Клюев Евгений Васильевич. Книга теней

   Выпили вина — хорошего, виноградного, южного.
   — Ну, рассказывайте. — Аид вытянул ноги и расположился диагональю относительно стула.
   — Рассказываю. — Эвридика вздохнула, опустила ресницы.., подняла. — Только сначала Вы скажите мне, Аид Александрович, сейчас… в данный момент я не брежу?
   — Да нет, вроде. Или мы все вместе бредим… грезим, то есть, — наяву.
   — Так вот… — Эвридика была серьезной, — я прощу вас помнить о том, что в данный момент я не брежу, — постоянно помнить, во все время рассказа… Значит, я убежала из больницы. Я убежала… просто из чувства протеста против несвободы. Кроме того, мне надо было позвонить одному человеку… одному хорошему человеку, а Серафима Ивановна обманула меня и не позвонила, как я просила. И наконец… я не знаю, говорить ли… Но, в общем, произошла еще одна странность: после того, как ушел Петр… Вы наверное, — она виновато взглянула на Аида Александровича, — знаете уже, что он был у меня, — так вот… после его ухода я разговаривала с Серафимой Ивановной… это я от папы узнала, как ее зовут, — долго разговаривала, препиралась — и вдруг поняла, что больше не заикаюсь. Совсем не заикаюсь. А я заикалась, Петр… Страшно, неприлично заикалась. И все это вместе… в общем, я убежала. Мне повезло: нам как раз кефир привезли на утро — и входная дверь была открыта.
   — Действительно повезло, — усмехнулся Аид. — У нас на двери психиатрический замок — нипочем не открыть!
   — Это судьба, — отмахнулась Эвридика. — Значит, я побежала по снегу. Босиком, между прочим, — первый раз в жизни! Бежала и ругала себя, что дура, что все себе порчу… Ногам было очень холодно, и телу… Снег шел, ветер дул — в общем, воспаление легких, как минимум. Я куда-то постоянно сворачивала… за мной же гнались; потом оказалась в каком-то дворе… дворике. И вот тут все началось… Аид Александрович, милый, можно я возьму Вашу руку? Я… я боюсь сейчас.
   — Чего Вы боитесь?
   — Рассказывать боюсь. Но я не брежу — правда ведь?
   — Вы не бредите. — Аид Александрович протянул ей руку: рука была прохладная, сухая и немножко дрожала.
   — Сейчас… Нет, я лучше не буду держать, — она выпустила руку. — Ну вот. У вас, конечно, так бывало: мне многие говорили, что так бывает, когда кажется: это все уже не в первый раз. Вдруг, знаете, такое странное ощущение: было! И обстановка, и внутри… и вот, скажем, сервиз этот на столе стоял и нож еще упал… Почему так? Может, правда — было? И жила уже раньше? Короче говоря, на бегу я поняла: бежала я так, не однажды бежала — и из больницы бежала, и из… ну, не знаю, — из Тартара! — Она усмехнулась. — Всю жизнь бежала, убегала всю жизнь. И мне стало ясно: я из убегающих, из тех то есть, кто постоянно убегает. И тут… вспомнить жутко: время — кончилось. Нет больше времени. И все остановилось, и дыхание перехватило — казалось, не дышу больше, ни одного вдоха не сделаю теперь!.. и села на какую-то скамейку: скамейка в снегу — холодно, значит. Села и… и сижу. Не дышу и не живу — умерла. А в руках — скрипка. Только Вы должны понять: не кажется-что-скрипка, а скрипка! Настоящая — на ощупь скрипка. Дека гладкая, смычок — и все холодное, ледяное. Пальцы совсем заледенели: как играть? Но я играла! Поверьте мне, я не брежу, я действительно играла. Я «Чакону» Баха играла!
   — М-м… — произнес Аид Александрович.
   — Нет, не м-м, не м-м! Вы слушайте, еще долго рассказывать, еще далеко до конца. Снег падать перестал и висел в воздухе, а я играла — мертвая, бездыханная… Потом танцевать начала — и понимала, что так, как я танцую, больше уж не буду никогда танцевать… на зеленом лугу! — Эвридика перевела дыхание. Отхлебнула кофе из чашки Петра, поморщилась: «Сладко как!» — А близко был город — дома… розовые, желтые, серые. Барокко вперемешку с готикой: так в детских книжках рисуют, когда дома в кучу! И около города я танцую на солнце, люди хлопают, Петр с кружкой ходит. С кружкой! — Она чуть ли не гневно взглянула на Петра. Пулей вылетела в кухню, вернулась с кружкой. — Есть у вас деньги, мелочь?
