Клэнси Том. Государственные игры

   — Мы не в кино, — заверил ее Роджерс. — Есть масса людей, которые все еще не осознают, какой властью обладает эта технология, но, тем не менее, она уже здесь и все равно существует. Спасибо, Энн. Вы мне здорово помогли.
   — Всегда буду рада, — ответила она.
   Роджерс дал отбой. Несмотря или, наоборот, благодаря — он был не совсем уверен — тому напряжению, которое в нем присутствовало от попыток сложить воедино кусочки головоломки с «Чистой нацией», генерал ощутил приятное удовлетворение после короткой беседы с Энн.
   Глава пресс-службы Оперативного центра особенно не скрывала своих симпатий и порой неумело защищала Пола Худа. Это зачастую приводило ее к стычкам с генералом, чей подход к разрешению кризисных ситуаций был менее дипломатичным, чем у директора. Однако сам Роджерс постоянно работал над собой, а Энн изо всех сил старалась принять тот факт, что существуют и иные методы ведения дел, кроме применяемых Худом.
   И в этом, возможно, и заключаются уроки всякого цивилизованного общения, подумал Роджерс. К сожалению, сейчас не ко времени было облачаться в пурпурную мантию и заниматься обращением в свою веру.
   Роджерс посмотрел на Маккаски, который, положив листок прямо поверх папок, что-то стенографировал своей скорописью по сто сорок слов в минуту.
   — Вот оно, Майк, — возбужденно воскликнул он. — Черт побери, все чертовски сошлось!
   — Так давайте это сюда. Маккаски закончил писать и поднял взгляд на Роджерса.
   — Предположим, что Доминик пользуется банковскими структурами такого типа, как в Науру, чтобы провести деньги до расистских объединений. Он сбивает нас со следа, сдав «Чистую нацию», чтобы мы ее усиленно разрабатывали, а сам тем временем втихаря подмазывает колеса другим группировкам. Кроме того, он готов загрузить через компьютерные сети расистские игры, игры, в которые можно играть с помощью «наслаж-джойстика». Люди испытывают удовольствие, охотясь на меньшинства. — Маккаски посмотрел на генерала. — Я согласен с Энн, мне все это тоже кажется слегка позаимствованным из научно-фантастического журнала, но давайте пока сложим все в одну корзину. Да и важно сейчас не это.
   — Согласен, — сказал Роджерс.
   — Из-за игр разозлятся черные. Возмутятся газеты. Это вызовет повсеместное возмущение добропорядочных граждан, — продолжал Маккаски. — Тем временем «Чистая нация» не станет, как вы говорите, просить о снисхождении. Не-а, не станет. Они пойдут под суд, потому что публичная трибуна — это то, что им как раз и нужно. А суд будет скоро, так как улики налицо, ФБР давит на судей, чтобы дело рассматривалось побыстрее, а «Чистая нация» не станет возражать против любых присяжных, предложенных обвинением. Их потребность выглядеть настоящими мужчинами будет удовлетворена тем, что их выставят агнецами на заклание. Они доходчиво выкладывают свой случай, и если они сделают это хорошо — а среди них найдутся такие, кто на это способны, — их рассуждения и впрямь могут показаться обоснованными.
   — Пожалуй, — согласился Роджерс. — И тогда масса белых в тайне примет многое из того, что они скажут. Белых, которые ругают высокие налоги, взимаемые на выплату пособий, и безработицу и которые возлагают за это всю вину на чернокожих.
   — Совершенно верно. По мере разбирательства в суде черные активисты возмущаются еще больше, и какая-то из сторон, неважно какая, провоцирует инцидент, который, как минимум, приводит к волнениям. Агенты Доминика заботятся о том, чтобы те наверняка распространились, чтобы основные их взрывы произошли в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, Чикаго и Филадельфии, Детройте и Далласе, и очень скоро пожар охватит все Соединенные Штаты.
   — Не только Штаты, — уточнил Роджерс. — Боб Херберт столкнулся с той же проблемой в Германии.
   — Вот мы и приплыли, — сказал Маккаски. — Доминик устраивает черт-те что по всему миру, за исключением Франции. Вот почему «Новые якобинцы» действуют тихо, эффективно и без публичной огласки.
   Маккаски открыл папку с материалами на Доминика и пролистал страницы.
