать лет назад.
— Я любил эту девушку. Ее звали Нэнси Джо Босуорт. Мы встретились в компьютерном классе Южно-калифорнийского университета на последнем году аспирантуры. Она была этаким нежным хрупким ангелом с волосами, которые ниспадали на спину, словно золотистые крылья. — Пол усмехнулся и даже вспыхнул. — Я понимаю, звучит слишком слащаво, но я просто не знаю, как это еще описать. Ее волосы были мягкими, пышными и пушистыми, а в ее глазах была сама жизнь. Я называл ее своей «маленькой золотой леди», а она меня своим «большим серебряным рыцарем». Господи, как я был влюблен!
— Ясное дело, — понимающе кивнул Хаузен. Немец впервые улыбнулся. Пол был рад, что у него начинает получаться, — его убивал вид Хаузена.
— Мы обручились сразу после окончания учебы, — продолжил Худ. — Я подарил ей изумрудное колечко, которое мы выбрали вместе. Мне дали место помощника мэра Лос-Анджелеса, а Нэнси пошла работать системной программисткой в компанию по производству видеоигр. На самом деле ей пришлось улететь на север, в город Саннивейл, но мы не могли обойтись друг без друга и все равно встречались не реже двух раз в неделю. А потом как-то вечером в апреле семьдесят девятого — двадцать первого апреля, если точнее, эту дату я выдирал из всех своих календарей в течение нескольких последующих лет — я ждал ее возле кинотеатра, но она не пришла. Я позвонил ей домой, но там никто не ответил, и я кинулся туда сам. Я гнал машину, как сумасшедший. Открыв дверь своим ключом, я вошел внутрь и обнаружил записку.
Худ замедлил шаг. Он по-прежнему ощущал атмосферу той квартиры, свои слезы и разрастающийся ком в горле. Он помнил песню, которая доносилась из квартиры соседей: «Худшее, что случилось» группы «Бруклинский мост».
— Записка была написана от руки и второпях. Обычно почерк у Нэнси был аккуратным и чуть ли не каллиграфическим. В записке говорилось, что ей необходимо уехать, что она не вернется и чтобы я ее не разыскивал. Она прихватила с собой лишь кое-что из одежды, все остальное так и осталось на месте: записи, книги, цветы, фотоальбомы и даже диплом. Все-все-все. Да, и еще она взяла с собой мое обручальное колечко. Если не выкинула.
— И что, никто не имел понятия, куда она могла подеваться? — удивленно спросил Хаузен.
— Никто. Даже ФБР, они пришли ко мне на следующее утро и стали о ней расспрашивать, так и не сообщив, что же она сделала. Знал я не так уж и много, но надеялся, что они ее все-таки найдут. Что бы она ни натворила, я хотел ей помочь. Последующие несколько суток я провел в поисках. Я объездил наших преподавателей, друзей, переговорил с ее коллегами, которые тоже все очень за нее волновались. Я позвонил ее отцу. Они не были близки, и я не удивился, что и он ничего не знает. В конце концов я решил, что это я сделал что-то не так. Или, как я рассудил, она встретила кого-то еще и исчезла.
— Господи, — воскликнул Хаузен по-немецки. — И с тех пор вы от нее так ничего и не узнали? Худ медленно покачал головой.
— Я и о ней-то ничего не знаю, — ответил он. — Я хотел было это сделать, из любопытства, но так больше и не собрался, это было бы мучительно. И все же за одно я ей благодарен. Я забылся в работе, я приобрел кучу связей, тогда мы еще не называли это «сетью». — Пол улыбнулся. — И в конце концов я выставил свою кандидатуру и выиграл кабинет мэра Лос-Анджелеса. Я стал самым молодым мэром за всю историю города.
Хаузен посмотрел на обручальное кольцо Худа.
— И еще вы женились.
— Да, — подтвердил Худ и тоже бросил взгляд на кольцо. — Я женился. У меня прекрасная семья, удавшаяся жизнь.
Пол нащупал рукой карман, где лежал его бумажник. Он подумал о билетах, о которых не знала даже жена.
— Но все же я по-прежнему то и дело вспоминаю Нэнси, хотя, возможно, оно и к лучшему, что в отеле была не она.