   Аид Александрович выгреб из кармана все, что было, протянул Эвридике.
   — Так звенело! — Она принялась бросать монеты в кружку. — Петр, ну помнишь? Петр!
   — Помню, Фредерика. — От звука монет Петр вздрагивал.
   — Ага-а-а! — в голосе — прямо-таки ликование. — Попался! Тогда ты тоже перепутал имя, я еще хотела сказать тебе, но устала и ушла в возок — маленький возок… А, бабушка… — Русудана Александровна вернулась от соседей, присела к столу.
   — Простите, — она взглянула на Аида Александровича. — Можно с вами?
   — Добрый день. Конечно, о чем Вы…
   — Бабушка, вот чай. Пей и слушай, я рассказываю… историю одну, как я из больницы убегала…
   — Ой, тогда нет… извините, я не могу… я не могу слышать, — и бабушка отправилась к себе.
   — У тебя там Марк Теренций, мы его заперли, не выпускай, — сказал Эвридикин папа ей вслед и обернулся к Эвридике: — Прости.
   — Ну вот… я продолжаю. И там, в возке, я видела разные сцены — уже в беспорядке, мне трудно вспомнить сейчас. Я, например, видела Вас, Аид Александрович… И Серафиму Ивановну, только она была Вашей женой, — Вы же знаете, что раньше она была Вашей женой? Не знаете?
   — Знаю, была, — твердо сказал Аид Александрович. — Но давно, в войну.
   — Вот! И войну я видела — только не бой, а… в общем, вокруг войны, да… события вокруг войны — проводы, например, на войну: я еще в белом зале танцевала на паркете пестром… нет, на трехцветном — танцевала как плакала: навсегда танцевала, со всеми прощаясь навеки… Да, и… — Эвридика приподняла волосы у виска. Там была большая белая прядь. — Смотрите — так бывает, когда снится? Я много увидела, теперь я путаюсь все время, но… Аид Александрович, у Вас ведь есть такая серая хламида, есть?
   — Есть, — сказал Аид Александрович, у которого не было никакой серой хламиды.
   — Ну вот, Вы и были в серой хламиде в горах. И мирт в руках — знаете мирт? Есть у Вас мирт?
   — Есть, — кивнул Аид Александрович, с трудом понимая, как это у него может быть мирт и почему он соглашается с Эвридикой. Но соглашался же, черт возьми!
   — А, что я говорила! И еще папа… Сцена с тобой, пап! Кисть начала облезать: волоски выпадали. Кисть лысела, а ты послал меня куда-то за новой, потому что хотел писать меня танцующей. Но почему у тебя сейчас такое лицо? Ведь это же точно было! Ты вспомни, в детстве, даже я помню: мы втроем — ты, мама и я — ходили в «Детский мир», я прошу краски, ты покупаешь, потом кисточку покупаешь и, пока мы идем к выходу, я кисточку уже сгрызла, а ты говоришь: «Наночка, было…» — и замолкаешь. А потом еще говоришь: «Кисть облысела», — и смотришь на маму, а мама смеется. И ты бежишь другую покупать, теперь вспомнил? А сейчас вспомни еще немножко раньше… нет, совсем раньше: ты художник и хочешь писать меня танцующей — ты ведь для этого и назвал меня Эвридикой тогда: мечтал, чтобы я стала балериной, — ну, помнишь?
   — Помню, — сдался Александр Тенгизович под пристальным взглядом не Эвридики даже — Аида Александровича, вымогавшего у него это «помню».