   — Эти парни среди террористов по-своему уникальны, поскольку они действительно терроризируют. Здесь всего лишь несколько зафиксированных случаев, но по большей части в них они угрожают людям насилием. А затем они выдвигают определенные требования: чтобы такие-то лица покинули такой-то город, а если они этого не сделают, угрозу приведут в исполнение. И это не что-то грандиозное, вроде исхода британцев из Ирландии, а всегда вполне выполнимое.
   — Хирургические операции, не вызывающие широких откликов в прессе, — уточнил Роджерс.
   — И поэтому на фоне всего прочего Франция выглядит относительно стабильной. А Доминик, обхаживающий банки, промышленность и инвесторов, становится серьезным игроком на международном уровне. Может быть, даже самым серьезным.
   — И если кто-то пытается связать с терроризмом его самого, ему это не удается, — заметил генерал.
   — Или получает ответный ночной визит от «Новых якобинцев» за одну лишь попытку это сделать, — сообщил Маккаски, просматривая документы. — По всем признакам организация этих ребят очень схожа с мафиозной структурой. Тактика устрашения, нападения, наказания, строгие обычаи и дисциплина.
   Роджерс откинулся назад.
   — Пол должен бы уже вернуться в офис Рихарда Хаузена. — Он посмотрел на расписание, пришпиленное к подставке на столе. — Сейчас имеется автоматическая связь через спутник «КН3-стар». Введите его в курс дела и сообщите, что я попробую связаться с полковником Байоном. Если только мы не сделали слишком много допущений, то Доминик как раз тот, до кого нам обязательно следует добраться. И похоже, Байон единственный, кто на это способен.
   — Удачи, — пожелал Маккаски. — Этот господин очень ершистый.
   — Я надену рукавицы, — пообещал Роджерс. — Если мне удастся все уладить, а мне кажется, что удастся, я собираюсь предложить ему кое-что такое, чего во Франции он не найдет.
   Маккаски поднялся из кресла.
   — И что же вы ему предложите? — поинтересовался он, медленно распрямляя занывшую спину.
   — Помощь, — коротко ответил ему Роджерс.

Глава 39
Четверг, 18 часов 25 минут, Вунсторф, Германия

   С физической точки зрения, это был самый отчаянный, самый изматывающий и в то же время звездный час в жизни Херберта. Местность, которую ему приходилось преодолевать, была покрыта сучьями, прелой листвой, стволами деревьев, камнями и участками топи. Чуть дальше его задержал маленький ручей, менее фута глубиной. Порой поверхность земли уходила вверх настолько круто, что Херберту приходилось вылезать из кресла и подтягивать его за собой, взбираясь по склону ползком. В седьмом часу начало темнеть, в отсутствие теней вокруг стало давяще мрачно, как это бывает в густом лесу. Несмотря на то что кресло было оборудовано мощными фарами, которые помещались возле каждой подставки для ног, видно было не дальше диаметра колеса. И это тоже задерживало Херберта, потому что он не хотел угодить в расщелину и закончить жизнь, подобно замерзшему пять тысяч лет назад охотнику, которого обнаружили на вершине какой-то горы.
   Только одному Богу известно, что бы они стали со мной делать через пять тысяч лет, прикидывал Херберт. Однако теперь, когда он уже об этом подумал, Боб был вынужден признать, что мысль о сборище высоколобых академиков, недоумевающих над его останками в семитысячном году от Рождества Христова, чем-то ему импонировала. Он попытался представить, как они смогут интерпретировать татуировку с Майти Маусом на его левом бицепсе.
   А еще он испытывал боль. Из-за веток, хлеставших по лицу, из-за перетруженных мышц, из-за кровоподтеков на груди, оставленных ремнем безопасности во время гонок по Ганноверу.
   Направление, куда следует двигаться через чащу, Херберт определял по карманному бойскаутскому компасу, который он неизменно таскал с собой по всему свету. После этого он отсчитывал пройденный путь по числу оборотов колес своего кресла, Каждый полный оборот равнялся ярду. По пути он также пытался понять, какой смысл был неонацистам ехать именно сюда. Попросить сочувствующего полицейского о помощи, воспользовавшись радио, они не могли, поскольку об этом услышали бы и все остальные. А это был единственный способ связаться. Но только почему они нуждались в помощи? Единственное, что приходило в голову, — это то, что для поисков Херберта им понадобился кто-то еще. Он понимал, что это звучит претенциозно, но тогда в их поведении был бы смысл. Неонацисты улетучились при звуках сирены, испугавшись, что он на них укажет, и решили до него добраться, если он заявит в полицию. В этом случае полицейским станет известно, кто он такой и где остановился.