— Вы не знаете, кто это был, — заметил Хаузен.
— Не знаю, — согласился Худ.
— Но даже если бы это была и она, — продолжил немец, — ваша Нэнси принадлежит другому времени. Другому Полу Худу. Если в вы встретились снова, думаю, вы смогли бы с этим справиться.
— Возможно, хотя вовсе не уверен, что тот Пол Худ настолько изменился. Нэнси любила ребенка, сидевшего внутри меня, мальчишку, обожавшего приключения по жизни и в любви. Став отцом, мэром и даже вашингтонским чиновником, я этого так и не утратил. В глубине души я по-прежнему мальчишка, который любит рисковые игры, тащится от фильмов про Годзиллу и считает, что Адам Уэст и есть настоящий Бэтмен, а Джордж Ривз — настоящий Супермен. Где-то во мне по-прежнему сидит юноша, который видит себя рыцарем, а Нэнси — своей дамой сердца. Если честно, я не знаю, как отреагировал бы, столкнись мы лицом к лицу.
Худ снова сунул руки в карманы. Он снова ощущал присутствие бумажника, и он спрашивал себя: кого ты пытаешься обмануть? Ему было чертовски ясно, что, столкнись он снова с Нэнси лицом к лицу, и тут же прежнее чувство вспыхнет в нем с новой силой.
— Вот такая у меня история, — заключил он. Худ смотрел перед собой, но уголком глаза следил за Хаузеном.
— Теперь ваша очередь, — потребовал Пол. — Имеет ли телефонный звонок вам какое-то отношение к утраченной любви или к таинственным исчезновениям?
Какое-то время Хаузен шел в сосредоточенном молчании, затем задумчиво произнес:
— К таинственным исчезновениям — да. К любви — нет. Не совсем.
Он остановился и повернулся к Худу. Легкий ветерок взъерошил волосы немца и поиграл полами его пальто.
— Герр Худ, я верю вам. Честность в чувствах, ваша боль — вы порядочный, способный на искреннее сострадание человек. А поэтому и я буду с вами предельно честен. — Хаузен посмотрел по сторонам и опустил голову. — Возможно, я спятил, что собираюсь вам об этом рассказать. Об этом я не говорил никому. Даже сестре, даже самым близким друзьям.
— А разве у политиков бывают друзья? — поинтересовался Худ.
— У некоторых, да, — усмехнулся Хаузен. — У меня они есть. Но я не стал бы обременять их подобным грузом. И все же кому-то следует знать, теперь, когда он вернулся. Следует знать на тот случай, если со мной что-то случится.
Хаузен посмотрел на Худа. Во взгляде немца была такая мука, какой Пол прежде никогда не встречал. Она настолько поразила его, что собственная боль отступила перед возросшей заинтересованностью.
— Двадцать пять лет назад, — начал Хаузен, — я изучал политэкономию в Сорбонне, в Париже. Моим лучшим другом стал парень по имени Жирар Дюпре. Его отец был преуспевающим промышленником, а сам Жирар принадлежал к радикалам. Не знаю, то ли виной тому стали иммигранты, которые отнимали работу у французских рабочих, то ли просто из-за своей темной натуры, но Дюпре ненавидел американцев и азиатов, а особенно не терпел евреев, черных и католиков. Боже, как же он их ненавидел!
Хаузен облизнул губы и снова опустил голову. Для Худа было очевидно, что этот немногословный человек сейчас старается осилить как процесс самого признания, так и воспоминание о том, что он когда-то, видимо, натворил. Немец сглотнул и продолжил:
— Как-то вечером мы ужинали в кафе «Л'Эксшанж» на улице Муффетар, что на левом берегу Сены, в двух шагах от университета. Кафе было недорогим, популярным у студентов, недаром оно называлось «переменка», его воздух всегда был пропитан ароматом крепкого кофе и жаром громких дискуссий. Это было на первом курсе, в начале учебного года. В тот вечер Жирара раздражало буквально все. Официант был нерасторопным, ликер теплым, вечер промозглым, а томик с речами Троцкого включал только те, что он произносил в России. Ни одной из Мексики, что, по мнению Жирара, являлось недопустимым. Расплатившись по счету, а платил всегда он, так как деньги водились только у него, мы пошли прогуляться вдоль Сены.