   — А теперь скажите — выдумала? Приснилось? И ведь все длилось одно мгновение — секунду одну… как я успела увидеть так много?.. Я не хотела рассказывать, я никому никогда, но я не могу больше, я устала, меня память давит! И вы все, кто там со мной были, здесь, я же понимаю, — не со мной. Пусть не против меня, но и не со мной. Посмотрите на себя: вы же не верите мне. Я кричу, я с ума схожу, чтобы напомнить вам: все это было, а вы играете со мной в… я не знаю во что! Наверное, в сострадание… — Эвридика невесело засмеялась. — Да, говорите вы, у меня есть мирт, у меня есть хламида! Да, говорите вы, я помню «Детский мир»! Да, я помню, как деньги о кружку звенели! Вы даже называете меня «Фредерика», как там, но не верите ни во что… А я и без вас знаю: не могло этого ничего быть. Но было. Я без скрипки домой приехала — пусть, пусть так. Только… если сейчас поехать в тот двор, мы найдем скрипку! Поймите меня, я постарела. Я теперь совсем старая, вот… — она опять подняла волосы над виском, — тут прядь седая, есть еще, папа?
   — Господи, — тихо сказал Александр Тенгизович, — зачем нам все это… Есть, дочка, есть прядь.
   — Папа! — Эвридика. покачала головой. — Ты же утром сам сказал, что со мной все в порядке. Петр, ну скажи им… Почему я говорю тебе «ты»? Ах, да, мы ведь давно знакомы, еще с зеленого луга… Все настороженно молчали.
   — Ладно, не пугайтесь, — махнула вдруг рукой Эвридика. — Я видела все это во сне. Я заснула на скамейке. Иначе мы тут с вами с ума сойдем.
   — А дома как ты оказалась? — спросил Петр: что-то надо было спросить.
   — Просто, — скучным голосом сказала Эвридика. — Вышла из дворика, остановила машину… сказала шоферу, что меня ограбили, — он повез. Ну и… все. Папа сам расплачивался. А папе я только факт побега… только о факте побега рассказала. Он велел позвонить в больницу. — Она растерянно посмотрела на Аида Александровича. — Я правда совсем хорошо себя чувствую. — И Эвридика чихнула.
   Аид нервно крутил чашку на блюдце: его распирало от желания говорить.
   — Что скажете, Аид Александрович? — помог ему Петр.
   — Что скажу? — Он послал в Эвридику свой взгляд-дротик. — Скажу, что фантазерка Вы… Это были грезы. Вы грезили. Но сейчас
   Вы действительно совершенно здоровы. Только, пожалуй, слишком издерганы. Все.
   — Все? — обомлел Петр, переглянувшись с Эвридикой и ее папой. — А нам казалось…
   — Вам казалось. — исчерпал тему Аид Александрович. — Хотя, пожалуй, Вам, Эвридика, я мог бы дать совет… с Вашего позволения.
   — Уехать на море? — не без иронии поинтересовалась та, дав понять, что Аид не оправдал ничьих ожиданий.
   — Зачем же так… Другой совет. Постарайтесь забыть все это как можно скорее — иначе память… она будет мешать Вам жить. Нельзя сосредоточиваться на таких вещах. Это были остатки бреда. Остатки бреда, — строго повторил он, гипнотически глядя на Эвридику. И уже будничным голосом: — Кофейку у Вас не найдется еще?
   — Иду варить, — сказала Эвридика.
   — Можно мне с Вами? Я знаю сорок восемь рецептов. — Аид поднялся, не дожидаясь согласия, и отправился за Эвридикой. Петр попросил выпустить из заточения Марка Теренция Варрона — и Александр Тенгизович пошел за ним в комнату бабушки.
   …Аид Александрович плотно закрыл за собой дверь в кухню. Эвридика обернулась на щелчок магнитного запора.
   — Я специально закрыл. — Аид перешел на шепот. — Скажите мне, чей это телефон? — Он протянул Эвридике изрядно мятую уже бумажку.
   Эвридика долго смотрела на цифры, потом сложила губы эдакой трубочкой: ту-ту-ту…
   — Я не могу Вам сказать. — И, тряхнув головой, подошла к плите. — Диктуйте, пожалуйста, рецепт… номер девятнадцать.
   — Я знаю только номер один. Эвридика, чей это телефон? — Он не допрашивал, он просил, он молил сказать — лучше б уж допрашивал: отказать проще! Но он просил.
   — Аид Александрович, не мучьте меня… пожалуйста. Я не скажу.
   — Так-с, хорошо. Тогда выслушайте меня. Выслушать — можете?