   Херберт качнул головой. Будет не иначе, как иронией судьбы, если удастся отыскать здесь девушку. Он отправился в Ганновер, чтобы попытаться раздобыть информацию, а эти бандиты, возможно, вывели его прямо на девчонку, сами даже не подозревая об этом.
   Херберт улыбнулся. Кто бы мог подумать, что день, начинавшийся в комфортабельном кресле авиалайнера, обернется поисками затерявшейся в чащобе девушки и нацистскими преследованиями?
   Еще через несколько минут Херберт добрался до дерева, на котором, по сведениям Альберто, могла прятаться Джоди. Высокое, корявое, темное — спутать его с другими было невозможно. Дереву было лет триста, и Херберт не мог не подумать о том, сколько же приходов и уходов тиранов оно могло повидать на своем веку. Боб почувствовал даже некий стыд за то, каким, наверно, шутовством кажутся все их потуги этому царственному творению природы.
   Сунув руку вниз, Херберт снял фонарь с крепления и посветил в крону дерева.
   — Джоди, ты здесь? — позвал он вверх.
   Херберт чувствовал себя глуповато, обращаясь к дереву по имени молодой женщины. Однако он всмотрелся в листву и прислушался. Ответом была тишина.
   — Джоди, — заговорил тогда он, — меня зовут Боб Херберт. Я американец. Если ты там наверху, пожалуйста, спустись. Я хочу тебе помочь.
   Херберт немного подождал. И снова ни звука. Через минуту он решил объехать дерево и посмотреть с другой стороны. Но не успел он тронуться с места, как услышал за спиной хруст треснувшей ветки. Подумав, что это Джоди, Херберт оглянулся назад и был поражен, когда увидел в тени рядом с деревом чью-то массивную фигуру.
   — Джоди? — переспросил он, хотя уже понял, что это не она.
   — Майн герр, — услышал он низкий мужской голос, — поднимите, пожалуйста, руки.
   Херберт подчинился. Глядя вверх, он медленно выполнил требование. Как только американец это сделал, мужчина вышел из темноты. Когда он подошел к креслу и попал в свет фонарей, Херберт увидел, что это полицейский. Однако его форма была отлична от всех тех, что встречались американцу раньше. На мужчине были похожий на полицейский синий плащ и фуражка.
   И тут до Боба дошло. Сирена. Неожиданное прекращение преследования. Поездка сюда. Все это было подстроено.
   — Прелестно, — сказал Херберт вслух.
   Полицейский остановился в нескольких футах от него — слишком далеко, чтобы достать, даже если бы Херберту удалось выхватить из-под подлокотника свою палку. Мужчина стоял, расставив ноги на ширину плеч, выражение его лица скрывала тень козырька. Под расстегнутым плащом Херберт увидел прицепленный к черному кожаному поясу сотовый телефон.
   Разведчик чуть приподнял голову и заговорил:
   — Они позвонили вам из микроавтобуса, когда были еще в городе, не так ли? При звуке вашей сирены они сделали вид, что убегают. А узнав, что я следую за ними, вы последовали за мной.
   Было похоже, что полицейский его не понял. Но это и не имело значения. Полиции не составило труда узнать, кто нанял автомобиль. Хуже того, при оплате Херберт воспользовался этой чертовой корпоративной кредитной карточкой. С официальным названием Оперативного центра: Национальный центр по разрешению кризисов, США. Это вкупе с драматическим появлением Херберта в Ганновере могло подсказать им, что тот, вероятно, что-то вынюхивает. Услышав, как он звал Джоди, они в точности узнали что. Единственным способом облегчить им жизнь, было бы разве что предоставить копии снимков из НБР.
   По крайней мере он был доволен, что спутник увидел на дереве что-то другое, а не Джоди. Очутись она здесь, ее вместе с ним отделяли бы от смерти лишь мгновенья.
   Херберт не собирался просить у мужчины сохранить ему жизнь. Ему не хотелось умирать, но он не смог бы жить в ладу с самим собой, зная, что унизился перед этим подонком хоть с какой-то просьбой. Это был его промах, и теперь приходится расплачиваться. По крайней мере, сказал он себе, теперь не придется шлепать всю дорогу обратно к машине.