Было темно, и мы повстречали двух американских студенток, едва только приехавших в Париж, — с усилием продолжил Хаузен. — Они увлеклись фотографированием и забрели далеко по набережной. Мы столкнулись с ними под мостом. В темноте девушки не могли отыскать дорогу в общежитие. Я начал было им объяснять, но Жирар оборвал меня, заявив, что американцы и так все знают лучше всех. В бешенстве он даже принялся кричать на девушек. Мол они и так заполонили всю страну и все-все сами знают, и как жить и что делать, так пусть не прикидываются, что не знают, куда им идти.
Отблеск лучей заходящего солнца, отражаясь от поверхности двух озер, порождал вокруг призрачное мерцание. Полу Худу почудилось, будто под городом кто-то включил яркую лампу. Деревья в парке и здания по краям как бы светились сами по себе на фоне синего темнеющего неба.
Воздух Гамбурга был тоже иным, чем в других городах. В нем ощущался привкус соли, который ветер приносил вдоль Эльбы с Северного моря, запах солярки и дыма от бесчисленных судов, снующих по реке, и свежее дыхание деревьев и обширных зеленых насаждений, разбросанных по всему городу. Не грязный, как в некоторых городах, отметил про себя Худ, но вполне отличимый.
Размышления Худа об окружающей среде длились недолго. Не успели они с Хаузеном выйти из здания и направиться в сторону парка, как немец заговорил.
— Так что же сделало этот день таким необычным для вас? — спросил он.
На самом деле Худу не очень-то хотелось говорить о себе, но он надеялся, что тем самым ему удастся слегка развязать язык Хаузену. Ты даешь и ты берешь, ты берешь и ты даешь. Это был вальс, знакомый всякому, кто жил и работал в Вашингтоне. Просто на этот раз танец будет иметь несколько более личный и важный характер.
— Пока мы с Бобом и Мэттом ждали вас в отеле, — начал Худ, — мне показалось, что я увидел.., нет, я готов поклясться, что увидел женщину, которую когда-то знал. Я бросился вслед за ней, словно одержимый.
— И это была она? — спросил Хаузен.
— Не знаю... — качнул головой Худ. От одних мыслей о том, что произошло, ему снова стало не по себе. Не по себе от того, что он так никогда и не узнает, была ли это действительно Нэнси, и от того, что по-прежнему не равнодушен к этой женщине.
— Она села в такси, прежде чем я успел ее перехватить. Но, судя по тому, как она держала голову, по ее волосам, по тому, как она закидывала их, если это была не Нэнси, то по крайней мере это была ее дочь.
— А у нее есть дочь?
Худ молча пожал плечами. Когда бы он ни вспоминал о Нэнси Джо, его охватывала грусть от мысли, что она вполне могла иметь ребенка или мужа, действительно жить своей жизнью, в которой ему не было уже места.
Так какого же черта ты снова все это мусолишь? — спросил он себя. Да потому, сказал он себе, что ты хочешь разговорить Хаузена.
Худ сделал глубокий вдох полной грудью и медленно выдохнул воздух. Засунув руки глубоко в карманы, он уставился на траву под ногами. Его мысли с неохотой возвращались в Лос-Анджелес на двадцать лет назад.
— Я любил эту девушку. Ее звали Нэнси Джо Босуорт. Мы встретились в компьютерном классе Южно-калифорнийского университета на последнем году аспирантуры. Она была этаким нежным хрупким ангелом с волосами, которые ниспадали на спину, словно золотистые крылья. — Пол усмехнулся и даже вспыхнул. — Я понимаю, звучит слишком слащаво, но я просто не знаю, как это еще описать. Ее волосы были мягкими, пышными и пушистыми, а в ее глазах была сама жизнь. Я называл ее своей «маленькой золотой леди», а она меня своим «большим серебряным рыцарем». Господи, как я был влюблен!
— Ясное дело, — понимающе кивнул Хаузен. Немец впервые улыбнулся. Пол был рад, что у него начинает получаться, — его убивал вид Хаузена.