   — Могу.
   — Это страшная личность, я говорил с ним. И надо бы Вам… Вы простите, что я вмешиваюсь: наверное, Вы понимаете… я далеко не всегда, я никогда просто не вступаю с моими пациентами в какие бы то ни было отношения, кроме служебных, но Вам надо предпринять все меры для того, чтобы история, связывающая Вас…
   — Это невозможно, Аид Александрович. — Эвридика на лету подхватила мысль Аида и на лету отбросила ее. — Это никак невозможно.
   — Но я хочу помочь Вам, я знаю людей такого типа: слава богу, не раз и не два попадался…
   — Как, и Вы попадались?
   Эвридика упустила кофе и теперь вытирала плиту, делая вид, что на самом деле ее совсем не интересует ответ на вопрос, заданный ею же с таким жаром.
   — Девочка, — вздохнул Аид, — всякое бывало уже на моем веку. И потому я не могу, не могу спокойно видеть, как эта тварь…
   Эвридика поставила новый кофе и строго посмотрела на Аида Александровича.
   — Наверное, мы с Вами говорим о разных вещах, Аид Александрович. Я не знаю, что именно Вы имеете в виду, но это слово… «тварь» — оно непригодно в моей ситуации. Тут тоньше все, простите…
   — Вы надрываете душу мне, Вы молоды и не отдаете себе отчета в том, к чему приведет Ваша зависимость от него. А что до тонкости, так они все тонкие, все с подходами. Между прочим, я, кажется, тоже увяз.
   — В чем увязли?
   — Да вот, видите ли… Про меня ему кое-что известно. Причем самое сокровенное, так высокопарно сказать…
   И тут Эвридика улыбнулась.
   — Кофе! — воскликнул Аид Александрович, но кофе уже побежал — и не догнать его было ни Эвридикиной улыбке, ни Аидову отчаянью: он пузырился и благоухал пережженными маслами…
   — Варим по третьему разу? — спросила Эвридика, и словно бы в ответ на ее вопрос раздался магнитный щелчок двери: на пороге кухни во всей красе появился голубой Марк Теренций Варрон с золотым кольцом на лапке.
   Он перепорхнул к ногам Аида Александровича, поднял голову и произнес человеческим голосом:
   — Ihre Konigliche Hoheit?

Глава ДЕВЯТАЯ
Слон-из-слоновой-кости,
ИЛИ застенчивый болтун

   Уже знакомая читателю старая женщина по имени Эмма Ивановна Франк сидела в пенной ванне и пела романс «Ах, эти черные глаза». Автору неизвестно, чьи конкретно черные глаза в данном случае имелись в виду, но зато известно, что настроение у Эммы Ивановны Франк было препаршивое. Она допела романс и стала размышлять о том, что нужно сделать, чтобы захлебнуться в ванне. Действия, которые следовало предпринять, показались ей невыполнимыми — и она начала уже подумывать, какой бы еще романс запеть, но раздался звонок в коридоре и с романсом пришлось повременить. Эмма Ивановна Франк дотянулась специальной палкой до двери ванной, толкнула дверь и спросила громко:
   — Кто там?
   — Это я. — И голос, что самое интересное, был мужской.
   «Мужчина», — не ошиблась Эмма Ивановна Франк.
   — А кто это «Вы»?
   — Дмитриев я, Дмитрий Дмитриевич.
   — А, Дмитриев! — радостно воскликнула Эмма Ивановна Франк и, помолчав немного, радостно воскликнула снова: — Кто Вы и откуда, Дмитрий Дмитриевич?
   — Я Вам снился! — надсаживался у дверей незваный-гость-хуже-татарина.
   — Ах, снились!..
   Эмма Ивановна Франк вылезла из ванной — вся в пене, как Афродита, и не смогла вспомнить сна о Дмитриеве Дмитрии Дмитриевиче. Но завернулась в мохнатую простыню и пошла в коридор.
   — Я открою сейчас, только я голая, потому что сию секунду из ванной, — Вы стерпите или нет?
   — Посмотрим, — не поручился за себя Дмитриев Дмитрий Дмитриевич.