   Интересно, услышу я выстрел, прежде чем пуля достигнет цели, подумал Боб. Полицейский стоял достаточно близко. Нет, не услышу — слишком близко.
   — Auf Wiedersehen!^[27] — сказал немец Херберту.

Глава 40
Четверг, 18 часов 26 минут, Тулуза, Франция

   Расположенная неподалеку от известной площади Капитоль и набережной Гаронны неширокая Сен-Ром является одной из торговых улиц старинной части Тулузы. Многие двух— и трехэтажные здания здесь осели или покосились от возраста. В некоторых из них из-за близости к реке вздыбились полы. Но рушиться они не собирались. Дома как бы говорили всем этим современным неуместно ярким вывескам с рекламой часов «Сейко» и каких-то там мопедов, всем этим бывшим когда-то внове телевизионным антеннам и остающимся все еще в новинку спутниковым «тарелкам»: «Нет. Эту улицу мы вам не сдадим!» И не сдавали. Веками наблюдая, как приходят и уходят властители, молча храня свидетельства бесчисленных жизней и мечтаний, фасады старых домов по-прежнему смотрели на запутанную сеть узких улочек и спешащих по ним людей.
   Обосновавшись на третьем этаже одного из этих зданий в специально арендованном обветшавшем помещении старенького магазина под названием «Верт», полковник Национальной жандармерии Бернар Байон наблюдал за четырьмя небольшими телевизионными мониторами, на которые передавалось прямое изображение с камер, установленных рядом с фабрикой фирмы «Демэн». Она располагалась километрах в тридцати к северу от центра Тулузы. Однако расстояние не играло роли. При столь отличном качестве изображения вместе с поступающей к нему информацией он мог бы с таким же успехом находиться и в тридцати километрах севернее любой точки земли.
   Люди Байона установили скрытые камеры со всех четырех сторон старинной крепости в древнем городе Монтобан. Пленка запечатлевала каждый грузовик, каждого служащего, которые попадали внутрь или покидали фабрику. Все, что им было нужно, — это засечь кого-то из известных им членов группировки «Новые якобинцы». Как только хотя бы один из террористов был бы обнаружен, Байон и его элитное ударное подразделение оказались бы внутри здания в пределах двадцати минут. Машины с людьми находились неподалеку, оперативники сидели за аудио— и видеоаппаратурой, а оружие лежало наготове в их спортивных сумках. Ордера на обыск были тоже в порядке на случай, если бы потребовалось то, что суды называют raison de suspicion — основание для подозрения. Основание, которое выдержит атаки защитников на судебном процессе.
   Однако, как бы близок ни был «большой толчок», готовившийся Домиником, промышленник, склонный к отшельническому образу жизни, не становился беспечней. А Байон подозревал, что события действительно вот-вот начнутся. После семнадцати долгих доводивших до отчаяния лет погони за ускользающим миллиардером, семнадцати лет выслеживания, арестов и попыток расколоть членов группы «Новые якобинцы», семнадцати лет наблюдений, как личная заинтересованность этого промышленника превращается в навязчивую идею, Байон был уверен, что Доминик готов предпринять что-то серьезное. И не просто запуск новых видеоигр, о котором широко оповещалось. Он запускал их и раньше, но это никогда не требовало такого уровня занятости персонала.
   Или такого уровня самоотверженности от Доминика, подумал Байон.
   Доминик все чаще и чаще оставался на ночь на предприятии, вместо того чтобы отправляться в свой дом из красного кирпича неподалеку от Монтобана. Рабочие смены стали более продолжительными. И не только для системных программистов компании, но и для технического персонала, занятого проектами с «Интернетом» и сборкой аппаратуры. Байон наблюдал на экранах их приходы и уходы.
   Жан Годдар... Мари Паж... Эмиль Турнье...
   Полковник знал их всех в лицо. Он знал их биографии. Он знал имена членов их семей и близких друзей. Он заглядывал под каждый камень, который удавалось найти, только чтобы побольше узнать о Доминике и его делах. Байон был уверен: двадцать лет назад, когда сам он был еще зеленым парижским полицейским, этот человек избежал наказания за убийство.