— Мы обручились сразу после окончания учебы, — продолжил Худ. — Я подарил ей изумрудное колечко, которое мы выбрали вместе. Мне дали место помощника мэра Лос-Анджелеса, а Нэнси пошла работать системной программисткой в компанию по производству видеоигр. На самом деле ей пришлось улететь на север, в город Саннивейл, но мы не могли обойтись друг без друга и все равно встречались не реже двух раз в неделю. А потом как-то вечером в апреле семьдесят девятого — двадцать первого апреля, если точнее, эту дату я выдирал из всех своих календарей в течение нескольких последующих лет — я ждал ее возле кинотеатра, но она не пришла. Я позвонил ей домой, но там никто не ответил, и я кинулся туда сам. Я гнал машину, как сумасшедший. Открыв дверь своим ключом, я вошел внутрь и обнаружил записку.
Худ замедлил шаг. Он по-прежнему ощущал атмосферу той квартиры, свои слезы и разрастающийся ком в горле. Он помнил песню, которая доносилась из квартиры соседей: «Худшее, что случилось» группы «Бруклинский мост».
— Записка была написана от руки и второпях. Обычно почерк у Нэнси был аккуратным и чуть ли не каллиграфическим. В записке говорилось, что ей необходимо уехать, что она не вернется и чтобы я ее не разыскивал. Она прихватила с собой лишь кое-что из одежды, все остальное так и осталось на месте: записи, книги, цветы, фотоальбомы и даже диплом. Все-все-все. Да, и еще она взяла с собой мое обручальное колечко. Если не выкинула.
— И что, никто не имел понятия, куда она могла подеваться? — удивленно спросил Хаузен.
— Никто. Даже ФБР, они пришли ко мне на следующее утро и стали о ней расспрашивать, так и не сообщив, что же она сделала. Знал я не так уж и много, но надеялся, что они ее все-таки найдут. Что бы она ни натворила, я хотел ей помочь. Последующие несколько суток я провел в поисках. Я объездил наших преподавателей, друзей, переговорил с ее коллегами, которые тоже все очень за нее волновались. Я позвонил ее отцу. Они не были близки, и я не удивился, что и он ничего не знает. В конце концов я решил, что это я сделал что-то не так. Или, как я рассудил, она встретила кого-то еще и исчезла.
— Господи, — воскликнул Хаузен по-немецки. — И с тех пор вы от нее так ничего и не узнали? Худ медленно покачал головой.
— Я и о ней-то ничего не знаю, — ответил он. — Я хотел было это сделать, из любопытства, но так больше и не собрался, это было бы мучительно. И все же за одно я ей благодарен. Я забылся в работе, я приобрел кучу связей, тогда мы еще не называли это «сетью». — Пол улыбнулся. — И в конце концов я выставил свою кандидатуру и выиграл кабинет мэра Лос-Анджелеса. Я стал самым молодым мэром за всю историю города.
Хаузен посмотрел на обручальное кольцо Худа.
— И еще вы женились.
— Да, — подтвердил Худ и тоже бросил взгляд на кольцо. — Я женился. У меня прекрасная семья, удавшаяся жизнь.
Пол нащупал рукой карман, где лежал его бумажник. Он подумал о билетах, о которых не знала даже жена.
— Но все же я по-прежнему то и дело вспоминаю Нэнси, хотя, возможно, оно и к лучшему, что в отеле была не она.
— Вы не знаете, кто это был, — заметил Хаузен.
— Не знаю, — согласился Худ.
— Но даже если бы это была и она, — продолжил немец, — ваша Нэнси принадлежит другому времени. Другому Полу Худу. Если в вы встретились снова, думаю, вы смогли бы с этим справиться.
— Возможно, хотя вовсе не уверен, что тот Пол Худ настолько изменился. Нэнси любила ребенка, сидевшего внутри меня, мальчишку, обожавшего приключения по жизни и в любви. Став отцом, мэром и даже вашингтонским чиновником, я этого так и не утратил. В глубине души я по-прежнему мальчишка, который любит рисковые игры, тащится от фильмов про Годзиллу и считает, что Адам Уэст и есть настоящий Бэтмен, а Джордж Ривз — настоящий Супермен. Где-то во мне по-прежнему сидит юноша, который видит себя рыцарем, а Нэнси — своей дамой сердца. Если честно, я не знаю, как отреагировал бы, столкнись мы лицом к лицу.