   Но Эмма Ивановна Франк все равно отворяла уже дверь. — Ой, какой Вы смешной Дмитриев! — отнеслась она прямо здесь. — Ужасно смешной, я таких смешных Дмитриевых не видела никогда, — и упорхнула в ванную, где заперлась от не поручившегося за себя гостя. Они определенно были знакомы, но при каких обстоятельствах — бог весть.
   — Мы с Вами в Воронеже встретились, — Дмитрий Дмитриевич перешел на шепот, сознавая некоторую как бы интимность ситуации: говорить приходилось в щелочку двери все той же ванной комнаты. — Вы тогда подошли ко мне и сказали, что я Вам снился и что Вы хотите мне принадлежать… или чтобы я Вам принадлежал… и, в общем, жить вместе и все такое, помните? Я тогда не мог, а теперь вот… могу.
   — Жить вместе и все такое? — с ужасом переспросила Эмма Ивановна Франк — рафинированная, как мы помним, особа — и смыла с себя пену «Бадузан», в сердце своем вспомнив все и сказав там: «Кошмар».
   — Когда же это было? — И принялась вытираться мохнатой простыней с двумя небольшими драконами.
   — В одна тысяча девятьсот семьдесят девятом году.
   — В одна тысяча? — акцентировала Эмма Ивановна Франк. — Боже, какая древность…
   — Да Вы войдите в комнату и сядьте в ней на что хотите, — сказала она, вытеревшись. — Мне еще минут десять надо.
   — Вы не торопитесь, — из-за двери посоветовал гость. — Я навсегда приехал.
   — Понятно, — вздохнула Эмма Ивановна Франк и осознала, что погибла. — Ну, раз навсегда… — Десяти минут не потребовалось: она так и вышла — в халате, с распаренным лицом. — Что ж… Дайте я на Вас хоть нагляжусь, Дмитриев Вы Дмитрий Дмитриевич.
   — Будет еще время, — пообещал тот. — Вы лучше пока в порядок себя приведите.
   Да, заявочки… Но делать нечего. И Эмма Ивановна Франк подчинилась.
   А был Дмитриев Дмитрий Дмитриевич небольшим пухлым старикашкой с лысою головушкою. И нос пуговкой, причем пуговкой женской, то есть некрупной, красной и блестящей. На пуговке в беспорядке росло несколько волосков — очень черных. Глаза же были совсем маленькими и непонятно какими по цвету. Тот еще вид, в общем…
   Эмма Ивановна Франк надела зеленое платье с черным поясом и черные же лодочки. Взбила волосы, глаза подвела, попудрилась — все без энтузиазма: не оценят… И — вышла. Старикашка, сняв пальто, оказался одетым в новый с иголочки костюм — отчетливо коричневый, неотчетливо коричневую рубашечку; вокруг шеи имел синий галстук, а на ногах — желтые-прежелтые ботинки нашего-пренашего производства. У ног же имел чемодан, обклеенный многочисленными видами немецких городов и украшенный еще надписью по диагонали (сине-красной) — «С приветом из Германии».
   — Так, — сказала Эмма Ивановна Франк. — Вы ко мне с приветом из Германии?
   — Нет… то есть да, — не понял старикашка, скосив глаза к чемодану. — Это внуков. Он из Германии на той неделе вернулся — и мне сразу стало негде жить.
   — На той неделе — это на какой? — придралась Эмма Ивановна Франк.
   — На прошлой, — уточнил Дмитрий Дмитриевич.
   — Ну-ну… Я сейчас чай поставлю. Чаю хотите, конечно?
   — Я ел, — отчитался образцовый гость.
   — Есть я Вам пока не предлагаю. Я чаю предлагаю — выпить.
   — Сами-то будете?
   «Заботливый!» — умилилась Эмма Ивановна Франк и интеллигентно ответила: — Если позволите.