   Сорокачетырехлетний офицер неловко поерзал на складном деревянном стуле. Вытянув коротковатые ноги, он рассеянно оглядел свой временный командный центр. Его карие глаза покраснели от недосыпания, мужественную челюсть покрывала щетина, губы небольшого рта немного расслабились. Как и семеро других оперативников, присутствовавших в комнате, он был в обычных джинсах и рабочей фланелевой рубахе. В конце концов, они же работяги, приехавшие в Тулузу, чтобы отремонтировать арендованное здание. Еще три человека внизу усиленно пилили доски, которые никогда не будут прибиты.
   Убедить начальство разрешить эту месячную вылазку оказалось неимоверно трудно. Предполагалось, что Национальная жандармерия является совершенно независимой и не взирающей на лица государственной силовой структурой. Однако все слишком хорошо осознавали, какими легальными силами и какой убийственной оглаской может угрожать им Доминик.
   — И все это из-за чего? — спросил его во время их беседы коммандер Катон. — Из-за того, что вы подозреваете его в совершении преступления двадцатилетней давности? Мы даже не сможем отдать его под суд!
   И это было правдой. Прошло уже слишком много времени. Но становилось ли от этого преступление или тот, кто его совершил, менее чудовищным? Изучая место преступления, Байон обнаружил, что богатенького Жирара Дюпре видели в этом районе еще с каким-то человеком. Он выяснил, что они уехали из Парижа в Тулузу сразу после двойного убийства. Но полиция не захотела их преследовать. Не захотела преследовать Дюпре, с горечью думал Байон, эту свинью из высшего общества.
   Полный отвращения, Байон тогда уволился из полиции. Затем он поступил на службу в Национальную жандармерию и принялся изучать семейство Дюпре. С годами его хобби превратилось в страсть. Из закрытых правительственных архивов в Тулузе он узнал, что Дюпре-старший во время войны был коллаборационистом. Узнал, как он внедрился в Сопротивление и выдал многих его членов. Как минимум тридцать смертей за четыре года легли на совесть этого выродка. После войны Дюпре основал процветающее предприятие по производству запчастей для «Аэроспасиаль эйрбас». Сделал он это на деньги из Соединенных Штатов, выделенные на восстановление Европы.
   А тем временем Жирар, похоже, все прознал про своего папашу. Отец Дюпре продавал информацию немцам, чтобы пережить войну. А потому Жирар окружил себя молодыми немецкими студентами, которые нуждались в его деньгах. Отец Дюпре украл деньги у американцев после войны. А потому Жирар стал разрабатывать программное обеспечение, чтобы заинтересовать американцев и вынудить их отдать ему свои деньги. Отец Дюпре ненавидел коммунистов. Вот почему, будучи студентом, Жирар тянулся именно к ним. Все, что он делал, было актом протеста против отца.
   Но потом с младшим Дюпре что-то произошло. После ухода из Сорбонны он начал коллекционировать исторические документы. Байон побеседовал с некоторыми из торговцев подлинниками, у которых Дюпре сделал покупки. Похоже, Дюпре заворожил тот факт, что он может обладать важными письмами, написанными великими деятелями прошлого.
   Один торговец поведал офицеру, что Жирар производил впечатление человека, одержимого манией, что он взирает на прошлое из-за спин великих людей. Его глаза горели, когда он разглядывал исторические документы. Дюпре собирал не только документы времен Великой французской революции, но и подлинные одежду, оружие и награды. Он скупал религиозные письма, которые были еще старше. Он даже приобретал гильотины.
   Психиатр, работавший при жандармерии, объяснял Байону:
   — Нередко люди, сбитые с толку реальным миром, заворачиваются в кокон, создавая безопасную реальность из писем или старинных вещей.
   — А не возникнет ли у него желания расширить этот мир? — спросил тогда Байон.
   — Вполне вероятно, — получил он ответ. — Расширить границы рая до прежних размеров.
   Когда Дюпре поменял свою фамилию на Доминика, у Байона отпали все сомнения, что тот возомнил себя современным святым. Ангелом-хранителем Франции. А может быть, он просто сошел с ума, или произошло и то и другое вместе. Когда же наряду с этим «Новые якобинцы» принялись терроризировать иностранцев, Байон почти не сомневался, что эти новоявленные воители охраняют духовную крепость Доминика — Францию, которая была чиста, как девственница, какой она виделась самым первым якобинцам.