Худ снова сунул руки в карманы. Он снова ощущал присутствие бумажника, и он спрашивал себя: кого ты пытаешься обмануть? Ему было чертовски ясно, что, столкнись он снова с Нэнси лицом к лицу, и тут же прежнее чувство вспыхнет в нем с новой силой.
— Вот такая у меня история, — заключил он. Худ смотрел перед собой, но уголком глаза следил за Хаузеном.
— Теперь ваша очередь, — потребовал Пол. — Имеет ли телефонный звонок вам какое-то отношение к утраченной любви или к таинственным исчезновениям?
Какое-то время Хаузен шел в сосредоточенном молчании, затем задумчиво произнес:
— К таинственным исчезновениям — да. К любви — нет. Не совсем.
Он остановился и повернулся к Худу. Легкий ветерок взъерошил волосы немца и поиграл полами его пальто.
— Герр Худ, я верю вам. Честность в чувствах, ваша боль — вы порядочный, способный на искреннее сострадание человек. А поэтому и я буду с вами предельно честен. — Хаузен посмотрел по сторонам и опустил голову. — Возможно, я спятил, что собираюсь вам об этом рассказать. Об этом я не говорил никому. Даже сестре, даже самым близким друзьям.
— А разве у политиков бывают друзья? — поинтересовался Худ.
— У некоторых, да, — усмехнулся Хаузен. — У меня они есть. Но я не стал бы обременять их подобным грузом. И все же кому-то следует знать, теперь, когда он вернулся. Следует знать на тот случай, если со мной что-то случится.
Хаузен посмотрел на Худа. Во взгляде немца была такая мука, какой Пол прежде никогда не встречал. Она настолько поразила его, что собственная боль отступила перед возросшей заинтересованностью.
— Двадцать пять лет назад, — начал Хаузен, — я изучал политэкономию в Сорбонне, в Париже. Моим лучшим другом стал парень по имени Жирар Дюпре. Его отец был преуспевающим промышленником, а сам Жирар принадлежал к радикалам. Не знаю, то ли виной тому стали иммигранты, которые отнимали работу у французских рабочих, то ли просто из-за своей темной натуры, но Дюпре ненавидел американцев и азиатов, а особенно не терпел евреев, черных и католиков. Боже, как же он их ненавидел!
Хаузен облизнул губы и снова опустил голову. Для Худа было очевидно, что этот немногословный человек сейчас старается осилить как процесс самого признания, так и воспоминание о том, что он когда-то, видимо, натворил. Немец сглотнул и продолжил:
— Как-то вечером мы ужинали в кафе «Л'Эксшанж» на улице Муффетар, что на левом берегу Сены, в двух шагах от университета. Кафе было недорогим, популярным у студентов, недаром оно называлось «переменка», его воздух всегда был пропитан ароматом крепкого кофе и жаром громких дискуссий. Это было на первом курсе, в начале учебного года. В тот вечер Жирара раздражало буквально все. Официант был нерасторопным, ликер теплым, вечер промозглым, а томик с речами Троцкого включал только те, что он произносил в России. Ни одной из Мексики, что, по мнению Жирара, являлось недопустимым. Расплатившись по счету, а платил всегда он, так как деньги водились только у него, мы пошли прогуляться вдоль Сены.
Было темно, и мы повстречали двух американских студенток, едва только приехавших в Париж, — с усилием продолжил Хаузен. — Они увлеклись фотографированием и забрели далеко по набережной. Мы столкнулись с ними под мостом. В темноте девушки не могли отыскать дорогу в общежитие. Я начал было им объяснять, но Жирар оборвал меня, заявив, что американцы и так все знают лучше всех. В бешенстве он даже принялся кричать на девушек. Мол они и так заполонили всю страну и все-все сами знают, и как жить и что делать, так пусть не прикидываются, что не знают, куда им идти.