   — Ну, что ж, побалуемся…
   Вот так и будем с ним — жить и баловаться, жить и баловаться. Заплакать, что ли, тут… на кухне? Поздно, голубушка, плакать: доигралась. И угораздило же — придумать игру эту дурацкую. Зачем? А затем, что с ума сходила от одиночества. В Воронеж поехала — кого навещать!.. Поленьку Лиознову, с которой лет сорок не виделась и могла бы еще сорок, если осталось сорок… Говорить с Поленькой не о чем, скучно, пошла в скверик, там Дмитриев этот Дмитрий Дмитриевич весь в снегу ходил: туда — и обра-а-атно, туда — и обра-а-атно, челночком эдаким. Туда — и обра-а-атно… Ну и сыграла с ним в «Вы-мне-снились». С тоски, конечно, и безо всяких намерений. Текст традиционный. У-каждого-психа-своя-программа, кто это сказал? У нее — игра в «Вы-мне-снились», и что же? Дело, конечно, в объекте, а объект был явно не тот в Воронеже. Но ведь и не планировалось ничего особенного — поговорить планировалось. Поговорить и разойтись… Интересно люди иногда реагируют! Однажды вот какой-то совсем уж ненормальный старичок на бульваре в Москве схватил ее за плечи, целовать начал, умолял ночь с ним провести. Эмма Ивановна Франк бежала тогда по бульвару так быстро, как могла, а могла она не очень быстро. Впрочем, хулиган-старичок, кажется, вообще никак не мог — во всяком случае, не гнался, слава богу. Пришла домой, рассказала Манечке — компаньонке своей… та в ужасе была: Эммочка-как-Вы-можете-это-же-безнравственно-я-бы-со-стыда-умерла! Почему безнравственно? У каждого психа… и так далее, почему безнравственно? Скорее уж глупо… хотя бы и потому, что без-ре-зуль-тат-но: никто всерьез не клюнул на «Вы-мне-снились»! В такие игры в молодости хорошо играть — теперь что уж… Теперь только если вот Дмитриев, Дмитрий Дмитриевич — с-приветом-из-Германии.
   Чайник вскипел быстро, как никогда. И заварился, и настоялся -все в одну минуту. Пожалуй, идти туда пора… Тут где-то конфеты были коробочка и пачка какого-то печенья. Почему неизвестно, но все хотелось унести за один раз — и удалось. Бухнула чайник на стол, почти уронила печенье с конфетами.
   — Балуйтесь, — сказала и добавила: — Озорник.
   Дмитрий Дмитриевич сконфузился весь и за стол не садился — стоял около.
   — Сесть бы Вам, Дмитрий Дмитриевич, а?
   — Это можно, — согласился тот, помявшись. — В ногах правды нет.
   Мудрый… Будет пословицами говорить, афоризмами. Кладезь, небось, мудрости. Ну, уселся наконец. Жалкий такой… уселся и в комочек съежился.
   — Вы чего так съежились, Дмитрий Дмитриевич?
   — Стесняюсь еще.
   Непосредственный… Скоро перестанет, наверное, стесняться — такое начнется, держись! У меня только пятки замелькают… Но пока стесняется. Чай, вон, остывает — не притронется.
   — Ну, Дмитрий Дмитриевич!..
   — А?
   — Чай же надо пить: холодный невкусно.
   — Вы первая начинайте.
   Торгуется… Да-а, не жизнь будет — малина. И на меня смотрит: сделаю глоток — как начнет из блюдца баловаться!.. Начал уже: ух, до чего ж замечательно балуется — загляденье просто. Разрозовелся весь, головушка взмокла… Бедная ты Эмма Ивановна Франк!
   — Зовут-то Вас не помню как. У меня только адрес записанный.
   — Эмма Ивановна меня зовут. Эмма Ивановна Франк.
   — Спасибо, Эмма Ивановна. Имя у Вас красивое, нерусское вроде.
   — Немецкое. Вы вот… печенье берите.
   Дмитрий Дмитриевич ел печенье так, как будто и не печенье это вовсе было, а, скажем, картофель-жареный-фри, ухватывая сразу по две, а то и по три печенины.
   «Голодный! — затосковала Эмма Ивановна. — Надо бы супом его накормить, а я чай даю…»
   — Я вообще-то мало кушаю, — отрекомендовался тот. — А сейчас — это потому что волнуюсь сильно. Не знал ведь, как Вы меня встретите. Может, думаю, совсем забыли; скажете — не знаю, мол, такого; придется назад уезжать.
   У Эммы Ивановны защипало глаза: Дмитрий Дмитриевич был похож на щенка.
   — Вас невозможно забыть, — сказала она с трудом.
   — Правда? — обрадовался гость. — Мне это лестно. — И стал дальше печенье есть.