   Жандармерия отказалась возбуждать официальное дело. И не просто потому, что Доминик был могущественным человеком. Как убедился Байон, она страдала ксенофобией лишь в немногим меньшей степени, чем сам Доминик. Единственной причиной, почему он, Бернар Байон, не уволился, было то, что он мог поддерживать огонек жизни в идее законности на службе народу, больше того — людям, независимо от их национального происхождения или вероисповедания. Сын бельгийской еврейки, лишенной наследства за то, что она вышла замуж за его отца, бедного француза-католика, Байон понимал, чем могут оборачиваться нетерпимость и расизм.
   Стоит ему опустить руки, и тогда изуверы победят.
   Однако, наблюдая за тем, что творилось вокруг завода, Байон вовсе не был уверен, что они уже не победили.
   Стоит ему опустить руки, и тогда изуверы победят.
   Однако, наблюдая за тем, что творилось вокруг завода, Байон вовсе не был уверен, что они уже не победили. Байон провел пятерней по щеке и ощутил наждак небритой щетины. Единственный признак мужественности, который, похоже, остался ему в этой жизни. Как можно чувствовать себя мужчиной, сидя без дела в этой старой душной комнате? Снова и снова повторять с подчиненными, какими будут их действия в случае, если им все-таки удастся когда-нибудь оказаться в здании. Перечислять кодовые команды. «Синий» — атаковать, «красный» — оставаться там, где находишься, «желтый» — отходим, «белый» — гражданские лица в опасности. На случай, если невозможен будет голосовой контакт, предусматривались тихие сигналы по радио. Один гудок — атака, два — оставаться на местах, три — отходить. Нештатные ситуации и прочее... Байон начинал уже сомневаться, а не пронюхал ли Доминик об операции и не может ли так случиться, что он намеренно ничего не предпринимает, чтобы поставить полковника в сложное положение и вбить кол в самое сердце расследования.
   Или ты просто становишься параноиком? — спросил Байон самого себя.
   Он был наслышан о том, что при продолжительной занятости одним и тем же делом паранойя становится неизбежной. Однажды Байон вел слежку за давнишним сотрудником Доминика по имени Жан-Мишель Хорн. Тот направлялся на какую-то встречу, насвистывая на ходу. Первой же мыслью Байона было, что его специально хотят позлить.
   Он сильнее потер лицо.
   Похоже, что становишься, решил полковник и с отвращением к себе вскочил со стула. Он с трудом удержался, чтобы не пнуть его в причудливой формы окно, которое вставили задолго до рождения и его самого и всех присутствующих, что судорожно подскочили от неожиданности следом за ним.
   — Скажи мне, сержант! — потребовал Байон. — Скажи, почему бы нам просто не взять это сооружение штурмом?! Пристрелить Доминика и покончить с этим делом!
   — Честно говоря, не знаю, — ответил сержант Маре, сидевший ближе остальных. — По мне, так лучше погибнуть на задании, чем сдохнуть от скуки.
   — Как я хочу до него добраться! — с чувством произнес полковник, не обращая внимания на подчиненных. Его пальцы сжались в кулак, и он погрозил им в сторону мониторов. И в этот жест он вложил всю свою ненависть. — Это порочный, свихнувшийся маньяк, который хочет, чтобы погряз в пороках и свихнулся весь мир.
   — В отличие от нас, — заметил сержант. Байон испепелил его взглядом.
   — Да, в отличие от нас! Что ты имеешь в виду?
   — У нас у всех навязчивая идея сохранить мир свободным, чтобы тот мог и дальше выращивать психов вроде Доминика. Как этот клубок ни крути, похоже, его не распутать.
   — Только в том случае, если ты потерял надежду, — возразил ему Байон. Подтянув стул к себе, он грохнул им об пол и грузно уселся на него снова. — Порой я упускаю это из виду, но это действительно так. Моя мать надеялась всю жизнь, что семья простит ее за то, что она вышла замуж за моего отца. Эта надежда была в каждой поздравительной открытке, которую она им отправляла.
   — И что, они так и не простили? — спросил сержант Маре.
   — Нет. Но надежда не позволяла ей впасть в уныние. Надежда и любовь ко мне, к моему отцу заполнили пустоту. — Байон повернулся к экранам. — Надежда и ненависть к Доминику не дают мне впасть в депрессию. И я его достану!