   А Эмма Ивановна вдруг поняла, что когда женщина хочет есть — это как-то не бросается в глаза, но голодный мужчина представляет собой зрелище невыносимое, невыносимое…
   — Мы с Вами немножко погодя супчику поедим, ладно? Сейчас пока червячка заморили, а потом супчику… колбасы пожарю…
   — Это можно… тьфу, черт, опять забыл, как Вас зовут!
   — Эмма Ивановна Франк.
   — Ах, вот что… Ну, извиняйте. А внук — он ничего у меня, вы плохо не думайте. Положительный человек, два года — как один день, от звонка до звонка оттрубил, сержант теперь. Сержант Дмитриев. Я и подумал: квартира-то у нас двухкомнатная казенная, раньше мы с ним в одной комнате жили, а теперь он уж большой вырос — девушка объявится хорошая или что… куда ж я им? Поеду, думаю, в Москву, буду у Вас жить, чтоб молодых не стеснять. Так вот и решил… Правильно решил-то? — И поднял на Эмму Ивановну крохотные глазки свои.
   — Правильно, все Вы правильно решили. Вместе веселее, у меня квартира большая.
   — Метраж… метра сорок два будет?
   — Наверное. По-моему, сорок два и есть.
   — У меня глаз как алмаз. А я, если что, и за квартиру платить могу: пенсия-то большая, к восьмидесяти рублям подбирается. Вот только им в Воронеже разве что помогу когда.
   — Спасибо, Дмитрий Дмитриевич, но в деньгах нет недостатка.
   — Да я уж вижу. В человеческом разговоре недостаток наблюдается, но это мы поправим, дело нехитрое.
   — Нехитрое? — Эмме Ивановне ужасно хотелось плакать: сил не было как хотелось!
   — А чего же? Из дому меня легко отпустили: поезжай, говорят, раз у ней к тебе такая любовь. Я сказал, что без глупостей жить будем. Ну, если что когда позволю, Вы уж не серчайте.
   И заплакала Эмма Ивановна Франк — ничего не поделаешь: слеза, как и пуля, — дура… Не навзрыд, конечно, заплакала, а так, тихонько.
   — Я хозяйственный, — утешал ее Дмитрий Дмитриевич. — В магазин там или починить что — это я всегда. Ой, — спохватился, — я же подарочек… сувенир воронежский! — Из чемодана вывалилась куча нестираного белья, потом появилась небольшая коробочка. — Это вам.
   — Спасибо. — На коробочке было написано «Воронежский сувенир» — точь-в-точь как обещал Дмитрий Дмитриевич, — а оказался в ней утюг.
   — Утюг, — сказала Эмма Ивановна Франк. — Хороший утюг. Самый лучший утюг из всех возможных утюгов.
   — А то я думал-думал, что бы такое вам привезти, — прервал ее медитацию Дмитрий Дмитриевич. — Мне говорят, книга — лучший подарок.
   — Нет, — сквозь слезы возразила Эмма Ивановна. — Лучший подарок — утюг. — Она промокнула глаза галстуком платья.
   Дмитрий Дмитриевич заулыбался, горячо заговорил о чем-то, а Эмме Ивановне вдруг показалось невероятно странным слово «утюг»: утюг, утюга, утюг, утюгу… Утюг вплыл в сознание, как огромный корабль вроде лайнера или крейсера, произвел там чудовищные разрушения и застрял. До слуха долетали обрывки длинной и подробной, подро-о-о-бной истории о том, как Дмитрий Дмитриевич покупал подарок, как сомневался, как долго не решался выбрать…
   — Можно я переоденусь? — неожиданно услышала она сквозь утюг и мужественно произнесла:
   — Конечно, что за вопрос!
   — Только Вы отвернитесь, ладно? Я еще к Вам не совсем привык. — Дмитрий Дмитриевич смутился, как девушка, причем страшненькая. — Или нет… я лучше в туалете переоденусь.
   — Господь с Вами! — замахала руками Эмма Ивановна. — Не нужно этого… в туалете. Я ведь могу и выйти. — И вышла в другую комнату.
   За дверью переодевающегося долго слышалось пыхтенье. Потом Дмитрий Дмитриевич полупросунулся в комнату к Эмме Ивановне.